Проблемы, выдвинутые на авансцену современным феминизмом, многообразны и сложны[13]. Можно, пожалуй, сказать, что querelle des femmes[14]начался еще в глубине времен и в том или ином виде присущ всем культурам. Однако феминизм XX столетия представляет собой новый этап в этой долгой и запутанной истории и обладает целым рядом особенностей: он не только приобрел социально-политическое звучание, но и оказал сильное воздействие на сферу познания. Речь идет, помимо прочего, о возникновении, а в наше время и об институциональном оформлении таких дисциплин, как «феминистские исследования», «изучение женщины», «гендерные исследования» (gender studies) и т. п.
Характерное феминистское мышление, которое начало развиваться в 1960-х гг. и достигло расцвета в 1970-1990-е гг., взаимодействовало с популярными в те времена течениями – марксизмом, психоанализом, структурализмом, критикой метафизики. Среди прочего оно сформулировало следующий основополагающий тезис: издавна и вплоть до последних времен в области истории, антропологии, философии и даже библеистики и теологии преобладает подход «андроцентризма» – т. е. веками человечество и формы его существования рассматриваются исключительно в мужских понятиях, умалчивая, ограничивая, а то и высмеивая деятельность и заслуги женщин.
В русле подобного феминизма произошел переход от изучения «женщин в истории» к изучению «истории женщин». Был поставлен вопрос: к чему играть с мужским и женским началом, т. е. последовательно использовать противопоставления в этой паре при изучении разделений полов, и не лучше ли рассмотреть всерьез перспективу изучения и постижения бесконечно своеобразной истории другой половины человеческого рода? Зачем тогда идти вслед за типично «андроцентрическим» представлением о женщинах как о чем-то «особом» – представлении, изобретенным одними лишь мужчинами? И не следует ли дать исследованию женщин (внутри различных культур и различных их фаз) если не строгое теоретическое обоснование, то хотя бы надежный понятийный аппарат?
Двигаясь по такому пути, феминизм стал утверждать, что андроцентризм отравил западную культуру: всякий раз, когда речь шла о человеке как историческоом субъекте, на самом деле подразумевался исключительно мужчина; полное человечество ограничивалось только мужской его частью. В таком ограниченном пространстве женщина рассматривалась не как автономное, «наличествующее» существо – «абсолютным» субъектом являлся мужчина, в то время как женщина оставалась «другим», чем-то относительным. Но хуже всего то, что с андроцентрической позиции стали рассматривать человека не только мужчины, но и сами женщины. Последние привыкли к подобной позиции настолько, что даже не ставили вопроса, верна она или нет, можно с ней соглашаться или нельзя. Тем самым женщины превратились в узниц системы, того социального и ценностного порядка, который подчинил их мужчинам и при котором «само понятие “равенство” означало лишь равенство мужчин»[15].
Данный порядок описывал не то, что существовало, а то, что соответствовало основополагающей норме, олицетворявшей человека исключительно мужского пола. Нормативное человечество имело мужской род, который считался мерой всех вещей и людей. Если обнаруживалось какое-то «отличие», то это влекло за собой лишь неравенство и более низкое положение. Когда же порой утверждалось, что женщина пусть «другая, но равная», это маскировало «подразумеваемую подчиненность, т. к. данное отличие женщины определялось не ею, а другим»[16].
Феминистки, несмотря на зачастую упрощенческий схематизм своих рассуждений, не говоря уже о явной агрессивности, наметили немаловажные проблемы. Они сформулировали обвинения, так сказать, по всему фронту. Андроцентризм феминистки прочно связали с антропологическим дуализмом, характерным для западной культуры, понимая под ним противопоставление души и тела, со времен античности пустивший корни в социально-политической и культурной структуре патриархального строя. Если андроцентризм стал господствующим умонастроением, то патриархат превратился в систему, где мужчины осуществляют свою власть прежде всего над женщинами, но также и над детьми, над рабами, над целыми народами.
Согласно этому «ядру» феминистской интерпретации, приниженное положение и подавление женщин вытекает не из врожденных биологических различий полов, а из патриархальной системы и ее законов в сфере собственности, семьи, супружеских отношений: «половое различие» между мужчиной и женщиной тем самым не задано «природой», но скорее является по своей сути социальной конструкцией, творением «культуры» в ее различных формах и проявлениях.
С момента рождения мальчик и девочка социализируются в соответствии с ролями, которым каждая культура придает собственное символическое значение и которыми задаются виды деятельности, исходящие из простейших биологических различий между полами, таких, например, как беременность и вскармливание у женщин. Продуктом патриархальной культуры как раз и является дуализм пола и сексуальных ролей: его четкая определяющая задача – создание и сохранение механизмов контроля и господства мужчин над женщинами. При патриархате публичная сфера организована на основе классовых различий, тогда как сфера частной жизни определена иерархией именно половых ролей. Первая сфера соответствует государственному устройству и четко отделена от второй, которая отождествлена с семьей, до сих пор обрекающей женщин на зависимость и эксплуатацию. Только в обществе, где границы между публичным и частным строго не прочерчены, положение и роль женщин имеют тенденцию к сближению с положением и ролью мужчин[17].
Нетрудно признать, что феминистское самосознание и, если угодно, феминистская идеология возникли не случайно. Огромные экономические, социальные, политические сдвиги в современном мире, вызревавшие еще в XVIII–XIX вв., в XX в. во всё большей степени побуждали женщин стать полноправными «субъектами». Не стоит также оставлять в стороне сильное увлечение феминистками распространенным ныне теоретизированием о «субъектности». Очевидно, что над этой «субъектностью» первыми задумались мужчины, осознавшие женщин как некую данность и более – как «объект» мышления. Со времен декартова cogito – «я мыслю, следовательно, я существую» – мужчины упорно не обсуждали вопрос о приспособлении субъектности, при ее разделении на мужское и женское начала, к конкретным историческим условиям. Однако они выработали так называемый универсализм субъектности, который в действительности лишь абсолютизировал ее мужской вариант. Из-за очевидной пристрастности такого представления были искажены теоретические контуры субъектности. Ущербно слепленная на мужской основе без сопоставления и тем самым без корреляции с женской субъектностью, подобная мужская субъектность оказалась не просто упрощенной, но в конечном счете фальсифицированной – карикатурной маской. В ответ на это женщины или, точнее, их авангард (т. е. феминистки), восстав, потребовали дать им право самим говорить о своей субъектности. Феминистки также убеждены, что тем самым вынудят мужчин выработать более адекватное самосознание и обрести самих себя благодаря подлинной субъектности.
Из этой взрывоопасной, хотя довольно запутанной смеси исторического, социологического, антропологического анализа, где собраны аргументы, призванные обнажить и разбить явный или тайный андроцентризм, феминизм обрел ресурсы к боевым действиям во всех областях. Он счел своим первейшим долгом противостоять патриархату с его тайным и явным женоненавистничеством. Теоретического рассуждения становилось недостаточно: точнее, оно выросло до рабочего инструмента, боевого всестороннего оружия.
В этот момент, причем не только благодаря самым бдительным дозорам феминизма,
женщина, чтобы быть самой собой, становится антагонистом мужчины. На злоупотребления власти она отвечает стратегией поиска власти. Этот процесс ведет к соперничеству полов, когда идентичность и роль одного утверждаются в ущерб другому. Результатом всего этого становится опасная путаница в антропологии, непосредственно и губительно воздействующая на структуру семьи[18].
Тема, до сих пор только намечавшаяся, теперь нуждается в более точных определениях. В течение последних примерно двадцати лет феминистская теория, развив деятельный антагонизм, отказывается от понятия полового «различия», перейдя к понятию «гендера» (итал. genere, англ. gender). На первый взгляд в нем нет ничего опасного, но в действительности его использование весьма рискованно, если вообще не губительно. Понятие «гендера», введенное в 1986 г. Джоан Скотт в качестве методологического ключа к феминистской историографии, позволило объявить неадекватной разрабатывавшуюся до тех пор «историю женщин». Ныне «гендер» призван стать образующим элементом общественных отношений, основанных на принятых различиях между полами; именно он определяет отношения власти. Только «гендер» способен якобы положить начало подлинной феминистской историографии: в противоположность «полу», связанному с биологической реальностью, «гендер» реально соотносится с социальными, культурными, философскими, религиозными измерениями, прежде присущими «полу». Перекличка «пола», заданного биологически, и «гендера», порожденного культурой, действительна как для мужчин, так и для женщин. Следовательно, используя это понятие, можно, казалось бы, избежать и андроцентризма, и асексуальности – двух явлений, исходящих из традиционной антропологии.
После первого толчка теоретизирование вокруг «гендера» бурно развивалось. «Пол», ранее понимавшийся как неизменный данный природой признак, превратился в некое податливое и, следовательно, изменчивое состояние; женственность и мужественность стали считать просто порождением культуры. Отсюда следует, что историков и антропологов должно интересовать не «различие» само по себе, а способ его интерпретации в культуре, пути возникновения данной «натурализации». Всё дело – в процессе, по-разному развивающемся в каждой культуре и меняющемся во времени. Следуя внутренней динамике и бесконечным умозаключениям, феминизм, пусть и пестрый, дошел в конечном итоге до парадокса, согласно которому «гендерное различие» в определенных случаях не только не имеет значения (L. Irigaray), но и, становясь, так сказать, «кочующим субъектом» (R. Braidotti), требует устранения [undoing] самого понятия «гендера» (J. Butler).
Теперь уже не только не говорится о новой историографической точке зрения, полезной для научного поиска в области формирования половой идентичности, но отрицается даже различие полов или, по крайней мере, тот факт, что оно представляет собой нечто исходно данное. Утверждение, будто это «различие» не имеет биологических оснований, но задается лишь системой воспитания, выдвинул первым американский врач Джон Уильям Мани (Money): в 1972 г. он даже заявил, что доказал это научно. Через несколько лет это «доказательство» было опровергнуто драматическим самоубийством двух близнецов, представлявших «клинический случай», над которым Мани ставил решающий для него эксперимент. В том же 1972 г. Энн Оукли (Oakley) сообщила, что, согласно мнению одного крупного специалиста в области интерсексуальности, невозможно считать различной морфологию мужских и женских гениталий: они представляют собой якобы континуум возможных путей развития и поэтому постоянно указывают нам не на биологическую полярность мужского и женского начал, а на их биологическую идентичность[19].
Между тем научные исследования подтверждают, что различие мужского и женского заложено уже в ДНК любого человека. Однако радикальные феминистски с энтузиазмом вытягивают из теории «гендера» быстрый ответ на свою потребность разъяснить подчиненное положение женщины в обществе и одновременно находят в ней инструменты для исправления этого положения. Идея, будто граница между мужчинами и женщинами вовсе не установлена «природой», а является «продуктом» патриархальной культуры, позволяла рассчитывать на легкий успех в деле разрушения старых культурных категорий и изменения мира, сообразно представлениям женщин.
По мнению радикальных феминисток, ошибочное допущение, что различия пол/гендер «естественны», могло бы наложить неизгладимый отпечаток на повседневную жизнь и, следовательно, на «здравый смысл», согласно которому «гендерные» различия очевидны и «установлены Богом». Представляя дискурс «пол/гендер», «мужчина/женщина» и «мужское/женское» как универсальный и свойственный «здравому смыслу», эта заранее заданная схема значений якобы призвана скрыть и мистифицировать реальность. Само понятие двух полов является будто бы в большей степени социокультурной конструкцией, созданной с целью сохранения мужского господства, нежели биологической данностью или врожденной сущностью. Короче говоря,
социальные связи, определяющие гендерные различия, выстроены в социокультурном контексте и не относятся к чистой биологии. ‹…› Другими словами, мир определяется отношениями господства. Пол/гендер входят в состав властных отношений, являющихся базой и других различий, в частности классовых и расовых[20].
Не следует отрицать, что категория «гендер» в исторических исследованиях оказывалась и плодотворной. Она послужила более глубокому осознанию учеными социального строения половое идентичности, реально формирующейся в исторически обусловленном измерении.
В «истории женщин» уделяется внимание также и мужским ролям. Женщины и мужчины являются таковыми, только если ими становятся. Однако радикальный тезис, согласно которому «гендерная идентичность» – это совсем другое, нежели «различие полов», и что в конечном счете она является порождением только построений культуры, оказывается разрушительным. Тезис о совершенной пластичности гендера ведет как будто к долгожданному реваншу женской доли, скованной анатомией и биологией. Другими словами, ныне якобы найден путь к окончательному освобождению от той «культуры», что мужчины обратили в «природу» постоянного угнетения женщин.
«Гендер», более изящное и нейтральное слово, чем «пол», вошло в общелитературный язык и даже в название направления академических исследований – gender studies, причем часто вне осознания его революционного идеологического смысла. «Гендер» стал не просто новым основанием классификации людей: если «научно» доказано, что он есть продукт только «культуры», то его следует переместить из сферы науки в сферу политики. По словам одной феминистки, «введение понятия ”гендера“ в феминистскую лексику стало важным политическим ходом. Оно означало, что мы не должны более без конца обсуждать, как выйти из исключительно биологической привязки понятия пола»[21].
Радикальный феминизм, разумеется, признавал, что нечто природное, биологическое все-таки остается. При этом, однако, необходимо определять социальную и культурную составляющие «гендера», постоянно передвигая грань между его природной, достаточно негибкой, составляющей, с одной стороны, и социальной, очень пластичной, составляющей, с другой. Если «различие» между женщинами и мужчинами носит не исключительно природный характер, но создается в сфере культуры как «гендер», то оно может меняться в зависимости от личного желания.
Для ряда влиятельных западных «кругов» понятие «гендер» представляет собой начальный шаг в более решительном отрыве половой идентичности от биологической реальности. Предполагается даже, что эта идентичность определяется изменчивым выбором, совершаемым даже неоднократно на протяжении жизни одного человека. Идеологическая направленность «гендера» взята к тому же на вооружение некоторыми учреждениями ООН и неправительственными организациями, занятыми демографическим анализом. Эту позицию, понятно, разделяет большинство феминисток западных стран, хотя она наталкивается на противодействие ряда групп, образованных в защиту материнства и семьи, а также на противодействие Католической церкви[22].
Прочная и, если вдуматься, не вызывающая особого удивления связь между радикальными феминистками, участниками крайне левых движений, зелеными, «новыми просветителями» способствует использованию теории «гендера» в их борьбе под лозунгом за равные права и свободу личности, а также в т. н. борьбе за цивилизацию, при полном отрицании или при сведении к нулю природного, биологического «различия» между полами. Многие из тех, кто бьет тревогу и поднимает шум при намеках о появлении ГМО (генетически модифицированных организмов), не обнаруживают ни малейшего беспокойства и возмущения по поводу уничтожения источников жизни и надежды человеческих личностей. Эти протестующие группы и движения со всей ясностью и определенностью ставят на повестку дня и упорно борются за такие «прогрессивные» цели, как разрушение самых прочных родственных связей, свободный доступ к новейшей репродуктивной технике, узаконивание гомосексуальных браков, введение новых, «современных» норм усыновления/удочерения какого угодно ребенка какой угодно парой.
Если поставлены и в немалой степени уже достигнуты подобные цели, то уместно поставить вопрос: наступило или нет под видом «нигилизма» явление «смерти Бога», о которой говорил Ницше и которую на свой манер удостоверил Хайдеггер, или же это явление добивается на своем пути больших и малых успехов[23]. На знаменах ряда значительных, если не ведущих, течений западной культуры провозглашается исчезновение высших ценностей, исчезновение абсолюта – будь то священный, божественный абсолют, сам Бог, или будь то человек, разум и даже природа. Успех этих течений и торжество «нигилистического» духа с каждым годом более явственны, превосходя прошлые опасения.
Если истоки нашей эпохи находятся в пережитом нами гибрисе[24], в опьянении от мощного манипулирования миром и человеком вместе с его сексуальностью, то, может быть, пора спросить следующее: не ради ли спасения от возможного самоуничтожения человек ныне доверяется только самому себе? И сможет когда-нибудь понятие «гендер» устранить или окончательно заменить понятие «различие полов», или же наоборот – оба эти понятия могут – и, следовательно, должны – дополнять друг друга? И что после всего этого станет с «личностью», о которой теперь рассуждают на каждом шагу, и, употребляя это слово по любому поводу, придают ему различные и даже противоположные значения?
Мы попытаемся дать ответы на эти многочисленные вопросы.
В борьбе против андроцентризма и женоненавистничества, присущих патриархальной культуре, феминизм не мог не выдвинуть обвинений в адрес одного из самых почитаемых документов, образующих фундамент западной культуры, – в адрес Библии. Более того, в проскрипционном списке феминизма она занимает первое место. В самом деле, Библия как будто являет собой памятник бескомпромиссного сексизма: она не служит ничему иному, кроме как узакониванию и освящению патриархата с целью маргинализации и порабощения женщин. Когда в Новое время стало пробуждаться самосознание женщин, Библию стали использовать для сдерживания и подавления их эмансипации, и поэтому большинство диспутов о «женщине в Библии» было изначально заражено извращенными апологетическими устремлениями, которые открыто игнорировали и коварно дискредитировали феминистское движение. С помощью Библии женщины в качестве женщин сделались и должны были оставаться существами незаметными и подчиненными.
На самом деле в феминизме – историческом явлении, потенциально плодотворном и вместе с тем рискованном, как все нынешние «знаки времени», – можно различить в общих чертах две позиции: «радикальную» и «умеренную»[25]. Вполне сознавая расплывчатость и недостаточность подобной терминологии, поясняем, что «радикальный» феминизм считает священный текст иудеев и христиан, т. е. Библию, совершенно неприемлемым. Библия якобы не только не знакома с подлинным жизненным опытом женщин, но, утверждая их приниженное положение, поощряет насилие над ними. Именно с благословения Библии женщины перестали быть человеческими существами и личностями и поэтому как бы вычеркнуты из истории. В редких случаях приверженцы феминистского освобождения могли найти основания для своих убеждений в религиозном опыте женщин, однако в современном мире это стало невозможным. Следовательно, попытка воспользоваться Библией на пользу женщинам – это в лучшем случае напрасный труд, а в худшем – сакральное узаконивание сексизма.
Еще в конце XIX в. Элизабет Кейди Стэнтон (Cady Stanton) вызвала в США оживленную дискуссию вокруг двухтомной книги Woman's Bible[26](1895–1898) – сборника о Священном Писании, составленного под ее редакцией. В нем отсутствовал научный подход, но сам труд не был, как его иногда обвиняют, путанным и эксцентричным. В ходе дискуссии Кейди Стэнтон и ее сторонницы заявили об андроцентрическом характере Библии, сделав вывод: поскольку она написана и кодифицирована мужчинами, пребывающими в рабстве у женоненавистничества, невозможно согласиться с ее претензиями быть «словом Божиим»[27].
Вопрос о позиции женщин в отношении Библии был энергично поставлен на повестку дня, но нужно было дождаться 60-х гг. прошлого столетия, когда Маргарет Крук Брэкенбери (Crook Brackenbury) опубликовала в 1964 г. исследование под названием Women and Religion. Рассмотрев социальное положение женщин в мире иудаизма и христианства и устранившись при этом от феминизма, Крук Брэкенбери, тем не менее, высказала такой упрек:
Монополия мужчин на религию началась тогда, когда израильская пророчица Мириам с негодованием задала вопрос: «Одному ли Моисею говорил Господь?» (Числ 12:2)[28]. После этого в трех великих религиозных движениях, зародившихся на земле, – в иудаизме, христианстве и исламе, мужчины сформулировали доктрины и установили правила отправления культа, оставив скудные возможности для выражения религиозного духа женщин[29].
В конце 1960-х гг., в «ревущие годы» современного феминизма, такая страстная «радикалка», как Мэри Дейли (Daly), пошла гораздо дальше, заявив, что библейский текст был и остается неисправимо андроцентрическим не только в своей внешней оболочке, но и в глубинной сущности. Следовательно, есть все основания осудить его к сожжению на костре как один из страшнейших соблазнов, околдовавших человечество. Только свергнув патриархальную власть библейской религии и освободившись от ее угнетения, можно будет найти дорогу к новой земле обетованной. Тогда необходимо будет потребовать «гинецентрической» жизни и истории, призвав всех женщин объединить свои «я», спасенные от рабства в цепях патриархата, в некое сестричество, которое в борьбе за полное освобождение утвердило бы себя как «Антицерковь»[30].
Напротив, для «умеренных» феминисток Библия не представляет собой совершенно ненужное или, хуже, опасное старье. Конечно, они образуют собой целую галактику с довольно пестрыми внутренними элементами, находящимися в непрерывном движении. Для них «Библия стала частью атмосферы, которой мы дышим, хотя даже не замечаем ее присутствия и власти»[31].
Пытаясь соединить верность женщине с верностью иудаизму, а также – на свой лад – различным конфессиям христианства, «умеренная» версия революционного феминистского проекта утверждает, что Библия – книга полезная, но неоднозначная. Читая ее, женщины могут почувствовать, что находятся в чужом и даже вражеском крае. Тем не менее, они могут найти в ней жизненную опору и поддержку своих надежд на освобождение. Нужно ясно осознать, что Библия не допускает однозначного и «нейтрального» прочтения. В прошлом ее, безусловно, использовали в самых разных и даже противоположных целях. В настоящее время нужно работать для борьбы за освобождение женщин при условии, что будет выявлено и надлежащим образом осмыслено ее послание, причем обязательно в феминистской перспективе.
Вовсе не стоит отбрасывать все библейские тексты и предания, ставшие в прошлом источником угнетения: их можно обратить к самореализации женщин именно в качестве женщин. Библейская религия продолжает оказывать на нас мощное влияние, и поэтому в деле преобразования мира нельзя не воспользоваться ее огромным ресурсом. Да, западная цивилизация не может вмиг освободиться от Библии, но этого и не требуется, ведь эта Книга и ее наследие не всегда и не везде помогали установлению и усилению рабства женщин. Часто происходило противоположное – священный текст побуждал к освободительной борьбе и вооружал ее участниц.
Раз решительно поставлена задача переписывания всей истории с женской точки зрения, то следует вернуть Библию женщинам и женщин Библии. Умеренные феминистки хотят сохранить живой «рискованную память» об историческом подавлении женщины и вместе с тем по-новому овладеть Библией – как средством борьбы за свою человеческую реализацию. Если правильно поставить правильные вопросы, то нужно, например, спросить, не является ли сама Библия историей женщин и, более того, не оказалось ли случайно женщин среди создателей библейской религии? Короче говоря, нужно изучать и толковать Библию именно как «дело женщин»[32]. В самом деле, Писание содержит
по крайней мере «нечто большее», чем патриархальный подход к человеческой жизни, чем утверждение мужского шовинизма. ‹…›. Это «большее», которое заключает в себе Библия, во всяком случае, пребывает в гармонии с истиной о женской реальности, такой, какой ее воспринимает феминистское сознание: Писание прикасается к ней, быть может, даже раскрывает ее, заставляет резонировать с другими истинами, позволяет и помогает проверить, верны ли мы ей. Для феминисток, считающих Библию авторитетной для такой задачи, она становится нравственным императивом[33].
В рамках этой ветви умеренного феминизма, расположенного к диалогу, христианки-феминистки могут и хотят оставаться христианками, и поэтому они считают себя обязанными искать в Библии тексты, благосклонные к женщинам. Подобные тексты менее известны, и их, к сожалению, перевешивают тексты гораздо более известные, постоянно используемые против женщин. Читая и интерпретируя касающиеся женщин отрывки, на пересечении истории вообще с историями женщин в древности, феминистки извлекают выводы, помогающие понять положение женщин нашего времени, живущих в патриархальных культурах. Именно стремясь вычленить из комплекса священных текстов теологическую перспективу, содержащую критику патриархата, христианки-феминистки в конечном счете по-новому принимают авторитет Библии[34].
Как было верно замечено,
«женское», «по-женски», «феминистское» прочтение Библии не суть синонимы. Этим выражениям соответствуют разные понятия, не образующие концентрические круги. Речь идет о разных подходах, о разном восприятии. Однако вместе они составляют ту вселенную, где устанавливается связь между женщиной и Писанием[35].
В то же время для некоторых женщин
чтение Библии при четком осознании себя женщиной представляет собой трудное предприятие, порой болезненное, порой радостное. От совместного чтения Библии несколькими женщинами приходит глубокое осознание силы[36].
Не нужно, следовательно, бояться или стыдиться говорить о феминистской библейской герменевтике. Оставив в стороне суровых фанатичек, можно утверждать, что она сама по себе не является безрассудно враждебной к мужчинам, заведомо тенденциозной, пристрастной и сепаратистской.
Для феминистской позиции характерно то, что она признает специфику женской субъектности, не желая делать ее нормой, противостоящей андроцентрической культуре. Признавать особенности субъекта не значит утверждать сущностную несовместимость мужчин и женщин, даже если кое-кто движется в этом направлении. ‹…› Женское чтение может быть только феминистским, оно заключает в себе, в специфически женской формулировке, отрицание, необходимое для построения утверждения – утверждения иной научной парадигмы, результата мыслительного преобразования[37].
Библия – не кодекс, где непременно освящается подчиненное положение женщин. Те из них, кто способен читать ее самостоятельно, должны уметь и интерпретировать ее самостоятельно. В любом случае предполагается, что при чтении Библии вступает в силу женская субъективность. В наше время, когда женщины стали участвовать в библейских и теологических исследованиях (это в свою очередь обусловлено стремительным расширением видов деятельности, где они заняты), феминистская библейская герменевтика развивается параллельно с обновлением Церкви и усилением сотрудничества христиан. Значит, речь идет не только о том, чтобы освободить само по себе освобождающее слово Священного Писания от пут андроцентризма, и не только о том, чтобы вывести на авансцену и подчеркнуть значение многих библейских женских образов: необходимо соразмериться с целостностью Библии и с содержащимся в ней провозвестием, «чтобы его выверить, пропустив через женский опыт и женское к нему отношение»[38].
Если же размышления о Боге, о человеке и о мире – это размышления субъекта мужского пола и в силу этого неизбежно отмечены пристрастностью этого субъекта, то значить, до сих пор о Боге, человеке и мире люди мыслили по меньшей мере неполно[39]. Если верно, что человек как субъект двойствен и что для размышления о нем следует размышлять о различии «мужчина – женщина», то это относится и к размышлению о Боге. О Боге можно мыслить только в двойственной субъектности мужчины и женщины, а значит нас «словно подталкивает требование Бога заставить мыслить и говорить от имени женщин»[40].
Итак, женщины говорят «Бог». Значит, суждено быть не только феминистской экзегезе, но и феминистской теологии. В первое время эта теология будет преимущественно критической, срывающей маску с маскулинности традиционной теологии. Далее (т. е. сразу после разоблачения ограничений и препятствий, запретов и табу, налагаемых на женщин в сфере размышлений и представлений о Боге) феминистская теология отважится добраться до сути по-женски новаторского и оригинального мышления о Боге: «Путь до цели пройден или же открыт и прочерчен; базовые лагеря устроены. Впереди – скала»[41].
Должны ли теперь женщины или, точнее, феминистки или, еще точнее, умеренные феминистки изучить вопрос о женщине и, следовательно, проблему женщины в Библии? Не следует мужчинам замолчать и успокоиться, раз за дело взялись женщины, разрабатывающие свою специфически «иную мысль» в теологическом размышлении о Боге? И, если мужчинам тоже случится кое-что помыслить, разве не должны они из благоразумия отложить до лучших времен свои высказывания на тему Бога, о Котором они уже говорили слишком много, слишком плохо и слишком долго?
Как известно, для иудеев и, в особом смысле, для христиан Библия заключает в себе Откровение и воспринимается как «слово Божие». Тем не менее, она целиком или почти целиком выражена в словах, написанных и многократно переписанных именно мужчинами. Согласно христианской вере, Иисус из Назарета признается и принимается как Слово Божие, ставшее плотью, плотью человека мужской природы. Что это означает не только для герменевтики всей Библии, но и для исторического существования христианской Церкви?
Как только мы ступаем на дорогу, обозначенную колышками феминисток, то тут же обозначается строгое разделение труда: с одной стороны, только женщины способны воспринять и понять женский мир, представленный в библейских текстах, пусть даже он часто подается там в упрощенном, искаженном, оскорбительном виде; с другой стороны, мужчины должны делать свои дела, не позволяя себе какие-либо герменевтические высказывания по поводу всего того, что в Библии прямо или косвенно относится к женщинам. При таком положении вещей следует сразу же прекратить работу, даже не начав.
На самом деле слабость феминистской позиции кроется, пожалуй, именно в ее герменевтических принципах – в самом броском и неразумном виде у радикальных феминисток, в обличии более тонком – у умеренных.
Разумеется, нужно согласиться с тем, что мы всегда постигаем мир исторически и выборочно, поскольку ограничены перспективой, в рамках которой воспринимаем самих себя и то, что нас окружает. Однако мы в состоянии понять себя и окружающее лучше всего тогда, когда осознаем свои проблемы и интересы и одновременно усваиваем, ассимилируем перспективу другой личности, другого события, другого текста.
Начиная со Шлейермахера и Дильтея, а особенно с Хайдеггера, через Гадамера до Рикёра герменевтическая философия освещала состояние того или иного знания в определенном историческом горизонте, утверждая при этом, что понимание происходит сначала через дифференциацию, а затем через слияние различных горизонтов[42].
Однако герменевтическая рефлексия не только указывает на возможность понимания и самопонимания, но и добавляет, что оно осуществляется «как круговое движение». Столь ценное достижение подходит и к нашему случаю, и на нем стоит ненадолго остановиться, чтобы применить эту сжатую формулировку к теме «женщина и любовь в Библии». Мы собираемся воспользоваться так называемым «герменевтическим кругом», обычно выражающимся в следующей формуле: для понимания целого нужно понять части, и для понимания части, необходима определенная степень понимания целого. На языке метафор это звучит так: лес можно понять только через дерево и наоборот.
Если иметь это в виду, то в поисках смысла Библии (как и любого другого текста) следует интерпретировать ее страницы, ее стихи с учетом их своеобразных горизонтов, читая их внутри непосредственного специфического контекста, выделяя большие и малые фрагменты, образующие многочисленные и многообразные пассажи, собирая их в конце в целостный комплекс священного текста. При таком подходе представляется неплодотворным и непригодным анализ, в ходе которого проблема женщины резко отчленяется от проблемы мужчины, когда сначала извлекается и изолируется всё связанное с женщинами, а затем – всё связанное с мужчинами. Наряду с взаимозависимостью всех частей «герменевтический круг» предполагает и другие взаимосвязи, менее заметные, но все-таки жизненно важные: между «пониманием» и «предпониманием», между «субъектом» и «объектом». В пассаже, который можно было бы назвать классическим, Хайдеггер заявил:
Всякое толкование, призванное доставить понятность, должно уже иметь толкуемое понятым. Это обстоятельство всегда уже замечалось, хотя и только в области производных видов понимания и толкования, в филологической интерпретации. Последняя принадлежит к сфере научного познания. Подобное признание требует строгости обосновывающей демонстрации. Научное доказательство не вправе иметь уже предпосылкой то, обосновать что его задача. Если однако толкование должно всякий раз уже двигаться в понятом и питаться от него, то как сможет оно создавать научные результаты без движения по кругу, тем более если предпосылаемая понятность сверх того еще движется в расхожем знании людей и мира?[43]
К факту человеческого познания подходят неверно, если его осуществление не рассматривают внутри сплошного круга целого и частей, а также предпонимания и понимания, субъекта и объекта. Динамика понимания всегда разворачивается исходя из предположений субъекта, которому нужно при этом избавиться от предрассудков. Достигнутое однажды новое понимание движется от исходного пункта к последующему пониманию, направленному на другой объект, и так далее – в непрерывном процессе. Поэтому понимание всегда разворачивается по кругу – благому, а не порочному: он оказался бы порочным, если бы рассматривался в свете некоего познавательного идеала, находящегося во власти воображаемой стерильной «объективности».
Такая «объективность» при любых обстоятельствах была идеалом одной философской традиции, а именно картезианской. Согласно этой традиции задача научного исследования состоит якобы в обнаружении последних и основополагающих элементов, которые далее не могут быть ни уменьшены, ни подвергнуты анализу. Такие элементы должны представлять собой безусловную исходную точку для построения строгой аргументации more geometrico demonstrata[44]. Вот в чем заключается декартово cogito и признание его краеугольным камнем ведущего направления западной философской мысли Нового времени.
Однако подобные методологические амбиции, тиранившие современность, совершенно иллюзорны: не существует способа познать что-то об «объекте» без учета некоего «субъекта», и это верно всегда, даже в узкой области «наук о природе», не говоря уже о «науках о человеке». Поэтому, продолжает Хайдеггер, «решающее не выйти из круга, а правильным образом войти в него. Этот круг понимания ‹…› нельзя принижать до vitiosum[45], будь то даже и терпимого. В нем таится позитивная возможность исходнейшего познания…»[46]
Философ согласен, что допустимо и даже необходимо прилагать усилия к тому, чтобы различать или, точнее, разделять «предрассудки» и «предположения». Но не существует способа по-настоящему, критически приблизиться к «объекту», если не осознать, насколько предположение, исходящее от «субъекта» и вытекающее из его положения, носит действительный, конкретный, исторический характер. Однако невозможность устранить любую ранее сложившуюся «субъективную» установку на понимание само по себе не беда. Напротив, взаимообусловленность «субъекта» и «объекта» открывает широкие возможности для взаимного обогащения, лишь бы – и это очевидно – взаимообусловленность становилась непрерывным и честным диалогом, а не превращалась в произвольную и насильственную деформацию. Самый дурной результат картезианской традиции – принудительное превращение «субъекта» и «объекта» в хозяина и слугу. Видение, свойственное новому времени, будь оно материалистическое или идеалистическое, всегда хотело сделать из «объекта» (слуги) нечто такое, что «субъект» (хозяин) имел бы в своем распоряжении и мог бы всё решать за слугу, подчиняя его и им манипулируя[47].
Итак, ius utendi et abutendi, т. е. предполагаемое «право употреблять и злоупотреблять» «объектом» со стороны «субъекта» перетекло из т. н. «наук о природе» в «науки о духе», и из него вылепили историко-критический метод. Этот метод, в частности при изучении Библии, ведет к постулату, что максимально объективно понять текст можно, только полностью исключив всякое субъективное измерение и вследствие этого – или, лучше сказать, прежде всего – исключив подход, связанный с «верой». Только в состоянии стерильного, абсолютного безразличия, т. е. принципиально без предположений и допущений любого рода, возвысившись надо всем и без тени «веры», интерпретатор может и должен вопрошать Библию, может и должен заставить ее дать ответы, которых хочет он, и только их. Интерпретатор никогда и ни в коем случае не должен спрашивать себя: а не задает ли вопросы сама священная страница, и именно ему?
В этом случае совершенный, рациональный герменевтический идеал годился бы только для прозекторского стола, где лежал бы труп того или иного текста, а тем более религиозного, для рассечения его на мельчайшие фрагменты, которые потом будут рассматривать под микроскопом по правилам строгого историко-критического метода. Optimum для «религиозного» текста типа Библии был бы такой: решительно игнорировать или не принимать в расчет вероятное требование, носителем которого притязает быть этот текст, священный для иудеев и христиан: быть по своей сути «откровением» и поэтому керигмой, вестью, провозвестием, т. е. волнующим и захватывающим призывом.