Немногим более девяти лет Пронтоний не был в Риме. Он был легатом1, и это воинское звание обязывало его быть в эпицентре всех войн, которые вёл Рим, а Рим воевал практически непрерывно. Храм Януса, который закрывался тогда, когда на всём пространстве империи устанавливался мир, был постоянно, и уже очень длительное время, открыт.
С большой неохотой Пронтония отпустили домой на небольшой срок набраться сил после раны: стрела меткого варвара попала в плечо, не задев, к счастью, кость.
Пробыв дома три дня, Пронтоний стал тяготиться монотонным покоем мирной жизни и решил навестить Кратония, с которым они были дружны ещё с детства. Сейчас, как рассказал старший брат, Кратоний считался одним из самых учёных людей Рима и к нему за советами часто обращался сам император Галлиен.
Пронтоний хотел отправиться в путь пешком, но старший брат убедил его в том, что сейчас в Риме так не передвигается ни один благородный гражданин. Путь на лектике2, которую несли восемь рабов, занял много времени и Пронтоний с интересом рассматривал, как изменился Рим за время его отсутствия и сценки городской жизни.
На улицах часто встречались сидящие за столами менялы, громко выкрикивающие призывы поменять чужеземные монеты на римские, купить-продать золото, серебро и медь.
На небольшой площади на специально сооружённых подмостках были выставлены для продажи несколько десятков рабов. Выстроенные рядами со скрещенными руками на груди, они все были почти нагие: на бёдрах лишь цветные матерчатые повязки, ноги выбелены мелом. На шее у всех висела вощеная деревянная табличка с нацарапанными на ней стилосом3 возрастом, именем и сведениями о том, какими они владеют ремеслами. Цена зависела от физического состояния раба и ремесла, которым он владеет. Ценились кузнецы, медники, плотники, сапожники, гончары, так как, имея двух-трёх хороших ремесленников, семья их хозяина могла обеспечить себе безбедное существование, торгуя их изделиями. Хороший раб – покупка всерьез и надолго, поэтому придирчивые покупатели ощупывали рёбра, плечи, ноги, осматривали зубы и язык.
По улицам бродило множество людей. Свободные римские граждане отличались от рабов гордой осанкой и прямым взглядом. У некоторых рабов была обрита половина головы, ноги закованы в цепи и на шее находилось железное кольцо.
Пронтоний отвык от городской жизни, её бестолковая суета была так не похожа на строгий порядок военного лагеря. Он вскоре стал чувствовать себя неуютно и с облегчением вздохнул, когда увидел дом Кратония.
С тех пор как он видел дом в последний раз, дом значительно преобразился: многие помещения были достроены, вокруг дома появился прекрасный сад с фонтанами, статуями и аккуратными травяными лужайками. Особенно впечатлила Пронтония отводная ветвь акведука4, подающая воду на дом: для этого требовалось специальное разрешение самого императора
Следом за Пронтонием в дом вошла только сандалигерула – рабыня, которая несла его домашнюю обувь. Она сразу же удалилась обратно во двор, как только передала эти солеас рабыне Кратония. Рабы, усадив Пронтония, аккуратно сняли его воинские калиги5 красного цвета, цвета, который свидетельствовал о высоком общественном положении гостя. Обувать общепринятые среди гражданских лиц башмаки-сапоги Пронтоний не захотел, несмотря ни на какие уговоры старшего брата.
Один из рабов хозяина дома сразу принес таз с тёплой водой и рабыни приступили к процедуре омовения ног гостя. После того как ноги тщательно вытерли полотенцем, рабыни умастили их аравийскими благовонными маслами. Пронтоний обул солеас и раб хозяина провёл его в триклиний – специальное помещение в доме, где принимали пищу и потчевали гостей. По пути он с интересом разглядывал картинки-сценки, искусно выложенные цветными фрагментами на мозаичном полу.
Предупреждённый рабом-номенклатором6, в триклинии его уже ждал хозяин. Это был среднего роста мужчина лет сорока пяти, с волосами, стрижеными «ёжиком», с пытливыми, табачного цвета глазами, твёрдым подбородком и прямым, тонким носом.
– Я рад снова приветствовать тебя в своём доме, Пронтоний, – обратился хозяин к гостю и, приглашая, махнул рукой в сторону угла, где находились ложа7, покрытые матрасами и подушками, – и да хранит тебя Марс8.
– И я очень рад снова видеть тебя, Кратоний, – ответил Пронтоний, приложив обе руки к груди. – Хотя это уже далеко не тот прежний дом, который я знал когда-то. Это без всяких преувеличений – дворец, в котором можно бесконечно наслаждаться жизнью!
Кратоний улыбнулся, но его улыбка получилась какой-то неестественной. На его лице зримо лежал отпечаток грусти или, скорее, растерянности, характерный для людей, впервые сталкивающихся с неразрешимой задачей либо с большим горем.
Пронтоний, как опытный военачальник, который обязан обеспечивать слаженные действия тысяч своих солдат, за годы службы стал неплохим психологом, ибо от умения разбираться в душевном состоянии своих подчинённых в определяющей степени зависел конечный результат любого из сражений. Поэтому этот оттенок грусти заставил его заподозрить, что в жизни Кратония есть что-то, что лишает его покоя и не даёт подобно иным знатным римлянам наслаждаться роскошью и всеми преимуществами высокого положения в обществе.
Рабыни осторожно сняли с Пронтония тогу и аккуратно одели его в синтесис – очень лёгкую тунику, предназначенную специально для приёма пищи, чтобы не пачкалась парадная одежда.
Два раба внесли тазы с тёплой водой для омовения рук. Рабыни сразу же по окончанию мытья рук, подали чистые полотенца. Как только Пронтоний и Кратоний улеглись на ложах, красивые рабыни в полупрозрачных туниках внесли уже накрытые яствами столы.
Следом за рабынями вошла жена Кратония, произнесла приличествующие случаю приветствия гостю, и, пожелав им обоим благосклонности богов при приёме пищи, удалилась – присутствие женщин в триклинии в римском обществе не запрещалось, но и не приветствовалось. На её лице Пронтоний отметил сам для себя тот же оттенок грусти, который он зафиксировал в улыбке хозяина дома. Это ещё больше укрепило его во мнении, что в жизни обитателей этого дома существует некое обстоятельство, лишающее их покоя.
Раб, отвечающий исключительно за напитки, прямо в небольших серебряных кубках разбавил вино9, настоянное на травах, водой и подал сначала гостю, а затем хозяину. Пронтоний и Кратоний выпили вино во славу Юпитера10 и стали руками брать еду с блюд – для удобства всё было заранее порезано на кусочки.
Только после того, как оба насытились и выпили немало кубков вина, Кратоний стал расспрашивать гостя о его жизни и воинских приключениях.
Пронтоний был прекрасным рассказчиком и любил рассказывать, поэтому увлёкся, а затем устыдился своей увлечённости. Заметив это, Кратоний попросил:
– Давай выпьем во славу Вакха11, и ты продолжишь свой рассказ. Мне чрезвычайно интересны нравы и обычаи других народов, о которых ты так увлекательно рассказываешь. Мне кажется, что культура Рима, достигнув своего пика, деградирует. Рим погряз в роскоши, праздности и разврате. Даже вольноотпущенники12, презрели истину о том, что основа благосостояния есть труд и реальное производство материальных благ, всё чаще и чаще собираются в толпы и скандируют лозунг: «Хлеба и зрелищ!» Они пользуются тем, что у римских сенаторов от накопленных состояний ожирели мозги, и они не способны увидеть реальной опасности, грозная тень которой накрывает Рим всё больше и больше. Из общества созидателей мы превратились в общество потребителей, несущее другим народам неволю.
Кратоний сделав несколько глотков, осушил свой кубок, дождался, пока выпьет гость, и продолжил:
– Практически все материальные ценности Рима создаются руками рабов, в армии, вряд ли ты мне в этом сможешь возразить, всё меньше граждан Рима и всё больше наёмников из провинций. Чем же в таком случае занят народ Рима?
Пронтоний с удовлетворением отметил про себя то обстоятельство, что с лица увлечённого рассуждениями Кратония исчезла грусть и, улыбнувшись этим своим мыслям, поощрил хозяина к дальнейшим рассуждениям:
– Если я правильно понимаю тебя, то ты предлагаешь частичную ассимиляцию культуры Рима в пользу культуры варваров?
– Не совсем так, но где-то довольно близко к этому. Риму нужна свежая кровь. Ты не читал Тацитовы13 «Историю» и «Анналы»?
– Нет, – ответил Пронтоний. – Ты знаешь, в походах как-то не до чтения. Перед боем – разработка стратегии и тактики сражения. В промежутках между боями у военачальника слишком много хлопот по обустройству и бытовым мелочам лагеря, учениям для выработки слаженности и автоматизма действия когорт14 и так далее.
– Я тебе настоятельно советую найти время и прочитать. Не только захватывает, не только обогащает знаниями, но и даёт богатую пищу для размышлений о будущем Рима. Тацитовы сочинения ценны не только описанием новейшей римской истории, но и тем, что он, придерживаясь чёткой хронологической последовательности, излагает свой взгляд на причинность описываемых событий. В его сочинениях наглядно прослеживается как воля, стремления и желания отдельных личностей стоят у истоков тех или иных событий, произошедших в нашей истории.
Кратоний потянулся к столу, взял кубок с вином и немного отхлебнул.
– Боюсь, что не найду для этого времени, – воспользовался паузой Пронтоний. – Да и мой род занятий влияет на мои читательские предпочтения. Цезаревы15 «Записки о Галльской войне» и «Записки о гражданской войне» мне гораздо ближе, чем сочинения историков, философов и литераторов.
Кратоний поставил кубок обратно на стол и о чём-то задумался, но тут же, тряхнув головой, отрешился от задумчивости, и оживлённо продолжил:
– Войны всегда были лишь следствием тех процессов, которые происходят в обществе. Вы, военные, считаете, что ваш ратный труд вы совершаете во имя Рима. Но есть ли смысл в том, чтобы во имя Рима делать что-то, если в конечном итоге Рим рухнет и исчезнет всё то, к чему мы привыкли? Риму следует остановиться в своих территориальных притязаниях и заняться совершенствованием общественных отношений на тех территориях, которые у нас уже есть.
Пронтоний удивлённо посмотрел на собеседника и спросил:
– Подобные советы ты даёшь и императору?
– Да. Но, конечно, не в столь категоричной форме. Галлиен, кстати, тоже поклонник Тацита, – Кратоний иронически усмехнулся. – Но лишь только в той части его трудов, где Тацит признаёт неизбежность исторического развития от республики к империи. Кумир императора – Август16. Он восторгается тем, как Август восстановил мир и порядок после хаоса республики. Правда, император считает само собой разумеющимся то, что Август, восстановив империю, не восстановил древних свобод и добродетельных нравов.
– Ну, я тоже считаю, что обществу полезнее, когда оно построено на основе единовластия. Дай сенату неограниченную власть, и они погрязнут в бесконечных склоках, что, когда и как надо делать. Это как в армии: представь себе, что легионами командуют сразу несколько человек. Такая армия заранее обречена на поражение… – начал высказывать свою точку зрения Пронтоний.
– Чтобы изменить своё мнение, почитай у Светония Транквиллия17 о временах Тиберия, Калигулы, Нерона, – перебил его Кратоний. – С какой стороны ни посмотри на них – картина получается неприглядная. Я согласен с Тацитом, что именно эта троица заложила личным примером тот упадок нравов, который царит сейчас в нашем обществе. Рим гниёт и разлагается. Государство – есть форма организации совместного существования людей, когда они распределяют между собой обязанности по труду и управлению. И, когда та часть общества, которой негласным общественным договором предписана обязанность управлять, выше этой обязанности ставит ненасытное желание получать извращённые удовольствия и пребывать в перманентной праздности, государство гибнет…
– И что же тогда? – Пронтоний не счёл бесцеремонным перебить Кратония, так как тот перебил его первым.
– В других своих сочинениях Тацит немало уделяет внимания описанию жизни германских племён, их нравов и обычаев, противопоставляет их «первобытные» нравы развращённому Риму. Мне кажется, что те, кто разрушит Рим, придут оттуда, – Кратоний тяжело вздохнул. Его ораторский дискуссионный задор разом окончился, и он устало откинулся на подушки.
Пронтоний счёл, что наступил момент, когда он удовлетворил интерес хозяина к своей персоне в достаточной мере.
– Теперь расскажи мне о том, как живёшь ты. Мне поведали, что ты пользуешься большим влиянием на императора и прославился своей учёностью, – сказал Пронтоний и потянулся за кубком, но прервал своё движение и от растерянности сменил лежачее положение на сидячее.
Кратоний закрыл лицо руками и рыдал. Вся его фигура выражала горе, причём горе такой степени, какой видеть Пронтонию приходилось нечасто, хотя в силу своей профессии с человеческим горем он сталкивался практически ежедневно. Он знал, что мужчины, если их не пытают, плачут только в одном случае – из-за беды с очень близким человеком.
– Прости меня, если я чем-то тебя обидел, – осторожно сказал Пронтоний. – Скажи чем и я постараюсь заслужить прощение.
– Это ты прости меня, мой друг, – Кратоний отнял руки от лица, но из его глаз продолжали литься по щекам слёзы. – Пойдём со мной, и ты поймёшь всё безо всяких слов.
Хмель от выпитых многочисленных кубков вина исчез, но Пронтоний от такой смены эмоционального настроя их ужина, долго не мог попасть ногами в свои солеас.
Они шли довольно долго, и Пронтоний понял, что они миновали практически весь дом. Наконец Кратоний, осторожно открыв дверь ничем не примечательной комнаты, жестом пригласил Пронтония войти в неё.
От увиденного Пронтоний испытал чувство, сопоставимое разве что с сильным ударом по голове.
У окна стояло некое подобие трона, сидением которого была огромная подушка. На этом подобии трона сидел мальчик лет одиннадцати-двенадцати весь обложенный более маленькими подушками. В глаза сразу бросалось, то, что его позвоночник неестественно искривлён. Из спинки «трона», перпендикулярно ей, торчали две деревянные рейки, перевязанные скрученной в жгут мягкой тканью. Между рейками находилась голова мальчика, а подбородок покоился на этой перевязи.
Увидев Кратония, мальчик жалобно сказал:
– Больно, папа! – и из его глаз по щекам медленно потекли две слезы.
Рабыня, очевидно присматривающая за мальчиком, жестом дала им знак выйти из помещения.
Пронтоний почувствовал, как что-то сдавившее ему горло лишило его возможности управлять своим голосом. Только когда они вошли обратно в триклиний, способность говорить отчасти вернулась к нему, и он непохожим на свой голосом спросил:
– Неужели это Геримон, которого ты гордый наследником вздымал к небесам18? Тот Геримон, которого я держал на руках, когда ему исполнился один год? И что с ним случилось?
– Да – это Геримон. В таком состоянии мальчик находится уже без малого два года. Он не может ни ходить, ни стоять. Голова его не держится и клонится книзу самым неестественным образом, – Кратоний снова зарыдал. – Скажи, Пронтоний, как мне жить с этим? О, боги, как это страшно! Временами мне кажется, что я оказал бы ему милосердие, убив его. Это страшно!.. Так страшно!..
Только для того, чтобы предотвратить явно надвигающуюся истерику Пронтоний задал вопрос, ответом на который было состояние мальчика.
– А что говорят лекари?
– Знаешь, я всё больше убеждаюсь в том, что все лекари просто шарлатаны, – немного успокаиваясь от охватившей его злости, ответил Кратоний. – Геримона осматривали все лучшие лекари, которые известны в империи. Не помог никто… Не смогли помочь…
– А знаком ли ты с моим младшим братом, Кратоний?
От резкой смены темы разговора Кратоний опешил и смог лишь удивлённо посмотреть на Пронтония.
Отвечая на немой вопрос, Пронтоний сказал:
– Дай мне сейчас слово принять приглашение к ужину в доме моего старшего брата на завтрашний день. Я хочу познакомить тебя с моим младшим братом.
Отчаянию в душе человека всегда сопутствует надежда, и Кратоний почему-то почувствовал надежду в этом приглашении. Объяснить самому себе, в чём может заключаться эта надежда и надежда на что, он не смог. Умоляя взглядом, он жалобно попросил Пронтония:
– Скажи мне, что знаешь, чем помочь моему мальчику!
Пронтоний лишь выжидающе смотрел на него, и Кратоний не в силах вымолвить ни слова от вновь охватившего отчаяния лишь поднял вверх правую руку в знак того, что он принимает приглашение. Не прощаясь, Кратоний вышел из триклиния, предоставив Пронтония заботам рабов. Пронтоний невежливости в этом не усмотрел. Понимая состояние хозяина дома, он лишь горестно покачал головой и дал знак рабыням одевать его в тогу. Потом он громко скомандовал рабам подать обувь «Солеас порцере!», что в Риме было аналогом понятия «Пора уходить».