Женщина справа - читать онлайн

1

Все началось с обычного телефонного звонка на следующий день после празднования моего сорокалетия. Когда, сразу после полудня 26 августа 1998 года, в моей квартире раздался звук телефона, я еще валялся в кровати, чуть под хмельком. У меня не было ни сил, ни присутствия духа снять трубку, и только к середине дня я обнаружил на автоответчике послание, которому было суждено перевернуть мою жизнь.

К себе я вернулся на рассвете. Накануне мой друг и агент Катберт Сент-Луис устроил праздник-сюрприз в мою честь. Так как он знал, что я терпеть не могу сюрпризы и еще больше не люблю дни рождения, он счел за лучшее посвятить меня в тайну и заставить отрепетировать свое появление.

– Чуточку опоздай, так будет более правдоподобно. И ради бога, Дэвид, не строй эту свою рожу!

– Какую еще рожу?

– Ты сам прекрасно знаешь. Ту, которая производит на всех впечатление, будто за тобой водятся какие-то грешки, – ответил он, изобразив крайне сокрушенный вид. – Прямо Никсон, у которого Дэвид Фрост выпытывает всю подноготную![2]

Я сказал водителю такси высадить меня в Верхнем Ист-Сайде за три улицы от квартиры Катберта, чтобы немного пройтись и настроиться на предстоящее мероприятие. Как он мне до этого объяснил, предполагается, что я иду к нему поужинать в небольшой дружеской компании. Итак, я захожу, весь такой свободный и непринужденный, с бутылкой «Ридж Виньярдс Монте Белло» за 200 долларов – Катберта устроил лишь тот вариант, когда я приношу калифорнийское вино.

Переступив порог и услышав «С днем рожденья тебя!» в исполнении тридцати гостей, испускающих самые немузыкальные трели, я должен буду изобразить удивление, безуспешно пытаясь выбросить из головы образ Ричарда Никсона, вжавшегося в грязно-бежевое кресло, слишком низкое для него, и объявляющего перед камерой: «Я совершил ошибки, в том числе ужасные и недостойные президента…»

Посреди радостного хорового исполнения я заметил хозяина дома с бокалом в руке. Он украдкой поднял большой палец, давая мне понять, что я играю свою роль лучше не бывает. Или, может быть, он просто хотел сделать мне приятное. В не такие уж давние времена ничего так не опьяняло меня заранее, как перспектива оказаться в центре внимания, насладиться положением важной персоны, одно появление которой способно сместить центр тяжести комнаты. Но в тот вечер я испытывал лишь смущение и то неприятное ощущение, будто я узурпатор, который еще удивляется, что ему оказывают столько почестей. Не давая мне времени даже вставить слово, Катберт дружески стукнул меня по спине, забирая бутылку.

– Веселого дня рождения, старик! Хм… превосходный выбор!

Я безропотно вытерпел заученные банальные комментарии нескольких гостей относительно большого прыжка в сорокалетие и неумолимых разрушительных следов времени. 40 лет… Когда мне случалось думать о своем возрасте, то есть все чаще и чаще, я осознавал, что прожил половину жизни, не совершив ничего выдающегося, – я думал, что Моцарт умер в 35 лет, оставив после себя собрание музыкальных пьес из 626 произведений. В своей порочности я дошел до того, что однажды проверил информацию по каталогу Кёхеля[3]. Катберт уже пересек роковую черту пятидесятилетия, но, судя по всему, несокрушимый оптимизм служил ему защитой от времени. Его ни капли не изменило даже коронарное шунтирование, перенесенное два года назад. Катберт слишком много пил, слишком много курил и уже давно превысил предел избыточного веса, что, очевидно, не мешало ему чувствовать себя в расцвете сил. По его словам, чем сильнее у него седеют волосы и обозначается брюшко, тем больше он нравится женщинам. Можно было бы принять это за обычное бахвальство, но меня всегда поражало, насколько притягательным Катберт является для представительниц прекрасного пола, даже когда дамы не знают цифру его банковского счета.

Размеры у квартиры Катберта были просто неприличные. В ней насчитывалось шесть спален, три ванные комнаты, бильярдный зал, кабинет, в который тот никогда и носа не показывал, и гостиная, в два или три раза просторней средней нью-йоркской квартиры. Хотя работа агента прекрасно оплачивалась, большей частью своего состояния он был обязан наследству отца – богатейшего промышленника из Чикаго, который сделал непродолжительную карьеру у республиканцев в 80-х, пока приключение со стриптизершей, по возрасту годящейся ему в дочери, не вынудило его подать в отставку. И развестись…

Я искал взглядом знакомые лица. Самым странным на этом празднике – моем, кстати говоря, – было то, что я почти никого здесь не знал. Я чувствовал себя будто мальчишка, который поступил в новую школу и, вконец сконфуженный, стоит во дворе, куда все вышли на перемену. Я так до конца и не поверил в поговорку, что друзья моих друзей – мои друзья. Если бы три четверти присутствующих сейчас в квартире исчезли с лица земли, мне бы от этого не было ни холодно ни жарко. Пока я вежливо переходил от группы к группе, Катберт представлял деликатно мне гостей: «Ты ведь помнишь о…», «Вы, конечно, знакомы с…». Я узнал, что здесь присутствует дама-модельер, продающая в бутике в Тайм Уорнер-Центр предметы одежды, изготовляемые из переработанных отходов, саксофонист из группы джазового андеграунда, который только что выступил в Карнеги-холле с классическим оркестром из пятидесяти музыкантов, а также сверходаренный писатель 22 лет от роду, у которого в издательском доме Кнопфа скоро должен выйти «один из самых захватывающих концептуальных романов за десяток лет». Мы не проговорили и полминуты, как он уже принялся рассуждать об авторефлексивной литературе и подробно излагать свой замысел – «написать решительно постмодернистский вариант «Жизни и мнений Тристрама Шенди, джентльмена».

Тем временем приехала Эбби. Именно она вырвала меня из когтей нового воплощения Лоренса Стерна[4]. На ней было платье из черного твида[5] – очень изящное, ненавязчиво открывающее красновато-коричневые плечи под тонкой муслиновой накидкой. Если рассуждать беспристрастно, Эбби была далеко не самой красивой девушкой на вечеринке. Когда она пришла и я встретился с ней взглядом, я уже успел выпить два или три стакана и благополучно забыть, что мы делим кровать и ванную комнату, – разумеется, случайно, так как, несмотря на ее постоянные намеки, мне еще удавалось уговорить ее сохранить свою очаровательную двухуровневую квартиру в Сохо. На какую-то долю секунды я подумал, что вполне мог бы подойти и приударить за ней.

Запечатлев поцелуй на губах, она увлекла меня за собой, а потом указала на людей вокруг:

– Ну как, удивлен?

– Очень забавно. Я едва не выронил бутылку вина.

– Жаль, пропустила такое зрелище. Как мне бы хотелось тогда видеть твое лицо!

С этими словами она легонько ущипнула меня за щеку – один из тех поступков, которые совершала, желая позлить меня.

– Ты уже заходила к себе?

– Нет, самолет опоздал. Мне даже пришлось переодеваться в туалете аэропорта… Какая морока! К счастью, там была Мэрил и помогла мне. Свои чемоданы я оставила на входе.

Grosso modo[6] Мэрил играла в жизни Эбби такую же роль, что Катберт в моей.

– Как мило со стороны Катберта, что он все это устроил, – произнесла она, окидывая взглядом салон.

Я понизил голос:

– Скажи, у тебя есть хоть малейшее представление, кто все эти люди?

– Нет, но, думаю, познакомиться будет забавно…

Эбби была способна слиться практически с любой средой и за несколько секунд завязать приятельские отношения с людьми, о которых ровным счетом ничего не знает. Чего про меня точно не скажешь.

– Ну, и как там Майами?

– Жарко и влажно, ничего нового.

– И все?

– Я ж без продыху! Из аэропорта в гостиницу, из гостиницы в студию… Ты даже себе не представляешь, как я спешила вернуться. И, подумать только, через два дня я снова уезжаю…

Эбби возвращалась во Флориду на фотосессию для знаменитой косметической марки. Даже на вершине своей неожиданной славы у меня всегда оставалась привилегия – возможность спокойно прогуляться по улицам так, чтобы мне никто не навязывался. Предполагаю, три четверти человечества знает в лицо Бреда Питта или Анджелину Джоли, но сомневаюсь, что даже один процент в состоянии назвать имя хотя бы одного сценариста Голливуда, будь у него в активе выручка даже в несколько сотен миллионов.

Эту привилегию Эбби очень давно потеряла. Когда мы куда-нибудь выходили вместе, я постоянно ощущал, что все смотрят на нас, а точнее, на нее, но в конце концов перестал обращать на это внимание. Она всегда была открыта для общения, охотно позировала для нескольких «фото на память», обменивалась любезными словами с совершенно незнакомыми людьми, но обладала способностью поставить на место, чтобы держать людей на приличном расстоянии. В общественных местах рядом с ней мне часто было не по себе; я не мог отделаться от мысли, что в нашей паре представляю собой слабое звено. На улице, в ресторане, на вечеринках я всегда представлял себе, как присутствующие немного растерянно спрашивают друг друга: «Кто этот тип, который под руку с Эбби Уильямс?»

Свою же собственную жизнь Эбби в конце концов упустила. Параметры ее тела можно узнать в большинстве дамских журналов. Ее известность возросла после появления в нескольких модных сериалах, которые я никогда не смотрел. Эбби попадала на обложку если не «Вог», то «Вэнити фэйр». В начале года она стала героиней «Шоу Ларри Кинга» – замечательное представление, где Ларри под бурные аплодисменты зрителей сделал незабываемый вывод: «Вы столь же милы, сколь красивы!» Эбби умела дать то, что от нее ждали. Она много путешествовала, издала два курса оздоровления и, как и другие себе подобные, с неизменным профессионализмом участвовала в гуманитарных и благотворительных акциях.

Но эта жизнь была для нее всего лишь видимостью. Эбби любила читать Вирджинию Вулф и Джеймса Джойса – среди тех, кого я знал, она была единственной, кто дошел до конца «Поминок по Финнегану»[7], мечтает подняться на подмостки, чтобы играть Теннеси Уильямса, и намного превосходит меня по умственным способностям. Однажды мы от нечего делать прошли тест на IQ, и она легко меня обставила, не испытав от этого особой гордости. Эбби часто мне говорила, что не собирается досиживать до старости в этой профессии и однажды удалится на ранчо в Монтане, чтобы жить среди лошадей. Эта несуразная мысль пришла к ней несколько месяцев назад после того, как она два или три раза затащила меня в кино посмотреть последний фильм с Робертом Редфордом.

– Хочешь стаканчик?

– Не сейчас. Сперва хотелось бы сигарету… но у меня с собой ничего нет.

– Спроси у Памелы.

– А кто это?

– Памела-«Ой-я-не-знаю». Творческая девушка, та, с которой я общалась… ну, та, что все говорит и говорит. Вот уже две минуты, как она разминает сигарету в пальцах, но так ее и не прикурила. Не сомневаюсь, завязавшая курильщица.

Эбби приблизилась ко мне и снова поцеловала – на этот раз в щеку.

– Сегодня уходим вместе?

Она в совершенстве владела навыком придать легкую и безразличную интонацию вопросам, ответить на которые, как она знала, для меня не так-то просто.

– Конечно, вместе! – ответил я с чуть преувеличенным воодушевлением в голосе.

Повисло неловкое молчание, которое я поспешил прервать:

– Красная шляпа, сильно декольтированное платье, макияж будто с картины кого-то из фовистов…[8]

Эбби бросила на меня рассеянный взгляд.

– Памела. 15-й округ на севере.

Засмеявшись и махнув рукой, она удалилась. Не успел я даже добраться до бара, как Катберт перехватил меня, протягивая стакан скотча.

– Ты хорошо поступил, что не надел галстук. Так ты выглядишь более непринужденно.

– Я никогда не ношу галстуков!

– Прекрасно, я и говорю: тебе так гораздо лучше.

Учитывая, какое количество виски он уже успел выпить, я не мог бы поручиться, что это не было шуткой.

– Ты действительно вытащил самый счастливый билет, – добавил он.

– О чем ты говоришь?

Он бросил мне косой взгляд.

– А ты как думаешь? Мало того что эта девушка до неприличия красива и безбашенна, так еще и очаровательна.

У меня возникло тягостное впечатление, что я слушаю Ларри Кинга. Даже смешки и аплодисменты на заднем плане и те присутствовали.

– Почему ты мне этого не сказал? Думаешь, я ничего не знаю?

Новый глоток спиртного.

– Ну, это… Так вот, старик, ты хорошо сделаешь, если не будешь слишком ее забывать! Я разрушил все свои браки и далеко не уверен, что заслуживаю осуждения, но говорю тебе, что если бы я запал на такую девушку, как она, то приложил бы куда больше усилий.

В общем и целом не проходило и месяца, чтобы Катберт не читал мне мораль по поводу Эбби. Это могло быть туманными намеками, описательными предложениями или длинной проповедью, достойной лютеранского пастора. Короче говоря, в чем он меня упрекал? Безусловно, в том же самом, в чем я упрекал себя сам. Я был знаком с Эбби больше года, но наши отношения, казалось, не продвинулись ни на волос. Мы живем с ней совершенно отдельно, не подвергаясь трудностям повседневной жизни, разрушающим большинство пар. Когда мы разъехались из-за работы, мне не хватало Эбби, но в то же время я знал, что периоды одиночества мне просто необходимы. Даже если в таких отношениях на расстоянии и существуют какие-то преимущества, совершенно очевидно, что Эбби нуждается в большем, хотя я толком не знал, что имелось в виду под словом «большее». А возможно, мне просто не особенно хотелось это знать.

– Ладно, оставим прошлое там, где оно есть. У тебя есть время просмотреть сценарий?

Ожидая, что Катберт затронет эту тему, я не мог предположить, что это произойдет так быстро. Не иначе, пользуется последними мгновениями, когда еще в состоянии здраво рассуждать, чтобы вести деловой разговор.

– Интересно, – произнес я, кивая с глубокомысленным видом. – Очень интересно…

Разумеется, я его даже не прочитал. Только бегло проглянул прилагающееся к нему краткое содержание и просмотрел по диагонали три страницы, после чего закинул подальше в ящик письменного стола. То немногое, что я о нем знал: сюжет развивается вокруг четырех тинейджеров, которые, отправившись на уикенд в роскошный семейный пансионат в Вермонте, оказываются мишенью убийцы в маске. Одна из нелепых историй, за которую не осмелился бы взяться ни один сценарист, хоть немного находящийся в здравом уме, если только его не зовут Алан Смит. Когда-то слэшеры[9] были очень модны в киноиндустрии: фильмы с довольно скромным бюджетом, способные в первый же уикенд принести десятки миллионов выручки, доходные и настолько же глупые произведения, завлекающие толпы прыщавых подростков в темные залы и, возможно, являющиеся основанием для франшизы. Прошлым летом вышел фильм по точно такому же сценарию, но его название упорно выскальзывало у меня из памяти.

– Ну и?

Чтобы придать себе храбрости, я досуха опустошил стакан чего-то крепкого. Горло мне обожгло будто раскаленной лавой.

– Последовательность сцен…

– Хм?

– Надо бы поработать над контрастом продолжительности и ритма. Слишком много сцен, которые не служат развитию сюжета.

Все сказанное почти слово в слово повторило комментарий, которым я воспользовался по поводу прошлого сценария, что Катберт мне предложил. Им же я снова воспользуюсь, когда зайдет разговор о следующем, если он будет. Но Катберт, судя по всему, удовлетворился этим ответом. Он успел уже достаточно нагрузиться. Об этом говорило положение всего его тела; я смотрел, как остатки янтарной жидкости едва не выплескиваются за край его стакана.

– Ты чертовски проницателен! Ровно то же самое и я сказал себе, прочитав все это: «Надо полностью пересмотреть последовательность сцен». Хорошо, согласен: история не бог весть какая оригинальная.

– Думаешь?

– …Но куда приятнее видеть мальчиков для битья, которых мочат одного за другим. Когда я смотрю эти фильмы, меня не покидает ощущение, что я попал в древнегреческую трагедию; мы оба знаем, что половина персонажей не дойдет до конца пьесы, и так оно и происходит. В конечном счете современный катарсис…[10]

Я не особенно понимал, к чему он клонит, но давно знал, что с Катбертом, который начал пить, спорить не стоит.

Когда после нескольких проволочек и уточнения условий я взялся доводить сценарии до ума, то каждое утро я перечитывал полстраницы «Нью-Йорк таймс», висящей у меня над столом в прекрасной рамке черешневого дерева: «Дэвид Бадина, новый вундеркинд Голливуда». Я наизусть знал статью, которая вышла в ежедневной газете пять лет назад, и, повинуясь некому мазохистскому порыву, громко декламировал ее сам себе в нередкие периоды упадка сил.

«Мощь его сценария состоит в том, что автор полностью отказался от затасканных эффектов в духе фантастики, обошелся без злоупотребления экшном и откровенно ужасающими эпизодами, чтобы вернуть подлинную силу и магию кинематографа. Дэвид Бадина с шумом врывается в высшую лигу». Статья – росток моей известности, еще посапывающий в земле, но уже готовый проклюнуться, – была проиллюстрирована черно-белой фотографией: я сижу в кресле за письменным столом, без пиджака, вдохновенно глядя перед собой и держа в руке сценарий якобы в процессе работы над ним. Я прекрасно помнил, что для этого снимка скопировал позу Артура Миллера[11] с его фотографии 50-х годов.

«Дом молчания» обошелся в 6 миллионов долларов; к концу первого месяца проката он принес 90. Затем его называли в десятке самых кассовых американских фильмов всех времен. Он принес мне небольшое состояние: за сценарий заплатили сущие пустяки, но мне хватило благоразумия договориться о большой части доходов от проекта, в который никто не верил. Сумма оказалась достаточной, чтобы купить дом в Лос-Анджелесе, мою нью-йоркскую квартиру и коллекционный «Астон Мартин», произведенный только в двадцати экземплярах, а попутно обеспечило меня чувством уверенности, что я смогу вести такой приятный образ жизни до конца своих дней.

После выхода фильма я прошел стадию сильнейшей эйфории. За мной ухаживали, меня добивались, я все время был в центре внимания. Я куда-то ходил, встречал на вечеринках массу народа, заводил отношения-однодневки, кучу приятелей и работал все меньше и меньше. После стольких лет тяжелой работы я испытывал неутолимое желание наслаждаться своей счастливой судьбой, без сомнения, уже отдавая себе отчет, что это продлится недолго. Когда-то я прочитал у Фрейда, что жажда успеха влечет за собой сильнейшее чувство вины, которое может пройти только после провала. Из чистого высокомерия я отказался от приглашений сотрудничества с киностудиями и отклонил все проекты, которые мне предлагали, чтобы иметь возможность в условиях полной независимости посвятить себя тому, что называл «мое произведение».

Вот что однажды сказал мне весь из себя успешный сценарист на одной из тех знаменательных вечеринок: «Существует великое множество авторов, кому удалось рассказать хорошую историю. Но крайне редки те, у кого получилось рассказать две хороших истории». Я так и не понял: он изрек мне эту мудрую мысль для поддержания разговора или желая вывести на чистую воду самозванца, которого чуял во мне. Дело в том, что эти слова подтвердились с разрушительной иронией. Мой следующий проект, над которым я работал достаточно беспорядочно и который, тем не менее, обошелся мне в кругленькую сумму, обернулся сокрушительным провалом.

Из-за непонятных трудностей с монтажом, тайной которых владеют исключительно киностудии, выход фильма неоднократно отодвигался и в конце концов совпал с уикендом Суперкубка[12]. Фильм вызвал резкие критические отзывы, которые я так и не прочитал, чтобы сохранить душевное равновесие. Тем не менее я не смог выбросить из головы такие выражения, как «творческое самоубийство» или «секреты неизбежного провала». Один журналист даже завершил свою статью следующим выводом: «Чувствуешь себя буквально раздавленным таким ничтожеством, которое проповедует с подобной серьезностью». К счастью, мое имя в этой травле, можно сказать, пощадили. Отрицательная сторона моей профессии состоит в том, что у сценаристов часто складывается впечатление, будто, выполнив восемьдесят процентов работы, после выхода фильма они полностью оказываются в тени. Положительная же – когда некий фильм не имеет успеха, как раз они очень редко оказываются под обстрелом.

Мимолетная слава, которую я познал, от этого чертовски сильно пострадала, как и мое самолюбие. Фрейд явно забыл уточнить, что бессознательное самобичевание может порождать депрессию куда более неприятную, чем опьянение от успеха. Я принялся избегать светской жизни, чтобы снова с головой погрузиться в работу. В идеях у меня недостатка не было, шкафы были доверху заполнены блокнотами, накопленными за все эти годы, компьютер битком набит набросками, на которые так падки киностудии. Но едва я всерьез впрягся в работу, во мне будто что-то отключили. Это не была боязнь чистого листа – расхожее выражение, которым пользуются авторы, чтобы придать себе значительности. Просто все, что я писал, оказывалось невообразимо плохо. Растянувшись на тахте в своем кабинете, мне случалось ad nauseam[13] пересматривать на видеодиске «Дом молчания». Чем дальше разворачивалось действие фильма, тем более подавленным я себя чувствовал. Я не мог поверить, что являюсь автором диалогов и сцен, которые следовали одна за другой на экране. После каждого из таких просмотров я чувствовал себя повергнутым в уныние, не в силах отделаться от отчаянно сильного ощущения, что теперь я превратился в тень самого себя.

Не знаю, как все случилось, но больше для того, чтобы бороться с бездельем, чем по финансовым причинам, я согласился взять на себя роль «сценарного доктора»[14] – по мнению Катберта, неплохое средство, чтобы снова поверить в себя и потихоньку вернуться к работе. В чистом виде временная ситуация, которая тем не менее продолжалась уже три года.

Моя работа состояла в том, чтобы установить «диагностику» и, если можно так выразиться, чинить низкосортные сценарии, меняя местами несколько сцен, переписывая пресные диалоги или добавляя пару-тройку волнующих эпизодов, но так, чтобы они, желательно, не увеличили бюджет фильма. Одним словом, очень хорошо оплачиваемая подработка, которая занимает шесть или восемь недель. Так как согласно обычной процедуре консультанты, чей труд неофициально оплачивается режиссером, остаются анонимными, мне оставалось лишь настоять, чтобы мое имя никогда не появилось в титрах этой пакости.

– Послушай, в этой истории есть некий потенциал, но мне понадобится еще несколько дней… чтобы посмотреть, что я могу с этим сделать.

Катберт снова принялся качать головой.

– Конечно-конечно. В конце концов, это же твой день рождения. Не будем этим вечером говорить о работе. Сейчас налью тебе стаканчик.

– Полегче! Я едва этот допил.

– Откупорено – надо пить. Хочу, чтобы ты как следует повеселился!

Расплескивая скотч на паркет, он отошел. Звучавшая на заднем плане музыка с джазового диска сменилась беспорядочной мелодией – не иначе, произведение приглашенного на мой праздник гениального саксофониста, имя которого я уже забыл.

Я сделал усилие, чтобы смешаться с толпой гостей. Меня спросили о творческих планах. В ответ я отделался намеками на свою нынешнюю работу и соврал, что собираюсь закончить ужасающую историю с неожиданным финалом в духе своего первого и единственного успешного произведения. Вперемежку с наигранным воодушевлением я упоминал фильмы «Психоз», «Сияние», «Ребенок Розмари», «Невинные», пока не начал осознавать, какое бесстыдство с моей стороны перечислить столько шедевров, говоря об истории, из которой еще не написал ни малейшей строчки.

Покончив с вежливыми расспросами, все заговорили о грозящей Клинтону процедуре смещения. Все лето газеты потешались над таинственным голубым платьем, оказавшемся в распоряжении прокурора Стара, и даче показаний Клинтона Большому жюри. Как ни трудно было этого избежать, я обошел эту тему как можно дальше с некоторым отвращением, как из-за бессмысленной ожесточенности ханжи Стара, так и из-за неспособности Клинтона обуздать свои непомерные сексуальные аппетиты. Конечно, на этой вечеринке были одни ярые защитники президента. Политические взгляды гостей очень серьезно воспринимались Катбертом, долгое время полностью поддерживающим «Биллари»[15]. Во время кампании 1994 года он раскошелился, чтобы поддержать кандидата от партии демократов. В последнее время он присоединился к десяткам актеров и режиссеров, чтобы помочь с какими-то жалкими 10 миллионами долларов гонорара адвокатам: в эту сумму обошлись парочке дело «Уайтуотер»[16] и скандалы Джонс[17] и Левински. Я находил забавным, что состояние его отца – ярого консерватора – послужило на пользу прогрессисту из Белого дома. Также я не мог забыть, что его семья и отцовские политические амбиции потерпели крах именно из-за секс-скандала.

Как я и опасался, Катберт не захотел остаться в стороне при обсуждении этой темы. Обратив на себя всеобщее внимание, с новым стаканом в руке, он принялся всячески поносить республиканцев в Конгрессе и усердие прокурора – «орудия крайне правых», – а затем разразился бесконечной психологической тирадой, пытаясь объяснить поступки Клинтона детством, проведенным с мамой и бабушкой, ненавидевшими друг дружку. По его мнению, президент, «подсевший на романтику», с рождения имеет эмоциональную потребность, чтобы в его жизни присутствовали две женщины. Эта нелепая импровизация была вознаграждена смешками и бурными аплодисментами. Некоторые гости даже принялись скандировать: «Катберта в президенты!»

Когда мне подали пятый стакан за вечер, меня начало понемногу отпускать: я попытался забыть о своей жизни, о вымышленных сценариях, позволив шуму пустяковых разговоров убаюкать себя и не зная, что через несколько часов все мое существование окажется вдребезги разбито.

2

Оставленное на моем автоответчике послание было на удивление коротким. Формула вежливости, имя и назначение свидания, вот и все. В предельно четкой и лаконичной манере некий Сэмюэл Кроуфорд извещал меня, что находится проездом в Нью-Йорке и ближайшие два дня ровно в 12 часов будет завтракать в Котэ-Васк в Западном Мидтауне. По сути дела, все. Самым странным было то, что он не оставил ни телефонного номера, ни адреса, чтобы я мог в свою очередь связаться с ним. Приглашение – хотя бы в этом не приходилось сомневаться – не было четко сформулировано, по крайней мере так, как этого можно было бы ожидать от делового разговора. Это послание не вызвало бы у меня никаких особенных чувств, если бы абонент перед тем, как закончить вызов, не уточнил, что является личным помощником мистера Уоллеса Харриса. Никакой ошибки не должно было быть: речь могла идти только о единственном в своем роде Уоллесе Харрисе – одной из последних живых легенд американского кино.

Мне пришлось прослушать послание три раза. В первый – едва проснувшись, сидя за барной стойкой своей кухни перед чашкой кофе и стаканом с растворенным аспирином, я думал, что это скверная шутка Катберта. Во второй начал принимать услышанное всерьез, не в состоянии как следует вникнуть в его смысл. В третий же я больше ни о чем не думал. Голос с аудиозаписи звучал в моих ушах еле слышным шепотом, я чувствовал, как сердце у меня бьется все быстрее и быстрее, а перед мысленным взором одна за другой мелькали старые черно-белые фотографии.

Не знаю, сколько времени я сидел на табурете, пристально уставившись на телефон и пытаясь понять, что происходит. Знаю только, что из этого оцепенения меня вырвал новый телефонный звонок.

– Мистер Кроуфорд? – вполголоса спросил я.

– Дэвид? Это я.

– Эбби?

Я опрокинул чашку. Еще исходящий паром кофе разлился по стойке, а затем потек на пол. Чтобы не ошпариться, я резко вскочил с места, так как был в одних трусах.

– Боюсь, я тебя разбудила. Ты хорошо выспался?

Я взял тряпку, чтобы промокнуть кофейную лужу и ликвидировать последствия аварии.

– Э… очень хорошо. Ты у себя?

– Нет, я с Мэрил в Вашингтон-сквер. Мы позавтракали вместе.

В отличие от меня у Эбби был мобильный телефон, с которым она никогда не расставалась. Меня часто раздражало, когда она без умолку болтала по своему мобильнику или пускалась в долгие беседы с друзьями, не считаясь со временем суток. Теперь же в мире кино и шоу-бизнеса всякий, у кого нет мобильника, рискует прослыть динозавром или человеконенавистником.

– Во сколько ты ушла?

– Ты что, не видел моей записки?

Вытаращив глаза, я окинул взглядом квартиру, пока не заметил белый листок бумаги и авторучку рядом с ним на стеклянном столе в гостиной.

– Что ты, конечно, видел… Извини, я еще не до конца проснулся.

В трубке послышался ехидный смешок.

– Не сомневалась, что ты весь день проваляешься в кровати. Настоящий сурок!

Я хранил молчание. Мысленно я был в другом месте, еще под впечатлением от послания.

– Так вот: вчера вечером…

На какое-то мгновение я подумал, что она говорит о празднике. Затем вспомнил, что, несмотря на усталость и количество выпитого, мы нашли в себе силы, вернувшись, заняться любовью. В памяти всплыла наша кругосветка по квартире: вход, тахта, коридор, затем спальня… Однако даже приятных воспоминаний оказалось недостаточно, чтобы расшевелить меня.

– Мне бы хотелось, чтобы мы провели вечер вместе, – продолжила она.

– Хочешь куда-нибудь пойти?

– Не сегодня. Как ты смотришь на то, чтобы прийти ко мне? Я могла бы что-нибудь приготовить…

– Мы просто могли бы что-нибудь заказать…

– Нет, у меня настроение заниматься кулинарией. Мне до смерти хочется хоть немного почувствовать, что я у себя дома. Моя квартира стала похожа на фотографию из журнала интерьеров. Можно подумать, что здесь никто не живет.

– Согласен.

Эбби вела разговор в одиночестве. Я безуспешно попытался сосредоточиться на любимом создании, но мой разум теперь был лишь белым полотном, на котором крупными буквами было начертано имя: Уоллес Харрис.

– Ты мог бы приехать к восьми.

– Восемь. Превосходно.

Я смотрел на стойку в пятнах от кофе и скомканную грязную тряпку. Как бы мне хотелось, чтобы этот разговор закончился и у меня снова появилась бы возможность спокойно поразмышлять.

– Дэвид… я люблю тебя.

Я перестал дышать. Эти три слова буквально парализовали меня. Я был не в состоянии видеть в них простое утверждение или признание в любви: они звучали будто вопрос, требующий отклика: «А ты меня?»

Не помню точно, что я ответил. Скорее всего, едва прошептал что-то вроде: «я тоже», фразу, не дающую никому ничего.

Остаток дня я провел в своей квартире, слоняясь из угла в угол, раз двадцать усаживаясь за компьютер и столько же раз пройдясь по террасе. С самого верхнего этажа здания передо мной расстилалась панорама Гудзона и западных пригородов в сторону Нью-Джерси. Когда мне требовалось сделать небольшой перерыв, мне часто случалось провожать взглядом парусные суда, рассекающие воду до самого Аппер-Нью-Йорк-Бей, где баржи лениво поднимаются по течению реки. Для конца августа было ужасно жарко. Нередко после полудня столбик термометра поднимался до 32 градусов, но я все равно предпочитал, чтобы в квартире был воздух с улицы, а не кондиционированный, вызывающий у меня головные боли.

В шесть, готовясь к встрече с Эбби и всячески оттягивая этот момент, я вынул из платяного шкафа в спальне старую обувную коробку, которую не открывал многие годы. Усевшись на краю так и не застеленной кровати, я предпринял горестное путешествие в прошлое. Прошлое, с которым я не был по-настоящему знаком, но которое за сорок лет жизни, если можно так выразиться, меня не оставило.

Той ночью я почти не уснул и рассвет встретил на ногах. Вечер с Эбби прошел хорошо, но я, должно быть, показался ей отсутствующим и чем-то сильно занятым. О телефонном звонке Кроуфорда я ей ничего не сказал. Потому что не понимал, как ей об этом сказать. Потому что мне пришлось бы дать слишком много объяснений, а на это у меня сейчас не хватило бы храбрости. С Катбертом я поступил точно так же: было бы соблазнительно позвонить ему, но я тут же одернул себя: осознавая, что надо встретить это испытание одному. Эбби надеялась, что я останусь на ночь у нее, но я вернулся к себе, сославшись на завтрашнюю встречу рано утром. Не думаю, чтобы она мне поверила, но, так или иначе, воздержалась от какого-либо замечания. Перед тем как мы распрощались, она вручила мне подарок ко дню рождения, который не смогла отдать накануне: мобильник новейшей модели, в контакты которого заботливо вписала свой номер.

Этим утром я не занимался ничем особенным. Проглотив залпом три чашки кофе, я отправился немного прогуляться вдоль Гудзона в Риверсайд-парк, снова прокручивая в голове те же вопросы, что мучили меня накануне. Попытавшись переключить мысли на что-нибудь другое, я захватил с собой сценарий Катберта. Усевшись на скамейку рядом с каким-то стариком, увлеченно разгадывающим кроссворд, я просмотрел всего десяток страниц. Читая, я снова подумал о высказывании, услышанном от кого-то из киношников: «если это может быть записано или продумано, значит, может быть и экранизировано». У меня были сильные сомнения, что оно может быть применимо к этому сценарию, и я заранее жалел несчастного режиссера, которому предстоит превратить в кадры всю эту череду нелепостей.

Незадолго до полудня я сел в такси, чтобы ехать на свою встречу. Водитель – гаитянин с целой копной дредов – всю поездку последними словами ругал подыхающий кондиционер и теребил вентилятор, приклеенный к ветровому стеклу.

На входе в ресторан я произнес имя Сэмюэля Кроуфорда не без некоторого беспокойства. Над стойкой я заметил черно-белые фото Джека Кеннеди и Фрэнка Синатры. Хостес подвела меня прямо к столику, даже не сверившись со своей книгой заказов. Внутреннее убранство этого места было праздничным: стены покрыты огромными бесхитростными росписями, представляющими собой красочные морские пейзажи, как нельзя лучше соответствующие погоде этого августа. Кроуфорда я заметил еще издалека, так как он устроился в глубине зала, где еще не было других посетителей.

– Дэвид!

Меня удивило, что Кроуфорд окликнул меня по имени. Если не принимать во внимание эту мелочь, первое впечатление, которое он на меня произвел, была вызывающая удивление фамильярность. Все в его манере подняться с места, любезно протянуть руку, жизнерадостно поприветствовать меня представляло собой разительный контраст с оставленным им мне четким лаконичным посланием. Он вел себя со мной так, будто встретил друга, с которым виделся только недавно.

Кроуфорду, скорее всего, было лет 75, но живые подвижные черты его лица почти не были отмечены печатью старости. Глаза хитрые, хоть и с некоторым оттенком грусти. На почти лысом черепе топорщились разлохмаченные длинные белые пряди, которые придали бы ему облик человека, безразличного к своей внешности, если бы на нем не было очень элегантного белого льняного костюма.

Я уселся, повернувшись спиной к залу.

– Счастлив вас встретить. Честно говоря, я опасался, что вы не придете. Отдаю себе отчет, что послание, которое я вам оставил, было… скажем так… немного резким. Меня следует простить: я не особенно в ладах с телефоном.

– Признаться, я был удивлен вашим звонком.

Он не обратил внимания на мои слова.

– Надеюсь, вы любите французскую кухню.

Я согласно кивнул, исключительно из вежливости. Изнуряющая жара и желудок, который, казалось, закручивался в узел, отбивали всякий аппетит.

– Я очень люблю этот ресторан. У меня здесь, если можно так выразиться, свой личный столик. Вы знаете Францию?

– Мне знакома только Франция Трюффо и Годара[18].

– Хм… Новая волна. После войны я два года прожил в Париже. Я был корреспондентом в самых разных газетах – короткая карьера в журналистике, где я, впрочем, оказался достаточно одаренным. Это были чудесные годы, но сегодня мне кажется, что они из другой жизни… Жизнь проходит так быстро, Дэвид… Это самая большая банальность, которую только можно изречь, но в то же время именно из нее извлекаешь самый горестный опыт.

Подошел официант и протянул мне меню, прервав это странное экзистенциальное отступление. Сдержанный жест Кроуфорда побудил его принести мне стакан вина. Я не осмелился отказаться, даже учитывая, что вчера вечером немного перебрал и во время обеда предпочел бы остаться трезвым.

– Советую вам омара, запеченного в тесте, в нем я еще никогда не был разочарован.

Приняв заказ, официант удалился; некоторое время мы сидели, не обменявшись ни единым словом. Кроуфорд пристально смотрел на меня с настойчивостью, которая приводила в замешательство. Можно подумать, он пытался увидеть меня насквозь, просвечивая будто рентгеном.

– Вы не круглый год живете в Нью-Йорке, не так ли?

– Большинство времени я провожу в Лос-Анджелесе. Из-за работы, конечно. К тому же у меня там кое-кто из родственников. В общем-то, бабушка…

Вопреки моим ожиданиям или надеждам, этот намек не вызвал у него никакого отклика.

– Вы получили мой номер от мистера Сент-Луиса?

– Мистер Сент-Луис? – повторил он, подняв брови. – Нет, нет… Буду с вами откровенным, Дэвид: мистер Харрис очень ценит то, что вы делаете, и очень хотел бы, чтобы вы работали с ним над его будущим фильмом.

Единственная мысль, что Уоллес Харрис мог увидеть один из фильмов, к которым я писал сценарии, вызвала у меня дрожь, которая стала вдвое сильнее, едва до меня дошло, что он знает о моем существовании. Однако единственный вопрос, неотступно преследовавший меня, был следующим: знает ли он, кто я такой?

– Мы, конечно, еще всего лишь на подготовительном этапе, но Уоллес умеет отыскивать таланты. По моему скромному мнению, одна из отличительных черт гения – умение выбрать себе окружение.

Слово «гений» в отношении Харриса было настолько общим местом, что, на мой взгляд, прозвучало из уст Кроуфорда совершенно неестественно и чуточку снисходительно.

– Итак, он хочет, чтобы я написал для него сценарий… Серьезно?

Мой вопрос прозвучал глупо. Я не подозревал его в намерении пригласить меня на должность дворецкого.

– Точнее, чтобы вы помогли ему вдохнуть жизнь в идеи, которые у него в голове. Нечто вроде майевтики…[19] Сейчас, очевидно, я не могу вдаваться в подробности, но Уоллесу необходима свежая кровь. Талантливый сценарист, который был бы не слишком зашоренным. Ваш «Дом молчания» действительно сногсшибательное произведение. Следующее также обращает на себя внимание, невзирая на то, что оно не получило такого же признания публики.

– Про признание еще мягко сказано. У критики, впрочем, тоже…

Покачав головой, Кроуфорд улыбнулся.

– Эта профессия состоит из взлетов и падений, Дэвид. Когда в 1950-м я встретил мистера Харриса, он только что закончил свой первый полнометражный фильм. Критические отзывы были просто омерзительны… да, именно так. Но списывать его со счетов было слишком рано. Харриса упрекали, что он отдает предпочтение технике в ущерб героям своей истории. В те времена никто не дал бы за него и доллара. Пять лет спустя «Путешествие в пустыню» принесло ему целую кучу наград, с ней он вошел в историю кинематографа. Все фильмы Уоллеса раскалывают критиков на два лагеря, вам это хорошо известно. Некоторые еще видят в нем только самозванца, маньериста, которого все переоценивают. Если у тебя нет толстой шкуры, не стоит браться за работу такого рода.

– Я не очень хорошо понял, какое отношение вы имеете к мистеру Харрису. Вы мне сказали, что являетесь его помощником?

Как я заметил, этот вопрос задел его.

– Я что, действительно употребил это слово? Лучше скажем так: я его очень старый друг, который иногда выступает в качестве посредника. Харрис просто ненавидит агентов. «Паразиты, – частенько говорит он, – которые приходят, только чтобы обжираться за счет рабочей скотины».

Я подумал, как бы хорошо посмеялся Катберт, если бы сейчас был с нами.

– Я всегда вносил свой скромный вклад в работу Уоллеса.

Мне показалась странной манера по очереди вставлять в каждую фразу «Уоллес» или «мистер Харрис»: можно подумать, что мой собеседник попеременно играет роль то друга, то сотрудника.

– Я помогал ему проводить кастинги, – продолжал он, – открывать молодые таланты. Я даже помогал в некоторых съемках. Мистер Харрис работает лишь с теми людьми, с которыми у него полнейшее доверие. С виду он настоящий тиран, но невозможно стать великим режиссером, не будучи немного… авторитарным. Вы знаете, что на съемках «Птиц» Типпи Хедрен подверглась настоящим преследованиям со стороны Хичкока? Она отказалась беспрекословно подчиняться, и тогда он приказал помощникам бросать на бедную женщину настоящих птиц, которые исцарапали ей лицо и тело. Для нее это даже закончилось больницей… Уверяю вас, это чистая правда! Мне об этом потом рассказали двое актеров, которые снимались в этом фильме. А Пекинпа? Тот еще тип… На съемках «Майора Данди» ему удалось побить своего рода рекорд – выставить всех, кто ему не повиновался, без шуток и выходного пособия. Между прочим, половину съемочной группы.

Достоверность таких историй всегда вызывала у меня сомнения. Что же касается Уоллеса Харриса, то у него была репутация человека, способного заставить своих актеров сыграть раз пятьдесят одну и ту же сцену на пределе физических и моральных сил, впрочем, часто лишь для того, чтобы не достичь ничего большего, что было в первом дубле. Однако я притворился, будто ничего об этом не знаю.

– Надеюсь, что мистеру Харрису никогда не случалось прибегать к таким крайностям.

Кроуфорд сделал большой глоток из своего стакана.

– О, он поступил гораздо хуже!

В его тоне не было ни капли юмора. Его губы искривились в злобном оскале; мне даже показалось, что он знаком с этим «гораздо худшим» на своем опыте.

Нам принесли заказанное. Кроуфорд тут же набросился на свое блюдо. Чтобы не показаться невежливым, я сделал над собой усилие, чтобы подражать ему, но еда не лезла мне в горло.

– Превосходно, не правда ли?

Вытерев губы, он покончил со своим вином.

– Итак, к делу, Дэвид: мистер Харрис хотел бы встретиться с вами как можно скорее.

Ни за что бы не поверил, что дела могут решаться так быстро. Мысленно я снова вернулся к обувной коробке, содержимое которой недавно изучал, уединившись в своей комнате.

– То есть?

– Какой у нас сегодня день? Четверг? Начиная с этого уикенда, если вы сможете.

– Вы это серьезно?

– Совершенно. Не выдам никакой тайны, сказав вам, что у мистера Харриса в последние годы некоторые проблемы со здоровьем. Он живет, так сказать, вдали от мира и очень редко куда-нибудь выходит. Но утешьтесь, ему уже лучше. Он чувствует, что готов наброситься на съемки нового фильма… даже отдавая себе отчет, что тот будет для него последним.

Почти за пятьдесят лет своей карьеры Харрис снял только девять фильмов; почти все они со временем признаны шедеврами. Он слыл настоящим маньяком, одержимым совершенством, контролирующим все от альфы до омеги и часто лгущим своим продюсерам, чтобы скрыть от них свой художественный выбор или финансовые нестыковки киносъемок. Его последнее известное интервью было посвящено фильму, который вышел семь лет назад. С тех пор больше ничего. В нескольких статьях о нем писали как о мизантропе, окончательно отошедшем от киноиндустрии, место добровольного затворничества которого держится в секрете. Его имя регулярно упоминается в связи с какими-то проектами, но всякий раз довольно быстро обнаруживается, что это всего лишь слухи. Вот почему оптимизм Кроуфорда вызывал у меня сомнения. Харрису сейчас должно быть ни много ни мало примерно столько же лет, как ему. Подготовительные периоды его произведений могли длиться многие годы, а съемки – от шести до двенадцати месяцев. Я плохо представлял себе, как можно в таком возрасте ввязаться в настолько изнурительную авантюру.

– У Уоллеса есть владения в Массачусетсе, восхитительное место. Он очень редко оттуда выезжает. Вот почему вам нужно будет поехать к нему, если, конечно, вы принимаете его предложение.

Как я мог от такого отказаться? Вот уже столько лет я не написал ни одной строчки, достойной называться строкой, и унижался до подработок лишь ради заработка. Однако я ни одного мгновения не думал о своей карьере. Я был заворожен Харрисом – этим человеком, который был для меня незнакомцем, но тем не менее, представлял собой часть истории моей семьи. Мне было нужно с ним встретиться, у меня не было выбора.

Кроуфорд принял мой незаметный кивок как согласие.

– Хорошо. В настоящий момент сотрудничество между вами просто предполагается. Еще ничего не сделано.

– Понимаю.

– Знаю, о чем вы думаете, Дэвид. Уоллеса при всем желании не назвать человеком, с которым легко. В течение своей карьеры он вымотал многих сценаристов; некоторые сотрудники просто-напросто… развернулись и ушли. Иногда он может быть непредсказуем в своих реакциях. Вполне возможно, что, когда вы встретитесь, он не произведет на вас особенно позитивного впечатления. Не полагайтесь только на внешнее. Это исключительный человек. И как все исключительные люди… В конце концов, разве кому-то интересно узнать, были Пикассо или Микеланджело приятны в общении или нет? Как по-вашему?

От дальнейшего у меня осталось только смутное воспоминание. Кроуфорд, любезный и красноречивый, сыпал забавными историями. Он говорил о фильмах и сценариях, в которых поучаствовал, о встречах с великими звездами «золотого века» Голливуда и двух романах, которые издал в 60-х, правда, не имевших большого успеха. Наш обед продолжался не больше часа.

Только выйдя из ресторана, я понял, что мы ни разу не произнесли имя моей матери.

3

Моя мать… О ней у меня не было никаких воспоминаний. Когда она пропала без вести, мне был всего год от роду. Для большинства тех, кто еще помнит о той эпохе – конец 50-х, период великих голливудских творений, – Элизабет Бадина – всего лишь имя. Имя молодой актрисы, которая таинственным образом исчезла во время съемок «Покинутой» – третьего фильма Уоллеса Харриса.

На 1998 год от нее осталось только несколько предметов, хранившихся в обувной коробке, которую я снова вытащил, получив послание от Кроуфорда: документы, фото с кинопроб и семейные – но этих намного меньше, – несколько писем, адресованных моей бабушке, и личный дневник, где уже четко прослеживалась мечта стать знаменитой. У меня не было никаких официальных документов о расследовании, начатом после ее пропажи. Из сотен статей, написанных об этом в первые годы, я прочел всего штук десять.

Самая подробная из них появилась в «Вашингтон стар» в начале 1960 года. Начиналась она так: «Ровно год назад молодая актриса исчезла на заре многообещающей карьеры. Возобновлено расследование, которое пока не привело ни к каким результатам». Статья, занимающая разворот, описывала жизнь моей матери в виде простого изложения фактов. Благополучное детство в Санта-Барбаре. Годы учебы в лицее, где она проявила себя умной девочкой, хотя и очень незаметной. Ее приезд в Лос-Анджелес в 1953-м в возрасте 21 года. Если верить автору статьи, она сначала работала в обменном пункте. Затем, через полгода после того, как поселилась в Городе ангелов, ей удалось поступить в знаменитое модельное агентство на бульваре Уилшир. Кстати, большинство оказавшихся у меня профессиональных снимков относились именно к этому периоду: стереотипные фото, где она с улыбкой позировала в купальнике рядом с бассейном или среди пальм в немного смешных позах. Эта молодая брюнетка со светлыми глазами и завитыми волосами еще не была той, которую можно увидеть на более поздней пленке. На ее лице ясно читались застенчивость и неловкость. Несмотря на их искусственность, я очень любил эти фотографии. Красота моей матери там была невинной, слишком мало осознающей саму себя. Такое впечатление, что она совершенно бесчувственна к власти, которую должна оказывать на других. У нее было даже это наивное выражение лица, оттененное той же обманчивой уверенностью, что и на ее более ранних подростковых фото.

В статье намеками объяснялось, что ее мечты о славе быстро столкнулись с реальностью безжалостного мира Голливуда. Она бралась почти за всю работу, которую предлагало ей агентство: хостес[20], рекламная модель, группа поддержки на баскетбольных матчах и подтанцовка у звезд второго плана. Она часто посещала все крупные студии своего времени с портфолио и биографией в руках, пока не заполучила свой первый шестимесячный возобновимый контракт с RKO[21]. В те годы подобные контракты не представляли собой ничего волшебного: они всего лишь давали вам уверенность, что вас обеспечат тяжелой работой за спасибо и тощую ежемесячную зарплату. Даже Мерилин Монро жила так в свое время, работая на «Fox» и «Columbia», пока не достигла успеха.

Долгое время она была статисткой в фильмах второй категории, которые RKO умела делать. Освободившись от своего контракта, мать добилась более содержательных ролей в классических драмах, которые, однако, не привлекли широкую публику. Затем события резко ускорились. В 1958 году ее выбрали на роль героини в новом фильме Уоллеса Харриса – женщины, которая мстит своему ветреному мужу. В том, что я смог об этом прочитать, не объяснялось, как почти безвестная актриса смогла заполучить главную роль в фильме оскароносного режиссера. Вскользь упоминалось имя Саймона Уэллса, продюсера первых полнометражных фильмов Харриса, сразу же отметившего возможности этой молодой женщины.

Моя мать исчезла через три недели после начала съемок. В понедельник 26 января 1959 года ее несколько часов ждали на плато Сан-Фернандо. Попробовали заехать за ней. Человеку из съемочной группы было поручено отправиться по ее адресу в Сильвер-Лейк. Позвонили ее матери – моей бабушке, – которая все еще жила в Санта-Барбаре, но та уже дней десять не получала от нее никаких известий.

На следующий день было решено обратиться в полицию Лос-Анджелеса, которая сразу же приняла эту историю всерьез. Удалось выяснить, что соседи заметили, как Элизабет в субботу 24 января выходит из дома. Ее машина была найдена в десятке километров от дома, совсем рядом с Голливудским бульваром. Место тут же привлекло особое внимание следователей, так как накануне вечером Элизабет видели в «Голубой звезде», ресторане на той же улице, – с мужчиной, личность которого не удалось установить. Были опрошены десятки свидетелей. Дом Элизабет был перерыт сверху донизу. Опросили всех, чьи данные нашли в ее адресных книжках и других записях. Полицейским инспекторам даже поручили прочитать ее личную корреспонденцию в надежде, что там отыщется что-то, наводящее на след.

Со дня ее исчезновения прошло меньше недели, департамент полиции Лос-Анджелеса распространил объявление с ее фотографией и подробным описанием внешности. Оно появилось в газетах, было расклеено по всему городу, на конечных остановках автобусов и в таксопарке. Кстати, текст приводился в одной из статей: «Женский пол. Американка, 27 лет, рост 1 м 65 см, вес 53 кг, глаза голубые»… Его легко можно было принять за объявление одинокой женщины, находящейся в поисках идеального мужа.

Расследование департамента полиции Лос-Анджелеса не принесло больших результатов – по крайней мере, все так думали. Несколько типов, свихнувшихся на почве знаменитостей, объявили, что похитили Элизабет Бадина и убили ее, но несостоятельность их высказываний была очевидна. Анонимные письма – без сомнения, принадлежащие перу соседей, жаждущих свести свои счеты, – содержали безосновательные обвинения в адрес разных граждан. Полиция получила целые кучи свидетельств от мужчин и женщин, что видели актрису живой в разных концах страны – в Сан-Франциско, Нью-Йорке, Бостоне, Майами… Как и во всяких уголовных делах, вызвавших широкий резонанс в средствах массовой информации, эти фантастические разоблачения и свидетельства привели лишь к потере времени и сил тех, кто вел расследование.

Примерно две недели спустя на помощь призвали ФБР – не самый привычный сценарий для такого дела, как пропажа без вести, но этому, вероятно, в высоких инстанциях было решено придать особое значение. Если департамент полиции Лос-Анджелеса без колебаний задействовал средства массовой информации, то ФБР действовало более скрытно. Стало известно, что расследование снова начато с нуля. В отсутствие новых следов начали распространяться самые безумные слухи. Ей приписывали распущенность и беспорядочные связи: со своим партнером по съемкам Денисом Моррисоном, с продюсером фильма Саймоном Уэллсом, затем с самим Харрисом, который якобы счел за лучшее утаить это приключение, на публике демонстрируя суровое и требовательное отношение. В нескольких статьях исчезнувшая молодая актриса из жертвы стала девушкой нестрогих нравов, готовой на все ради карьеры.

Среди всех этих россказней одно положение из статьи, появившейся в «Вашингтон стар», наделало шуму. А что, если Элизабет Бадина исчезла по своей собственной воле? Самые разные свидетели первых недель киносъемок в один голос утверждали, что актриса выглядела встревоженной и подавленной. Упоминались происшествия на плато и ее стычки с Харрисом, которые съемочная группа всеми правдами и неправдами скрыла от журналистов. Все-таки у нее в активе имелись всего лишь эпизодические роли. Может быть, она всего-навсего сбежала, чтобы избавиться от возрастающего морального давления. Не исключено, что она где-то отсиживается – на другом конце страны или за границей. Это предположение о добровольном бегстве я тщательно запрятал в дальний уголок сознания: поверить этому хоть немного значило бы также предположить, что мать смогла намеренно меня бросить.

Полагаю, те, кто знаком со мной, считают, что я неплохо выпутался. У меня не было несчастного детства. Воспитанный бабушкой, я всегда был обласкан, защищен, окружен неимоверной заботой. Больше всего я страдал от невозможности хранить в сокровенном уголке что-нибудь памятное от самой матери. Она ничего мне не оставила: ни изображений, ни духов, ни воспоминаний о нежностях. Вся ее жизнь в итоге свелась к нескольким броским заголовкам в старых газетах. В конце концов она стала для меня всего лишь жертвой загадочного преступления.

Точно не знаю, когда бабушка в первый раз открыто заговорила со мной о ее исчезновении. Судя по всему, мне было не больше шести или семи лет. Ее имя не было окружено молчанием, в гостиной висело много фотографий. Я вырос, постоянно видя ее лицо и не зная, кто она такая на самом деле. Моя бабушка никогда не называла ее: «твоя мама» или «моя дочь», исключительно «Лиззи». Она говорила о ней отстраненно, без заметных эмоций, как если бы та просто уехала в путешествие и одним прекрасным утром вернется домой. Мне понадобилось очень много времени, чтобы понять: это странное поведение являлось единственным средством, которое она нашла, чтобы выдержать это испытание.

Что еще сказать? Неожиданно прерванные съемки «Покинутой» снова возобновились с другой актрисой, утвержденной на эту роль: Кларенс Рейнолдс, знаменитость, которая была популярна у публики до начала 60-х. Я всегда находил ее игру неестественной и манерной, но вряд ли мое мнение по этому вопросу было действительно объективным. Дело, которое в течение многих недель находилось в центре внимания всей страны, потихоньку забылось. Однако на протяжении пяти или десяти лет имя Элизабет Бадина снова появлялось в нескольких статьях, посвященных куче дел, не раскрытых департаментом полиции Лос-Анджелеса. Моя мать находилась там вместе с другой Элизабет – Бет Шорт, прозванной Черный Георгин.

Я видел эти фильмы только по одному разу каждый, когда мне было 16 или 17 лет, по случаю составления программы небольших кинотеатров района. Сидя в темноте, я с беспокойством ждал ее появления и, когда это происходило, чувствовал себя виноватым, что не испытываю никаких эмоций. Теперь я был совершенно бесчувственным.

Уже во время учебы в университете на вечеринке с обильными возлияниями я имел неосторожность заговорить о своей матери со студентом третьего курса, которого считал своим другом. У меня было обыкновение, выпив лишнего, приниматься изливать чувства или стараться привлечь к себе внимание. Я не особенно хорошо помню ни как об этом зашел разговор за столом, ни что я такого рассказал в тот вечер, но дело в том, что на следующий день мою историю знала половина кампуса.

Мой «секрет» разлетелся повсюду, будто пыль на ветру. Я, обычно сдержанный и неприметный, обрел всеобщую популярность, такую же нездоровую, как и внезапную. Когда я проходил, мне вслед оборачивались. Меня окликали повсюду: в аудиториях, в библиотеке, в кафетерии: «Эй, Бадина! То, что говорят, это правда?» Девушки, которые до сих пор никогда меня не замечали, принялись сами подходить и выражать настораживающее сострадание, будто я десятилетний мальчишка, только что потерявший родителей в автокатастрофе. Для некоторых из них демонстрация сочувствия быстро превратилась в кривляние. Они строили глазки, клали мне руки на предплечья, осторожно качали головой, чтобы побудить меня к откровенностям. В своей огромной наивности я тогда не понимал, что они со мной заигрывают. Когда же я пытался перевести разговор на другую тему, то видел, как в их взглядах гаснет крохотный огонек интереса, порожденный моим положением сироты. Ситуация была нездоровой: я был словно один из тех серийных убийц, которые, ожидая исполнения приговора в камере смертников, получают со всех концов страны от своих «поклонниц» пламенные письма и предложения пожениться.

Однажды утром я обнаружил в своем почтовом ящике экземпляр книги, которая, кажется, вышла в начале 80-х. В ней рассказывалось о скандалах и уголовных делах, которыми была буквально усеяна история Голливуда. Автором ее был преподаватель университета в Огайо. На достаточно безвкусной обложке был изображен ролик кинопленки, покрытый большими пятнами кетчупа, изображающего кровь. Листком с рекламой канцелярских товаров, вложенным посредине книги, была отмечена глава в десяток страниц, посвященная исчезновению моей матери. Кто положил эту книжонку ко мне в ящик, я так и не узнал и никогда не старался узнать. Может быть, одна из моих новых поклонниц или, что более вероятно, студент с кинематографического отделения, одержимый убийством Шерон Тейт[22] или смертью Мерилин. Я прочитал только заголовок – «Тайна Элизабет Бадина» – перед тем как швырнуть это произведение в первую попавшуюся урну. С какой целью мне был сделан этот подарок? Кто-то подумал, что этим доставит мне удовольствие? Или что я из чистого мазохизма стану поворачивать нож в ране, которая так и не зажила?

На этом дело не закончилось. Один писака из университетской газеты, мечтающий однажды заполучить Пулитцеровскую премию, целыми днями преследовал меня, упрашивая дать интервью. Это был хитроватый тип с лицом, покрытым угрями, и с неестественной манерой говорить. С блокнотом на спирали в одной руке и ручкой в другой он торчал под дверью моей комнаты и повсюду сопровождал меня, обещая ни много ни мало сделать из меня «живую легенду кампуса». При этом он забывал уточнить, что сенсационная новость даст ему возможность написать о чем-то другом, кроме обычных результатов соревнований по атлетике и баскетболу. Он не отвязался, пока я в открытую не пригрозил ему. Три дня спустя в рубрике «Это было вчера» он опубликовал бесконечную статью о моей матери, представляющую собой неуклюжую компиляцию из газетных материалов, которые он, должно быть, разыскал в библиотеке. Единственное, что, без сомнения, принадлежало его перу – это мстительные выпады в мою сторону. Меня изобразили спесивым, не в меру амбициозным студентом, который в поисках популярности бессовестно эксплуатирует ужасную семейную драму.

Увидев, что я, весь кипя от ярости, нагрянул в комнату, которую занимала газета, он, испуганно поскуливая, удрал в коридор. Не помня себя, я помчался за ним, осыпая его всеми известными мне ругательствами. Двое парней, гораздо крепче меня, попытались меня перехватить, но я изо всех сил отбивался, чтобы избавиться от их хватки.

Думаю, это был единственный раз в жизни, когда я действительно был способен кого-то убить. Не было ни яростного сражения, ни кровавой схватки. Разбирательство, затеянное, чтобы восстановить мою попранную честь, было задушено в зародыше. До смерти перепугавшись, борзописец пропустил ступеньку и кубарем полетел вниз, что закончилось для него сломанной рукой и трещинами в ребрах. Мне же это происшествие стоило вызова к декану. Чтобы не терять лицо, мой недруг заявил, будто я трусливо столкнул его с лестницы. Его словам поверили лишь наполовину. Позорная статья, ставящая университет в двусмысленное положение, явилась для меня смягчающим обстоятельством. Никто не подал жалобу. На месяц нас обоих отстранили от занятий. С того дня я прослыл в кампусе странным типом, от которого лучше держаться подальше. Я ничего не сделал, чтобы избавиться от такой репутации, и поклялся никогда больше ни с кем не говорить об этой истории.

Я выехал из Нью-Йорка в следующую субботу после встречи с Кроуфордом, около восьми часов утра, направившись на север. Погода была просто лучезарной. Настроение поднималось при одной мысли, что я выехал из города. К тому же я был один в машине, что давало возможность спокойно поразмышлять. Накануне Эбби снова уехала на съемки рекламы. Мы провели вместе утро, и я старался вести себя как можно спокойнее. Я не сообщил ей о предстоящем путешествии, и чтобы сдержать слово, и потому, что не знал, как с ней об этом заговорить.

Я преодолел путь на одном дыхании, остановившись, только чтобы заправить машину и выпить чашку кофе на заправке поблизости от Кренберри-Лейк. Пересекая Коннектикут, я окончательно погрузился в размышления. Может ли Харрис не знать, что я сын Элизабет? Могло ли его предложение быть результатом обычного совпадения? Какую выгоду с профессиональной точки зрения он получает от сотрудничества со мной? Харрис перфекционист и все проверяет до мельчайших деталей. Кроуфорд особо подчеркнул его желание быть окруженным людьми, к которым у него абсолютное доверие. Я без труда представил себе, как он ведет расследование, касающееся будущих сотрудников. Несмотря на все принятые мной предосторожности, некоторые в кинематографической среде знали мою историю. Начать хотя бы с Катберта. Харрис знал, кто я такой; утверждать обратное было практически невозможно.

К 11 часам неброский белый указатель известил меня, что я въезжаю в Массачусетс. Я последовал дальше однообразной дорогой, обсаженной густыми деревьями, скрывавшими всю жизнь этой местности. В конечном итоге меня совсем не удивляло, что Харрис выбрал этот штат, чтобы провести там остаток жизни: колыбель Америки, пассажиров корабля «Мейфлауэр», первых поселенцев Новой Англии, сердце Войны за независимость. Его фильмы, несмотря на то что принадлежали к разным жанрам, рассказывали значительную часть истории страны – от покорения больших территорий до коррупции в политическом мире, мимоходом затрагивая удушающую пуританскую атмосферу провинциальных городов, – сюжет, который стоил ему немалых проблем с цензурой и властями. Впрочем, он это умело обыграл, извлекая пользу из своих трудностей, чтобы провозгласить свою непримиримую независимость.

Отыскать его владения не составило особого труда, поскольку Кроуфорд дал мне самые точные координаты. Его земли находились в центре Беркшира между Стокбриджем и Тайрингемом. Верный своей репутации мизантропа, Харрис предпочел лесистые холмы и зеленеющие долины западу страны, чересчур посещаемому туристами. Я знал, что в XIX веке в этом округе миллиардеры строили восхитительные усадьбы, большинство из которых впоследствии были переделаны в гостиничные комплексы.

Вход был отмечен большим, довольно отвратительным порталом, обрамленным непомерно большими каменными колоннами. В целях сохранения тайны имя владельца нигде не было обозначено. Выйдя из машины, чтобы воспользоваться переговорным устройством, я заметил камеру, расположенную над моей головой на стене, по верху которой виднелась решетка. Я услышал в переговорном устройстве лишь простое «кто?», и едва назвал свое имя, как ворота открылись передо мной. Я проехал по нескончаемой аллее с бесчисленным количеством поворотов, больше напоминающей дорогу. Повсюду вокруг меня царила природа, но одомашненная и вылизанная до полного совершенства: хорошо постриженные деревья, пустынные луга, идеально ухоженные газоны, маленькие ручейки, которые скромно извивались по краям дороги. Моя тревога не переставала расти. Сколько людей удостоилось чести проникнуть в «берлогу гения-затворника»? Я попытался успокоиться, говоря себе, что от этого ничего не теряю.

Наконец после завершающего поворота появилось жилище Харриса. Оно не походило ни на что из того, что я мог себе представить: огромное, впечатляющее, но в том, что касается архитектурного стиля, не представляло собой ничего примечательного. Некоторые детали воскрешали в памяти неоколониальный стиль, но, судя по всему, здание претерпело так много изменений, что не обладало ни целостностью облика, ни очарованием.

Справа от себя в двадцати метрах от аллеи я заметил садовника, который, чтобы посмотреть, как я проезжаю, перестал подстригать кусты. Я поставил машину перед пристройкой, рядом с довольно странной машиной – некой разновидностью армейского джипа. Я было подумал, что меня выйдут встретить, но никто так и не появился. Несколько мгновений я простоял неподвижно, опираясь на капот.

Было уже жарко, несмотря на поднявшийся легкий бриз. Обернувшись, я увидел, что садовник направляется ко мне. Это был мужчина довольно маленького роста, тучный, в ярко-голубой рабочей одежде. На кончик носа у него сползли массивные старомодные очки.

Когда он оказался в трех или четырех метрах от меня, я совершенно ясно понял, что передо мной Харрис собственной персоной.

4

Мне едва удалось скрыть удивление. Режиссера я знал только по фотографиям со съемок или нескольким видеозаписям с интервью. Я нашел, что он выглядит старше своих лет и не особенно в форме. Небрежный наряд садовника мало спасал положение. А чего я ожидал? Этому человеку 77 лет – перед выездом я уточнил информацию в интернете, – и он оставил ниву киносъемок доброе десятилетие назад. В конечном итоге я принял на веру исключительно оптимистические слова Кроуфорда.

Наверно, я должен был находиться под впечатлением, но маленький старичок передо мной казался до ужаса обыкновенным, в тысяче лье от того, как я до этого его себе представлял. Когда он протянул мне руку, я был потрясен его взглядом – одновременно лукавым и ускользающим.

– Дэвид, спасибо, что приехали.

А вот его голос был узнаваем среди тысячи: высокий и чуточку гнусавый. Я не знал, как обратиться к своему собеседнику – «Уоллес» казалось мне излишне бесцеремонным, но «мистер» – чересчур почтительным после того, как он назвал меня по имени. Я удовольствовался тем, что произнес несколько похвальных слов о его владениях.

– Вы знаете Катона Старшего? – спросил он, бросая на меня косой взгляд.

– Римского консула?

– Время, когда он не вел войны, Катон посвящал исключительно полевым работам и жил на ферме как простой плебей. Слишком часто все забывают, что римляне были крестьянами. Полная противоположность грекам… философам. Видите ли, когда я снимаю фильм, то на сто процентов чувствую себя греком, а когда не работаю – на сто процентов римлянином.

Мне было известно, что Харрис чистый самоучка. Жаждал ошеломить меня своей эрудицией и широтой кругозора или просто хотел объяснить, почему он в таком виде?

– Как обед с Сэмюэлем, все прошло хорошо?

Мне понадобилось две секунды, чтобы понять, что он говорит о Кроуфорде.

– Очень хорошо.

– Надеюсь, он не слишком надоел вам своими байками. Стоит ему погрузиться в прошлое, как его уже не остановить.

Харрис вытер салфеткой перепачканные землей руки.

– Заходите! Давайте войдем, в доме нам будет гораздо комфортнее.

Входная дверь вела в вестибюль, стены которого в стиле старых английских замков были увешаны звериными головами, набитыми соломой.

– Я бы охотно устроил вам прогулку по дому, но не думаю, что вы прибыли сюда ради этого.

Я последовал за ним в огромную гостиную, в беспорядке заставленную вещами. В центре комнаты торжественно возвышался длинный дубовый стол, где расположили стойку с закусками, коих хватило бы на целый полк. У мраморного камина находился низкий квадратный стол, почти полностью заставленный аккуратными стопками книг и видеокассет, а вокруг были расположены диван, обитый потертым бархатом, и несколько разношерстых кресел. Интерьер был упрощенным и совсем не отличался изяществом.

Харрис не предложил мне присесть. Я ждал, когда он займет место в одном из кресел, чтобы сделать то же самое. Услышав что-то вроде храпа, я заметил лабрадора, растянувшегося рядом с камином. Пес встал на лапы, а затем безо всякой враждебности подошел обнюхать меня. Он был старым и немного запаршивевшим. Левый глаз у него был совершенно непрозрачным. Чтобы показаться вежливым, я погладил его. В свою очередь он принялся пускать слюну мне в руки, издавая довольное ворчание.

– Как его зовут?

– У него нет имени. Это всего лишь собака.

Я подумал, что Харрис шутит, но его лицо осталось невозмутимым.

– Вы голодны?

В животе у меня заурчало. Я не знал, от голода или от волнения.

– Если вы составите мне компанию.

– Сейчас приготовлю вам тарелку.

С некоторым затруднением он поднялся. Как зачарованный, я смотрел на эту легендарную личность из мира кино; и этот человек, неловкий в своей рабочей одежде, суетится вокруг стола, наполняя тарелки всем, что попадается под руку. Если у него и есть тьма слуг, они, должно быть, умеют ничем не выдать своего присутствия, так как в этом огромном доме я ни с кем больше не столкнулся.

Я пообещал себе принимать события как есть, но теперь чувствовал себя смешным, сидя в кресле со старым псом, буквально приклеившимся к моим ногам.

– Я видел все ваши фильмы… за исключением первых короткометражных.

Ничего умнее я не нашел, чтобы установить контакт. Харрис резко повернулся ко мне и состроил гримасу.

– Их лучше вообще не смотреть!

Подобно большинству режиссеров-перфекционистов, Уоллес Харрис очень критически относился к своим первым произведениям. Он даже попытался запретить выход на видеодисках своих короткометражек; я сердился на себя, что мог это забыть.

Он вернулся с нашими тарелками и, снова усаживаясь, облегченно вздохнул. Свою он поставил на единственный оставшийся свободным участок низкого стола и не притронулся к ней. Ради приличия я поклевал немного еды кончиком вилки и ждал, чтобы он заговорил.

– Дэвид, вы действительно очень хотите работать со мной?

– Конечно, я же здесь…

Он поправил свои толстые очки, которые имели обыкновение соскальзывать на кончик носа.

– Очень хорошо. Проект, который я хочу вам предложить, я вынашиваю больше двадцати пяти лет.

Наклонившись к столу, он взял с верха одной из стопок книгу карманного формата и неожиданно бросил ее мне. Чтобы схватить ее на лету, мне пришлось отодвинуть тарелку. Лабрадор, которого я толкнул ногой, издал жалобный звук.

На обложке был изображен готический замок, тонущий в тумане. Натаниэль Готорн, «Дом о семи фронтонах». Из Готорна я читал только «Алую букву»; из книги, которую я сейчас держал в руках, мне было знакомо лишь несколько отрывков, которые не произвели на меня сильного впечатления. Честно говоря, мне было очень трудно втолковать себе ее интригу.

– Вы хотите… экранизировать этот роман?

Сомнение в моем голосе вызвало у него неудовольствие.

– Вы знаете, что Готорн родился в Салеме и жил в Беркшире… Он написал этот роман в нескольких километрах отсюда, хоть всей душой ненавидел здешние зимы. Вы должны посетить его дом в Леноксе.

Повисло неловкое молчание. За исключением «Путешествия в пустыню», которая хотя бы смутно напоминала вестерн, Харрис не снимал костюмных лент. Какого черта в своем возрасте он хочет броситься в такое рискованное предприятие?

– Что вы думаете об этой книге? – спросил он, с раздражением постукивая пальцами по своему комбинезону.

Он даже не допускал возможности, что я ее не читал.

– Ну… это без сомнения великая классика.

– Но…?

– Но немного замшелая, разве нет?

Я увидел, как его руки судорожно сжались, выражение лица стало напряженным. Он бросил на меня взгляд, полный абсолютного мрака, затем резко ударил рукой по низкому столу, обрушив две или три стопки книг и видеокассет. Только чудом его тарелка сохранила равновесие и не свалилась со стола. Я неподвижно застыл на месте, опустив глаза, не в силах понять, как посмел употребить такое непочтительное слово, как «замшелый». Будто понимая, что происходит, лабрадор поспешно отошел от дивана, чтобы отойти от меня и выпросить ласку у хозяина. Такое впечатление, что в этом доме я стал врагом номер один. Я опасался, что Харрис выкинет меня вон или примется с пылом и жаром перечислять все достоинства романа, но он почти сразу же успокоился. Его изменение в поведении было просто непостижимым.

– «Дом о семи порталах» должен был стать моим третьим фильмом. Я уже начал писать сценарий, но ни один продюсер не захотел за него взяться. Надо сказать, что эта книга уже экранизировалась в 50-е…[23] кстати, очень плохой фильм, даже не вздумайте его смотреть.

Последнее замечание меня успокоило: судя по всему, недавний промах не вывел меня из игры.

– Этот сценарий у вас еще есть?

– Он не хорош, совсем никуда не годится. Тогда у меня разум был затуманен целой кучей сумбурных теорий относительно искусства экранизации литературных произведений. Я полагал, что для того, чтобы поставить свой фильм, нужно как можно дальше отойти от исходного материала. Я ошибался. В книге все уже есть: я даже думаю, что мы смогли бы начать съемки без постановочного сценария. Все, что нам требуется, – это экземпляр романа с умно сделанными примечаниями.

Если эта книга Готорна для него представляла собой полностью готовый сценарий, я спрашивал себя, что в таком случае я здесь делаю?

– Я бы хотел, чтобы вы его перечитали, сделали пометки и чтобы мы могли как можно скорее снова увидеться. У вас есть где остановиться?

Разумеется, я ничего себе не забронировал. Я думал побыть у Харриса всего день и тем же вечером вернуться в Нью-Йорк. Но я чувствовал, что этим вопросом он поймал меня в ловушку, не оставляющую никакой свободы для маневра.

– Я зарезервировал себе комнату в Стокбридже.

– Превосходно. Вы можете прочитать это до завтра?

Постаравшись не обнаруживать ни удивления, ни беспокойства, я поспешно пролистал книгу.

– До завтра, прекрасно.

– И главное, не забывайте делать заметки! Не надейтесь на память, хорошие идеи имеют свойство быстро улетучиваться.

Хотя мне не особенно понравился его менторский тон, я покорно согласился.

– И последнее, это очень важно: мне бы хотелось, чтобы все, что касается нашего сотрудничества, вы хранили в строжайшем секрете. Не говорите об этом никому, даже своему агенту. Не беспокойтесь, я распоряжусь установить наилучший срок контракта в надлежащей форме, но в ожидании…

По закону я был обязан сообщать Катберту обо всех предложениях, которые могли мне сделать. Сохранив в тайне встречи с Кроуфордом и Харрисом, я уже подложил ему свинью. До 70-х годов нередким явлением было, что сценаристы ишачили над проектом без контракта и оплаты; впрочем, эта наивность часто была источником больших разочарований, когда проект терпел неудачу. Теперь в Голливуде ни один серьезный сценарист не писал ни одной строчки, пока агент и адвокат не подготовят ему железобетонный контракт. Но главным мотивом моего присутствия у Харриса были не деньги. И, как большинство людей в своей профессии, я был бы готов бесплатно работать на него.

– Мне неловко, что прерываю наш обмен мнениями, но сейчас я чувствую, что немного устал. Думаю, не стоило тратить силы на возню в саду. Пожалуйста, передайте мне книгу.

Харрис схватил валяющуюся на столе потертую шариковую ручку и нацарапал на форзаце свой телефонный номер.

– Позвоните мне сразу, как только закончите. Сколько бы времени ни было… Я сплю очень мало, и вы меня не потревожите.

Я поднялся на ноги, чувствуя сильнейшее разочарование: проехать добрых два часа, а в результате наша встреча оказалась обставлена будто обыкновеннейшее посещение дантиста. Особенно если учесть, что во время всего разговора с Кроуфордом мы ни разу даже намеком не коснулись истории с моей матерью.

Харрис даже не проводил меня до машины. Распрощавшись со мной на крыльце, он тут же исчез в недрах своего странного жилища. Когда я пересек границу владений, меня не покидало ощущение, что вся эта встреча в конечном итоге была лишь жалким маскарадом.

5

Отыскать гостиницу было вовсе не трудно. Едва выехав от Харриса, я буквально наткнулся на очаровательную маленькую гостиницу в колониальном стиле. Без сомнения, одна из бывших резиденций богачей из Нью-Йорка. Уверен, она бы очень понравилась Эбби. Моя комната с полосатыми обоями, камин, облицованный камнем, и ванна на ножках, казалось, сошли со страниц романа XIX века, – все это помогло мне погрузиться в атмосферу «Дома о семи порталах».

Так как у меня не было никакого желания сидеть взаперти, я прогулялся по Стокбриджу – городку не особенно претенциозному, но с культурными традициями, где почти невозможно сделать шаг, чтобы тебе на глаза не попалась репродукция картины Нормана Роквэлла. На главной улице я выпил стаканчик, поглядывая на туристов, еще многочисленных сейчас, в конце августа, затем купил кое-что из туалетных принадлежностей, так как не мог и представить себе, что придется провести ночь в Беркшире.

Вернувшись в гостиницу, я, не отрываясь, прочитал роман Готорна, проведя за этим занятием весь вечер и часть ночи, и должен сказать, что он мне понравился. Даже несмотря на то, что, будучи сценаристом, я счел, что в нем слишком много лирических отступлений, а развязка притянута за уши, было понятно, что́ в этой истории могло привлечь внимание Харриса.

Один из центральных персонажей, молодой фотограф, разоблачает обман, совершенный важным лицом. Интерес к книге порождало то, что фотография здесь трактовалась не только как индикатор правды, но и как источник иллюзий, вводящий персонажей книги в заблуждение относительно истинной природы изображенных на снимках. Не нужно быть провидцем, чтобы понять: образ дагерротипа занимал в романе то же место, что кино в жизни самого Харриса. Более того, в книге содержалась явная политическая подоплека. Я представлял себе, что наш прогрессивный фотограф должен быть в авангарде сражения против пуританства и правящих классов – идея, которая воплощается и во многих других фильмах.

Я не мог не думать о «Покинутой» и о роли, которую должна была сыграть в нем моя мать: молодая женщина, которая задыхается в мире лжи, во власти мужа-лицемера, она решает восстать против условностей мира крупной буржуазии. Как и требовал режиссер, по ходу чтения я делал в тетради заметки. В завершение, удивляясь самому себе, я неразборчиво написал на странице: Что я здесь делаю?

Спал я мало и плохо. Торопливо позавтракав, в 8.30 я позвонил Харрису по номеру, который тот мне оставил. Трубку поднял он сам.

– Я вас не потревожил?

– Дэвид… вам хватило времени, чтобы перечитать роман?

– Да.

– Можете приехать?

– Когда?

– Через полчаса, если вас не затруднит.

Не попрощавшись, он разъединил вызов. Его манера не сковывать себя условностями выводила меня из равновесия. Он не делал никаких усилий, чтобы выглядеть любезным, и наши разговоры ограничивались лишь самым необходимым.

К въезду в его владение я прибыл ровно в 9 часов. Думаю, по внутренней связи со мной говорил сам Харрис. Он ждал меня перед входом в свое жилище; вместо рабочей одежды на нем были старые, слишком широкие джинсы и красная, полинявшая от времени рубашка. Он хранил молчание, поэтому мне пришлось взять на себя ритуал вежливости – сказать несколько слов о Стокбридже и о гостинице, где я провел ночь. Стоя на крыльце, Харрис умудрялся выглядеть одновременно тщеславным и блеклым.

В гостиной на дубовом столе в беспорядке стояли корзинки с выпечкой и кофейник.

– Берите, что понравится.

Я налил себе кофе. Харрис заметил у меня в руке молескин[24].

– Ну как, сделали заметки?

В его голосе звучали нотки упрека, но я не позволил его маленьким хитростям сбить себя с толку.

– Хорошие идеи имеют свойство быстро улетучиваться, – иронично заметил я.

Похоже, мое замечание его совсем не позабавило.

Он сделал мне знак присаживаться, а затем, не прерывая, слушал. В течение примерно десяти минут я излагал ему слабые места и успехи романа с точки зрения сценариста. Я пытался быть блестящим, язвительным, строить аналогии между взглядом фотографа и кинематографиста, что дает хорошую возможность использовать прием «картина в картине». На самом деле я прекрасно осознавал, что прежде всего хочу произвести на него впечатление. Иногда – впрочем, редко – он кивком выражал свое согласие. Зато, как я видел, его лицо закрывалось, когда я высказывал слишком определенные предложения, относящиеся к постановке, или я безапелляционно отбрасывал маловероятное развитие интриги. Однако я знал, каким образом действует этот режиссер. Правдоподобие в его фильмах никогда не имело решающего значения. От своих сценаристов он ожидал лишь сырого материала, который воспроизводил как есть, не заботясь ни о реализме, ни о четкой структуре.

Когда я закончил, он в течение нескольких секунд измерял меня взглядом. Я готовился к тому, что придется ответить на целую кучу возражений, будто на устном экзамене, но Харрис изобразил немного усталое выражение лица.

– С адвокатами я свяжусь по телефону. Контракт будет готов на следующей неделе. Это первое предложение… если сумма вас не устроит, мы, конечно, можем это еще раз обсудить.

Если бы я вел свои дела более жестко, деньги были бы наименьшей из моих забот. Договорные обязательства беспокоили меня, мне очень хотелось как можно скорее связаться с Катбертом и рассказать ему обо всем. Но Харрис не оставил мне времени. Совершенно неожиданно он поднялся и смущенно посмотрел на меня.

– А сейчас оставим все это. Мне хотелось бы вам кое-что показать.

Больше он не произнес ни одного слова, мне только и оставалось, что последовать за ним. Мы вошли в длинный пустой коридор за гостиной, спустились по винтовой лестнице, снова прошли по обветшалому сырому коридору до железной двери. Пока что я был в замешательстве. Харрис провел меня в комнату: новенький, с иголочки, кинозал, где перед довольно большим экраном стояло десятка два красных бархатных кресел.

– Устраивайтесь.

Сказав это, он сразу же исчез, чтобы направиться, как я сразу понял, в проекционную. Перед мои приездом Харрис все заранее приготовил: прошло не больше нескольких секунд, свет погас и зажегся экран. Я не знал, чего ожидать. Харрис желает меня вознаградить, устроив частный просмотр одного из своих фильмов? Учитывая, кто он такой, предположение было правдоподобным. Я бросал вокруг обеспокоенные взгляды, как если бы ассистентка тайком следила за моей реакцией.

И тогда на экране появилась она.

Элизабет. Моя мать.

Она сидела на тахте с чуть изогнутыми ножками, в богатом интерьере 50-х. На заднем плане можно было разглядеть мужчину лет сорока, стоящего в дверном проеме гостиной: Денис Моррисон, актер, игравший в «Покинутой» роль ее мужа. Эти двое ни разу не посмотрели друг на друга. Моя мать сидела, опустив глаза в книгу, повернувшись лицом к камере.

– Ты поздно.

– Сколько времени?

– Больше двух часов.

– Я был в клубе с Тедом.

– Вечер хорошо прошел?

– О, как всегда… Выпили по несколько стаканов, обсудили и все, и ничего. Я и не заметил, как прошло время. Ты же знаешь Теда…

– …

– Я думал, что ты уже ляжешь спать.

– Мне не удалось уснуть.

– Снова бессонница?

– Ожидая тебя, я немного почитала.

– Одна из твоих любовных историй?

– Да, любовная история, которая плохо заканчивается.

Остального диалога я не расслышал. В ушах у меня гудело. В этой чистенькой гостиной, в обмене репликами, полными подтекстов, чувствовалось что-то буквально удушающее. Мои глаза были прикованы к лицу матери. Серьезное замкнутое лицо, на котором отражалась вся грусть и все унижение обманутой женщины. Такого выражения лица я никогда не видел у нее в фильмах, где она снималась только ради заработка.

Сцена длилась две или три минуты – я совершенно потерял чувство времени. Именно на съемках «Покинутой» Харрис сделал неподвижные крупные планы одной из отличительных деталей киноэстетики: он без колебаний повторял их десятки раз, доводя актеров до полного истощения сил. Сколько дублей понадобилось, чтобы снять эту сцену? Десять? Двадцать? Возможно, и больше.

Моя мать исчезла с экрана. Свет снова зажегся. По моему лбу стекала капля пота, делящая его на две части. Я был не в состоянии сформулировать ни одной связной мысли.

Дверь снова открылась, и вошел режиссер, на лице которого не было никаких эмоций. Мое оцепенение уступило место гневу. У меня было ощущение, что меня предали. Все, что рассказывали о Харрисе, оказалось верным: что он получает удовольствие, манипулируя другими людьми, подчиняя их себе, контролируя ситуацию. Почти против моей воли изо рта у меня выскочило:

– Черт вас побери! Что за игру вы затеяли?

– Не понимаю… Я думал доставить вам радость.

Его фальшивое простодушие окончательно заставило меня сорваться со всех крючков:

– Не понимаете? Со вчерашнего дня вы ни одним словом не намекнули на мою мать, а теперь, даже не предупредив, суете в лицо ее образ. И что вы себе воображаете? Что я сейчас пущу скупую мужскую слезу и рассыплюсь в благодарностях за минуту ностальгии, так, что ли? У вас такой пунктик?

На этот раз Харрис казался не на шутку растерянным. Кто за всю его жизнь когда-либо осмеливался говорить с ним в таком тоне? Вероятнее всего, никто. Или те, кто так поступал, подлежали увольнению – окончательно и бесповоротно. Но мне терять было нечего. Этот частный кинопоказ послужил мне доказательством, что все, начиная с телефонного звонка Кроуфорда, было всего лишь театральной постановкой. Без сомнения, я тотчас бы покинул этот дом, если бы Харрис вдруг не принял бы огорченный вид, немного успокоивший меня.

– Это было глупой идеей, – прошептал он. – Мне следовало бы послушать Сэмюэля… Пожалуйста, давайте снова поднимемся в гостиную. Думаю, мы с вами должны поговорить.

И на что же он намекал? В чем был интерес Кроуфорда в этом деле?

Выйдя из кинозала, мы не обменялись даже парой слов, пока снова не оказались в гостиной.

– Присаживайтесь, Дэвид.

Он видел, что я не решаюсь сесть напротив него только потому, что хочу остаться вежливым. Любопытство оказалось гораздо сильнее: мне надо было понять, что Харрис от меня хочет, что он знает об исчезновении моей матери. Безымянный лабрадор снова появился на диване. Я не собирался позволить себя обвести вокруг пальца. Теперь моя очередь говорить:

– Почему вы позвали меня сюда? Эта история с экранизацией… это был блеф, не так ли? У вас и в мыслях никогда не было снять этот фильм?

Харрис изобразил возмущенный вид, который меня не обманул.

– Как вы можете говорить мне подобные вещи? Мое предложение является абсолютно серьезным. Я уже составил контракт. Если вы по-прежнему хотите, чтобы мы работали вместе, на следующей неделе он будет лежать у вас на столе…

У меня не было никакого желания разглагольствовать о контракте.

– Как давно вы знаете, что я сын Элизабет?

– Уже несколько лет… Однажды Сэмюэлю Кроуфорду на глаза попалась статья, посвященная вам. Она была написана по случаю выхода «Дома молчания». У него и в мыслях не было как-то связывать вас с вашей матерью; он интересовался исключительно вашей работой. Кроуфорд считает, что вы очень талантливы и отличаетесь от сценаристов своего поколения. Он показал мне ваши фильмы, и, так как у меня была идея взяться за эту экранизацию, я и подумал пригласить вас. Может быть, то, что вы сын Элизабет, и повлияло на мое решение, но я никогда никого не привлекаю к работе по причинам… эмоционального характера.

– Во время съемок «Покинутой» разве вы не знали, что Элизабет только что родила?

– Нет, тогда я этого не знал.

Эта подробность не имела большого значения, но мне показалось неправдоподобным, что такой маниакально недоверчивый тип, как Харрис, мог этого не знать.

– Кадры, которые вы мне показали… у вас есть еще?

– Это единственные, которые у меня остались. Остальное было потеряно или уничтожено во время монтажа.

Мне хотелось задать ему столько вопросов, и я не знал, с чего начать.

– Как получилось, что вы пригласили мою мать? Она была всего лишь актрисой второго плана!

– Сэмюэль был для меня ценным сотрудником. Он имел обыкновение отыскивать молодых актеров и помогал мне с распределением ролей. Он увидел фотографии Элизабет в агентствах и встретился с ней на одной из светских вечеринок, где моей ноги никогда не бывало. Она произвела на него сильное впечатление. Элизабет прошла пробы, она была просто создана для этой роли, в этом я моментально убедился. Вначале я опасался, не слишком ли она молода и хватит ли ей опыта, но сразу же понял, что ее искренность как нельзя лучше соответствует персонажу: Вивиан – наивная женщина, которая безумно верит в свой брак и мало-помалу доходит до отчаяния и преступления. Я не хотел актрисы, чье лицо известно публике и которая стряпает главные роли как пирожки. Сэмюэль разделял мою точку зрения. Он очень настаивал, чтобы я выбрал именно ее. А вот продюсер, тот больше пребывал в нерешительности.

– Вы говорите о Саймоне Уэллсе?

– Да. Тогда кинематограф начинал составлять серьезную конкуренцию телевидению, и Саймон хотел исключительно знаменитость. Но я стоял на своем… как и всякий раз.

Почему Кроуфорд, если он сыграл такую важную роль в чересчур короткой карьере моей матери, не стал говорить о ней со мной? А может быть, Харрис велел ему хранить молчание относительно этой темы?

– В статьях я прочитал, что вы не особенно ладили…

– Господи боже мой! О наших отношениях рассказали кучу всякой ерунды. Съемки всегда связаны с нервным напряжением, эти же прошли не хуже остальных. Я никогда не принадлежал к числу тех режиссеров, которые считают своих актеров рабочей скотиной. Я всего лишь требовал, чтобы они выдавали мне лучшее, на что способны. Учитывая, какие суммы они получали, это минимум! Никто никогда не упрекнул Чаплина, что тот снимал двадцать раз одну и ту же сцену! Знаете, что он говорил? Что напряжение, испытываемое перед софитами и кинокамерой, стимулирует творческое начало и у него самого, и у актеров. Элизабет была настоящим профессионалом. Она никогда не жаловалась, даже когда была совершенно измучена. Я прекрасно находил с ней общий язык. Она знала, каким везением для нее была возможность участвовать в этих съемках.

Самолюбие Харриса возвращалось просто на глазах. У меня же не было большого желания пускать этот процесс на самотек.

– Помните дни сразу после исчезновения моей матери?

– Конечно, помню. Актеры были размещены в роскошных бунгало рядом со студией Сан-Фернандо, но ваша мать каждый вечер возвращалась в Лос-Анджелес. В понедельник утром мы прождали ее много часов, и, уверяю вас, я был очень недоволен, так как нам предстояло снять важную сцену. Так как она все не приходила, я решил изменить распорядок и убрать несколько менее важных планов. Неприятности такого рода на съемках не редкость. В съемочной группе никто ни о ком не беспокоится, но я сразу подумал, что произошло что-то из ряда вон выходящее.

– Почему?

– Я вам уже сказал: Элизабет не позволяла себе капризов, она всегда была пунктуальна и выполняла все, что ей говорили. Если бы у нее возникла какая-то личная проблема, Элизабет обязательно бы нас предупредила. Задним числом историю переписать нетрудно, но у меня тогда было дурное предчувствие. Она уехала со студии в четверг днем, около 16 часов, – сцена, которую вы видели, была последней, снятой в тот день. Перед тем как уехать, Элизабет заглянула ко мне, чтобы сказать, как она счастлива участвовать в этом фильме. Меня это удивило.

– Что в этом такого необычного?

– Никто никогда такого не говорит на съемочной площадке. Все усталые или на нервах, и ни у кого нет привычки расточать благодарности. Мне показался странным тон, которым она все это сказала. Я снова подумал об этом только a posteriori[25], когда посланный за ней ассистент вернулся несолоно хлебавши. На следующий день, несмотря на колебания Саймона, я решил, что надо обратиться в полицию.

– Колебания?

– Он не хотел дурной славы и был более чем уверен, что она в конце концов вернется. Голливуд часто пользуется похождениями своих актеров, чтобы заставить говорить о фильмах, но Элизабет была практически безвестна: он опасался, что, если в дело вмешается полиция, это создаст нам проблемы. Инспекторы из департамента полиции Лос-Анджелеса допросили всю съемочную группу, одного человека за другим. Я настоял, чтобы каждый сотрудничал с ними и сказал все, что знает. Прошло несколько дней. Уэллс, который находился в контакте с полицией, держал меня в курсе расследования, но это было почти все. Затем съемки были приостановлены.

Судя по виду, эти воспоминания растревожили Харриса. В первый раз я читал на его лице чувства, которые не казались наигранными.

– Что произошло, когда вы вернулись на студию?

– Я снял все сцены, где Элизабет не должна присутствовать. Затем пригласил дублершу, чтобы снять планы ее персонажа со спины. Примерно через десять дней после ее исчезновения у нас состоялось длительное собрание в офисе Лос-Анджелеса. Присутствовало самое большее десять человек: конечно, Уэллс, директор картины, несколько штатных сотрудников и адвокат киностудии. Мы приняли единственно возможное решение: как можно скорее заменить Элизабет и начать съемки с нуля, по крайней мере, сцены, где появляется ее персонаж. У нас не было выбора: съемки начали запаздывать, а бюджет фильма улетучивался. Вот тогда-то Кларенс Рейнолдс и появилась. Я не хотел ее, но, принимая во внимание ситуацию, был вынужден склониться к этому варианту. Саймон и раньше пытался навязать мне ее, еще до того, как я пригласил Элизабет. Ее самомнение равнялось только бездарности ее игры. Я все съемки боролся, чтобы она оставила позы трагической актрисы и таинственный вид! Вашей матери она и в подметки не годилась. Нет, она никогда не была Вивиан!

Харрис уже почти кричал. Его лицо сделалось ярко-красным. Жалобно проскулив, лабрадор бросил на него взгляд побитой собаки, кем он, в конце концов, и был. Подождав, когда режиссер немного успокоится, я снова возобновил расспросы:

– Вы сказали, что были в курсе расследования. Что конкретно вы узнали?

– Очень мало. Насколько я помню, в пятницу вечером Элизабет поужинала с мужчиной на Голливудском бульваре. Но вы ведь уже в курсе, не так ли? С тех пор как за расследование взялось ФБР, все осложнилось. Уэллс становился все более и более уклончивым.

– По какой причине?

– Ему не хватало информации. ФБР косилось на Голливуд как на источник чумы. Для федералов мы лишь притон коммунистов и борцов за гражданские права. И потом, тогда я не был на хорошем счету. Мои фильмы тревожили: понимаете ли, я не воплощаю добрые старые американские идеалы. Без сомнения, Сэмюэль сумел бы вам рассказать о расследовании лучше, чем я. Я работал по восемнадцать часов в день, и после всего произошедшего съемки стали для меня настоящим кошмаром. Я просто знаю, что полиция…

Он прервал себя, сложив руки на коленях.

– Что?

– Полиция склоняется к мысли, что на момент съемок у Элизабет была какая-то связь.

– Думаете, это человек из мира кино?

– Возможно. Признаться, я и не пытался это узнать. Съемки приняли новое направление, и все избегали открыто говорить об Элизабет на съемочной площадке. Некоторым образом, я думаю, все чувствовали себя немного виноватыми в том, что произошло.

В тот день мы больше не говорили ни о контракте, ни об экранизации романа Готорна. Харрис посоветовал мне вернуться в Нью-Йорк и на свежую голову поразмышлять над его предложением. Я распрощался с ним, чувствуя некоторую обиду, впрочем, не считая, что он собирался сыграть со мной злую шутку. Если он в течение сорока лет хранил эти обрывки пленки, значит, моя мать должна иметь какое-то значение в его жизни. И гнев, который в нем вспыхнул при упоминании ее заместительницы, как мне казалось, шел от самого сердца.

Выезжая из его владений, чтобы вернуться к себе, я знал, что Харрис никогда больше не снимет фильм. Я же не напишу ни одной строчки сценария.

6

Краткое пребывание в Беркшире подорвало мое присутствие духа. Я не знал, что и думать о своей встрече с Харрисом. Либо он сказал обо всем этом слишком много, либо, наоборот, недостаточно. Перед моим мысленным взором один за другим снова появлялись кадры, где моя мать сидит на кушетке с книгой в руках. Ничего не помогало мне выбросить их из головы. Время от времени я почти начинал жалеть, что наш разговор не ограничился обсуждением работы, ради которой Харрис, по идее, меня и позвал.

Днем мне позвонил Катберт. Я воспользовался этим, чтобы еще раз поблагодарить его за вечеринку. Недолго думая, тот вернулся к теме работы над сценарием, которую до этого мне поручил. От отчаяния, а также чтобы закруглить разговор, я удивил Катберта, приняв это предложение, хоть и не чувствовал в себе отваги, чтобы работать над таким нелепым проектом. Все-таки я не нуждался в деньгах, и после встречи с Харрисом деятельность «доктора» казалась мне лишь крайне унизительной подработкой. Я прекрасно отношусь к Катберту, он мой единственный настоящий друг, но иногда мне случалось видеть в нем какого-то Мефистофеля, склоняющего продать душу дьяволу.

В мое отсутствие Эбби два раза пыталась со мной связаться. Я не взял с собой мобильник – то ли по забывчивости, то ли повинуясь бессознательному побуждению. Перезвонив ей, попал на автоответчик. Я оставил короткое послание, чтобы извиниться и сообщить, что был очень занят; в конечном итоге это была чистая правда.

На следующий день мне пришлось поспешно обежать все три крупные библиотеки города, чтобы выяснить, не сохранился ли случайно экземпляр «Преступлений и скандалов Голливуда» – книги, которую, когда я был студентом, мне подбросили в почтовый ящик. Я находил, что название книги мало подходит к случаю моей матери, так как в этом деле не было скандала и еще меньше было преступления. Мой экземпляр был довольно недавним переизданием. Из биографии на задней стороне суперобложки я узнал, что автор книги умер в 1992-м. Занявшись розыском этой книги, я только и делал, что задавал себе вопрос, ответа на который не мог найти: почему в течение стольких лет я не пытался побольше узнать о своей матери?

В толстом томе непосредственно ей было посвящено страниц пятнадцать, но я с неослабным вниманием прочитал их три раза. О ее детстве в Санта-Барбаре, ее поездках, первых шагах в мире кино я не узнал ничего нового. Автор – без сомнения, чтобы придать «делу Элизабет Бадина» большую увлекательность, преувеличил знаменитость моей матери на момент ее исчезновения. Он ни разу не упомянул, что у нее есть сын. В конечном итоге Харрис, возможно, и не солгал мне, уверяя, что узнал о моем существовании только несколько лет назад. Вооружившись авторучкой, я переписал наиболее интересные отрывки.

Согласно свидетельствам, Элизабет Бадина в последний раз видели в «Голубой звезде» – ресторане на Голливудском бульваре, в пятницу 23 января 1959 года около 22 часов. Совершенно точно установлено, что даже если она не принадлежала к числу завсегдатаев этого заведения, то, по крайней мере, часто была здесь в компании друзей начиная с 1957 года. Официанты хорошо помнят ее и описывают как кокетливую молодую женщину, всегда хорошо одетую и накрашенную. «Голубая звезда», которая популярна скорее как семейный ресторан, очень посещаема во время уикенда. В тот вечер у Элизабет было свидание с мужчиной, который, когда она пришла, уже находился в ресторане. Она не ужинала и ограничилась безалкогольным напитком. Мы ничего не знаем ни о личности мужчины, ни о том, какой разговор они вели. Элизабет оставалась там не больше десяти минут. С того вечера никто больше ее не видел.

Этот эпизод в ресторане, являющийся важнейшим для понимания исчезновения актрисы, вызывает множество вопросов, на которые мне на сегодняшний день не смог ответить ни один из знакомых мне работников ресторана. Начать с того, что в тот вечер ресторан был почти полон. Странно, что, несмотря на присутствие очень большого количества свидетелей, полиции не удалось составить точного описания этого таинственного мужчины, а ведь тот говорил с актрисой. Официальные отчеты, которые департамент полиции Лос-Анджелеса согласился предать гласности, не содержат об этом никакого прямого свидетельства. О его присутствии упоминается всего один раз, и его описание – «брюнет среднего роста без особых примет» – кажется составленным не на основании конкретных источников информации. В полицейских документах ничего не говорится о том, что было предпринято с целью установить его личность.

Этот момент представляется мне крайне важным. Основываясь исключительно на отчетах, предоставленных прессе в начале 1959 года, я обнаружил, что в первые дни расследования именно этот человек, судя по всему, находился в центре внимания полиции. Так, в «Лос-Анджелес геральд экспресс» приводится свидетельство некой Седи Л. Когда Элизабет пришла в «Голубую звезду», Седи ужинала там со своим молодым человеком. Она не узнала актрису, но несколько секунд смотрела на нее, «потому что она была хорошенькая и того типа женщиной, на которую мне хотелось бы быть похожей». Седи даже вспоминает ее наряд: серое платье с пуговицами в виде жемчужин. Это платье, в котором Элизабет много раз видели близкие друзья, очевидно, не было найдено в ее вещах. Что еще интересно, эта свидетельница дает намного более подробное описание незнакомца из «Голубой звезды», которое сохранилось в досье департамента полиции Лос-Анджелеса. Седи рассказывает о мужчине «лет сорока, с очень черными волосами, жутковатым взглядом, в изящном костюме – не дорогом, но и не дешевом». Она даже уверяет, что спросила себя, как такая хорошенькая девушка могла найти такого сурового мужчину. Именно благодаря показаниям той же свидетельницы нам стало известно, что актриса покинула ресторан раздосадованная, почти в гневе. Другой свидетель, пожелавший остаться неизвестным, подтверждает версию Седи.

Как могло случиться, что это описание до сих пор не фигурирует в полицейских досье, с которыми я смог ознакомиться? Почему нигде не указаны возраст и одежда незнакомца? И бросавшееся в глаза неспокойное состояние актрисы, когда она выходила из ресторана? По моему мнению, должно быть рассмотрено множество версий, которые, впрочем, не являются исчерпывающими. Первая из возможных: досье департамента полиции Лос-Анджелеса являются неполными, часть данных из них исчезла, некоторые протоколы допросов не были преданы гласности. Вторая версия: таинственный персонаж был опознан полицией до того, как был объявлен непричастным к делу. Это стало понятно с тех пор, как департамент полиции Лос-Анджелеса не бросил на съедение прессе имя идеального виновника. Впрочем, эта версия является частью первой: личность мужчины запрятана где-то в полицейских архивах, так и оставшихся секретными. Последний из возможных вариантов: расследование велось не слишком тщательно: важнейшие улики и свидетельства упущены участниками расследования. Последняя версия кажется мне наименее вероятной. Нетрудно вообразить себе ситуацию, при которой вся шумиха вокруг исчезновения актрисы подтолкнула важных полицейских чинов считать это дело наиважнейшим и оказывать давление на участников расследования.

В следующем абзаце автор с яростью нападает на предположение, что Элизабет могла исчезнуть по своей собственной воле.

На следующее утро, в субботу 26 января, около 9 часов соседка Элизабет заметила, как та выезжает из своего жилища в Сильвер-Лейк, где поселилась несколькими месяцами ранее, в своем «Шевроле» модели «Бэль Эр». Актрису никто больше никогда не видел. Ее машина была найдена патрульным полицейским три дня спустя на улице, перпендикулярной Голливудскому бульвару, менее чем в 300 метрах от ресторана, где в пятницу вечером происходила встреча. Исследования «Шевроле» ничего не дадут. Ключи от машины так и не будут найдены.

Роман Готорна был положен на видное место на моем письменном столе. Даже не осмеливаясь это ясно сформулировать, я надеялся, что Харрис свяжется со мной как можно скорее. Мне было очень нужно продолжить наш разговор. Я осознавал, что мои вопросы тогда были слишком неопределенными. Я жалел, что не расспросил его побольше об окружении Элизабет, об ее взаимоотношениях с членами съемочной группы и особенно с Кроуфордом, который, как мне казалось, знает обо всем этом гораздо больше, но не захотел об этом говорить. Мне что, и правда вот-вот пришлют контракт, о котором говорил Харрис? Если это и в самом деле произойдет, что я скажу Катберту? Правда все еще казалась мне наилучшим выходом. Он достаточно долго был знаком со мной, чтобы знать, что я не способен на непорядочный поступок по отношению к нему.

Немного поколебавшись, попытавшись забыть «Дом о семи порталах» и главу из «Преступлений и скандалов Голливуда», я позвонил ему, чтобы спросить, есть ли у него время, чтобы поужинать. Я заранее знал, что он согласится, даже если ему вдруг придется отодвинуть президента в своем расписании. Желая заранее вымолить прощение за предательство, я с максимальной скоростью прочитал свой сценарий, прежде чем присоединиться к Катберту у Даниеля на 6-й улице.

Что неудивительно, Катберт ел и пил, как голодный людоед. Мы провели спокойный вечер. Пустившись в свободную импровизацию, я охарактеризовал все стороны сценария, который мне надо переработать. С каждым выпитым бокалом моя первоначальная решимость все хирела: сегодня вечером у меня не хватит духу рассказать Катберту о таинственной поездке в Беркшир.

На следующее утро я проснулся с пересохшей от похмелья глоткой и твердым намерением позвонить Харрису, даже толком не зная, что смог бы ему сказать. Сочтя время слишком ранним для звонка, я приготовил себе побольше кофе и растянулся на кушетке, чтобы спокойно перечитать злоключения моих четырех подростков, преследуемых психопатом. В финале истории тот оказывается старым школьным товарищем, которого те когда-то унизили во время школьной экскурсии. Чем больше я перечитывал этот финал, тем более нелепым он мне представлялся. Я снова подумал об одном из святейших правил, установленных Стивеном Ван Дайном[26], который хотел, чтобы виновный всегда был персонажем, сыгравшим значительную роль в истории. Этот deus ex machina[27] приводил меня в уныние. Я всю голову себе сломал, пытаясь ввести подростка-убийцу в первую треть сценария, но в конце концов сдался и включил телевизор, чтобы сделать паузу.

На экране я моментально узнал черно-белые кадры из «Путешествия по пустыне». На короткое мгновение я подумал, что попал на кабельный канал, где весь день крутят старые классические фильмы. Но это был не показ фильма, я смотрел канал новостей.

Внизу экрана двигалась бегущая строка: Уоллес Харрис, легенда американского кинематографа, только что скончался в возрасте 77 лет.

7

Оцепенение. Я сидел, неподвижно застыв перед телевизором, точно так же, как двумя днями раньше, смотря пленку из рабочего материала «Покинутой». После кадров фильма появилось лицо Харриса, снятое крупным планом на сероватом фоне. Должно быть, архивное, годов примерно 80-х. Я поспешил сделать звук погромче.

«Спрашивать режиссера, почему он снимает фильмы, так же глупо, как спрашивать Достоевского, почему он написал «Преступление и наказание». Эти намеренно провокационные слова были произнесены во время одного из своих редких появлений на публике едва ли не самым таинственным кинорежиссером. Нас только что покинул бесценный талант, эталон, определяющая фигура второй половины века. Уоллес Харрис был одновременно актером, режиссером и продюсером. Родившись в 1921 году в Бостоне, он сначала бросается в журналистику в качестве фоторепортера; затем между 24 и 28 годами снимает малобюджетные короткометражные фильмы, которые финансирует средствами своего отца, наследника крупного кожевенного производства в Новой Англии. Ему еще не было 30, когда он подписывает «Останется одна пыль» – первый масштабный фильм, который расколет лагерь критиков и от которого Уоллес Харрис впоследствии отречется, сочтя свое произведение любительским и полным недостатков. В начале 50-х он снимает «Путешествие в пустыню» – картину, которая получает три «Оскара» от Американской академии кинематографических искусств и наук. Однако Харрис никогда не получил звания лучшего режиссера. Впоследствии его ждет успех у критики и публики: как «Покинутую», вышедшую в 1959 году, где выведен яркий образ униженной женщины, тонущей в безумии, так и «Последнюю ночь в раю», датируемую 1976 годом, – один из первых фильмов, обличающих ад Вьетнама. Никогда не будучи вовлеченным в политику, режиссер до конца 60-х подвергался нападкам цензуры и консерваторов, упрекавших его в антиамериканских взглядах. Кино Харриса было отмечено почти маниакальным стремлением к совершенству. Из-за этой требовательности к себе за почти пятьдесят лет кинокарьеры он снял всего лишь девять полнометражных фильмов. Его кино – мрачное и полное разочарований, проникнутое беспощадной критикой общества, вопросами об условиях жизни людей, что подчеркивается изумительной техникой, часто подражательной, но всегда разной. В последние семь лет Уоллес уединенно жил в своих владениях в Массачусетсе. Там он и умер в возрасте 77 лет».

Я не мог поверить в эту новость. Ошеломленный, я переключал телевизор с канала на канал, не в силах отделаться от неприятного впечатления, что стал жертвой изощренного розыгрыша. Но всюду передавали то же самое объявление. У меня дрожали руки. Внезапно я почувствовал себя ужасающе одиноким перед экраном телевизора. Как бы мне хотелось иметь возможность с кем-нибудь поговорить, но кому я мог бы позвонить? Эбби и Катберт были не в курсе – я сам так решил. Что касается Кроуфорда, у меня даже не было его телефонного номера. Какое-то время я спрашивал себя, не приснилось ли мне пребывание в Беркшире. Или, может быть, я всего-навсего только что проснулся после слишком хмельной вечеринки по случаю моего дня рождения? Ни в одной из информационных сводок не приводилась причина смерти Харриса. Вероятно, было еще слишком рано, чтобы журналисты могли узнать подробности, но я принялся строить предположения одно безумнее другого. Спустя сорок лет после исчезновения моей матери Харрис говорил со мной о ней и показывал неопубликованные кадры ее последних съемок. И, едва прошло сорок восемь часов, он внезапно умирает. Слишком много для совпадения. По крайней мере, с точки зрения человека, смотрящего сквозь призму собственных навязчивых мыслей.

Немного переварив эту новость, я устроился за компьютером и начал просматривать самые большие страницы ежедневных газет страны. «Умер Уоллес Харрис» – сдержанно сообщалось в заголовке «Нью-Йорк таймс». За этим следовал некролог, на удивление длинный, должно быть, написанный заранее, задолго до сегодняшнего дня. «Кончина гиганта кино» – объявлялось в «Вашингтон пост». «Дейли ньюс» осмелилась на более дерзкий заголовок по аналогии с одним из фильмов покойного: «Первый день в раю». И нигде ничего не сообщалось о причине смерти.

Я успел просмотреть четыре или пять некрологов, когда зазвонил телефон. Я не решался ответить, опасаясь, что это Эбби или, того хуже, Катберт, с которым нужно будет говорить о Харрисе, как если бы для меня он был бы незнакомым корифеем.

– Дэвид, это Кроуфорд. Вы в курсе?

Голос Кроуфорда, с которым я был едва знаком, принес мне настоящее облегчение.

– Я у телевизора. Я… я не могу в это поверить.

– Я тем более. Я не спал всю ночь. Это настоящий кошмар.

В трубке я слышал его почти болезненное дыхание.

– Подумать только, еще позавчера я беседовал с ним с его гостиной!

– Знаю… Уоллес позвонил мне сразу после вашего отъезда. Он мне рассказал обо всем.

«Об всем?» Даже о маленьком частном кинопоказе и нашем странном разговоре о моей матери?

– Что произошло? В газетах ничего не говорится о причинах смерти.

– Семья не пожелала распространяться на эту тему, в данный момент ограничившись коротким официальным сообщением. То, что я сейчас вам скажу, оставьте в тайне, Дэвид.

– Конечно.

– Вчера в конце дня Уоллес работал у себя в саду. У него был приступ, все так обыденно. Экономка нашла его лежащим на траве, но неизвестно, сколько времени он оставался один. «Скорая помощь» не смогла привести его в сознание. Меня известили вечером, и, конечно же, я сразу бросился к нему. Его бывшая жена в сопровождении сына прибыла незадолго до меня. Была и полиция…

– Полиция?

– Уоллес был не абы кем. Думаю, она была здесь, чтобы осмотреть место преступления… помешать любопытным и журналистам бродить вокруг владений. Знаете, в этих краях многие прекрасно знали, где живет Уоллес: это был секрет Полишинеля. Господи! Напрасно я приехал туда… к нему… Я не мог осознать, что все это правда. И еще меньше – что он умер совсем один в этом проклятущем парке, где никто не смог оказать ему помощь! Сколько раз все говорили ему, что он когда-нибудь угробит себя этой бесполезной работой!

Повисло молчание.

– Я буду в Нью-Йорке сразу после полудня, – снова заговорил он. – Мне нужно повидать вас, Дэвид.

Его тон удивил меня. Что могло быть такого срочного теперь, когда Харрис мертв?

– В чем дело?

– Я ничего не могу объяснить вам по телефону, это слишком сложно. Могу я приехать к вам?

Когда Кроуфорд вошел, было примерно три. Выглядел он просто ужасно. Обаятельный мужчина, с которым я недавно обедал, куда-то пропал. Без сомнения, он не преувеличил, сказав, что не спал всю ночь. Я предложил ему кофе, он согласился. Кофе сейчас был одинаково необходим нам обоим.

– Вы прямо из Беркшира?

– Нет, заехал к себе принять душ и переодеться, в машине через силу послушал радио. Вы сказали, что читали газеты… Что в них говорится?

– Ничего особенного. Я читал только донельзя классические некрологи, должно быть, с бог знает каких времен ожидавшие своего часа. О приступе ни одного слова… Информация о причинах смерти никуда не просочилась, это очевидно.

Пока я готовил эспрессо, Кроуфорд уселся на барный табурет моей открытой кухни. Я видел, как он с досадой трясет головой.

– Это лаконичное объявление – величайшая ошибка. Можно подумать, мы хотим что-то скрыть. Кэрол… не знаю, что ей взбрело в голову! Готов поспорить, что скоро начнут циркулировать все возможные слухи: самоубийство, нападение… Я даже представляю себе теории заговора, распространяющиеся в интернете. Некоторые примутся вам объяснять, что это дело рук ЦРУ!

Я находил, что Кроуфорд преувеличивает, но не осмелился возражать ему. В конце концов, карьера Харриса всегда была окружена таким количеством слухов; почему относительно причин его смерти должно быть иначе?

– Вы держите удар?

Кроуфорд оперся на стойку. Осунувшийся и усталый, он выглядел настоящим стариком.

– Не совсем. Такое ощущение, что пятьдесят лет моей жизни только что вдребезги разбились. Мир потерял великого кинематографиста, а я друга… своего лучшего друга. Конечно, не сегодня-завтра это должно было произойти, нам ведь уже не двадцать лет.

Я поставил перед ним чашку кофе. Несколько минут он неподвижно сидел, погруженный в свои мысли, а затем поднял голову.

– Послушайте, Дэвид, я был не до конца честен с вами…

– Вы говорите о состоянии здоровья Харриса?

На его лице появилось выражение неловкости и замешательства.

– Да, но есть и еще кое-что… Верно, Харрис чувствовал себя не так хорошо, как я вам тогда сказал. Два года назад он пережил небольшое нарушение мозгового кровообращения, которое почти не оставило никаких последствий. Впрочем, я не знаю, насколько нам удалось сохранить это в тайне. Но он был сердечником и, несмотря на курс лечения, который проходил, знал, что приступ может случиться с ним в любое мгновение. В конце концов он сжился с этой мыслью.

Внезапно на губах у него появилась улыбка.

– Уоллес не боялся смерти. Возможно, он был мнительным, но считал, что прожил очень наполненную жизнь и сделал все, о чем мечтал. Он не переставая читал труды стоиков[28]. «К самому себе» Марка Аврелия…[29] Он мне мог все уши прожужжать этой книгой! Часто он цитировал мне эту фразу: «Не надо сердиться на события». К несчастью, мне так и не удалось разделить его оптимизм…

Кроуфорд замолчал и повернул кофейную чашку на блюдце. Мне показалось, что теперь он пытается выиграть время.

– Так что вы хотели мне сказать?

Такой резкий тон я выбрал нарочно, очень опасаясь, как бы Кроуфорд не поменял мнение и не прекратил свою исповедь.

– Уоллес сказал мне, что говорил с вами об Элизабет… я хотел сказать, о вашей матери.

Наконец-то мы заговорили о том, о чем должны были с самой первой встречи.

– В своем кинозале он показал мне рабочий материал из «Покинутой».

– Знаете, это исчезновение его глубоко затронуло. Многие называли Уоллеса бессердечным. В большинстве случаев это были критики, никогда не встречавшиеся с ним лично, но считавшие его фильмы слишком холодными. На самом деле он был очень застенчивым человеком с привычкой не доверять другим. За много лет он в конце концов сумел нарастить себе панцирь.

– У меня сложилось о нем точно такое же впечатление.

– Что же касается вашей матери… Думаю, что Уоллес всегда чувствовал себя немного виноватым в том, что с ней произошло. Когда снимаешь фильм, несмотря на враждебность и напряжение, рано или поздно чувствуешь, что создал настоящую команду. Уоллес дал Элизабет шанс, он действительно очень хотел сделать из нее великую актрису. Никто и предположить не мог, что ее исчезновение останется необъясненным. Прошли недели, расследование топталось на месте, продюсеры были вынуждены пригласить эту Кларенс Рейнольдс… Но ничего больше не было по-прежнему. Взяв на себя обязательства относительно съемки, Уоллес смог справиться с ситуацией, но едва закончился монтаж, как он впал в депрессию.

– Депрессию?

– Об этом известно очень немногим. Он ненавидел «Покинутую»: для него этот фильм оставался неизбежно связанным с вашей матерью. То, что она не смогла его закончить, было для него самым большим сожалением. Он считал, что у него украли что-то важное. Его начала одолевать тайна, которым было окружено это исчезновение. Почти всегда он отказывался говорить о ней. Едва разговор заходил об этом фильме, как Уоллес менял тему разговора или впадал в страшный гнев. Все в его окружении знали, что эта тема – табу.

Кроуфорд едва смочил губы в чашке. Судя по всему, ему дорого обходилось воскрешать эти воспоминания.

– Вы хорошо знали мою мать?

Он медленно покачал головой.

– Да, без сомнения, лучше, чем Уоллес. Должен признаться, что был в замешательстве, когда вы вошли в ресторан. Вы так на нее похожи.

– Я так не считаю, хотя бабушка мне все время это говорила.

– Ваша бабушка… Элизабет мне иногда говорила о ней. Она из Санта-Барбары, не так ли?

– Да, но в начале 60-х обосновалась в Лос-Анджелесе.

– Она сейчас жива?

– Она уже три года как находится в медицинском стационаре.

– У вас есть другие родственники?

– Нет.

Мне не хотелось, чтобы разговор шел как бог на душу положит; Кроуфорду следовало бы это понимать.

– Я встретил Элизабет в конце 1957 года на одной из бесчисленных вечеринок, которые устраивают миллионеры на своих виллах в Бэль-Эр. Там можно было встретить множество молодых манекенщиц, желающих сделать карьеру. Большинство из них не обладали никаким талантом и воображали, будто достаточно засветиться в высшем свете, чтобы отхватить роль. Я сразу же понял, что в вашей матери есть что-то особенное. Она не была поверхностной, как все эти девушки, рассчитывавшие только на внешнюю привлекательность. В ней была какая-то… грусть, меланхолия, которые буквально потрясли меня. Мы обменялись несколькими словами. Она совершенно не знала, кто я, и просто назвала мне свое имя. Тогда Уоллес практически на износ работал над «Покинутой». Он вымотал силы у трех или четырех сценаристов и размышлял, кого взять на роли в своем фильме. В печатных изданиях постоянно упоминались имена: Одри Хепберн, Джанет Ли… но он хотел совершенную незнакомку. Время от времени я посылал ему фото из агентства, где мы проводили кастинги. С первой же встречи ваша мать произвела на него сильное впечатление. Думаю, Уоллес больше не рассматривал никаких других кандидаток на роль Вивиан.

Кроуфорд обернулся и указал рукой на низкий журнальный столик, на котором я оставил валяться свой экземпляр «Преступлений и скандалов Голливуда».

– Вы это видели?

Я совершенно упустил из виду, что он ее заметил, войдя в комнату.

– Пролистал… Вы знаете эту книгу?

– Особенно я знаю ее автора. В свое время – если не ошибаюсь, в начале 80-х, – он имел наивность полагать, будто может прийти к Уоллесу. Он постоянно пытался взять у него интервью и в конце концов переключился на людей из его окружения, знавших Элизабет. Со мной он тоже пытался связаться. Конечно, я отказался: ненавижу такие скандальные книжонки. Их авторы воображают, будто могут рассказать чью-то жизнь, основываясь на нескольких свидетельствах из вторых рук…

– Отрывок, посвященный моей матери, достаточно честный и основан на документах.

– Тем лучше.

– Сохранились ли у вас какие-нибудь особенные воспоминания о съемках «Покинутой»? Харрис упомянул о них достаточно туманно.

– Знаете, я не так много присутствовал на съемочной площадке. Главным образом я помогал Уоллесу на начальном этапе его фильмов. То немногое, что я помню, – за пределами съемок Элизабет была очень сдержанна. В основном она сидела одна у себя в гримерке. Казалось, она все время настороже: думаю, у нее было впечатление, что никто в съемочной группе ее не любит.

– Просто впечатление?

– Без сомнения. В мире кино Элизабет была почти никому не известна. Иногда, как мне казалось, она чувствовала, что заняла чужое место. Возможно, именно это побуждало ее быть такой дисциплинированной и пунктуально следовать указаниям Уоллеса. Вначале некоторые актеры могли свысока смотреть на нее, но это достаточно распространенное явление. Нередко съемки превращаются в борьбу индивидуальностей.

– Ходили слухи…

– Какие слухи?

Кроуфорд изумленно поднял брови, но я не был таким уж простачком.

– Моей матери приписывали кучу связей. Некоторые даже утверждали, что если она получила роль…

– Ах, это! Уоллеса можно много в чем упрекать, но не было более верного мужчины и большего домоседа, чем он. Ни один из его браков не сложился вовсе не потому, что он якобы имел привычку обманывать своих жен. Уоллес был честным человеком.

– А Денис Моррисон – ее партнер? А Саймон Уэллс – продюсер фильма?

Кроуфорд издал тихий смех, в первый раз ожививший его лицо.

– Перед камерой Моррисон обладал настоящим талантом играть роли мерзавцев, но за пределами съемочной площадки это был всего лишь хвастун, стремящийся раздуть свой донжуанский список. Если бы Элизабет стала одним из его трофеев, можете быть уверены: он хвастался бы ею перед всем городом! Что же касается Уэллса… шестидесятилетний мужчина, не такой уж соблазнительный и не такой уж блестящий. Элизабет не доверяла ему, она знала его репутацию… впрочем, как и все в Голливуде. Слушайте, Дэвид: ваша мать была прекрасным человеком, она никогда бы не начала связь из желания заполучить роль.

Его глаза снова заволокло туманом.

– Вы не знаете тех времен. Газеты были охочи до скандалов еще больше, чем сегодня. Чтобы продать несколько лишних экземпляров, они опубликовали бы что угодно. Когда расследование начало топтаться на месте, появились сплетни. И это не считая того, что Харрис не пользовался симпатией журналистов. На съемки он не принимал практически никого, и некоторые не замедлили свести с ним счеты таким низким способом.

– Вы сказали: у моей матери было впечатление, что ее не любят. Был ли кто-то в съемочной группе, с кем она близко общалась?

Кроуфорд погрузился в размышления.

– Трудно сказать… Там была ее гримерша, молодая девушка, которую звали Лора… фамилия выскочила у меня из головы. Элизабет чувствовала себя свободнее с людьми из своего окружения… ну, вы понимаете, что я хочу сказать. Актеры, с которыми она работала, в основном имели куда более длинный послужной список. Конечно, она еще не принадлежала к их миру.

Я проглотил остаток своего эспрессо. Я не мешал Кроуфорду говорить, но, на мой взгляд, он так и не коснулся главного.

– Харрис признался, что ему уже много лет было известно о моем существовании…

– Так и есть. Это я однажды набрел на статью, посвященную вам.

– Ту самую, в «Нью-Йорк таймс»?

– Похоже. Я послал ее Уоллесу без единого слова пояснения. Я знал, что он прочитал ее, но мы никогда не обсуждали это, по крайней мере до последнего месяца.

– Последнего месяца?

Кроуфорд скрестил руки, опершись локтями на стойку.

– Уоллес позвонил мне – один из его странных телефонных звонков, которые могли разбудить вас посреди ночи. Ему казалось, что весь мир живет в том же ритме, что и он. Он объяснил мне, что желает с вами встретиться.

– Вы спросили его почему?

– Ну конечно. Но когда Уоллесу приходила какая-то блажь в голову, он не затруднял себя долгими беседами. Я знал, что мне нужно ходить на цыпочках. Он мне просто сказал, что уже давно хочет связаться с вами, что ему необходимо поговорить о вашей матери, чтобы вы знали, какой женщиной она была. Я вам только что говорил о чувстве вины. Думаю, тогда Уоллес хотел снова закрыть эту горестную страницу своего прошлого. Но что мне показалось странным…

Он принял печальный и задумчивый вид.

– Что же?

– Поспешность, которую он проявил. Я не понял, по какой причине он был таким настойчивым. Он настаивал, чтобы я встретился с вами как можно скорее. Я же – не скрою – сильно колебался.

– Это тогда у него возникла мысль пригласить меня якобы для экранизации?

– Поймите меня, Дэвид… Я был в замешательстве… Я не считал, что будет правильно лгать вам, побуждая поехать к нему. Но я уступил: Уоллесу я никогда не говорил «нет». Желание встретиться с вами стало для него навязчивой идеей. Он специально потребовал от меня во время нашего ужина ни одним словом не намекнуть на вашу мать, и, в конце концов, меня это устраивало. И что бы я мог вам сказать? Что же касается экранизации, думаю, что Уоллес в самом деле собирался пригласить вас и заплатить за эту работу. Возможно, что он бы не снял этот фильм: для этого у него не было ни решимости, ни сил. Но сколько продюсеров передралось бы за возможность поработать над сценарием, соавтором которого он был.

Я находил его манеру излагать факты достаточно лицемерной, но этот сценарий больше не имел для меня ни малейшей важности, чтобы предположить, что он вообще когда-то был.

– Что он вам сказал в последний раз, когда вы с ним говорили по телефону?

– Он в общих чертах пересказал мне ваш разговор. Объяснил, что показал вам последнюю сохранившуюся пленку из «Покинутой». Знаю, что вы плохо это восприняли, и прекрасно понимаю. Для вас это должно было оказаться настоящим потрясением! Уоллес никогда не умел действовать деликатно. Однако уверяю вас, он не собирался устраивать вам провокацию. Он просто оказался… неуклюжим. Короче говоря, в конце концов мы поссорились: я считал, что он должен как можно скорее положить конец истории со сценарием, по крайней мере признаться вам, что никогда больше не снимет никакой фильм.

– Если откровенно, об этом я начал догадываться сразу, как только встретился с ним.

Кроуфорд потер глаза. Даже если разговор немного оживил его, то теперь он снова выглядел совершенно подавленным.

– Но ведь это не все, что вы хотели мне сказать, не так ли?

– Нет, не все. Честно говоря, я еще не перешел к настоящей причине своего присутствия здесь. В то утро, как раз перед тем, как я выехал из Стокбриджа, экономка Уоллеса вручила мне конверт, должно быть, отправленный сегодня рано утром. Внутри были документы и записка, адресованная мне.

– Что в ней говорилось?

– «Я бы хотел, чтобы ты передал это Дэвиду лично в руки. Он знает, где меня найти. Очень скоро я все тебе объясню».

– Этот конверт сейчас у вас?

– Он у меня в сумке.

Войдя ко мне, Кроуфорд оставил ее на кушетке; он встал, чтобы взять ее.

– Держите.

Конверт из плотной коричневой бумаги оказался тонким и легким. Сначала я вынул оттуда видеодиск в прозрачной пластиковой упаковке, на которой было написано: «Элизабет Бадина – «Покинутая».

– Думаю, это кадры, которые Уоллес вам тогда показывал. Должно быть, он оцифровал пленку.

Я положил видеодиск на стойку. В конверте оставалась еще черно-белая фотография формата 9х13; та, которую я видел в прошлый раз. Фотография, сделанная на съемочной площадке. Моя мать – ближе к правому краю снимка – сидела на большом металлическом кофре. В руке у нее была сигарета, дым от которой закрывал часть ее лица. Прическа была точно такой же, что и на кинопробах: волосы зачесаны назад и завиты по всей длине. На ней было достаточно простое городское платье – должно быть, она еще не переоделась, как нужно для фильма. Нетрудно догадаться, что это постановочное фото, но у моей матери был отсутствующий вид, как если бы она не сознавала, что находится перед объективом фотоаппарата. В левой части снимка можно было разглядеть рельсы для кинокамеры, множество перепутанных проводов и спиной к объективу двое мужчин, по всей вероятности, рабочих съемочной площадки.

– Кто это фотографировал?

– Об этом я ничего не знаю. Может быть, Уоллес… Ему случалось делать портреты с натуры во время съемок. Впрочем, несколько лет назад вышла книга, где собрано все, связанное с его работой фотографа.

Больше в конверте ничего не было. Почувствовав мое разочарование, Кроуфорд добавил:

– Это еще не все. Переверните фото.

На обратной стороне было две надписи. Слева сверху дата, написанная выцветшими чернилами: 23 января 1959 года. В центре, маленькими, тесно прижатыми друг к другу буквами имя: Сэм Хэтэуэй, за которым следовал адрес – Лос-Анджелес, район Ван-Найс.

– Если дата точна, то вполне вероятно, что у вас в руках последнее фото вашей матери.

– 23 января… то есть накануне ее исчезновения.

– Точно!

– Вы знаете этого Сэма Хэтэуэя?

– Мне было бы бесполезно ломать себе голову; это имя не говорит мне совершенно ничего. Единственное, в чем можно не сомневаться, – это почерк Уоллеса. И думаю, он это написал совсем недавно, возможно, перед тем, как попросить экономку отправить этот конверт мне.

От этого снимка исходило ощущение какой-то дисгармонии. Подумать только: прошло меньше сорока восьми часов после того, как он был сделан, и моя мать исчезла навсегда.

– Не понимаю! Чего ради все эти тайны? Почему Харрис просто не позвонил мне или сам не дал эту фотографию, объяснив, кто этот тип и что связывает его с моей матерью? Помогите мне. Ведь есть же у вас какие-то мысли на этот счет…

Он растерянно посмотрел на меня, по-видимому, так же выбитый из колеи всей этой ситуацией, как и я сам.

– Не знаю, почему он держал меня в стороне и почему хотел, чтобы я всего лишь выполнил роль посланника. Думаю, что…

– Говорите откровенно!

– Я спрашиваю себя, не утаил ли Уоллес что-то, связанное с исчезновением вашей матери.

– Как эта история сорокалетней давности могла снова возникнуть в его жизни? Думаете, содержимое этого конверта могло бы быть каким-то образом связано со смертью вашего друга?

– Нет, конечно! На что вы намекаете? Уоллес был очень болен, об этом я вам уже говорил. Полиция прибыла на место очень быстро, и не возникло никаких сомнений, что он причина смерти – именно приступ. В его владениях никого не было, за исключением обслуживающего персонала. Уверяю вас, что совпадение может внушать тревожные мысли, но подозревать убийство!

Кроуфорд был прав: мне не следует поддаваться соблазну и делать слишком простые выводы.

– Мне надо поговорить с этим Сэмом Хэтэуэем, выяснить, что же связывает его с моей матерью…

– Понимаю вас, Дэвид. Если я могу хоть чем-нибудь вам помочь, не стесняйтесь обращаться. Мне очень жаль, что не сказал вам правду с самого первого дня. Я очень огорчен, что – конечно, против своей воли – оказался исполнителем последней махинации Харриса.

– Вы здесь ни при чем. Что говорили стоики? «Не надо сердиться на события».

Так же, как и Кроуфорд, я был не в состоянии сделать этот девиз своим. В некотором смысле за всю жизнь я так и не перестал сердиться на события.

Кроуфорд не стал задерживаться у меня. Перед тем как уйти, он объяснил, что будет связываться со мной и держать в курсе относительно похорон. Я поблагодарил, в то же время в глубине души понимая, что на похороны Харриса я не пойду. Что мне там делать? В приступе паранойи я даже начал опасаться, как бы «благодаря» журналистам, которые будут бродить у кладбища, мое присутствие не вызвало бы вопросы, если кто-нибудь когда-нибудь меня узнает.

Оставшись один, я просмотрел видеодиск. Конечно, там были кадры, которые я уже видел у Харриса. Была записана и другая сцена: Вивиан – героиня, роль которой играла Элизабет, – на этот раз открыто ссорилась с мужем. Тот же впадал в ярость, оскорблял ее и грубо обращался в физическом смысле слова. Эту жестокую сцену было невыносимо смотреть. Кто знает, не испытала ли моя мать что-то подобное в день своего исчезновения? Или даже до него? Я подумал, что лучше бы Харрис воздержался от того, чтобы добавить эти кадры.

Устроившись у себя в кабинете, когда жара, несмотря на то что был уже почти вечер, становилась удушающей даже по меркам Нью-Йорка, я напечатал имя Сэма Хэтэуэя в строчке поисковика. Результаты не заставили себя ждать. В «Желтых страницах» значилось, что Хэтэуэй – независимый частный детектив из Лос-Анджелеса. Адрес, оставленный Харрисом на обратной стороне фото, соответствовал тому, что был в адресной книге. Другой результат перенаправил меня прямехонько на страницу «Сан-Франциско кроникл», точнее, на статью, датированную прошлым годом: «Все, что вы всегда хотели знать о частных детективах». Она была такой длинной, что я лишь пробежал ее глазами. Там рассказывалось о допросе свидетелей с целью подтверждения показаний других свидетелей, мошенничествах со страхованием и розыске исчезнувших клиентов… Текст оживляло множество забавных историй. Имя Хэтэуэя появлялось в конце статьи. Автор статьи объяснял, что в большинстве случаев «частные сыщики» – полицейские и военные, которые рано вышли на пенсию. Далее шло интервью с Хэтэуэем. Более двадцати лет он работал в департаменте полиции Лос-Анджелеса – сначала в качестве офицера полиции, затем начальником полицейских инспекторов. Он рассказывал о буднях частного детектива: проверка свидетельств, расследования предсвадебные, касающиеся внебрачных связей, – работа, которая, по его мнению, может показаться заурядной, но составляет восемьдесят процентов его профессиональной деятельности.

Мне было трудно сохранять спокойствие. Все складывалось слишком хорошо, чтобы быть правдой. Даты соответствовали как нельзя лучше: если к тому времени, как моя мать исчезла, Хэтэуэй уже работал в полицейском департаменте Лос-Анджелеса, есть существенные шансы, что он участвовал в расследовании. И что он в ходе расследования много чего узнал. Когда все это случилось, ему было всего 28 лет. Сколько других участников расследования могут быть еще живы и сохранить об этом деле четкие воспоминания? Но вслед за этим вопросом у меня сразу же возникли и другие. Откуда Харрис знал этого детектива? Он встретил его в 1959-м? Это было вполне возможно: полиция допрашивала всю съемочную группу. Что такого Хэтэуэй знал о моей матери, что побудило Харриса написать его имя на обороте фотографии? Или причиной этого поступка был внезапный порыв после встречи со мной?

Я закрыл браузер и несколько бесконечно длинных минут не мог оторвать глаз от печальной женщины справа на фото. Тем же вечером я забронировал билет на самолет до Лос-Анджелеса.