Жила на свете Женщина, и было у нее трое детей. Старший – мальчик, средняя – девочка, а младший… он и человеком-то зваться не мог. Ни рук, ни ног, ни глаз, ни ушей. И не было у него ни души, ни сердца. Ни живой по-настоящему, ни мертвый – просто груда камней да случайные вещи. Но Женщина все равно любила и жалела его, младшего и желанного.
Больше всего на свете желала она вдохнуть жизнь в свое дитя. Надо сказать, была она мудра, да к тому же немножко колдунья. Имелись у нее способы. Неживое станет живым, каменное заговорит и прозреет, странное дитя научится смеяться и плакать, если много-много счастливых людей добровольно и радостно поделятся с ним частичками своих душ и сердец.
Души и сердца счастливых людей – они такие… Чем щедрее себя раздают, тем богаче становятся.
Только где же взять столько счастливцев? Много вокруг разных людей – деловых, требовательных, усталых, унылых, умных, глупых, рассеянных… а вот тех, кто лучится счастьем, – раз-два и обчелся.
Тогда Женщина решила научить их создавать свое счастье. Она очень старалась, но, оказалось, не каждому нужен такой подарок. Взрослые люди уже успели полюбить свои проблемы и болячки. А вот дети… Дети еще не разучились смеяться. И Женщина собрала множество детей и постаралась научить их радости. Но и тут возникла проблема. Ведь мало самому быть счастливым – нужно еще и уметь дарить радость. А это под силу лишь людям добрым, волевым, сильным и трудолюбивым.
«Так пусть они и будут такими», – решила Женщина. И взялась за дело. Вскоре она трудилась уже не одна. Множество помощников работало с ней рука об руку. Хорошая идея всегда найдет отклик.
Трудное это было дело, очень трудное. Но если во что-то верить, это свершается. И дитя начало жить. Иногда болело, иногда не слушалось, иногда страдало, но жило. Оно видело, слышало и радовалось. Оно стало настоящим, смотрело на мир тысячами глаз, говорило разными голосами, играло и работало тысячами рук.
И все были рады стать на время его частью. Ведь пока люди помогали ему, жили с ним одной жизнью, они оставались сильны и едины.
Я тоже была такой частицей. Иногда – зорким глазом, иногда – чутким ухом, иногда – мурашками на коленке, иногда нервом.
Я была там.
Я все помню…
А может быть – есть такой закон? Не озвученный с трибун, не пропечатанный в солидных книгах с твердыми, как железо, корешками. Неписаный закон.
Очень простой – все не случайно.
А может и нет. Может, все события, имена, улыбки, перемены погоды, чей-то остановившийся взгляд, потерянные книги, странные сны – может, все это сыплется на всех, как ледяная крупа в ноябре, и только один из тысячи догадается глупо высунуть язык и попробовать – каково это на вкус?
Не знаю.
Просто иногда что-то случается. Привычный мир перестает однообразно вращаться и поворачивается незнакомым бочком. Стоп. Отправная точка. Дальше сам решай. Быть или не быть. Только скорее, не то решат за тебя. И поплывешь ты как галоша до первого поворота – думая о том, что ты и не галоша вовсе, а старинная каравелла с поскрипывающими мачтами.
Страна менялась, законы менялись, все менялось. И каждый плыл в меру сил – как мог. Менялась и школа, конечно. Потому что нужно меняться и людям. Какими они должны были стать, эти новые люди, виделось весьма туманно, но все старались как могли.
Поэтому на нас, как на сухумских обезьянках, часто делались эксперименты.
Чего только в то время не было!
Система Шаталова – конспекты, конспекты, бесконечные конспекты, схемы и рисунки – наизусть, до одури. Это потом, много лет спустя, внезапно оказалось: Шаталов был психически нормальным человеком, а не скрытым фашистом, как мы его себе представляли.
Уроки родного края. Ну, это просто луч света. Сидишь себе, втихомолку делаешь домашку по математике, а милый усатый нянь тихо читает татарские народные сказки.
Музейные уроки. Тоже хорошее дело. Потому что мы вообще не учимся, а едем, естественно, в музей. Очень хорошая задумка, потому что целый день нет алгебры.
Уроки профориентации. Тут, друзья мои, тесты. Море тестов. Хитро зашифрованных и жутко времязатратных. А в результате тебе выносят вердикт: «человек – природа» или «человек – машина».
И полный апофеоз – уроки сексологии. Да-да, потому что начало девяностых, и без этого никуда и никак. Ведет их странно накрашенная нервная женщина, которая, к слову, оказывается одноклассницей моего папы. Дома я изображаю ее, а папа валяется со смеху.
И вот, наконец, приплыли. МХК. Мировая художественная культура.
Она не вошла в класс, а впрыгнула. Перескочила порог кабинета физики и улыбнулась.
За окнами висел осенний полумрак, синие вельветовые занавески вызывали тоску, но включить свет никто не удосужился. Шестой урок как-никак, народ подустал. Народ домой хотел. И в нашем родном классном кабинете удерживало только обещание новизны, этакой экспериментальной свежатинки.
Итак, она впрыгнула. И сразу засмеялась. Была она маленькая, худая и кудрявая. А когда заговорила – быстро и весело, то показалось, заговорили и ее руки – так легко и красиво они жестикулировали.
– Моя фамилия Гринбаум. Вы можете перевести слово «гринбаум»?
Мы настороженно молчали. Неизвестно, чего ждать от такой непонятной женщины. За восемь лет в школе всякого насмотришься, видали мы и таких: на вид-то добрая да веселая, а потом прижмет – только держись.
Она быстро нарисовала на доске дерево с листочками.
– Ну вот. С немецкого это переводится как «зеленое дерево».
– Мы будем учить немецкий? – спросил кто-то с вызовом.
– Нет. Мы будем заниматься культурой.
Несколько человек закатили глаза.
Но она заговорила – быстро, складно, смешно, – и сразу стало понятно: и скучно не будет, и семь шкур не сдерут.
А потом объявила викторину.
Кошмар.
При словах «викторина», «конкурс», «соревнование» на меня всегда находили нервное остолбенение, приступ тупизма и желание залезть в шкаф. Только раз в жизни, в первом классе, я победила в каком-то очень локальном конкурсе и получила награду – картонный кружочек с нарисованным котенком, подвязанный на шерстяную нитку. И эту, прости господи, медаль я хранила в шкатулке вместе с другими ценными вещицами много лет!
– Кто назовет автора картины?
Молчание. Я подняла глаза на репродукцию, и давно знакомый образ радостно отозвался в памяти. Я робко подняла руку.
– Рафаэль?
– Правильно! – обрадовалась Гринбаум. – А теперь… В углах этого дома нет ни одного острого угла. Архитектор, конечно же…
– Гауди! – выкрикнула я.
– И это! Тоже! Правильно! А теперь фото!
На фото изогнулась балерина. Вот и все, привет. Балерин я не знала.
– Плисецкая, – сказала Вера.
Конечно, человек лет десять в танцевалку ходит, еще бы не знать!
– Да, Майя Плисецкая. А теперь…
«Ее глаза на звезды не похожи,
Нельзя уста кораллами назвать,
Не белоснежна плеч открытых кожа,
И черной проволокой вьется прядь»[1].
Тут уж я неприлично возликовала, ибо только на днях наткнулась на этот сонет в журнале «Работница».
– Шекспир!
Действо продолжалось долго. Наконец Гринбаум шумно обрушила на стол ворох репродукций и вырезок из газет и журналов, порылась в сумке, что-то извлекла и указала на меня.
– Как тебя зовут?
Я назвалась.
– Выйди, пожалуйста, сюда.
Я потащилась к доске, меняя окраску, как больной хамелеон, и запинаясь о раскиданные сумки одноклассников.
Гринбаум подняла мою руку – как на ринге.
– Наш сегодняшний победитель и несомненный эрудит. Все похлопали!
Ах, провались-ка ты пропадом! Как мило – «похлопали»… Жуть.
– А это приз победителю.
Приз. Мне. Ага. Впервые после картонного котенка. В мои руки легла маленькая блестящая книжица. Я замерла и, наверное, даже забыла поблагодарить.
Как мало надо для счастья. На моем столе лежал приз.
– Дай посмотреть!
– Это кто, а?
– Красиво…
– Круто, держи.
Когда каждый сосед дежурно полапал мою прелесть, я проморгалась и попыталась разобраться – чем меня, собственно, одарили. Владимир Набоков. Ничего не говорящее имя. Я раскрыла книгу. Стихи. Полистала. Еще и проза. Тонкие летящие иллюстрации.
И я открыла посередине. Всегда так делайте, когда хотите проверить – стоящая книга или нет.
«На годовщину смерти Достоевского…»
Скучновато. Достоевского я еще не читала, но его портрет в кабинете литературы не сулил ничего хорошего – угрюмое худое лицо, неухоженная борода и все это – на мрачном коричневом фоне. Кто-то сказал, что в тюрьме он сам вырезал деревянное кресло с подлокотниками в виде топоров. Невеселый, должно быть, был человек.
Садом шел Христос с учениками…
Меж кустов, на солнечном песке,
вытканном павлиньими глазками,
песий труп лежал невдалеке.
И резцы белели из-под черной
складки, и зловонным торжеством
смерти заглушен был ладан сладкий
теплых миртов, млеющих кругом.
Предчувствие меня не обмануло. Жуть жуткая. Только на ночь читать.
Труп гниющий, трескаясь, раздулся,
полный склизких, слипшихся червей.
Иоанн, как дева, отвернулся,
сгорбленный поморщился Матфей…
Но, однако же, это затягивало, как затягивает фильм ужасов. Я не могла оторваться от странного чтива и уже не слышала, что там еще говорила Гринбаум.
Говорил апостолу апостол:
«Злой был пес, и смерть его нага, мерзостна…»
Христос же молвил просто:
«Зубы у него – как жемчуга…»
Стоп. Это как? Тут только что говорилось о тлене и разложении. Зубы-жемчуга?
Я перечитала еще раз. Потом еще.
И закрыла книгу. Потому что прозвенел звонок. Урок был последним, и все ринулись в раздевалку.
До меня дошло на полдороге домой. Дошло и застряло навсегда в голове.
В самом гадком и мерзостном можно и нужно увидеть прекрасное. Надо только хотеть это увидеть.
И спустя годы я поняла – Достоевский мог. И мог Набоков. И могла, конечно же, Софья Максимовна Гринбаум, которая радовала нас так недолго. Через несколько лет она умерла от рака.
Ее единственный сын сейчас живет в Израиле. Это все, что я знаю о ее семье.
А книжка Набокова стоит до сих пор на самом видном месте в старом книжном шкафу. По одну сторону от нее – «Моби Дик», любимая книга мужа, по другую – «Мастер и Маргарита». Подходящие соседи, мне кажется.
Думаете, так просто ответить на вопрос – что острее всего запомнилось из школьной жизни?
За рюмкой чая в хорошей компании – да, конечно!
– А помнишь… Вот был прикол!
– А помнишь, как рыжему мусорку на голову?
– А как завуч шлепнулась?
– А-ха-ха! Гы-гы-гы!
А если через двадцать лет вам встречается ваш школьный учитель и спрашивает об этом самом? А если это человек, которого вы всегда вспоминали с теплотой. Что ему расскажете? Про мусорку на чьей-то башке? Про спрятанную в туалете сменку? Про драки?
Нет. Вы будете врать.
И вам не будет стыдно, потому что это вроде бы и не вранье. Ведь было же, было на самом деле…
Вы расскажете про творческие вечера и про поездки в музеи, и про грамоту за успехи в чем-то там, и про таких хороших друзей. Да, и про учителей не забудьте! Это самое главное. Это прямо бальзам на душу.
Покопайтесь в памяти – там точно есть такие файлы. Они аккуратно хранятся на своих полочках, их можно разархивировать и удивиться – вот это да!
Только это не то, что врезалось в память остро и навсегда.
И только изредка учителя так удивляют, так озадачивают, что и за шумным столом, проржавшись, похлопав по спине соседа и закусив огурчиком, кто-то встрепенется – а помнишь? И все примолкнут.
Историк у нас был пожилой. Он преподавал недолго, всего год, и вел историю Средних веков. Мы даже считали, что он старый, но дети в тринадцать лет весьма субъективны в таких оценках. Должно быть, ему было около шестидесяти, а может, и гораздо меньше.
В школе одно то уже удивительно, что преподаватель – мужчина, а когда он еще похож на учителя из старых фильмов, типа «Доживем до понедельника», это, скажу я вам, придает ему отдельную ноту романтизма. Поэтому он мне сразу понравился. И история Средних веков мне нравилась. Я даже по возможности приползала на первую парту – для меня действие, равносильное прыжку через огненное кольцо.
Иногда он орал на нас. Иногда мучил вереницами всяких дат. Ну что ж, на то он и историк.
Зато он красиво говорил. Он был артист.
– В маленькой деревушке под названием Домреми жила простая крестьянская девочка. Она была самая обыкновенная – пасла гусей, носила грубое серое платье, бегала босиком по мокрой траве…
(Эти слова особенно врезались – именно «босиком по мокрой траве». До сих пор, честное слово, когда хожу по траве босиком, вспоминаю Жанну д'Арк!)
Он еще некоторое время усыпляет нас красивыми картинками.
А потом останавливается и обводит класс безумным взглядом.
– А были ли у вас видения?!
Все молчат. Я сглатываю.
– А вещие сны?
Про вещие сны мы знаем много чего. Все начинают «А вот у меня…», «А вот был случай…», но историк быстро перебивает фонтан.
– А кто видел себя во сне героем? Героем, спасающим мир? Ладно. Кто хочет стать героем? Но с условием – в конце не жди награды. Вас просто убьют.
И через пять минут:
– Почему ты? – взывал он неистовым голосом. И сам себе смиренно отвечал: – Кто, если не я…
Представляете себе? Нам слышался треск костра. К концу урока мы глотали горючие слезы.
Но это – именно те файлы с полочек. А теперь главное.
Случилось это в конце октября.
Надо сказать, историка мы, в общем-то, любили. Но это не означало отличного знания предмета и железной дисциплины. Класс-то был сборный (всегда, когда так говорят, подразумевается – ду-ра-ки).
Он чего-то объяснял, а мы слегка шебуршились – не потому, что неинтересно, а просто так. И вдруг он замолчал. Пауза была долгой, достаточной, чтобы все недоуменно подняли глаза, а потом начали переглядываться. Наверняка кто-то конкретно накосячил и сейчас получит сполна.
– Поздравьте меня.
Что за?..
– И себя.
Переглядываемся. Чудак, конечно, вот и пойми…
– Первый снег! – вдруг закричал он.
И все посмотрели в окно. Там густо и медленно кружились пушистые хлопья.
– Первый снег!
– Ура!
А он смотрел и смеялся.
– К окну идите, так же лучше видно.
И мы ринулись, роняя стулья и парты. Кто-то залез с ногами на стол, кто-то повис на товарище…
Он не ругался. Он просто стоял и ждал, пока мы нарадуемся и наоремся.
Взял и подарил праздник.
Однажды, в самом начале работы в маленькой сельской школе, во время моего урока пошел первый снег. У меня в это время сидел пятый класс – мелкие, разношерстные, ушастые человечки. И я замолчала, заранее зная, что будет потом. Ничего ведь, по сути, не меняется. А когда все ребята, радостно вереща, зависли у подоконника, от счастья мне захотелось плакать.
Писали и рисовали – на чем могли и как могли – на скамейках, партах, стенах, на бумажках, приклеенных к чужой спине. Пресловутые три буквы – это для совсем умственно отсталых. Шедевры эпистолярности, карикатуры, призыв к бунту и насилию, признания в любви – в общем, все, что душа пожелает. И опасность, конечно, – вдруг застукают!
«Если ты не голубой, нарисуй вагон другой» (по парте стыдливо корячатся разношерстные вагончики – целый товарняк).
«Весь мир – бардак. Все люди – б…и. И Солнце – гребаный фонарь».
«Ответы на тесты по математике № 8, 6 класс (Георгиевна) 1а, 2а, 3в, 4а, 5б… ДоброжИлатель».
«– Мартынова, обрати внимание на Зюзю.
– Он козел.
– Ты тоже коза. Кто согласен, ставьте +
– + + + + +…»
В раздевалке – роскошная голая девица. Кто-то скромно подрисовал трусики помадой.
На последней парте в углу – узнаваемая толстая тетка со зверским лицом, увешанная автоматами и гранатами, – «В.А. всех порвет!!!» (к слову – это наша завуч).
И совсем шедеврально – печальный Гитлер стреляет себе в висок. Кабинет истории, естественно.
Переполненный актовый зал. Какое-то мероприятие. Наш класс, естественно, пришел последним, и приличных мест не хватило. Приличные были в начале зала – новенькие кресла, обшитые коричневым дерматином. Мы же забились на последние ряды допотопных скрипучек, да и то не всем повезло – многие подпирали стенку.
Мне досталось последнее кресло. Только сев на него, я поняла, отчего сегодня такая везуха. Сиденье было сломано, и, чтобы не провалиться попой, приходилось неудобно опираться на ноги.
Само собой, сидя враскорячку в самом конце зала, ничего ценного не услышишь. Я и не пыталась. Под общий гул и скрип сидений хотелось спать. От нечего делать я вперила взгляд в спинку впередистоящего кресла.
И обомлела.
Вот это да! Кто-то нарисовал рисунок необычайной красоты. Всего несколько росчерков синей шариковой. Что-то между девочкой и кошкой – легкая, красивая, с серьезным взглядом раскосых глаз, с вытянутым хвостом и торчащими острыми ушами, сказочная и реальная. Вот это да!
Минут пять я рассматривала рисунок.
Потом огляделась по сторонам, убедилась, что никто не смотрит, и быстро написала под рисунком: «Кто бы ты ни был(а) – молодец, рисуй еще».
Ух. Я только что написала на кресле. При всех.
Оставшееся время меня немилосердно трясло. Я опасливо озиралась по сторонам – а вдруг кто увидел и сдал? Но ничего страшного не случилось. Я покинула зал, жалея только о том, что у меня нет маленького шпионского фотоаппаратика (кто бы сказал тогда, что через двадцать лет их у каждого будет что грязи, – ни за что бы не поверила!)
Вечером я попыталась воспроизвести рисунок по памяти, но только потеряла время, скомкала кучу бумажек и очень расстроилась.
В актовый зал я смогла попасть только дня через три. Закончилась вторая смена, по коридорам разбредались последние ученики, а сердитые уборщицы их подгоняли. Дверь была открыта. Оттуда только что вышла техничка с ведром и пошла в туалет менять воду. У меня было минут пять. Я бросилась к последнему ряду.
«Спасибо! Вот тебе еще».
Рядом сидела, опустив голову, изящная лиса. Я замерла от восторга.
Ручка тряслась в руках.
«Круто! Ты мальчик или девочка?»
И бежать – пока не накрыли с поличным.
Можете себе представить, каким длинным был следующий день?
«Мальчик. А ты?»
И никаких рисунков. Видно, тоже торопился.
«Девочка. Нарисуй еще что-нибудь».
– Ты чего тут забыла?!
Господи! Меня сейчас убьют…
– Обувь потеряла…
– Бестолковые… Иди отсюда, я все в раздевалку отнесла.
На следующий день я приглядывалась к каждому мальчику. Этот тупой, и круг не нарисует. Этот спортсмен, только свой футбол и знает. Этот… очень может быть, он тихоня, а в тихом омуте… Этот… злой, какая уж тут лиса. Тот ведь точно добрый, только добрый человек сможет так нарисовать. Этот… тоже бездарь.
Какие уж тут уроки.
Вечером ждало разочарование – зал был закрыт.
Я еще немного пошаталась по сумрачным коридорам. Бесполезно.
На кресле не хватило места, но художник не растерялся и взялся за другое. Там, между брутальным «Бей рогатую контру!» и тупым «Маша-какаша» высунула голову скучающая пучеглазая рыба с сигаретой во рту. А еще изо рта выходило «разговорное» облачко: «Довольна?»
«Да. В каком ты классе?»
И бесшумно – бегом в раздевалку.
Долгие выходные.
На этот раз я успела в пересменок. Людей было – будь здоров. Из актового зала выходила толпа огромных старшеклассников. Я по стеночке прошмыгнула на задний ряд.
«В 9».
В девятом! Блин. Все. Конец света.
Я начала страдать. Не хотелось ни есть, ни гулять, ни уж, тем более – думать об уроках. Девятый класс! Нереальная, недосягаемая высота, практически взрослые люди. А я в шестом, у меня прыщи, и почти нет друзей, и двойки по математике…
И все-таки я прокралась в актовый зал.
Я хорошо подготовилась. Взяла целый пучок ручек – ведь не всякая ручка пишет на вертикальной лакированной поверхности; хорошую красную стерку – любой дурак знает, что прежде, чем рисовать на фанерке, нужно потереть; и даже кусочек шкурки-нулевки – мало ли.
Замирая от каждого звука, в ожидании кары злой технички, я нарисовала другую рыбу, поменьше, и «разговорное» облачко: «Привет, я шпрот».
До сих пор не знаю – было ли оценено мое художество. Когда я пришла в школу после Нового года (специально пришла в каникулы!), старые кресла уносили в подвал. Я потыкалась около сваленной в коридоре кучи, но так и не нашла спинки с заднего ряда.
Идиоты, не могли немного подождать.
В каникулы приводили в порядок кабинеты. Работа находилась всем: и учителям, и детям, и их родителям. В осенние каникулы первоочередная задача – затыкать окна ватой и поролоном, чтоб не дуло. Это самое главное. Остальное – второстепенно.
Учительница русского и литературы решила еще покрасить парты лаком. Классного руководства у неё не было, а это значило – все надо делать самой. Ну, мы иногда помогали, если попросит. Но красить лаком – ни-ни. Лак – штука ядовитая, детей к ней близко не пускают.
Да к тому же его и не достать.
У кого классное руководство – тем, конечно, легче. Бросил клич, и найдется хоть один родитель со стройки, склада или из магазина.
Наверно, у Светланы Юрьевны не было знакомых со строек, потому что лак она раздобыла из рук вон плохой.
Во-первых, он вонял. Как только мы пришли после каникул, сразу окунулись в тяжелое химическое облако. Лаком пахло на весь этаж.
В этом не было ничего страшного. Мы, простые суровые дети, привыкли делать ремонт с родителями, лепить колобки из цементного раствора, жевать гудрон и кидать дымовухи из пластмассы с балкона. Что нам с лака-то сделается? Проветрили, голова немного у всех поболела, но в целом – нормально, без жертв.
Второе свойство лака проявилось примерно через неделю.
Шел урок русского языка. Мы что-то усиленно писали. Вдруг тишину нарушил странный звук – одновременно трескучий и мелодичный. Мы повертели головами, не нашли источника его возникновения и снова уткнули носы в тетради. Минуты через две звук повторился. Потом красиво протрещало с другой стороны. И тишина.
Когда протрещало сразу с трех сторон, учительница прошлась по классу, внимательно приглядываясь к каждому. Бесполезно. Все старательно писали. Она села за свой стол.
Вскоре снова негромко – тыр-р-рдс-с-с… Это уже интриговало. Все завозились и стали переглядываться. Учительница подняла голову. Вновь стало подозрительно тихо.
И вдруг – зараза! – звук раздался совсем рядом.
– Тыс-с-ср-р-р… Тыр-р-рдс-с-с…
Я посмотрела на соседа по парте. Правой рукой он вроде как писал, а ногтем левой подцепил лак и быстро отодрал тонкую полоску – трыс-с. За одну секунду!
Вот оно что! Лак был такого отвратного качества, что, высохнув, легко и красиво отдирался прозрачными стрекочущими полосками. Я нащупала край, ковырнула, и под ногтем застрял прозрачный завиток. За ним поползла лаковая полоска. Она была похожа на тонкую льдинку, только не хрупкую, а гибкую и мерцающую. И звучащую!
Сосед ткнул меня локтем. Надо мной стояла Светлана Юрьевна. Накрытая с поличным, я глупо уставилась на нее.
И вдруг, как спасение, с последнего ряда – откровенно – тыс-с-ср-р-р!!!
Все обернулись. В руках моего нечаянного спасителя был кусок лака размером с альбом! Вот это мастерство!
– Значит, так. – Светлана Юрьевна обвела взглядом класс. – Пяти минут вам хватит?
Все смотрели на нее, не понимая.
– Слушайте внимательно. Сейчас все обдираем лак. Заодно соревнуемся – кто быстрее и у кого кусок больше. Победители обдирают мой стол. И еще – никому чтоб ни слова! Военная тайна! Понятно? Поехали! Пять минут.
Да еще как понятно! Да, любезная вы наша Светлана Юрьевна! До чего же мудра! Не орала, не шумела, а элегантно вышла из положения. И урок не сорвала, и нервы сберегла, и подарила нам кучу новых и приятных ощущений, и целую игру затеяла, и от дурацкого лака избавилась.
Мы ей в благодарность еще и парты содой помыли.
Акты вандализма имеют разные причины.
Человек ломает памятник, мотивируя это тем, что отстаивает свои политические взгляды. Понятно, что это и не политика вовсе, а эпатаж, трусость и бравада. Не в этом дело. Тут хотя бы есть формальная причина.
Человек рисует красные лампасы на памятнике. Если он кадет, не будем его ругать – у них своя атмосфера, непонятная гражданским.
Человек пишет большое слово из трех букв. Я однажды поймала с поличным такого человечка (весьма мелкого и сопливого) и вежливо поинтересовалась: зачем? И знаете, что он ответил? Потому что нельзя вслух говорить.
Есть еще две причины – примитивные и тупые до зевоты. Это «как все» и «слабо?». Тут не отнять и не прибавить.
А самая страшная причина – месть.
Нет, это не направленная месть, где все ясно и понятно. Изменила девушка – разбить ей окно, водитель-хам – гвоздь ему в покрышку. Месть вандала – это отраженное зло. Она летит согласно теории вероятности и может коснуться тех, кто вообще ни при чем.
Может, я и не сильна была в математике, может, и к доске выходила как на казнь, и со всяких активных мероприятий старалась увиливать, зато у меня было хорошее поведение – процентов на девяносто. И когда в конце недели наша классная собирала дневники, мне за поведение ставили пять. Не абы что, но ткнуть пальцем можно – вот, смотрите, мама с папой, дочь-то вас хоть чем-то радует. Они, конечно, вздыхали, но что делать? – не придерешься.
Громко я не разговаривала, на уроках не болтала, а когда было скучно – тихо рисовала и не мешала никому. Никаких опозданий – приходила за полчаса до начала уроков. Дежурила старательно. И не дралась… ну, почти.
Поэтому, когда меня с позором выгнали с урока, да еще и влепили две двойки, да еще и ни за что… Это было концу света подобно.
И что самое обидное – географию я очень любила. Любила именно до того случая. А после просто перестала учить и скатилась с пятерки на тройку.
А класс у нас был особенный. Хорошие были ребята, добрые, веселые, даже слишком, человек пять на комиссии состояли, а почти вся мужская половина ошивалась вечерами по группировкам. В общем, народ непростой. Классные руководители нас больше года не выдерживали.
На уроках почти никогда не было тихо. На кого-то орали. Кого-то непременно выгоняли. Зачастую нарывались одни и те же, и им все было как с гуся вода. Ну, выгнали и выгнали – пошел да покурил.
А мне не повезло. У меня упала ручка. И я полезла за ней в самый острый момент распекания очередного троечника-пофигиста. Ничего, полезла и нашла. Но тут проклятая ручка упала снова. И я снова полезла под парту, долго шарилась, снова нашла и вылезла обратно довольная.
Начали работать в тетради. И угадайте что? Правильно. Бог троицу любит. Ручка снова шлепнулась на пол. Мой сосед начал ржать. Я обреченно полезла под стол. Где же эта пластмассовая тварь? Ага, увидела. И, поползав немного, я показалась над столешницей, представ пред ясны очи доведенной до белого каления географички.
– Дневник – на стол.
Я молча сидела за партой.
– Я сказала. Дневник. На стол.
Я не шевелилась. Люди шушукались.
– Встать!
Ладно, встала.
– Быстро дневник!
– У меня просто ручка упала.
– У вас, дураков, голова скоро упадет, и вы не заметите. Дневник, я сказала.
Иногда даже у мелких норных зверьков что-то тренькает в голове.
– Не дам.
– Че-го?! Ты что себе позволяешь! Да ты!.. Да я!..
Град слов ударял, ранил, напирал, я уже ничего не понимала. На меня орали. Это вводило в ступор, это дезактивировало. Я знала только одно – я права. И стояла, вцепившись в свой дневник.
Однако силы были неравны. Дневник у меня вырвали. Ручка снова брякнулась на пол.
– Выйди вон и закрой дверь с другой стороны.
И я пошла вон. Наверное, стоило поплакать. Но я и плакать не могла. Внутри было отвратительно пусто, и только одна мысль скакала как безумная, извивалась и топала в голове каблуками: «Я же ничего плохого не делала! Это же ручка! Просто ручка упала – и все! А я же ничего плохого…»
Я пошла в туалет и села на батарею. А мысль все скакала и скакала, пока не подбила на действия другие мысли – мрачные и злые.
Я ненавижу географичку. Я ненавижу школу. Я все здесь ненавижу.
Я огляделась по сторонам и увидела, что штукатурка на стене кое-где потрескалась и отделилась. Ага! Сейчас я вам покажу. И я стала ногтями отдирать эту недавно побеленную чистую штукатурку. Осколки падали на пол, и на чистой стене обнажались безобразные пятна серого цемента. Вот так! Ненавижу школу! У меня всего лишь упала ручка. А теперь дома меня убьют. «Два» по поведению и «два» по географии. Ведь всего-то ручка!
Потом мне под ноготь попал кусок цемента, и боль слегка отрезвила. Злость никуда не делась, я просто подумала, что будет еще хуже, если меня застукают на месте преступления.
Следующий вандальный акт был более продуман. Я заткнула раковину куском половой тряпки, открыла горячую воду на полную мощность и гордо удалилась из туалета. Это был знатный потоп.
Думала ли я о том, что последствия предстоит удалять ни в чем не повинным пожилым техничкам? Нет, конечно.
Много лет спустя, когда все та же учительница географии пыталась рассказать мне о своей несказанной любви к детям, я не выдержала и не без ехидства напомнила ей ту историю.
Зря, конечно. Это я сваляла дурака. Не помнила она ничего подобного и только удивленно пожала полными плечами. Разве упомнишь за сорок лет ударного педагогического стажа каждую оброненную ручку?
В мае сбылась мечта идиота. Мне вручили ключи от магического места.
Учителя не то чтобы любят тихих исполнительных учеников, но охотно им доверяют. Вероятность учиняемых ими проблем низка, они легко взваливают на себя дополнительную работу и никогда не опаздывают. Поэтому мне вручили ключи от теплицы. По вторникам и пятницам я должна была поливать все, что там растет.
Поливать полагалось отстоявшейся в бочке теплой водичкой из маленькой леечки, и лить аккуратно под корень, чтоб, не дай бог, не нарушить развитие придаточных корней. Я выглядывала из дверей, убеждалась, что поблизости никого нет, и… врубала воду, сжимая шланг леденеющими пальцами. Струя била в потолок, разбивалась на радужные брызги, по стеклянным стенам струились потоки, капли сухо скатывались по тугим стрелам лука, помидорная рассада неистово пахла, бархатцы тонко дрожали резными листочками, заблудившиеся бабочки метались в поисках сухого места. Все растения радовались – у них был настоящий дождь, а не какое-то там глупое впрыскивание под корневую систему! Потом я била водой по полу, и от накалившегося за день бетона поднимался пар.
Перед уходом я ловила бабочек. Это были перепуганные белянки и крапивницы, забившиеся в самые укромные уголки. Я осторожно накрывала их ладонями и несла к распахнутой двери. Руки раскрывались. Живые бархатные существа медленно и нервно поднимались в воздух. На коже оставались тонкие следы – осыпавшиеся частички трепетавших крыльев, пыльца фей.
– Возьми помощника. Что ты все время одна?
– Нет, что вы! Мне совсем не трудно.
(Еще чего не хватало!)
– Ты куда? С тобой можно?
– Да ты что! Мне ключи дали – строго-настрого! Пущу кого – биологичка убьет, ты ж ее знаешь!
(Иди-иди, не подмазывайся.)
И вот однажды свершилось настоящее чудо. Под потолком бились не бабочки, а три птички. Это были необыкновенные птички – маленькие, хрупкие, блестящие. И ярко-желто-зеленые – вот что важно. Я даже подумала, что у нас вдруг завелись колибри.
Зеленые птички в моей теплице! Невиданные, удивительные создания.
Желая прогнать их к дверям, я забиралась на грядки и подтягивалась по трубам отопления. Я кидала в них свою кофту и спортивные штаны, пыталась сделать сачок из бумаги, приманивала остатками печенья. Бесполезно. Птицы – не бабочки. Они слишком умны, чтоб дать себя поймать, но слишком глупы, чтобы принять человеческую помощь. Они безумно бились о стекла, ударялись маленькими клювами и никак не желали понять, что я гоню их в открытую дверь. Они уже устали, выбились из сил, но не давались в руки.
И тогда я решилась на крайние меры. Я развернула шланг и врубила воду.
Я не сразу поняла, что все пошло не так. Просто забыла прижать пальцем отверстие на шланге, и вода, вместо того чтобы разлетаться мягким веером, ударила жесткой струей.
И разбила птичек о стекло.
Позабыв отключить шланг, утопая туфлями в холодной воде, я кинулась в угол. Там неподвижно лежали три ярких мокрых тельца с поднятыми кверху тоненькими лапками.
Я сложила их в пластмассовое ведерко, прижала к себе, села на бетонное крылечко и горько заплакала.
Чья-то рука легла на мое плечо.
– Ты чего это, а? Обидел кто?
Я только трясла головой и прятала лицо в ведерко.
– Ну! Такая большая… Что случилось?
Кто-то сел рядом.
Сквозь слезы я увидела совсем молодого мужчину. И узнала его – он работал в школе, но у нас ничего не вел. Я запомнила его во время поездки на картошку в колхоз. Тогда его класс ехал с нами в кузове грузовичка. Все наши сидели молча или угрюмо переругивались, а его ребята пели вместе с ним. Я тогда даже позавидовала – вот повезло кому-то! – и молодой, и добрый, да еще и поет со всеми.
– Птички. Я убила птичек.
– Ох ты! Ну, это ты маху дала. Дай-ка посмотреть.
Ведерко перекочевало в чужие руки. И вот маленькая птичка стала не видна из-за осторожно сжатых пальцев.
– Ну-ка дай палец. Сюда положи, на грудку. Чувствуешь? Это у него сердечко. Бьется… Ма-а-аленькое-то какое, а! Ты их не убила, хотя и дура, конечно. Разве можно их было водой? Ну, не реви. Бери другую. Ну, что я говорил? Сердечко! Еле трепыхается… Напугала ты их, и все. Они сознание потеряли от страха. Они же мелкие! У меня вот так же попугайчик… Сейчас мы их реанимируем. Вот так делай.
И он стал осторожно массировать зеленую грудку. Под моими пальцами тоже были нежные перышки. Сердечко билось быстро-быстро, еще быстрее…
– Ах!
Птичка молниеносно взмыла из моих рук. А за ней другая – из рук учителя. Они описали круг над нашими головами и мелодично зачирикали, скрывшись в ветках березы. Только последняя птичка еще лежала лапками кверху.
– Ну что ты, друг! Давай, ждут же тебя.
Третья птица в больших руках подняла головку и раскрыла черные бусинки-глазки. Раз – и ее не стало.
На березе шевелились листья. Это порхали маленькие, спасенные человеком птички. Мы сидели на горячем крыльце теплицы и вглядывались в листву.
– Это чижики, – мечтательно сказал учитель. – С ума сойти! Ни разу в жизни чижиков в руках не держал!
Бесполезно что-либо объяснять на последнем уроке. Конечно, учителю можно расстараться. Запугать до полусмерти. Заорать без всякого повода. Засмеяться, как Фантомас. Частушку спеть тоже можно – было как-то и такое на уроке русского языка. Но это все недолговременные меры с крайне низким КПД. Смирись уже, учитель! На свой последний урок к тебе приходят безнадежно тупые дети.
Седьмой урок. Седьмой! Думать головой? Что вы такое говорите! Человек семь часов сидел задницей на стуле в плохо проветриваемом помещении. Человек перенес несколько стрессов. У него глазки слипаются. Ему жарко. Да просто кушать уже охота!
А седьмой урок – это английский. Подгруппа – не класс, шансы быть опрошенным увеличиваются ровно вдвое. Думай, голова, думай… Но голова не думает – она устала. Она еще не отключается, но разные мысли – одна несвоевременнее другой – осаждают, нагло дергают, лезут во все стороны…
А хорошо бы, если все учителя носили кринолины и шляпы с перьями. Я представила в этаком прикиде нашу толстую завуч и тут же нарисовала ее на полях.
А здорово будет, если я приду домой, а там торт…
А вот будет классно, если я вдруг за месяц вырасту на двадцать сантиметров…
А когда вырасту, непременно буду красавицей…
– Please to the blackboard!
О-ох… Три минуты терзаний.
– Sit down please. Молодец, глаголы учила.
А теперь… теперь самое время расслабиться. Руку можно дать на отсечение – больше не спросят. Тайный взгляд на часы. До конца урока еще целых двадцать минут. Двадцать. Минут. Седьмого. Урока.
Сначала я еще пытаюсь уследить за текстом и пояснениями. Потом мозг говорит: «С меня хватит!» И велит рисовать, рисовать, потому что иначе уснет. С завучем еще не закончено. Подружка глядит через плечо и хихикает.
Учительница на кого-то повышает голос. Я невольно отвлекаюсь и гляжу по сторонам.
И тут вижу кольцо.
Ешкин кот, кольцо! И, похоже, серебряное. Оно лежит под первым стулом среднего ряда – прямо под ногами ничего не подозревающей одноклассницы.
Да черт! Вот это удача! Стоп. Не делать резких движений. Его пока никто не заметил. А если заметят? Долежит ли до звонка? Блестит. Это плохо.
Я незаметно смотрю на каждого. Нет, никто не обратил внимания. Никто? А это что за косой взгляд?! Девочка с первого ряда чуть возится и наклоняет голову! Вот зараза.
Теперь у меня появляется конкурент. И эта нахалка сидит ближе, чем я! Вот в кои-то веки стоит найти действительно ценную штуку – и на тебе!
Английского больше не существует. Мир замер. Время замедлилось. Только кольцо, я и эта девочка. Я вижу, как она поджимает губы и оглядывается по сторонам. Тоже разведывает обстановку.
В голове рождаются стратегии. Думай, мозг! Проснись уже! До звонка – три минуты.
– Можно выйти? – невинный голосок с первого ряда.
– Soon the lesson will end.
– А?
Сиди уже, дура! Сказано же – скоро валим.
Две минуты. Взгляд вправо. Вот чео-о-орт!!! Соседка нагло смотрит на пол под первым стулом. Да чтоб тебя! Ну, тебе-то уж не отломится, только через мой труп.
Одна минута.
Шепот сзади.
– А че это там? Кольцо вроде.
Мальчишки. Не конкуренты. Хотя…
Звонок вот-вот! Она опередит меня, вот уже вся подтянулась…
Я с силой толкаю на пол пенал. Все вздрагивают. Карандаши и ручки разлетаются в стороны. «Я помогу!» – знакомый нежный голосок… Ага, счас! Я уже лечу головой под стул – к заветной цели, к призу, к мечте…
Вот она – секунда торжества. Неуловимое движение, и кольцо (оно оказалось не серебряным, простым – ну да бог с ним!) ловко опоясывает палец. Над головой, будоража наадреналиненные нервы, гремит звонок с урока – призыв к свободе и заслуженному отдыху.
В раздевалку я врываюсь ликующим победителем. В углу обиженно возится моя недавняя соперница.
– Я вообще-то первая увидела, – никчемная звуковая волна впустую сотрясает воздух.
Я не удостаиваю одноклассницу ответом.
– Хотя… думала, оно серебряное. А оно ведь…
Я оборачиваюсь. Не головой – всем корпусом. И она замолкает. Правильно делает, хоть что-то соображает!
Эту девочку не любили. Она была отдельно от всех – тихая, нелюдимая, молчаливая. И вся серая. Серыми были ее глаза. И волосы были самого мышиного оттенка. Сероватой, несвежей была кожа. И сама она была похожа на картофелину из сырого погреба, на норную мышь, на высохшую прошлогоднюю траву. Она сидела позади всех и никогда ничего не говорила. И непонятно было – глупа она или умна. Никакая. Тень. Призрак. Когда она представилась в классе, ее смешное редкое имя прозвучало так, будто кто-то прошептал его в сырую огородную землю. Глухо и скованно – Тучка Ульяна.
Сапоги были новые – красные, с дутым верхом, в общем, вполне приличные, – по крайней мере, с утра было так. А ближе к вечеру, когда я последней спустилась в раздевалку, их было не узнать. В углу стояли какие-то облупленные грязнухи. Как же так? И только натянув сапог на ногу, я сообразила: сапоги не мои. И кто эта сволочь?! Мои, новые, надела, а эти мне подсунула! Да еще и велики!
Я села на лавку и стала прикидывать, что лучше: побороть неприязнь и отправиться домой в чужих обносках или по-быстрому добежать в туфлях. Лучше второе. И в магазины можно забегать греться. А взбучка дома ожидает в любом случае.
И тут в раздевалку ввалилась эта девочка.
– Я… это… твои взяла. Нечаянно.
Она тяжело дышала, видно, бежала всю дорогу. Потом села на лавку и принялась снимать мои сапоги. После чужих ног они были неприятно теплыми.
– Спасибо, – сердито сказала я.
Она будто хотела еще что-то сказать. Но только махнула рукой и убежала.
Я шагала домой и думала – как же так? Совсем, что ли, не соображает? Ну ладно – запачканные. Но как можно нацепить обувь на размер меньше и ничего не заметить? И вообще странная какая-то. Непонятная. Пришла посреди года, сидит в углу как сова, ни с кем не разговаривает. Может, просто дура?
А потом нас назначили вместе дежурить.
Обычно мне в пару назначали мальчика, и это было замечательно. Стулья поднял – молодец, можешь валить; совсем сбежал – тоже не велика потеря. Класс я любила мыть одна.
Ведь дежурство – это целое приключение.
Сначала, конечно, вымыть. Быстро, чтобы отвязаться. Поплескать воду на цветы.
Доску – напоследок. Доска – самое главное.
Однажды я рисовала мелом часа два и спохватилась, только когда он кончился. Бегом, пока еще был открыт соседний кабинет, нагребла из чужой коробки. Все, шито-крыто. Даже лучше, чем было.
А еще были шкафы с книгами. Книги были чужие, затрепанные и не очень интересные. Мне нравилось ставить стул на парту, забираться на него и листать страницы на этой предпотолочной высоте, на шатком троне, на одинокой пирамиде. Запах побелки, сквозняк из распахнутого окна, Гоголь, меланхолично глядящий из-под подрисованных очков. Красота.
Теперь же мне в пару добавили странную Тучку. Я не знала, что с ней делать и о чем говорить. Мне и с нормальными-то детьми было не всегда удобно, а эта девочка, казалось, просто отрезала кусками мое корявое личное пространство.
Приятно ли ей было мое присутствие, или она так же обреченно смирилась с навязанным обществом – не знаю. Она просто начала мыть. Никогда – ни до, ни после – я не видела, чтобы люди так драили полы. Ульяна убиралась с каким-то бешеным остервенением – быстро, ловко, старательно и до абсурда чисто. Я только успевала менять воду.
Все было молчком. Она бесшумно шарила тряпкой по углам, я молча уносила и приносила ведро. Потом она бросила у порога простиранную тряпку. Мы огляделись. Вот это да! Будто ремонт сделали.
– Красотища, – сказала я.
И Ульяна наконец-то показала свою улыбку.
Наверное, я никогда не вспомню, каким образом мы разговорились и зачем отправились ко мне в гости. Некоторые вещи память не бережет – тоже затевает очередную генеральную уборку и нещадно выкидывает все ненужное на помойку вечности. Может, мы над чем-то посмеялись вместе – смех, как ничто другое, сближает двух подростков. А может, я рассказала какую-то свою историю. Потому что Ульяне можно было доверять.
Сначала мы пили чай с вареньем. Уж чего-чего, а варенья у нас было всегда полно. Потом – обязательная часть программы первого посещения – экскурсия по квартире. А это что у вас? Ух ты! Вот это да! А это можно посмотреть? А работает? Потом – комната. Ногой я незаметно задвинула под кровать разбросанные вещи.
– А это?
– Это моего брата. Обожает всякие железки! Тащит и тащит отовсюду. Наверное, целый трактор уже можно собрать.
– Младший?
– Ага. На шесть лет.
– Ты любишь его?
Я удивленно посмотрела на Тучку.
– Люблю, конечно, куда денешься. Хотя он и придурочный бывает… Ты че это?
Ульяна потерянно стояла посреди комнаты – серая фигурка, мышиные волосы.
А потом заплакала.
Я не знала, что делать. Чем я ее обидела? Что сказала не так? А может, и впрямь – ненормальная. А я привела ее домой, и она только что смеялась…
– Ты че это, а?
Плотно закрытое руками лицо, глухие всхлипы.
– А меня бьет.
– Кто?
– Брат.
История была так дика и ужасна, что не укладывалась в голове. В семье Тучки было три брата – двое постарше и маленький. Ульяну только ждали на свет. Однажды старшие братья ушли гулять и не вернулись. Их искали и нашли на другой день. Каким образом они убрели так далеко по железнодорожному полотну, ушли сами или им «помогли» – тайна, покрытая мраком. Их сшибло поездом, сразу двоих, насмерть.
Младший брат горевал больше всех. Непонятно, где тут искать логику, но всю свою обиду на судьбу, всю злость он обратил на маленькую Ульяну. Может, казалось ему, что мать любит ее больше, а он такой же, как братья, – пропадет, и все снова научатся улыбаться. Он ненавидел ее. Пока мать была рядом, Ульяне доставались только щипки да редкие тумаки. Но дети росли, и росла ненависть. Он бил ее постоянно. Каждый день.
– Смотри.
И под задранным школьным платьем я с ужасом увидела синие и черные пятна на ребрах. Это лишило дара речи. Я не знала, не желала знать, что вот так просто, совсем рядом творятся такие вещи.
– Почему ты не скажешь никому?
– Ты что! Он меня убьет.
И такая уверенность была в ответе. Убьет. Я сразу поверила.
– Что же делать?
– Ничего. Он сильно бьет, только когда трезвый. А так – ниче, терпимо.
– А мама?
Ульяна равнодушно махнула рукой. Понятно. Маме не было до них дела.
Мы сидели на диване плечом к плечу – молча, как два камня. Слов не было. Были мысли – тяжелые, неизменно уводящие в тупик. Каждый думал о своем. Если б можно было совершить чудо! Взмахнуть палочкой – вжух! – зло наказано, все счастливы, мир спасен. Если б можно было забрать Ульяну к нам… Если б можно было поколотить ее братца… Если б… Но все разбивалось, как тонкий лед. Серая Ульяна, махнувшая рукой, – некому помочь.
– Хочешь, заколку подарю. Мама из Москвы привезла.
Я положила ей на юбку автоматическую диковинку.
– Классная… Не. Тебя заругают.
– Не заругают. Бери уже.
– Спасибо.
И снова – словно тень улыбки. Хоть что-то. А что я еще могу, кроме варенья и красной заколки?
Мы медленно шли по обледенелой осенней земле. Холодное солнце садилось за нашими спинами. Ветер пронизывал до костей. И у нас были одинаковые сапоги – красные, с дутым верхом. Просто у нее чуть постарше.
– Дальше я одна пойду. Пока.
– Пока.
Так я и не попала в страшную квартиру. Только запомнила три несвежих глухо занавешенных окна на первом этаже панельной многоэтажки.
Потом мы еще несколько раз гуляли после школы. Но недолго. Ноябрь не терпит коротких курточек и тонких шапок.
Вскоре я заболела, а когда пришла в школу – Ульяны не было. Не было ее и через неделю, и через две.
Она исчезла.
Сначала никто не хватился. Потом, конечно, стали интересоваться – что да как. И я сама не поняла, как оказалась посреди очень неприятной ситуации – только я одна, оказывается, знала, где Тучка живет.
Наша классная собрала совет учебного сектора. Четыре неприятные мне девочки стояли у доски с горящими глазами – впереди намечалось приключение.
– Может, она еще придет, – я тащила за хвост последнего кота. – Может, болеет.
– Она прогульщица, – отрезала классная. – И двоечница. А тебе на будущее: с кем поведешься, от того и наберешься. Смотри, тоже по наклонной едешь. Какая по счету двойка?
Во мне закипала злоба.
– Вторая.
– Где вторая, там и десятая! Нашла себе подружку!
Девочки кивали головами, плохо сдерживая злорадство. Мне хотелось их побить.
– В общем, так: ведешь всех к Тучке. И там говорите с ней хорошенько. Должны повлиять! А если ей трудно заниматься, поможете ей. Вы коллектив!
Уж это да! Конечно! Прямо кинутся помогать, всемером не удержишь!
Мы шагали по тонкому свежему снегу. На душе было все поганее и поганее. Ближе к Тучкиному дому возникла последняя надежда.
– Далеко обходить. Полезли в дыру.
Два блочных дома были так глупо размещены, что стояли, плотно прижавшись углами друг к другу. Между ними неумные строители оставили узкую зловещую щель. Можно, конечно, взять и обойти…
– А пролезем?
– Легко.
Я первая протиснулась головой и с трудом протащила тело. Чтоб вы все тут застряли!
Сначала пролезли худенькие, потом девочка покрупнее. Самая толстая мялась по ту сторону, не решаясь на игру в Винни Пуха.
– Давай скорее! Околеем.
Девочка пыталась протиснуться то так, то сяк. Мы хохотали от души.
– А ну вас!
План не сработал. Толстушка скинула пальто и кофту, сняла теплые штаны и, кряхтя и наливаясь краснотой, пролезла-таки в бетонную ловушку.
Мы стояли под окнами Тучки.
– Нет никого, не видите?
– Еще постучи, тебе откроет.
– Вы дуры, что ли?
– Да там она, точно! Где еще-то? Ну, мы ей покажем…
– Что ты покажешь ей, мымра?
– Сама такая, поговори-ка еще! Она наш класс позорит.
– И одевается как бомжара!
– Вообще овца!
– Может, она в больнице.
– Ага, в психушке… Давай еще стучать.
– Позорище!
На окнах грязные, плотные занавески словно чугунные заслонки. Другой мир. Не пустят. Туда никого не пускают. Девочки перебирали ногами на холодном ветру.
– Стучим еще!
– Да задолбались уже!
– Стучим-стучим. Вылезет. Там она, точно.
Дети злы. Злы и любопытны. Их не пугает мороз, не смущают опущенные шторы.
Зачем меня отправили сюда? Что вам всем от меня надо? Почему никто не понял, что Тучке живется плохо? За что меня сделали предательницей, пустили во главе оголтелой своры?
Все ушли, а я еще приплясывала на морозе. Серые сумерки опускались на город, выстужали острым снегом, холодным ветром. Вот досчитаю до ста и уйду. Досчитала. Посмотрела в глухое окно.
На окне кухни незаметно дернулась занавеска. Так и знала. Она все время была там – притихшая и серая. Пускать нас в дом она не могла и не хотела. Но все слышала.
Раз за разом я отправлялась вечерами гулять и брела одна по зимним улицам – туда, к трем зашторенным окнам. Один раз я даже взяла палку и постучала в стекло. Бесполезно.
Тучка больше не появилась, и в школе о ней вскоре забыли, как забывается в юности все неяркое и незначительное. Я не знаю, куда она делась.
Вскоре я заявила, что красные сапоги мне жмут. На самом деле их можно было еще поносить, ноги уже перестали расти. Но я не хотела. И после зимних каникул мне купили новые.
Математика не шла. Не шла она в пятом классе и в шестом, а в седьмом я смирилась. Ну, тупая. Что ж теперь? Не судьба.
Кабинет математики я терпеть не могла. Там было невероятно уютно и всегда тепло. Стены, обшитые вагонкой, напоминали о бане. Желтые подкрахмаленные шторы плотно закрывали вид из окон. По стенам висели портреты ученых и полочки со стереометрическими моделями. Все было красиво. Все было до безумия чисто и аккуратно. И как только я перешагивала порог этого жаркого желто-медового рая, у меня отказывали мозги. Я сразу хотела спать, невообразимо тупила и ничего не могла с этим поделать.
Но в седьмом классе в жизни наметились хоть какие-то перемены. Алгебру мы по-прежнему отсиживали в том же деревянном улье, а по геометрии учительница сменилась. Теперь мы посещали и другой кабинет – давно не крашенный и совершенно голый.
И тут я поняла, что геометрия – интересная штука.
Дело было, конечно, не в кабинете. Может, я просто дозрела. Может, сменилась атмосфера. А скорее всего, дело было в новой учительнице.
Она была похожа на бурую медведицу – большая, плотная, краснощекая, с лихими темными кудрями, с тяжелым взглядом глубоко посаженных глаз. Говорила громко, басовито и быстро – как будто вместе с человеческими словами в груди намечалось опасное звериное рычание.
С такой не забалуешь – от звонка до звонка мы повисали в состоянии хорошего стресса, приправленного страхом. Могла рявкнуть. Могла так хлопнуть журналом по столу, что нас подбрасывало. Но могла и посмеяться, и подбодрить. По-хорошему так. От души. Ради этих моментов стоило приходить.
Где-то в конце осени я заподозрила, что геометрия не так уж плоха. Дальше больше – начала понимать. И в один прекрасный день что-то щелкнуло в голове, и до меня вдруг дошло, что это красиво, что вот он – закон гармонии. Оказывается, все это можно представить у себя в голове и потом решить. Словом, я воспряла. Не сказать, чтобы это принесло скорые и вкусные плоды. Они вообще не созрели – меня так и не озарило. Зато я перестала испытывать отвращение к математике, а это было уже кое-что.
Но случилось это не на геометрии, а на уроке труда.
Это были уроки… Нет, это был душевный санаторий. Там никогда не вызывали к доске, не ругали, не требовали дневник и даже не повышали голос. Что-то не получается – терпеливо помогут, получается лучше других – просто бери другое задание и радуйся. Уроки, пахнущие новой шерстью и хрустящим ситцем, ванильным печеньем и рыхлым сметанником, портняжным мелком и прорезиненным сантиметром; уроки, полные стрекота машинок, аккуратных стежков и хруста кальки…
Распластавшись на закроечном столе, я переделывала чертеж выкройки на свой мелкий рост. Работа была кропотливая – правильно перенести все четыре вытачки. Вдруг сзади пахнуло холодом, и на плечо тяжело легла рука. Я обернулась и увидела ее – в черной шубе и каракулевой кубанке поверх жестких кудрей. Шапка и шуба были обсыпаны водяными бусинками – она пришла с метели, и теперь снежинки растаяли. Настоящая Медведица.
– Пошли. По поводу контрольной работы.
И я поняла – это все. Так и знала. Нечего было и стараться.
Брошены на стол булавки. Мелок скатился и упал. Я потащилась к выходу из кабинета. Медведица дышала сзади духом талого снега и мокрого мутона.
– Уже полдороги прошла, – басила она, и низкие нотки терялись на границе инфразвука. – Потом думаю – не-ет, надо вернуться. Вот.
Она протянула двойной листок. Моя контрольная работа за полугодие. Руки у меня дрожали. Разворот.
Пять. Пять!
– Специально вернулась, хотела похвалить. Очень хорошая работа, постаралась. Есть, конечно, неровности, потом подойдешь, обсудим, но… молодец. Молодец, говорю! Эй, мадмуазель, выходите из транса!
В горле застыл комок. Из транса я вышла не скоро. А она развернулась и пошла – в злой декабрь, в колючую метель.
Она вернулась в школу из-за меня. Просто для того, чтобы порадовать.
Люди не делятся на добрых и злых, на плохих и хороших. Не делятся они и на красивых и некрасивых, на глупых и добрых. Все качества субъективны и относительны – невозможно провести грань. Все так просто, но мало кто об этом думает. Многие будто всю жизнь живут в сказке, где лиса – хитрая, а волк – злой.
И этого не понимают дети! Они еще дикие, в них не до конца подавилось первобытное животное чувство, помогающее выживать в самых невообразимых условиях.
Они живут в человеческой стае. Они детеныши. Они должны завоевать и занять свое место. Потом, много позже, если повезет, они смогут идти спокойным шагом, поглядывать по сторонам, взвешивать поступки и покупать блага. Но это потом. А пока… они зверьки. В ком-то животного больше, в ком-то меньше. Идет борьба за существование – острые зубки, сжатые кулаки, колкие слова. Устоишь ли царем горы? Успеешь ли укусить первым? Хватит ли ума объединиться, чтобы стать сильнее? Или быть тебе вечным омегой, подпоркой для стены и товарищем плинтуса? Все мы были зверьками.
В стае самым мелким и слабым зверьком был Айратик – мелкорослый, тонкокостный, с нежным маленьким личиком, тонкой рыжеватой челкой под линейку и коричневыми веснушками. Айратик был омегой. Он был парией. Он проигрывал еще и в том, что его поведение – набор искренних и естественных человеческих реакций – было неприемлемым в стае, нарушало ее законы. В стае можно быть слабым, но нельзя казаться слабым. Никогда. Айратик не хотел этого понимать. Он был не очень умный – обижался, кричал на всех высоким голосом, а потом плакал. Его личико сморщивалось, он закрывался руками и ложился головой на парту.
Мне было его жаль. Жаль – и все. Подойти и утешить я не просто не догадывалась. Я не знала, что так делается. У нас никто никого не жалел. Айратик тихо вздрагивал и визгливо отбивался, а вокруг уже гоготали молодые, более успешные самцы, генотип которых вовремя выстрелил высоким ростом, огрубевшим голосом и бурым пушком над верхней губой. Они не были злы по сути. Но в тот момент были воплощенным злом.
Однажды над Айратиком подшутили – налили сзади на пиджак розовый лак для ногтей. На следующий день он пришел в свитере.
– Так. А это что за вид? – классная с утра пораньше обходила наши ряды. Я судорожно доплетала косу и прицепляла на рукав красную дежурную повязку. – На сельскую дискотеку собрался?
Айратик молчал. Молчали все.
– Ты, ты и ты. Привести себя в порядок. Кто разрешил распущенные волосы? Тебе подстричься. Костюм погладь. Айрат, свитер снять.
И доходяга Айратик шесть уроков сидел в тонкой рубашке на последней парте, на первом от окна ряду. На улице стояли морозы. В школе было чертовски холодно.
В другой раз у Айратика пропал портфель. Он потерянно озирался и робко спрашивал у всех: «Ты не брал? Ты не видел?» Все пожимали плечами с каменными лицами. Айратик был в панике, звонок на математику уже прозвенел.
– А ты что, в гости пришел? Где тетрадь? Дневник? Что-о?! Кто взял портфель? Вот видишь – никто не брал. Конечно, иди ищи. За вещами смотреть надо. Итак, открыли тетради…
И Айратик плелся в коридор. Его не было до конца урока, и он, конечно, огреб по полной. А портфель был в женском туалете. Робкий Айратик не посмел туда зайти и попросить кого-то тоже не смог.
Однажды Айратику надели спортивные штаны на голову и втолкнули в женскую раздевалку.
Однажды в его столовский компот высыпали всю солонку. Мальчишки напряженно ждали – вот смеху будет, когда хлебнет!
Так и жил этот мальчик. И однажды его маленькая жизнь чуть не прервалась. Потому что любому терпению приходит конец.
На физике в любую погоду было тепло. Третий этаж, крепкие стены, хорошие окна. Даже зимой на переменах проветривали – открывали крайнюю створку…
Не известно, что произошло. Несколько парней окружили Айратика, на несколько секунд он совсем исчез за их согнутыми спинами. А потом раздалось громкое ржание. Айратик выскочил весь красный, вслед ему раздался свист. Самый высокий сделал вид, что пнул его ниже спины.
Все произошло моментально. Айратик кинулся к открытому окну. Летя на всклокоченных, возмущенных нервах, он хотел сейчас только одного – покончить с этим раз и навсегда. И он бы сделал это. Сделал бы, не будь он такого маленького роста. Просто не смог перескочить высокий подоконник. Тогда Айратик схватил ближайший стул и потащил его к окну. Эта заминка спасла ему жизнь. Я оказалась ближе всех и завизжала – высоко, пронзительно, не своим голосом. Я никак не успела бы его спасти: от ужаса происходящего меня просто приклеило к стулу. Но один из парней успел. Он ринулся через весь класс и схватил Айратика за ногу, когда она уже покидала подоконник.
Все замерло в немой сцене. Ушибленный Айратик сжался комком на полу. Высокий одноклассник стоял над ним – нелепый и побелевший.
– Ты че, а? – он был сам не свой. – Ты зачем, а? Ты вообще, что ли… Да Айрат, блин! Да ты че?!
Сцену эту я не досмотрела – выскочила в коридор, хлопнула дверью, не пошла на физику и весь урок просидела в подвальной раздевалке.
Про этот случай не узнал никто из учителей. Подростки умеют хранить свои нехорошие звериные секреты.
А между тем приближался Новый год. У нас должно было состояться чаепитие и танцы. А еще каждый должен был приготовить открытки одноклассникам. Сколько хочешь открыток. Да еще и без подписи – инкогнито. Так мило.
Я сидела за письменным столом и смотрела на рыбок в аквариуме. Они плавали, не ведая проблем, и было в их жизни одно незатейливое счастье – время кормления. Я хотела сделать открытку Айратику, и не одну, а несколько – разными почерками. Очень хотелось, чтобы он обрадовался. Но это было тяжело, потому что Айратик совершенно мне не нравился и даже был неприятен.
Нужно сделать хоть что-нибудь, ну хоть что-то… пусть только он не прыгает больше в окно! И вот на столе лежала кучка порванных, испорченных открыток, купленных за три и пять копеек – сани летят в вихре снега, румяно улыбается Дед Мороз, вокруг елки суетятся счастливые зайчатки-медвежатки… Все не то. Каждый раз, когда я начинала писать, что-то зажималось в голове, мозг бунтовал и напрочь отказывал в креативности, и я писала одну и ту же фразу в разных ее вариантах.
«Айратик, ты очень хороший…»
«Айратик, ты на самом деле очень хороший…»
«Ты хороший, Айратик, поздравляю…»
Мне казалось – я безнадежно тупая.
Поздно вечером я собрала все рваные кусочки и выкинула в мусорное ведро. И на вечеринку не пошла – не было настроения.
Так до сих пор и не знаю – получил ли Айратик хоть одну открытку. И получила ли открытки я.
Я проснулась от дикой боли, сползла с кровати на пол, прижала ноги к животу и завыла. Внутри все полыхало, голова кружилась, перед глазами плыли желтые круги.
– Ы-ы-ы-ы!
Мама и папа ворвались в комнату и включили свет. По глазам неприятно резануло. В своей кровати вскочил перепуганный брат.
– Что случилось?!
– Ы-ы-у-у-у! Умираю!
– Как? Что? Где болит?
– Дайте таз! – проорала я хриплым голосом.
Мама соображала быстро. Она тут же притащила трехлитровую банку теплой воды с солью и марганцовкой и так промыла желудок, что я лежала без сил, как выжатая губка. Потом меня тщательно осмотрели и пришли в ужас. По всему телу расцвела мелкая сыпь. Под глазами отложились мешки и синяки. Белки помутнели и приобрели желтоватый оттенок.
Семья решала – как быть? По всем статьям полагалось вызвать скорую, но у нас не было телефона, ближайший работающий автомат был неизвестно где, а будить соседей в три ночи не позволяло воспитание. К тому же мне вроде полегчало. Да и случалось такое довольно часто и в разных вариациях. Я частенько съедала что-то не то, легко травилась, а потом устраивала всей семье полуночные бдения с воем, тошнотой и поеданием пачек активированного угля.
Я валялась на кровати под тремя одеялами, дико мерзла и поглаживала выжатый живот.
– Что ты ела? Вспомни!
– Не помню… как все…
– В столовой что давали?
– Не помню… кашу. Я кашу не ем.
На следующий день я не пошла в школу. Наблюдать за мной позвали бабушку. Первым делом я отправилась к зеркалу любоваться на сыпь. Ее стало значительно меньше – это радовало. Да и отеки под глазами втянулись обратно. Все было бы хорошо, просто замечательно, если бы не чувство тревоги и неизвестности. А вдруг моя подруга лежит при смерти или уже… того?
Бабушка вязала и рассказывала всякие истории. Я забилась в уголок и пускала слезу в подушку.
Какие мы дураки! Никогда больше! Большеникогда-большеникогда!!!
А как хорошо все начиналось! В кои-то веки нас назначили дежурить на вахте. Не в столовой – разносить макарошки с подливкой и обливаться чаем с подноса; не по этажам – уныло торчать по углам в повязках и огребать щелбаны от старшаков. На вахте. Сидеть за партой, как белые люди, заниматься всякой ерундой и только иногда милостиво провожать заблудившихся родителей до пункта назначения. Но и это было не главное. Нас назначили на понедельник. Боже, на понедельник. Впервые в жизни.
Утром к нам подошла медсестра с двумя склянками коричневого стекла. В одной были желтые драже, в другой – мелкие белые таблетки. Драже назывались «ревит» – кислота аскорбиновая в растворимой оболочке, предназначение – профилактика ОРВИ и поддержка иммунитета в зимний период. Мелкие белые таблеточки – «антиструмин». Как нам объясняли – чтобы йода хватало и голова работала. Препараты требовалось разнести во все классы – строго по одной штуке в каждый рот. И мы разносили – с важным видом спасителей человечества неторопливо перемещались по проходам, не обращая внимания на всякое «Эй, дай две», «Дай сам возьму» и «Я другу занесу, он болеет». Щелк по рукам. Куда лезешь? Все как доктор прописал.
Классы мы обошли быстро, потому что на улице был мороз, а в школе свирепствовал грипп – не так уж много было народу. В коричневых банках осталось немало ценного лекарственного сырья. Мы заслужили свой приз и съели аж по четыре штуки каждого сорта. Подождали пятнадцать минут. Ничего не случилось. Съели еще по две.
Потом была перемена, и к нам подошел Фарид.
– Везуха вам.
– Везуха.
– Дай штуки три.
– Да иди-ка ты.
– Да ладно!
– Вот тебе две. Вали.
Фарид не обиделся.
– А чего сами не едите?
– Вредно много.
– Ниче не вредно. Я маленький две банки сожрал, и хоть бы что.
– Не ври-ка.
– Слово пацана. Фигня все это. Не помер же.
Мы посмотрели на Фарида. Высокий, смуглый, похожий на безумного цыгана, он и впрямь мог выкинуть такое. Хотя чего ему будет? Такой всю аптечку съест и не икнет. Фарид убежал наверх. Мы остались со своими банками. В наши души закрались сомнения. Мы съели еще по штуке антиструмина и ревита.
– Это не антибиотик, – сказала подружка.
– И что?
– Антибиотики могут убить. Остальное – нет.
– Яд – тоже не антибиотик.
– Это же не яд.
Умозаключение звучало логично. Мы съели еще по две. Потом почитали геометрию, заскучали и съели еще несколько. Ничего не случилось. Медсестра не торопилась за своими склянками.
– Фарид говорит – съел две банки.
– Врет, поди.
– Вообще-то он никогда не врет. Сколько в одной?
– Сто штук.
– Значит – двести. И не умер.
Мы посчитали таблетки – их тоже осталось штук по сто в каждой банке. Мы решили не рисковать, потому что Фарид вряд ли имел в виду антиструмин. А вот ревита съели штук по тридцать. Не знаю почему. Так захотелось. Просто было интересно.
К вечеру зачесались пальцы, шея и подмышки. И все. Я уверилась, что нас запугивали зря.
В три ночи я уже так не думала.
Бабушка вязала. Я отвернулась к стене. Пусть думает, что сплю. Наверное, мою подругу увезли в больницу. Наверное, спасли. Никогда больше!
Звонок. Мама пришла на обед? Нет, не мама. Услышав знакомый голос, я проглотила подступившие слезы…
– Здравствуйте… Я вот уроки принесла… А можно? Спит, да?
Можно, конечно, можно! Не забыла. Пришла. Живая!
Голова весит двадцать килограмм и размером с хорошую тыкву. Она не может больше держаться на шее, она клонится вниз – тяжелая, горячая, гудящая. Я утыкаюсь лбом в учебник. Это невозможно.
Пять уроков. Сдача нормативов по лыжам. Бегом домой. Уроки… нет, врать не буду, уроки кое-как и кое-какие. Главное – геометрия. Сегодня в четыре вечера – зачет по геометрии. С ужасом смотрю на часы. Пора.
Потому что кое-кому пришло в голову выносить все зачеты на время после уроков, чтоб не загромождать опросами учебный процесс! «Меня в семье из-за вас не видят! В школе до ночи с вами сижу. А у меня, между прочим, тоже дети!». Ага, мы же еще и виноваты, красота просто!
Зимние сумерки чернильно-синие, прозрачные и хрустящие. На свежем воздухе головная боль проходит. Понятно, что ненадолго. Как только я окажусь в теплом душном кабинете среди гудения голосов и однообразных ответов, она вернется – я точно это знаю. В висках мучительно заломит, лоб нальется горячим. И я перестану соображать.
В прямоугольниках окон – теплый свет. Счастливые люди! Хочешь – сиди у телевизора, хочешь – чай пей, хочешь – в потолок плюй. А я иду на геометрию. Морозец щиплет за нос, коленки становятся стеклянными, на ресницах оседает иней. На холоде сразу хочется есть. В кармане позвякивает мелочь, хлебный магазин обволакивает теплом, кекс в руках вкусно крошится, изюм похож на засахаренных жучков. Скорее, опаздывать нельзя.
И вот мы сидим в тепле, окна зашторены, желтый свет ярок, учебники закрыты. Мы разделены, снабжены методичками и карточками, мы должны пройти уровни, должны заслужить звездочки и плюсики, и – господи! – чего только еще не должны сделать!
Площадь трапеции равна произведению полусуммы оснований на ее высоту.
Ага. Полусуммы на ее высоту… полусумма… соображаю с трудом. На этот раз пронесло. Мигрень не вернулась. Прошло два часа, сделано уже две попытки пересдачи, а голова, как ни странно, еще не стала раскаленной тыквой.
Доказательство. Рассмотрим трапецию ABCD…
Я пытаюсь понять. Трапеция похожа на палатку с подпорками. Какая мне от нее польза?
– Нет. Вернись на место. Внимательно читай, ты не поняла.
Да черт! Трапеция ABCD… ага… рисунок. Что-то должно тут быть… Наконец, до меня доходит. Эти подпорки… это же прямоугольник и два треугольника! А ну-ка… Где-то такое уже было, помнится…
Четвертая попытка.
– Так как отрезок DH равен… (быстро пишу на доске, мел срывается и крошится)… таким образом (быстрее-быстрее, пока не забыла)… теорема доказана (уф!).
Отпустите меня, а. Я хочу домой.
– Хорошо, будем считать, что сдала. Теперь задачи.
Веер карточек.
Через вершину А проведите две прямые так, чтобы они…
Докажите, что площадь ромба равна половине его…
В выпуклом четырехугольнике диагонали взаимно перпендикулярны. Докажите, что площадь…
Докажите, что отношение периметров подобных треугольников равно…
Через вершину левого полушария мозга провели перпендикуляр. Докажите, что шизофрения наступит в четверг после захода солнца…
– Каких треугольников?
Подруга нехотя отрывается от тетради. В глазах тоска.
– Подобных, дура. Страница семьдесят.
– Спасибочки.
Я ложусь головой на парту и пальцем оттопыриваю креповую занавеску. За окном густая тьма. Жара и гудение усыпляют. Сколько мы уже сидим в этом душном царстве? Два часа? Три? Сутки? А может, вся жизнь прошла здесь, и больше ничего нет, и только ромбы и подобные треугольники топорщатся враждебным забором, криво ухмыляются биссектрисами, сплевывают, как семечковую шелуху, круглые обозначения углов? Может, нет и не было свежего холода и искристого снега? Только занавески цвета беж и раскаленные калориферы?
Допустим, искомый треугольник ABC построен…
Допустим! Конечно, построен, вот же он! Долго пытаюсь въехать в хитросплетение отношений катетов и гипотенуз. Кто это придумал вообще?
– Я решила.
– Так… Вот здесь недоработочка, – сладкий-сладкий голос. – Да. Иди оформи аккуратно.
Да как так?!
Я отворачиваюсь от учительского стола, закатываю глаза к потолку и поэтому не сразу вижу толпу людей в проеме двери. Впереди мой папа. По бокам от него, как гвардейцы гренадерского полка, – две очень толстые и большие чужие мамы. За ними – еще человек пять родителей.
– Десять. Часов. Вечера, – раздельно произносит мой отец.
Лично я пугаюсь, когда он начинает так говорить.
– Да что вообще тут происходит?! – вскрикивает мама-гренадер. – Мы с ума сходим! Ночь на дворе!
Нас пришли освобождать. Скоро Бастилия падет, и мы попляшем на ее руинах.
Ага, не тут-то было.
Она разворачивается медленно, с достоинством потревоженной чернью королевы. Она вся круглая и мягкая – круглые очки, круглые опавшие щеки, большая круглая грудь, пухлые руки, ноги как молочные бутылки, сиреневые волосы завиты колечками.
– Очень приятно, что вы подошли. Давно пора было… побеспокоиться. Особенно вам. – Строгий взгляд выхватывает чужую маму, и та вдруг делается меньше ростом. – Приходите чаще, интересуйтесь успехами вашей девочки. – Голос глубокий и сладкий, как столовая ложка старого меда, и ядовитый, как порция цианида. – Знаете, у меня есть семья. Муж. И дети. А я занимаюсь с ребятами до ночи. С вашими детьми. Совершенно бесплатно и без всякой благодарности. Я тут с самого утра. На ногах.
Чужая мама хлопает глазами из-под норковой шапки. Королева отворачивается. Аудиенция окончена.
– Будьте любезны, подождите в коридоре, – говорит она лежащим на столе методичкам. – Возможно, мы скоро освободимся.
Эй, куда вы? Черт, вы же взрослые! А как же спасти? Папа, ты-то чего очканул? Как за тройки отчитывать, так хлебом не корми… Но двери бесшумно закрываются.
– Нет, подумай еще… Какая это теорема?.. А тут?.. Эту задачу можно решить вторым способом…
Я вываливаюсь через полчаса и, волоча пальто по полу, молча прохожу мимо папы. Мы выходим в городскую ночь.
И от восторга у меня перехватывает дыхание.
Пока мы чертили трапеции, в мире произошло чудо. Ударил мороз – настоящий, колкий, сухо пронизывающий до самых костей. Он опустился на город в виде густого звездно-искристого тумана. Он окутал улицы и дома. И город превратился в сияющий, волшебный, инопланетный мир!
Боже, как красиво. Мы медленно идем сквозь звездный сумрак. Над нами сияют фонари – невероятные живые шары рассеянного белого, желтого и голубого света. Свет ощутим, осязаем – он висит в воздухе, переливаясь, медленно подрагивая…
– Пап, давай погуляем.
– Околеем.
– Не околеем.
– Мама с ума сходит.
– Она, наверное, уже сошла. Давай!
– Давай.
Мы бредем по пустынным улицам. Пар восходит от лица и сливается с туманом. Тишина и пустота. Машин нет, и мы шагаем прямо по проезжей части. Световые шары медленно плывут мимо нас.
– Пап, тебе меня жалко?
– Еще бы. Вообще дурдом!
– А я все сдала…
Медленно-медленно – сквозь звездную пыль. Молча. Каждый – о своем. Все позади. Это награда. Я поднимаю голову и провожаю глазами последний шар молочного света. Мы почти у дома.
Уроки кончились. Солнце светило нестерпимо. За окном капала вода. Хотелось туда – на слепящий свет, к ноздреватому сырому снегу, к хрустящим ледяным корочкам…
А мы сидели в классе как дураки – из-за какой-то ерунды.
– Мне просто интересно. Вот кому это надо, а? – учительница английского уперлась руками о стол и, чуть покачиваясь на каблуках, пристально оглядывала каждого.
Мне тоже это было интересно, но не так, как ее платье. Вот умеют же люди одеваться. И где только берут такое? Темно-алую ткань хотелось потрогать. Казалось, одежда сделана из пролитой масляной краски.
– Ладно. Никто не сознается, и не надо. Значит, среди вас вор и трус. Да к тому же – дурачок. Не вор – воровайка! Нормальный вор хоть бы деньги взял. Идите уже.
– Goodbye, teacher, – сказали мы нескладно.
Она не ответила.
А ведь и правда – вот на фига? Ну, понятно еще – книгу стырить. Книгу можно читать. С деньгами тоже все ясно… Позор, конечно, но ведь на деньги можно накупить всякого. У меня вот недавно кеды украли – это тоже понятно. Но тетрадь с конспектами уроков! Это же каким надо быть придурком, чтоб стащить из-под носа у учителя тетрадь, исписанную непонятным почерком, да к тому же на непонятном языке! Псих, полный псих.
Лучше бы стянул конспекты с алгебры, честное слово. Хоть какое-то моральное удовлетворение. Но у англичанки – молоденькой, милой англичанки, которая так красиво одевается, которая ни разу и голос-то на нас не повысила! Какая скотина.
Через три дня у историка пропал чехол для очков. Вот это уже было возмутительно. Историк, интеллигентнейший человек, хороший рассказчик и просто… дедушка беспомощно перетряхивал свои бумажки на столе. И опять же – понятно бы очки! Чехол – глупость, абсолютно никчемная вещь.
Да, еще сборник задач по физике. Сборников должно было быть тридцать – по числу учеников в классе. А стало двадцать девять.
– Посмотрите внимательно! Может, кто-то случайно положил. Дома проверьте. Для вас же стараюсь, на свои деньги покупаю!
Но задачник – слишком скучно на фоне прочего, можно было и не упоминать.
С воровайкой я познакомилась на следующий год. Вернее, я и раньше с ней была знакома, но не знала, что вот она, воровайка, рядом – сидит себе, улыбается, пишет в тетрадку и так же возмущенно поглядывает на всех – вот гады, историка обидели!
Мы вместе рисовали стенгазету. Был вечер, сумерки, огромная пустая квартира, горка фантиков от ирисок. И желание пооткровенничать. Воровайке давно хотелось кому-то открыться, она была одинока и недоверчива. Воровайка многого боялась. Она боялась насмешек, мальчишек, мужчин в лифте, бродячих собак, отравленных конфет, группировщиков, колдунов, двоек, черной руки, живых мертвецов, лесных муравьев, ядерной зимы и своих родителей. Еще боялась растолстеть, покрыться прыщами, заболеть раком, потерять часы и не выйти замуж до двадцати лет. Но больше всего она боялась того, что вот сейчас, сию минуту у нее есть что-то хорошее, а потом этого не будет. Никогда.
– Хочешь, что-то покажу? – таинственным шепотом.
– Хочу.
– Только никому не говори.
– Хорошо.
– Не скажешь? Поклянись.
– Клянусь.
И я сдержала клятву. Никто никогда так и не узнал – кто был воровайкой.
Она поставила на стол обувную коробку. Свет настольной лампы выхватывал ее из полутьмы, словно это был ящик фокусника на сцене.
– Смотри.
Все было там. Английский конспект, методичка, чехол от очков, синий бант, пластмассовая линейка, поломанный циркуль, резинка для волос, сигаретная пачка, варежка…
– Ой, моя варежка.
Воровайка смутилась.
– Возьми. Извини.
Я не знала, что и думать. Забирать варежку было как-то стыдно. Да и ее пару я давно посеяла.
– Это все не очень-то нужные вещи, – рассуждала воровайка, нежно перебирая свои сокровища. – По ним никто не станет долго горевать. А если бы горевали – я бы вернула, честно! И… это ведь не деньги. Вот деньги брать – это настоящее воровство, я таких воров ненавижу…
– Но почему? – в пустой квартире вопрос прозвучал слишком громко, слишком грубо.
Воровайка еще больше смутилась и пожала плечами.
– Просто все это вещи хороших людей. Все эти люди очень хорошие, понимаешь?
Я кивнула.
– А вдруг они потом уйдут, уедут или… историк наш, он же старенький. А так у меня будут… кусочки.
С утра уроков не было. Мы толпились возле школы – радостные, неспокойные, отсыревшие. В воздухе висела вода – не дождь, не туман, а мелкие теплые живые капельки, быстро оседающие на ресницах и волосах. По асфальту шоркали десятки резиновых сапог. В теплом весеннем воздухе все звуки звучали резко, пронзительно, как со сцены. Пахло водой, землей и тополиными почками.
На крыльцо вышла завуч, посмотрела на бесконечно-сумрачное небо и опустила глаза на нас. Подумала. Запахнула видавшую виды рабочую куртку.
– Ребята, может, не пойдем? Может, лучше на уроки?
– Не-е-е-е-ет!!!
– Промокнете…
– Не-е-е-е-ет!!!
Она улыбнулась и махнула рукой. Пошли!
Наша классная уже суетилась у склада. За широкими спинами ее, маленькую, совсем не было видно, только слышалось монотонное бубнящее ворчание.
– Лопаты несем осторожно! Не вози по асфальту, новую не купишь! Девочкам – мешки, мальчикам – лопаты. Я сказала – мешки девочкам. Аккуратнее, аккуратнее… Опусти лезвие, подписывал технику безопасности…
Никто ее не слушал. Каждый получал свое и шагал к воротам – не на уроки, а на волю, в сырой лес, прямо в теплую сумрачную весну!
Сначала шли по асфальту. По дороге мерили мелкие лужи и смеялись. У кого-то появился фотоаппарат.
– Девчонки! – один из парней заговорщицки подмигнул. – У нас тут красная пленка.
И заржал. Мы сразу напряглись и сбились в кучу. Даже в седьмом классе мы еще сомневались в мифологичности сего загадочного материала. Поговаривали, что это такая специальная шпионская пленка – кого ни снимут, все на фото будут голыми.
Парни просто покатывались со смеху. Подловили – пять баллов.
Гладкая дорога закончилась. Теперь шли по грязной тропе. К ногам липли тяжелые комья рыжей земли и прошлогодняя трава. Впереди в спортивном костюме и в огромных черных сапогах бодро шагал физрук. За ним – тяжелой поступью притомившегося медведя – наша завуч. Замыкала шествие классная – маленькая, запыхавшаяся, похожая в своем синем дождевике с поднятым капюшоном на садового гнома. И странное дело – все они будто стали другими – ближе, роднее, понятнее. Потому что всем нравился этот день. Все были рады уйти с уроков и шагать посреди мороси, земляных запахов и внезапных заливистых трелей лесных зябликов.
– Всем стоять! При-шли!
– Где?
– Это в овраг, что ли?! Ой, мать-перемать…
– Туркин, не выражайся!
И, соскальзывая руками по мокрой траве и поминутно шлепаясь на задницы, мы весело съехали на сырое дно. На противоположном склоне оврага росли деревца. Это были березки – тонкие, вытянутые, не избалованные солнечным светом. Их-то и наметил наш физрук во время очередного спортивного ориентирования.
– Ниче се… Я думал, они маленькие…
– Дылды какие.
– Думали, дети? А вот вам – подростки.
– Тащить-то таких…
– Да ниче, утащим.
Пока мальчики потели и махали лопатами, девочки разбрелись по оврагу. Мы поделили между собой пряник, пакетик драже и – тайком, пока никто не видит, – горстку семечек. Над нами пели птицы. Голые ветки торчали из дымки. Далеко и гулко разлетались звуки.
– Нет-нет-нет, не оголяйте корневую систему! Понесем в мешках.
– Да тяжелые же они!
– Одному, конечно, тяжело. По двое, по двое…
– А я один!
– Пупок порвешь!
На обратном пути молчали. Самые сильные несли по одному дереву. Кто послабее – вдвоем одну крупную березку. Девочки по двое тащили самые хилые деревца, но нам и этого хватало. Куртки взмокли изнутри и пропитались водой снаружи, на каждой ноге висел килограмм грязи, деревца цеплялись ветками за кусты, кололи руки и задевали землю. Деревья хотелось бросить. Но мы уперто пыхтели без отдыха до самой школы.
– Внимание! Копаем здесь, здесь и здесь. Я намечаю лунки… Ну, что ты бросил его посреди дороги?! Это же дерево, оно живое… тебя бы так!
Песчаная земля вылетала рассыпчато и скоро. Физрук притащил охапку старых лыжных палок на колышки, но они не подошли – слишком вытянутыми и хрупкими были деревца. Пришлось идти за старым штакетником.
И вот мы отошли, встали у школьного забора и смотрели на дело рук своих – пятнадцать тоненьких голых березок с обтрепанными ветками, с липкими набухающими почками.
– Давайте сфоткаемся!
– Пленка кончилась…
– Вот блин.
– Что, даже красной не осталось?
Они были маленькие, эти березки. Было интересно, как они будут расти. И они росли. В положенный срок у них появились листья – чуть позже, чем у других деревьев, но появились. Я показывала деревья маме и папе.
– Как мы их тащили! Ужас просто! А вон мое дерево.
Дистрофически худая береза опасно качалась на ветру. Я покрепче примотала ее веревкой к старой штакетине.
А через год подростков осталось только четверо. Оказалось, что замысел посадки был не умен, и мы навтыкали березы аккурат на линию теплотрассы. Там, естественно, прорвало какую-то трубу, приехал бульдозер и…
Они валялись в рыжей грязи, поломанные, молоденькие, только научившиеся по-настоящему шуметь листвой.
А вдруг и правда – у деревьев что-то есть… там, под грубой корой, и… они помнят. Помнят, как их вытаскивали из скользкого сырого оврага, из родной глуши, обрывали тонкие корешки, пугали, ранили; помнят, как в тумане заливисто пели птицы, как мы хохотали, как были счастливы…
Иду мимо четырех деревьев. Среди них – моя береза. До сих пор растет.
Все меня бросили. Осталась я одна. Что тут сказать? Подлюки. А ведь как хорошо все задумывалось: пойдем мы бодро и весело, скинемся денежкой, купим конфет, печенья… В идеале бы – апельсинов, но какие уж у нас апельсины… Яблок еще можно бы…
А сейчас чего? Ни людей, ни яблок. И ведь не придерешься! Одну свалил грипп, другая укатила в деревню на все каникулы, у третьей брат в армию идет. Из всей выбранной делегации со мной одной ничего не случилось. К несчастью. И в третий день промозглых осенних каникул я тащилась в битком набитом автобусе через весь город, сжимая в одной руке сумку, а в другой – измятую бумажку с адресом.