2. Список невест

Поезд шёл через душную степь. К плацкартным окнам липли насекомые, и пассажиры маялись от бессонницы. Сразу после рассвета объявили о новой остановке. Из вагона, толкаясь и волоча за собою набитые хламом сумки, стали выкарабкиваться дети и женщины. На освободившемся месте появился новый высокий попутчик со знакомым Марату гордым лицом, длинными чёрными вихрами и спортивной сумкой через плечо.

Марат тотчас же вспомнил его подростковую кличку – Русик-гвоздь. Кажется, это было как-то связано с сапожником. Не вспомнить наверняка. Когда им было лет по двенадцать, они всё время подтрунивали над старикашкой, державшим обувную будку прямо на поселковом Проспекте. Проспектом называлась широкая и длинная колея, куда выходили ворота жилых домов. В дожди колея набухала и превращалась в канаву, по которой жители перебирались в калошах и на ходулях, брызгая и чавкая грязью.

Сапожник же, сидевший там в своей будке, как часовой, казался мальчикам отчего-то средоточием зла, ненавистным чудищем, заслуживающим безжалостной кары. Они взбирались на будку по двое или по трое, отыскивали любимую щель в крыше и, хихикая, совали туда пластмассовый носик кувшинчика, стянутого из уличного туалета. Вода из кувшинчика выливалась злодею сверху на голову. Некоторые ухари предпочитали бомбардировать старикашку горящими бумажными обрывками, запихивая их в ту же злосчастную щель. Сапожник, чертыхаясь, выскакивал наружу, грозил молотком, клокотал на своём наречии, пытался подпрыгнуть и схватить мальчишек за пятки.

Самым весёлым было улепётывать. Пока один отвлекал и пререкался, другие соскакивали с будки и бежали прочь, давясь от смеха. Бедолага никого не мог запомнить в лицо, но с Русика исхитрился как-то сорвать шапку, зажал её крепко под мышкой и начал горланить, размахивая торчащим из кулака колодочным гвоздиком:

– Я этот гвоздь твой башка забью!

Русик умолял вернуть шапку, но сапожник всё надсаживался:

– Гвоздь, башка! Гвоздь, башка!

Что было дальше, Марат не помнил, но кличка засела надолго, не хуже гвоздя.

– Русик, салам! – хлопнул он ладонью по столику.

Русик обернулся, и угрюмая складка на его лбу слегка распустилась. Начались, как водится, восклицания и рукопожатия. Оказалось, что он что-то преподаёт в кизлярском филиале университета и возвращается сейчас в посёлок после приёма экзаменов. Марат тут же забыл название предмета. Что-то связанное с экономикой. Ему не терпелось скорее свернуть на свежие поселковые новости.

– Что, Русик, скажи, Халилбека всё-таки посадили? Сидит?

– Ещё как сидит! В той самой тюрьме, которая в нашем посёлке!

– Надо же! До сих пор не верю!

– И наши не верят. Никто не верит. Боятся, ждут, что его вот-вот выпустят, коллективные письма пишут в защиту.

Да, Халилбек был той ещё птицей. Он не занимал ни одной официальной должности, но при этом контролировал недвижимость в посёлке и городе, а также чиновников всех мастей. Он являлся одновременно во все кабинеты, издавал собственные книги по благоустройству и процветанию всего мира, командовал бюрократами, якшался, как поговаривали, с бандитами, нянчил младенцев в подопечных больницах, кружил головы эстрадным певичкам и только больше полнел и здоровел от множащихся вокруг тёмных слухов. Без ведома Халилбека никто в округе не решался начать своё дело, купить участок, провести конференцию. Он вникал в дела, казалось бы, самые мелкие и вместе с тем стоял, если верить молве, за главнейшими рокировками, пропажами и судьбоносными решениями. Отец Марата когда-то знал Халилбека лично, но общение оборвалось после одной неприятности, даже несчастья.

Был у Марата сосед Адик. Зашуганный мальчик, которого детвора постоянно дразнила плохими словами и обзывала сыном гулящей женщины. Жил он с дедушкой. Отец ребёнка и вправду был неизвестен, а мать, спасаясь от кривотолков, скиталась где-то по России, пока не вернулась домой умирать. Адик уже заканчивал школу. Он страшно стыдился матери, но по всей видимости простил её. И после того как та довольно быстро угасла от туберкулёза, долго ещё шатался по окрестностям сам не свой.

В детстве Адика постоянно лупили ровесники. Марату приходилось то и дело по-соседски защищать его от чужих тумаков. Вот Адик и ходил за ним как привязанный, чтобы не тронули. К тому же родители Марата постоянно Адика привечали, подкармливали и жалели.

Дедушка, его воспитавший, умер чуть раньше матери. Говорили, он и построил ту самую тюрьму, в которой теперь сидел Халилбек. Он был архитектором и увлечённым арабистом, хранителем редких средневековых рукописей, не только на аджаме, но и гораздо более загадочных – тысячелетней давности, выведенных древним алфавитом Кавказской Албании на бумаге местного производства. За сомнительное увлечение дореволюционным прошлым он в своё время поплатился местом в строительном управлении и оказался сослан сюда из города. Рукописи были изъяты и отданы в советские архивы, а потом то ли уничтожены, то ли потеряны.

Впрочем, дедушку Адика Марат помнил слабо. Разве что подтяжки и случайно подсмотренный под рубашкой ортопедический корсет – наследство от битвы под Сталинградом. Бывший архитектор был нелюдим, да и дружить ему на новом месте стало не с кем. Народ вокруг ютился мелкий, чернорабочий, насильно переселённый с неприступных гор и растворённый болотной степью. Не пирог – обгоревшие шкварки с противня.

А вот сам Адик очень живо вспоминался Марату. После школы мальчик никуда не поступил, слесарничал, сразу женился на подобранной Маратовой матерью тяжелогрудой, молчаливой ровеснице. Сам Марат постоянно ссужал его деньгами, тот мямлил неуверенным тихим голосом, что вернёт и, разумеется, не возвращал. Потом Марат уехал в Москву, где устроился юристом в адвокатской конторе и то и дело, наездами, помогал Адику отбиваться от некоторых посельчан, зарившихся на его домик и пытавшихся его оттуда всеми средствами выкурить.

Перелом случился как-то летом, когда Марат приехал из Москвы и обнаружил, что у Адика, совсем ещё юнца, хоть и отца семейства, вдруг завелись приличные деньги, непонятно откуда взявшиеся. Адик утверждал, что устроился в городе, в музыкальном киоске, но эта версия была неприлично жалка. А вот денег хватило на чёрную «Ладу Приору» с красивым номером. На ней Адик раскатывал по Проспекту без всякой надобности, как бы назло всем тем, кто травил и мучил его с пелёнок. Марата он встретил в выглаженной рубашке и очень торжественно (разговор происходил на кухне) вытащил рублёвую пачку из алюминиевой банки с красной надписью: «Рис»:

– С процентами!

Марат отказался брать, но Адик разобиделся, почти разозлился. Пришлось уступить. Во дворе своего дома он затеял какую-то совершенно ненужную и спешную стройку. Твердил, будто делает флигель для гостей, хотя гостей у них с женой совсем не бывало. Жизнь они вели скрытную, смирную, даже их младенцы-погодки совсем не ревели. А потом в посёлок приехал Халилбек, у него и здесь был запертый наглухо особнячок, буквально за поворотом от дома Марата. Неизвестно, чего ему приспичило самому сесть за руль и примчаться ночью, без охраны. И как так произошло, что Адик попался ему под колёса в глухой и поздний час. Дело, конечно, замяли. Отец Марата пробовал разобраться, но с Халилбеком было не совладать. Адика похоронили.

Вот тут-то, уже после похорон, выяснилось невероятное. Марату признались шёпотом, что Адик был его, Марата, единокровным братом. И что мужчиной, от которого понесла и родила заблудшая чахоточная покойница, был его собственный отец. Но самым нелепым казалось то, что мать не только об этом знала, но ещё и оправдывала отца. Мол, Асельдера можно понять, он грезил о детях, а я больше рожать не могла по здоровью. Адика она любила почти как родного, а после смерти поминала его, всплакивая, чуть ли не каждый день. Пробовала забрать внуков, но жена Адика испарилась сразу после сорокового дня вместе с детьми, уехала на кутан[2].

В общем, у семьи Марата были личные счёты к Халилбеку. Русик во всё это не вникал. Расспросив Марата про Москву и адвокатскую контору, он снова стал угрюм и, почёсывая щетинистый подбородок, пялился на пролетающие мимо пустоши.

– Да плевать на этого Халилбека, – вдруг хмыкнул он, – меня другое достало. Наши бараны. Ты знаешь, я живу за «железкой», а там у них… как это, типа оппозиционная мечеть. Пристают каждый день: что ты к нам не ходишь? Да я и в другую мечеть не хожу, которая у Проспекта. Я вообще целый день или в Кизляре на занятиях, или в городе, в комитете. Езжу туда на велике. От этого тоже все бесятся. Почему на велике, почему не в костюме? А дома одно и то же: когда женишься, когда женишься? Причём, конечно, на своей хотят женить, чтобы нашей нации. А недавно в посёлке узнали, что я на танго хожу. О-о-о, прямо пальцем показывали…

– Да возьми и уезжай из посёлка!

– Легко сказать «уезжай». Меня разве отпустят так просто? Я – единственный сын, сёстры – маленькие, родители – упёртые.

– Ну и не ной тогда…

Марат глядел на Русика с ухмылкой. Тот был известен своими странностями. Поглядывал на поселковых презрительно, на проповеди не являлся, водил романы с городскими разведёнными художницами, изъяснялся иногда сложносочинённо, «как хохол», беспорядочно ударялся то в коллекционирование старых географических карт, то в нумизматику, то в зимние морские заплывы, как будто желая всем вокруг наперечить и выделиться, но быстро всё забрасывал и запирался дома на несколько дней тосковать. Поэтому ни велосипедная езда на работу в город (тридцать километров по грязи в одну сторону), ни занятия танго Марата не удивили. Он переспросил про женитьбу:

– А что, невесту уже нашли?

– Да они всё время кого-то находят и подсовывают, – скривился Русик, – как в зоопарке.

– Просто я тоже жениться еду.

– Ты? Жениться? На ком?

– Ещё не знаю. Нужно срочно найти. Свадьба уже назначена, и банкетный зал снят на тринадцатое августа, а невесты ещё нет, – скороговоркой объяснял Марат, катая вчерашние хлебные шарики по столу.

Мимо, по проходу поезда, окликая друг друга и посмеиваясь, перемещались люди с полотенцами, зубными щётками, кукурузными палочками, телефонами, бесконечным дребезжанием подстаканников.

– Ты шутишь? – встрепенулся Русик.

– Спроси у моих предков, шутят они или нет. Каждое лето приезжаю и срываюсь у них с крючка. В этот раз решили зал снять. Если не найду жену, деньги за аренду пропадут. Зал не супер-пупер, на окраине города. Самые лучшие, ты знаешь, за год бронируют. Но тысяча гостей поместится. Отец даже одну машину продал, чтобы деньги выручить. Я тоже экономлю. Сам видишь, в плацкарте… – Марат нервно засмеялся.

– От тебя не ожидал, Марат! Ты зачем на это ведёшься?

– Да я, если честно, и сам не против, пускай женят. Одному надоело…

Несколько секунд Руслан не отрывал от приятеля поражённого взгляда, потом тряхнул шевелюрой и, зажмурившись, лёг на полку. Марат встал и, размявшись, понёс звякающие в подстаканниках гранёные стаканы к баку для кипячения, «титану» на языке проводников. Плацкарт изнывал от жары. Толстые торговки с клетчатыми баулами расхваливали шифоновые шарфы леопардовой расцветки, покупательницы щупали ткани, совещались, шуршали деньгами.

– Чё, вацок[3], чай захотел? – крикнул знакомый попутчик с верхней полки, сверкнув жёлтыми пятками.

– Да, прикинь, братишка, – засмеялся Марат.

Когда вернулся с чаем, Русик мгновенно приподнялся, упёрся локтями в столик. Стали размешивать сахар.

– А что там за контры в посёлке между мечетскими? Вроде драка была? – лениво почесался Марат, присаживаясь.

– И не одна. Там же как… Была одна мечеть, имама выбрали.

– Ну?

– Но потом между тухумом[4], который строил мечеть, и имамом возникли непонятки. Говорят, что из-за свободы воли, но настоящей причины никто не знает.

– Не понял…

– Смотри. Люди этого тухума считают, что все действия совершает только Аллах, даже те, что как бы принадлежат человеку. То есть всё предопределено сверху и свободы воли ни у кого из нас нет.

– А имам спорил?

– Имам учил, что Аллах узнаёт о поступках человека только после их совершения. И ещё что-то про сотворённость Корана. Мол, смысл вечен, а слова, которыми он выражен, сотворены и не вечны.

– И что, из-за этого подрались?

Русик хмыкнул:

– Сначала эти противники имама демонстративно перестали ходить в мечеть и принялись пугать людей, что имам – ваххабит. Уже сколько лет прошло, сейчас этого не так боятся, а тогда – считай, что приговор. Хотя, если вдаваться в эти их религиозные тонкости, он вовсе не ваххабит, а какой-нибудь кадарит[5]. Или, как его, мутазилит[6]. Но не важно. Вот собрали они спортсменов со всей округи, в том числе нескольких чемпионов мира и даже одного олимпийского, звякнули ОМОНовцам и устроили драку прямо внутри мечети – по словам пострадавших.

– Я слышал об этом, но ОМОН зачем?

– Ловить людей и на учёт ставить. Имама, естественно, сняли. Тогда его приверженцы ушли из мечети и основали свою, за «железкой». По слухам, Халилбек дал деньги. Но имама потом всё равно оттуда выжили.

– Из новой мечети тоже?

– Да, ведь в конце концов мечеть за «железкой» и вправду стала ваххабитской. Он не сходился с паствой во взглядах.

– Ну а последняя драка из-за чего? Повод был?

– Да, бытовуха. Пацан из мечети с Проспекта чего-то не поделил с другим, который ходит за «железку». С этого и закрутилось. Прямо на моих глазах, после вечернего намаза. Я как раз вышел пройтись после ссоры с отцом. По поводу женитьбы ссорились. Стою и вижу – вываливает народ из мечети.

– За «железкой»?

– Да. Выходят, а за железнодорожными путями уже толпа собралась. Чуть ли не пятьсот человек. Ну, думаю, сейчас будет каша. И, смотрю, кто-то крикнул «Аллау Акбар», побежали друг другу навстречу. К рельсам. Кто-то стал бросаться камнями, и с той, и с другой стороны. Выстрелы в воздух, крики… Я и ещё несколько свидетелей бросились успокаивать, разнимать. И тут подъезжает штук десять «Уралов» с ментами. Мне потом сосед говорил, что менты были в курсе и с проспектовскими заодно. Но мне ото всех тошно. Ты бы знал насколько!

– Да ладно тебе, Русик, тебя же сильно не трогают.

– Меня не трогают? Забегает на той неделе сосед, тот же самый, и давай раскачивать: Мирзика похитили, Мирзика похитили! Вечером звонил домой, должен был купить хлеб и через десять минут приехать – и пропал!

– А, знаю Мирзика!

– Да кто его не знает! Двоежёнец бородатый. Ну вот, Мирзик пропал, и тут же – обычная новость: на въезде в город дорожный патруль пытался остановить подозрительный автомобиль, но водитель открыл по нему огонь. А потом ответным огнём был уничтожен. Оказалось, Мирзик.

– Что, правда?

– Ну сосед кричал, что неправда, что всё подстроено, как они обычно орут, тут не разберёшь. В общем, давай из него святого делать. Напиши, говорит, про Мирзика статью, ты умеешь. Я им объясняю: в жизни статей не писал, я – преподаватель. Но они как с цепи сорвались. Долдонят мне про его доброту. И требуют, чтобы я обязательно про клубничный кекс в материал впендюрил.

– Какой ещё кекс?

– Ну жене соседа (она на сносях) захотелось клубничного кекса и она написала об этом в какой-то виртуальной группе. Жена Мирзика про это прочитала и сообщила Мирзику. Они в это время в машине куда-то ехали. И якобы Мирзик мгновенно развернулся и полетел в кондитерскую покупать соседской жене эту самую сладость.

– Ангел, а не человек.

– Да не то слово. Теперь на меня зубы точат, что я писать отказался. Да много чего накопилось. То, что танго танцую…

Марат отмахнулся:

– Побольше их слушай!

– Да я спасался только тем, что для людей Халилбека кропал диссертации. Все это знали и меня не трогали. Халилбека боялись. А теперь он в тюрьме…

За окном потянулась канавка с плакучими ивами, мусорные горки и неподвижные силуэты жующих жвачку коров.

– Вот-вот подъедем, – заметил Марат.

Через некоторое время показалось кирпичное здание станции, состав затормозил, и вскоре они уже шли по перрону. Очень далеко темнели контуры предгорий. Посёлок, родившийся здесь лет пятьдесят назад у станции, начинался сразу за ней, разрастаясь коричневыми кварталами в стрекочущую степь. После засухи грязь на улицах спеклась и крошилась.

На повороте Русик перевесил спортивную сумку на левое плечо, подал Марату руку и, хмурясь то ли от солнца, то ли по своей обыкновенной унылости, потопал, тряся вихрами, через мост над железнодорожными путями. По ним, чух-чухая по направлению к городу, уже разгонялись скрипучие вагоны поезда.

Посёлок под надвигающимся зноем обезлюдел, и до самого дома Марат ни с кем не столкнулся. Отец и мать встретили сына принятым здесь показным холодком, но было ясно, что очень рады.

– Как там в поезде, Марат? Не грязно? А полотенца дают? – не умолкала мать.

– Что у вас там за дело в конторе разбирается? Я слышал, громкое, – наседал с другой стороны отец, крякая и то и дело вытирая обеими руками бородавчатое лицо, – убийство правозащитницы. Подозревают наших. А кто заказчик, известно?

Марат намыливал руки у раковины и отвечал отрывисто. Ему не терпелось сесть за накрытый стол, где уже, конечно, дымилась миска с хинкалом[7] из гороховой муки, ждали бульон и сметана с раздавленным чесноком.

– Ты лучше скажи, как Халилбека взяли, отец, – улыбался Марат, опускаясь на табуретку и берясь за вилку, – мне Русик в поезде ничего толком не объяснил.

– Какой Русик? Танцор балета, что ли? – встряла мать, поправляя шпильки в расползающемся пучке.

– Какого балета, мама? Что ты издеваешься?

– Никто не издевается! – резко одёрнула мать. – Так люди про него говорят. Ходит по посёлку, как жар-птица ощипанная, петух без перьев, а думает, что он лучше всех. Самомнение – страшный грех, Марат.

– Не начинай, пожалуйста. – Марат поморщился.

– Вот Халилбек тоже думал, что он сел на высокую ветку, его никто не клюнет, а прилетели коршуны и унесли. Даже Халилбека унесли.

– Хватит, да, слушай, со своими коршунами, – вмешался отец. – Ты лучше его имя громко не произноси, мало ли.

– А я не боюсь, Асельдер! Это ты его боялся! Он твоего сына убил, а ты хвост поджал, как трусливый волк перед охотником.

– Перестань, да, слушай.

– А те ваучеры… Помнишь? Двадцать лет назад. Кто тебе не дал продать те ваучеры?

– Акции.

– Да какая разница! Не дал Халилбек! Уговаривал как бешеный не продавать, и ты не продал, послушался. Доверил. А Магомедовы продали и на эти деньги участок купили в городе. А мы живём, как колхозники, в посёлке!

– Надоела, слушай, сколько можно вспоминать про эти акции…

– А игровой дом! Кто игровой дом построил в посёлке, кто молодёжь портил лохотронами, автоматами? Халилбек!

– Мама, – оторвался от миски Марат, – он такие дела воротил, а ты чёрт-те что вспоминаешь, детский сад разводишь. Всё, можешь успокоиться, посадили его.

– Ещё неизвестно, окончательно или нет, – замотал головой отец. – Его же три раза брали. Смешно, слушай. Первый раз взяли. Обыск, туда-сюда, народ на ушах, журналисты уже смакуют. Потом вечером Халилбек делает заявление, что никто его не вязал, он на свободе и всё у него хорошо. И полиция не опровергает. Через две недели то же самое!

– Что за бред?

– Клянусь! И только на третий раз, когда уже никто не верил, запрятали по-настоящему.

– Я очень рада, очень, – опять затараторила мать. – Пускай там сгниёт вместе с ремешком от своей проклятой кобуры. Адик, какой светлый мальчик!

– А что с его домом? – неожиданно оживился Марат.

– Адика? – взметнул брови отец. – Так его жена продала этот дом какому-то типу из полиции. Он сам пришёл и объяснил, бумаги показал.

– Представляешь, какая наглячка? – снова раскалилась мать. – Я её нашла на молочной ферме, думаю, дочка моей троюродной племянницы, работящая девочка, как раз для Адика, на ноги его поставит, а она! Мало того что детей забрала с концами, так ещё и втихую дом продала. А нам ничего! Всё себе в карман!

– А ты что хотела? Что ты чужие деньги считаешь? – заныл отец.

– И буду считать. Кто этого мальчика с детства одевал и кормил? Кто? Она, что ли? Пришла на готовенькое. Вот сейчас все молодые такие. Не успела замуж выйти, сразу квартиру ей подавай или дом и машину. А горбатиться за них семьи мужей должны.

– Ну всё, уже не остановится, – пробормотал про себя отец, доставая откуда-то из-под себя газеты.

– И машину Адика, и дом – всё этот полицейский купил.

– Не простой. Полковник, – вставил отец, не отрываясь от газеты.

– Полковник… Да хоть бы генерал. Не хочу я такого соседа. Теперь каждый день просыпаюсь от плохих снов. Думаю: а если этому менту под бампер взрывчатку поставят, то и в нас попасть может. Мы же рядом совсем.

– Да проверяет он бампер. Каждое утро выходит, проверяет, – точно так же, из-за газеты заметил отец.

– Проверяет он! Лучше бы он поменьше на свадьбах гулял, – не прекращала мать. – И людям носы не сворачивал. Привыкли пытать в своих подвалах…

– Ты о чём, мама? – удивился Марат, успевший отвыкнуть от материнского темперамента.

– А о том, что этот полковник или генерал, я не знаю, вернулся пьяный со свадьбы начальника…

– Из города, – вклеил отец.

– Да, из города, где мы, к сожалению, не живём, а печёмся в этом коровнике без навеса. И вот, вернулся он со свадьбы и пристал к сыну Мухтара. Ну, у которого ишемия и забор не крашенный два года, стыдно должно быть, куда жена его смотрит…

– Мама…

– Ну, пристал к сыну Мухтара. Типа: я из шестого отдела, а ты кто такой? С ним ещё дружки были, оттуда же. Ну, сын Мухтара, Алишка, он законы знает, сразу попятился и удостоверение попросил. Тем более что коньяком воняло на всю улицу. А полковник тут ему и врезал в нос с разлёту и нос сломал аж в трёх местах. И дружки навалились. Стали колошматить. Один по животу прыгает, другой на грудь сел верхом. Ужас! И удостоверение ему суют, издеваются, типа, смотри, любуйся. Но Алишка сумел одного ногами пнуть так, что тот в канаву отлетел.

– Ты сама это видела, слушай? – бросил отец газету. – Что ты сочиняешь?

– Мне Мухтар рассказывал. Сына изуродовали, а теперь дело хотят пришить за насилие в отношении представителя власти.

– Да этот сын за «железку» ходит, ещё неизвестно, чему их там учат. Просто так полицейский ни к кому не подойдёт…

– Ха-ха-ха, – громогласно засмеялась мать, – ты хоть сына не смеши, он у тебя адвокатом в Москве работает, ещё не такого навидался.

– Мама, ну я, конечно, навидался, но ты тоже кидаешься делать выводы. И дома, я давно заметил. Спрячешь куда-нибудь нужную вещь или деньги, а потом не можешь найти и сразу всех обвиняешь. Строишь сценарии: кто стащил, когда, каким способом.

– Правда, правда, – закрякал опять отец.

– Ну вот, пожалуйста. Приехал, чтобы мать пилить. С отцом заодно, – возмущённо замерла мать, до того активно переставлявшая посуду у раковины. – Ты тут особо не расслабляйся. Ты же знаешь, что банкетный зал снят на тринадцатое и деньги уплачены.

– Вот не надо сейчас…

– Надо. Иначе ты до старости не женишься. Как дед Исхак, который с ума сошёл и каждую ночь в могилу ложился вместо постели. И «ясин»[8] сам над собою читал.

– Ты хоть дай человеку отдохнуть, два дня в поезде трясся, – вступился за Марата отец.

– А ты, Асельдер, ему дурную услугу не делай. Сам-то куда без меня. – Потом как будто вспомнила о чём-то, метнулась к плите. – Всё, Марат, бери чай, я с чабрецом заварила. Пей, а я сейчас сбегаю за списком. И ты, Асельдер.

Мать хлопнула на застеленный японской клеёнкой стол тяжёлые чайные ложки, поднесла, держа за не успевшие нагреться краешки, горячие стаканы с чаем и умчалась, опять на ходу поправляя упрямые шпильки в посеребрённых годами волосах.

– Фуф, – выдохнул Марат, улыбаясь.

Отец не заметил его улыбки. Он сосредоточенно дёргал себя за мочку уха и молчал, задумавшись.

– О чём думаешь, отец?

– Я? – переспросил тот, очнувшись и пересаживаясь к столу. – Я думаю, что хорошо бы тебе от Русика этого балетного подальше.

– Ты что, отец?

– Мне его родные говорили, он на женщин вообще не смотрит. На борьбу не ходит. Вместо борьбы какие-то парные танцы у него, кадрили.

– Танго…

– Танго-манго. А прошлую зиму всё время плавать ездил в море, как больной. В ластах.

– Отец, умоляю, ты кого слушаешь? Русик – нормальный пацан.

– Тем более он у мечети за «железкой» живёт.

– Да он никак с религией не связан. Ему вообще всё это по барабану.

– Вот и это тоже плохо, если по барабану. Эти мечети тоже… Ты не знаешь, что вчера было?

– Да тут каждый день что-то.

– Короче, Духовное управление прислало за «железку» своего собственного имама. На замену тому, которого они после основания выбрали, ещё несколько лет назад. Из города, значит. И этот назначенный имам на «Приоре» прикатил, а с ним ещё много машин со спортсменами, автоматчиками. Чуть снова драка не случилась.

– А чего это Духовное управление обостряет?

– Раньше, наверное, им Халилбек мешал. Он же опекал эту новую мечеть, деньги давал. А теперь они думают, раз Халилбек в тюрьме, запросто можно своего человека поставить. Но народ такой сплочённый там оказался. Они своего имама на руках носят. И не пустили его сменить.

– Они все «вахи» в этой мечети? Вместе с любимым имамом?

– Откуда я знаю, Марат? Сейчас разве можно понять, кто есть кто. Но, думаю, зря муфтият так осмелел, что новых имамов вместо старых, избранных, силой навязывает. Халилбек тоже ещё выйти может.

– Всё-таки побаиваешься, – не удержался Марат, допивая чай.

– Ле[9], ты что, думаешь, ты в Москве адвокат, значит, отцу можешь хамить, – вспыхнул отец.

– Да ты что, извини, я же просто…

– Что просто? У меня завотделом в Институте то же самое говорит, что я говорю. «Побаиваюсь»… Ты бы других видел! Никто против Халилбека и пискнуть не смеет. Кроме твоей глупой матери. Выжидают, кто победит.

Послышались шаги, и на веранду вернулась мать с исписанной бумажкой и ручкой в крупной руке.

– Я пошёл, – засобирался вдруг отец.

– Куда? – громко поинтересовалась мать.

– К Шахмирзе.

– А, ну иди, только смотри, у них не кушай. А то жена Шахмирзы, наверное, думает, что я тебя голодом морю и ты к ним за даргинским чуду́[10] бегаешь.

– Молчи, слушай. Лучше свой список разбирай, – привычно клекотнул отец.

И вышел на крыльцо обуваться.

– Ну, смотри, – начала мать, доставая из кармана халата очки и расправляя свою бумажку со списком подходящих девушек на выданье, – первая у меня идёт дочка Бариятки.

– Ну, нашла, с кого начать. Она же двух слов связать не может, – запротестовал Марат.

– А тебе нужно, чтобы она с трибуны выступала? Смешной ты тоже, Марат. Главное, чтобы с совестью была, а не такая, которой лишь бы хапнуть. Как воровка, про которую Зарема мне рассказывала…

– Мама…

– Заремина односельчанка, оказывается, сначала жениху согласие дала, золото с него получила, а потом сбежала в другое село с золотом и за другого вышла. Теперь её семья от позора за порог не суётся. Компенсацию собирает.

– Ну что за глупости? Это явно сама тётя Зарема придумала, у неё подходящее воображение. Кому это золото вообще нужно?

– Что значит, кому нужно? Я для твоей невесты уже сто тысяч отложила. И магазин присмотрела в городе. Схожу с ней, пускай сама выбирает на эту сумму. Заодно на вкус её посмотрю. Если крупные цацки выберет, которые на три километра блестят, мы, может, отворот-поворот сделаем. Зачем с цыганской дурой связываться?

– Да про Барияткину дочь сразу понятно, что дура.

– А ты что, с ней разговаривал?

– Я её страницу в интернете видел. Всё время саму себя фотографирует. А ещё картинки: котята, дети читают Коран, статус «я – дерзкая персона с 05 региона», состоит в группе «Красоточки-дагестаночки-мусульманочки»… Вычёркивай!

Мать вздохнула с непониманием, покусала губу, занесла ручку над нужной строчкой и, помедлив, вычеркнула.

– Кто там следующий? – зевнул Марат.

– А что ты зеваешь? – покосилась на него мать. – Вот послушаешь Сабрину, у тебя эти зевки в кишках застрянут и до рта не дойдут.

– Какая ещё Сабрина?

– О, такая умница! Как академик! Из семьи Шаховых. Отец – военный, мама кардиолог, дедушка директором театра был… Золотая девочка! Медицинский на красный диплом закончила.

– Фотография есть? – полушутя-полусерьёзно полюбопытствовал Марат.

Но мать как будто готовилась к вопросу. Полезла рукой в карман и вытащила фотокарточку, с которой холодно глядела тонкогубая красавица с длинными тёмными бровями.

– Откуда фотографию взяла? – удивился Марат.

– У Фирузы с Проспекта попросила.

– А у Фирузы она откуда?

– Фирузин покойный муж вообще-то был братом Шахова. И сын её Шах, с которым вы на юрфаке учились, двоюродный брат Сабрины.

– А, так это сестра Шаха. В городе живут?

– Рядом с центральной площадью! Пойдём к ним в гости прямо завтра. У них там дядя полгода назад от инфаркта умер, так что предлог есть. Выразим соболезнование, а вы приглядитесь друг к другу.

– Ну ладно, посмотрим. Кто там ещё в списке?

– Луизина племянница. Луиза так много про неё рассказывает. В детстве в ансамбле танцевала, сейчас учится вроде бы на экономиста. Видела её на одной свадьбе, – ну прямо тростиночка! И меня узнала, подбежала, давай целовать, обнимать, хотя я её только в детстве видела. Вот это я называю – хороший характер. Будем у Абдуллаевых на сватовстве, там на неё и посмотришь.

– Ты хоть имя-фамилию её скажи, я в интернете найду сначала, посмотрю, что за фрукт.

– Да я сама тебе её вживую покажу, к шайтану твой интернет!

– Ну а дальше кто?

– Дальше с работы Асельдера…

– Из отцовского Института?

– Да, у них в отделе молодая специалистка работает, активистка, секретарь. Я не хотела её в список вносить, пока сама не посмотрела. Специально пошла к Асельдеру на работу. Смотрю: деловая такая, подвижная, не пропадёт. Там же в кабинете косметикой торгует.

– Да, мама… Какой-то бедный выбор…

– Что значит, бедный? Я знаешь, скольких отсеяла, скольких перебрала, всю округу опросила. Хотела Муишкину дочку, но во дворе о ней нехорошо отзывались. Потом думала Курбановых, но потом узнала, что они с Халилбеком сильно дружат, и сразу себе сказала «нет!», – занервничала мать. – Сам найти никого не можешь который год, а меня критикуешь! Вот, следующую ты знаешь – Заира.

– Заиру сразу убери.

– Почему это «убери»? Своя, поселковая, толковая.

– В косынке ходит.

– Не в хиджабе же! Замотанных я сама терпеть не могу, а в косыночке – что? Очень мило.

– И молится. Даже думать не хочу.

– Это тебя Русик против молящихся настроил? Отец тоже молится, и что? И в хадж, иншалла[11], поедет…

– Мама!

– Хорошо, хорошо, вычёркиваю.

– Хадижа! – послышался во дворе женский голос. – Ты дома?

Мать встрепенулась, сложила бумажку и фотографию Сабрины в карман и звонко откликнулась:

– Ты, Зарема? Дома, дома, заходи.

Марат встал и, не дожидаясь появления гостьи, отправился в ванную.

Загрузка...