Замок Меркоар, в котором жила Кристина де Баржак, возвышался почти посреди того самого огромного леса, где фронтенакский приор и его племянник подвергались такой большой опасности. Замок был выстроен в ту эпоху, когда во Франции перестали укреплять жилища сельских дворян; но эта провинция никогда не была достаточно спокойна по причине религиозного антагонизма и ненависти, порождаемой им. Поэтому жилища меркоарских помещиков имели вид неприступных замков. Этот замок был выстроен на возвышенности над деревушкой в тридцать домов. Высокие башни с аспидной кровлей стояли по четырем углам; замок был окружен рвами, стенами и снабжен подъемным мостом. Правда, во рвах не было воды, в стенах зияли многочисленные проломы, а подъемный мост оставался неподвижен за неимением цепей. Но надо было подойти очень близко, чтобы приметить эти опустошения, нанесенные временем. Издали замок со своими острыми зубцами, мрачной массой вулканических камней и высокой оградой серых стен имел величественный вид, говорящий о важности его владельцев.
В тот день, когда происходили события, рассказанные нами, окрестности этого жилища, обыкновенно уединенные и безмолвные, были весьма оживленны. Все дороги, сходившиеся в Меркоаре, были наполнены путешественниками. Одни шли пешком, другие ехали верхом, но все спешили присутствовать на завтрашней охоте на волка. Между ними виднелись охотники-дворяне на прекрасных лошадях и хорошо вооруженные, за ними пешие егеря вели своры собак. Некоторые из этих дворян везли на своей лошади жену или сестру, которые скрывали свой смелый способ сидеть на лошади посредством широкой драпировки, тогда называвшейся верховым передником. Но женщин было мало, то ли оттого, что они боялись подвергать свою жизнь риску, то ли оттого, что не имели особого желания общаться с хозяйкой замка, известной своим вспыльчивым и эксцентричным характером. Только несколько неустрашимых провинциальных жительниц, соскучившись в своих замках и горя нетерпением нарушить смертельное однообразие жизни, осмелились явиться на это собрание.
Путешественники, преодолев подъемный мост, въехали во двор замка, где ничто не возвещало особенно изящного и утонченного гостеприимства. Этот двор, отведенный для сельских работ, был загроможден поломанными тележками и бочками, кучами навоза, и среди всего этого прыгали, кудахтали курицы, голуби и утки. Полуразрушенные строения, окружавшие двор, судя по разбитым окнам, служили сеновалами.
В этом-то первом дворе всадники сходили с лошадей и останавливались пешеходы, не получившие особенного приглашения от владетельницы замка. Два работника с фермы, одевшись для такого случая в ливреи с галунами, принимали приезжавших. Они снимали дам с лошадей, брали чемоданы и дорожные мешки, ставили лошадей в конюшни. Гостей низшего звания провожали в обширный, низкий зал, где на столах были разложены хлеб, вино, сыр и каштаны. Люди садились, пили и ели без церемоний, а тому, кто уже был сыт, стоило только отворить соседнюю дверь, чтобы очутиться на сеннике, используемом как спальная для слуг. Гостей же благородного звания лакей провожал на второй двор, вокруг которого находились здания, занимаемые владелицей замка.
Эта часть замка содержалась гораздо лучше; там царствовали совершенный порядок и необыкновенная чистота. Корпус и два флигеля составляли три стороны этого квадратного двора, посреди которого бил небольшой фонтан. Четвертую сторону составляла железная решетка и ворота с гербом фамилии де Баржак. Ворота эти вели в обширный парк, прежде отделенный от леса стеною и рвом; но стена давно обветшала, а ров был заполнен камнями, выпавшими из стены, и прочим мусором, в общем, уже давно одна решетка защищала замок от обитателей меркоарского леса.
В одном углу второго двора небольшое каменное крыльцо вело в приемные комнаты. На этом крыльце старый господин высокого роста, худощавый, прямой, с важным видом выполнял обязанности церемониймейстера. Он был весь в черном, в жабо, манжетах и с косичкой; шляпу держал под мышкой, а рукой со смешной важностью опирался на эфес шпаги. Это был кавалер де Моньяк, дворянин из хорошей семьи, но младший брат и, следовательно, человек, весьма стесненный в средствах. Храбрый воин, с отличием прослуживший много лет в кавалерии, он вел бы сейчас весьма скудную жизнь, если б фронтенакский приор, знавший его довольно давно, не вздумал назначить его управляющим и почетным конюшим питомицы монастыря. В настоящих обстоятельствах де Моньяк казался проникнутым чрезвычайной важностью своих обязанностей. Его вытянутое лицо выражало некую смесь достоинства и замешательства. Как только подходили гости, он делал навстречу им три шага, целовал дамам руку, низко кланялся мужчинам, потом провожал их в большую столовую, где уже находилось многочисленное общество. Там он говорил придуманное заранее вежливое извинение за отсутствие хозяйки, «которая очень занята, но скоро придет, чтобы выказать вам свое почтение».
– А пока, – прибавлял кавалер, – моя благородная госпожа приглашает вас через меня располагать всем принадлежащим ей как вашей собственностью. Дом ее и слуги в вашем распоряжении.
Потом кавалер де Моньяк кланялся опять и возвращался на свое место на крыльце. Но, может быть, ему казалось, что он недостаточно вознаграждал этой преувеличенной вежливостью равнодушие своей госпожи к такому множеству гостей, потому что, оставшись один, он глубоко вздыхал и бросал тоскливый взгляд на ту часть замка, где окна оставались закрытыми.
Гости, со своей стороны, могли бы обидеться, что Кристина де Баржак поручила своему конюшему принимать их; но веселые охотники и деревенские соседи, приезжавшие каждую минуту, не обращали на это особенного внимания. Они привыкли к странностям владетельницы замка, и никто не думал на нее обижаться. Притом в камине горел яркий огонь, стол был заставлен холодной говядиной, кушаньями всякого рода, отборными винами; приготовлены были прекрасные кресла; проворные слуги исполняли все просьбы с быстротой молнии; на что же могли жаловаться гости? Поэтому большинство приехавших в замок, не обращая внимания на отсутствие хозяйки, весело расселись за столом и восприняли приглашение кавалера чувствовать себя как дома совершенно буквально.
Какие же важные дела задерживали хозяйку? В небольшом садике, служившем манежем, вместе с своей гувернанткой сестрой Маглоар и старым Мориссо, бывшим егерем ее отца, она обучала небольшую лошадь степной породы, на которой хотела ехать завтра на охоту.
Кристина де Баржак, которой тогда было восемнадцать лет, была стройна и гибка, как горная сосна. В каждом ее движении были грация и сила. Девушка была довольно высока ростом, даже выше, чем многие из мужчин; черные глаза ее смотрели с вызовом, а губы часто складывались в надменную усмешку. Пожалуй, цвет ее лица был слишком загорелым для знатной девицы, которой этикет запрещал слишком много времени проводить на свежем воздухе, а ее черные волосы были слишком растрепаны, так что их едва ли можно было назвать прической. По тому, что малейшее противоречие проводило на ее лбу морщину, можно было сказать, что она чрезвычайно упряма и своенравна. Она была одета в зеленое шелковое платье, похожее фасоном на наши современные амазонки. На ее голове была небольшая треугольная шляпа с белыми перьями и золотым галуном. Этот полумужской костюм, прекрасно сочетавшийся с деятельной и решительной натурой госпожи Кристины де Баржак, и породил среди тамошних жителей слух, что она одевалась по-мужски. Действительно, кроме юбки, длинный шлейф которой мог приподниматься к поясу, в нем не было никаких других особенностей, характерных для женской одежды. Так что ее могли принять за бойкого юного дворянчика, который скорее готов был сделаться мушкетером, нежели семинаристом.
Мы уже знаем о тех обстоятельствах, которые сделали Кристину столь не похожей на других молодых девушек ее возраста. Рано лишившись матери, она жила с отцом и другими мужчинами в этом уединенном замке. Отец ее и дядя, искусные охотники, но очень несведущие и довольно грубые, принимали у себя только охотников; их забавляло то, что девушка перенимала их свободную манеру общения и развязные манеры, от которых теперь ее так хотел избавить приор. На веселых обедах, следовавших за охотой, маленькая Кристина неизменно присутствовала, и пьяные гости развлекались, заставляя ее повторять ругательства, бывшие в моде, обучая ее бойким движениям и слушая, как она напевает застольную песню. Ее отец, очень желавший иметь сына, искренне радовался этим шуточкам; ее дядя, еще более неблагоразумный, обучал новым и новым шуткам. Однако и тот, и другой обожали это маленькое существо; хотя и не думали, что, может быть, пагубно влияли на ее характер, они видели в девочке игрушку, которой забавлялись с пагубной непредусмотрительностью. Таково было первое воспитание Кристины. Она переняла вкусы, нравы, язык окружавших ее. Она думала только о том, чтобы бегать, прыгать, ездить верхом. Только незадолго до своей смерти де Баржак как будто впервые по-настоящему осознал ту опасность, которую представлял для юной девицы столь необычный характер. При всей своей бойкости, юная Кристина была не способна дать отпор целому свету, в котором ее поведение сочли бы непристойным. Отец девочки с горечью понял, что его дочери угрожает роль изгоя, человека, на которого окружающие смотрят с недоумением и ужасом. Даже богатое имение вряд ли исправило бы ситуацию, гарантируя Кристине лишь лицемерное уважение общества.
Чтобы хоть как-то исправить сложившееся положение, он завещал опеку над дочерью фронтенакским бенедиктинцам, которых считал способными справиться с подобным поручением. К несчастью, совершенно сгладить следы первоначального воспитания было уже невозможно: Кристине было двенадцать лет, а в этом возрасте основы характера уже заложены, сформированы наклонности и привычки. Поэтому старания бенедиктинцев были по большей части тщетны, а Кристина лишь сердилась на их вмешательство в свою жизнь.
В эту минуту, как мы сказали, мадемуазель де Баржак, не обращая внимания на многочисленных гостей, приехавших в замок, учила маленькую Бюшь, свою любимую лошадь. Это было не очень-то легко. Бюшь, хорошенькая вороная лошадка с быстрыми глазами, казалась, несмотря на свой маленький рост, такою же своевольной, такою же капризной, как и ее госпожа. На Бюше сидел Мориссо, который, несмотря на свои семьдесят лет, еще считал себя превосходным всадником. Кристина с хлыстом в руке стояла посреди манежа и командовала. Иногда лошадь с удивительной кротостью слушалась всадника, но иногда лягалась и становилась на дыбы. Тогда мадемуазель де Баржак хлопала хлыстом, сердито прикрикивая то на лошадь, то на всадника. Часто, выйдя из терпения, она приказывала Мориссо сойти с лошади, и хотя у Бюши была только уздечка и легкая попона, она проворно вскакивала на нее, приказывала ей исполнять указанный маневр, потом сходила с лошади, бралась за свой хлыст и говорила Мориссо:
– Черт тебя дери, старый бездельник, неужели ты не стыдишься своей неловкости? Бюшь горяча, но не зла, а ты не умеешь с ней обходиться. Ты начинаешь ее хлестать, но не даешь времени подумать о том, что ты хочешь от нее… Черт побери! Из вас двоих Бюшь более рассудительна, честное слово!
Всякий раз, когда с ее губ слетали неприличные выражения, жалобный голос вскрикивал:
– Пресвятая Дева! Мадемуазель де Баржак, вы опять ругаетесь, несмотря на ваше обещание… Что скажут бенедиктинцы? Что я воспитываю вас так дурно? По меньшей мере, я буду отлучена от церкви!
– Хорошо, хорошо, сестра Маглоар, – возражала Кристина насмешливо. – Не беспокойся о том, что скажут или сделают эти проклятые святоши.
– Проклятые святоши? Но ведь это нечестивость, святотатство… Ах, милое дитя, вы верно хотите погубить вашу душу! Да простит вам Бог ваше прегрешение!
Сестра Маглоар, говорившая таким образом, сидела в углу манежа. Защищаемая кадками с цветами от прыжков капризной Бюшь, она вязала, по своей привычке, шерстяной чулок. Гувернантка мадемуазель де Баржак носила в замке костюм урсулинки. Это была женщина лет пятидесяти, манеры которой показывали, что она жила прежде в монастыре. Она слыла очень образованной, но ее выбрали в наставницы Кристине за ее неизменное терпение и глубокую набожность, которая побуждала ее безропотно переносить несправедливость, жестокость и даже оскорбления. Мы должны сказать, что эти добродетели сестры Маглоар часто подвергались жестоким испытаниям. Урсулинка разделяла с кавалером де Моньяком управление замком, они изо всех своих скромных сил старались склонить свою воспитанницу к соблюдению приличий. Дома урсулинка брала верх, она читала длинные нравоучения и прибегала к патетическим речам, чтобы удерживать Кристину в рамках этикета. Вне дома ученый и флегматичный кавалер де Моньяк всюду сопровождал свою молодую госпожу и пешком, и верхом. Менее красноречивый и менее болтливый, чем сестра Маглоар, он завершал каждое свое наставление правилом кратким и бесспорным, как аксиома. Однажды приняв решение, он дал бы скорее разорвать себя на куски, чем уступил бы, и его холодное упорство лучше влияло на горячий нрав молодой девушки, чем бесконечные поучения урсулинки.
Однако мадемуазель де Баржак, как легко можно себе представить, переносила с крайним трудом этот двойной надзор. Сердце у нее было доброе, несмотря на свое воспитание, она имела довольно здравого смысла, чтобы признавать правоту своих наставников; но неотступные нравоучения раздражали ее гордость. Нельзя сказать, чтобы она ненавидела своих слишком ревностных покровителей, но ей нравилось устраивать различные шалости, чтобы немного помучить своих наставников. Это поведение приводило в отчаяние честного кавалера и бедную урсулинку, и хотя во всем остальном жизнь их в замке была довольно приятна, они уже много раз готовы были отказаться от возложенных на них обязанностей. Пока мадемуазель де Баржак смотрела на то, как Бюшь делает первые успехи, урсулинке доносили все, что происходило в другой части замка. На пороге соседней двери время от времени появлялась камеристка в красивом костюме, традиционном для здешних мест. Она говорила несколько слов озабоченной урсулинке и тотчас уходила. Эта проворная посланница по приказу кавалера рассказывала гувернантке о приезжавших благородных гостях и просила ее напомнить хозяйке об обязанностях гостеприимства.
Урсулинка сама только этого и желала; она несколько раз хотела прервать урок в манеже, но упрямая ученица не слушалась ее, а урсулинка, боясь рассердить ее своей настойчивостью, ожидала благоприятного случая уговорить ее.
Этот случай скоро представился. Лошадь устала, а старый конюх, более мужественный, чем сильный, по причине своих преклонных лет, был весь в поту. Кристина велела Мориссо отдохнуть, потом села на скамейку возле своей гувернантки и, сняв шляпу, начала небрежно приглаживать свои растрепанные волосы.
– Дитя мое, – сказала урсулинка, воспользовавшись удобной минутой, – не пора ли нам идти домой? Гости ожидают вас и вы обязаны быть учтивы с дворянами, приехавшими освободить ваши земли от ужасного зверя, опустошающего их.
– Сколько шума из-за какого-то волка! – возразила молодая девушка, пожимая плечами. – Я помню, как отец мой и дядя Гилер убили шесть волков на одной охоте, и как ни была мала, я присутствовала при этом в ущельях Лозера, тогда заваленных снегом… Ах, сестра Маглоар – продолжала она с умилением, довольно редким в ней, – ты не знала моего отца и моего доброго дядю Гилера; какие это были люди и какие охотники! Если б они были еще живы, они не прибегали бы к этим хвастливым дворянчикам, которые производят больше шума, чем пользы. Отец и дядя сели бы на лошадей и со своими егерями и двенадцатью ретивыми собаками скоро расправились бы с этим проклятым зверем, столь охочим до человеческой крови… Но времена переменились. Бедный отец, бедный дядя Гилер! – И она отвернулась за тем, чтобы скрыть слезы.
– Я знаю, дитя мое, – холодно возразила урсулинка, – что де Баржаки были благородными дворянами и опытными охотниками; хотя они жестоко пренебрегли некоторыми обязанностями относительно вас, но не мне их судить. Тем не менее сейчас вы должны быть признательны добрым соседям, которые помогают вам, и вы хорошо сделали бы, если б пошли встретить их…
– Э, черт побери! Разве кавалер де Моньяк не там? Вы ведь позаботились, чтобы у них ни в чем не было недостатка?
– Без сомнения; но некоторые важные особы могут обидеться из-за вашего продолжительного отсутствия… Например, граф де Лаффрена…
– Дайте ему зеркало; он не соскучится, пока будет любоваться своим отражением, пусть бы даже ему пришлось провести всю ночь за этим приятным занятием.
– Маркиз де Бреннвиль…
– Пусть его отведут на псарню; ему нравится общество собак.
– Барон и баронесса де Флорак…
– Пусть посадят их за стол и постоянно наполняют их рюмки и тарелки. Ручаюсь вам, что они не заметят моего отсутствия, если только вина и кушанья будут по их вкусу.
– Однако, мадемуазель де Баржак, – продолжала урсулинка, несколько рассердившись, – с минуты на минуту могут приехать гости, которым вы должны оказать почет и уважение.
– А, вижу, о ком пошла речь. Сестра Маглоар, ты, наверно, ждешь этих проклятых… я хочу сказать, этих почтенных бенедиктинцев из аббатства?
– Вам следует уважительно говорить о ваших благодетелях, о ваших наставниках, – решительно возразила гувернантка. – Да, сударыня, для них приготовлены комнаты.
– Да черт бы их…
– Мадемуазель де Баржак!
Кристина закусила губы и топнула ножкой, обутой в сафьяновую туфельку. Сестра Маглоар вздохнула и подняла глаза к небу. Это значило, что она готовится прочесть длинное нравоучение своей воспитаннице, когда молодая камеристка доложила о приезде барона де Ларош-Боассо. Это известие вдруг изменило идеи мадемуазель де Баржак.
– Ларош-Боассо! – вскричала она. – Ах, тем лучше! Он такой веселый! Мы будем здесь забавляться, как… в прошлые времена… Ты права, сестра Маглоар, – продолжала она, поспешно вставая, – пора воротиться домой.
Но гувернантка не разделяла восторженного отношения Кристины к барону и не встала со своего места.
– Право, я не понимаю вашего отношения к барону, – возразила она, – говорят, он мот, развратник, даже, может быть, враг нашей святой церкви.
– Это славный охотник, чудесный наездник, веселый собеседник! А об остальном я не справлялась, – беззаботно возразила мадмуазель де Баржак, – притом он не надоедает мне пошлостями и комплиментами, как другие… Хочешь, я тебе скажу, сестра Маглоар, откуда происходят твои предубеждения относительно него? Оттого, что он мне нравится. Ты всегда не любишь тех, кто мне нравится, но, черт побери, я буду поступать по-своему!
И она подошла к своему конюху, который, держа лошадь за узду, отдыхал.
– Надо закончить это дело, Мориссо, – сказала она, – но так как ты устал, я сама доведу урок до конца.
Она без усилий вскочила на спину ретивой лошади, которая тут же начала прыгать, как бы изъявляя свою радость. Юная амазонка заставляла ее несколько минут повторять самые трудные упражнения, менять аллюр и вдруг останавливаться после скачки галопом. Наконец довольная послушанием своей лошади, она сделала старому конюху таинственный знак.
– Теперь последнее правило грамматики, – сказала она, улыбаясь.
– Вам угодно, чтобы я принес…
– Да, – сказала лукавая девушка.
И она указала на сестру Маглоар, которая опять принялась за свою работу.
Мориссо понял ее мысль и в свою очередь лукаво улыбнулся, потому что он не любил урсулинку, беспрестанно читавшую ему нравоучения. Он пошел за пистолетами, лежавшими недалеко, и молча подал их своей барышне. Та начала галопировать по манежу и, проезжая мимо урсулинки, положила один из пистолетов между ушей Бюши и выстрелила. При этом неожиданном звуке сестра Маглоар вздрогнула, воскликнув: «Господи Иисусе!», между тем как девушка громко захохотала.
– Ну, милая сестра, – вскричала она. – Неужели я никогда не приучу тебя к стрельбе?.. Но, клянусь моей душой, кажется, и Бюшь слегка вздрогнула… Я не потерплю этого! Я опять выстрелю, и если ты пошевелишься… Не бойся на этот раз, сестра Маглоар; опасности нет, ты это знаешь.
Она выстрелила из другого пистолета. Пламя пороха коснулось гривы Бюши, но лошадь как будто не заметила этого и не изменила шага.
– Ну вот и прекрасно, – сказала Кристина с торжеством и сошла с лошади.
Пока она гладила рукою блестящую и гладкую шею лошади, конюх подошел взять поводья.
– Я грубо обошлась с тобою, мой бедный Мориссо, – сказала мадемуазель де Баржак дружеским тоном, – я виновата, прости меня… Бюшь прекрасно обучена; вот тебе несколько луидоров, выпей за мое здоровье.
Старый слуга рассыпался в изъявлениях благодарности. Девушка же повернулась к нему спиной и подошла к сестре Маглоар. Тогда только она заметила, что урсулинка была вся в слезах.
Удивление и горесть тотчас заменили радостное выражение на лице Кристины. Она бросилась на шею своей гувернантки и сказала ей с волнением:
– Что с тобою, милая сестра? Неужели ты так сильно обиделась на меня из-за этой шутки? Прости меня… Я исправлюсь… Поцелуй меня; я хочу, чтобы ты меня поцеловала!
– Мадемуазель де Баржак, – сказала урсулинка тихо, отталкивая ее, – вы ужасно жестоки, ныне я потеряла терпение и мужество. Вы меня не любите, вы меня ненавидите!
– Совсем нет, я люблю тебя, – возразила Кристина со своей обыкновенной пылкостью. – Да, я люблю тебя, моя милая; ты добра, а я зла. Сто раз я хотела отказаться от этих проклятых шалостей, и не знаю, какой черт… Полно, не сердись на меня на этот раз… Я исправлюсь, клянусь тебе… Ну, кончено? Поцелуй меня!
И она несколько раз поцеловала урсулинку в бледную морщинистую щеку. Сестра Маглоар не могла удержаться, чтобы не улыбнуться сквозь слезы, видя, как искренне Кристина раскаивается в своих проступках.
– Ах, мадемуазель де Баржак, – сказала она, – вы употребляете во зло мое снисхождение, мою слабость… Но я думаю иногда…
– Ты опять принимаешься за то же? Ведь ты меня простила… Сейчас ты увидишь, как я буду вежлива и любезна со всеми этими людьми в парадной гостиной. Ты сама меня не узнаешь. Обещаю тебе приятно улыбаться всем, даже… твоим бенедиктинцам. Ты, кажется, мне сказала, что ждешь Жерома, монастырского эконома?
– Нет; по всей вероятности, сам господин приор захочет присутствовать на этом торжественном событии.
– Да мне сегодня везет! Приор строг меньше других, и я люблю его больше прочих! Как ты думаешь, – продолжила она с притворным равнодушием, – он приедет один?
– Может быть, по обыкновению он возьмет с собою своего племянника, мосье Леонса.
– Леонса, – повторила Кристина, вздрогнув. – Пойдем, пойдем, милая сестра, – прибавила она тотчас с живостью. – Если ты дашь охладеть моим добрым намерениям, я не ручаюсь за свое поведение.
Она хотела потащить урсулинку за собой.
– Я иду, дитя мое, – сказала сестра Маглоар, сворачивая свою работу. – Но вы не можете явиться перед благородными гостями в этом костюме. Ступайте в вашу комнату и позвольте, чтобы вас одели и причесали, как подобает девице вашего звания.
– Вот еще! – сказала мадемуазель де Баржак, состроив гримасу. – Позволить насыпать на свои волосы белой муки и нарядиться в это длинное платье с фижмами, которое мне прислали из Парижа! Я не хочу! Я не буду уметь ни говорить, ни ходить, ни двигаться. Мне так хорошо, потому что мне ловко; пускай меня принимают такою, как я есть.
– Но…
– Черт побери, почему же ты, сестра Маглоар, также не переоденешься?
– Я, дитя мое, монахиня и не могу без особого позволения моей настоятельницы снять одежду моего ордена.
– Ну а я не хочу снимать мою верховую одежду!
И упрямая девушка, надвинув шляпу на ухо, с лукавым видом направилась в зал такими быстрыми шагами, что урсулинка с трудом могла поспеть за нею.