Сна больше не было. Но и вставать Всеслав не торопился. Лежал, смотрел по сторонам. Думал: темно еще, все спят, и он будет лежать. Живой – и ладно. Семь дней ему теперь отпущено…
И злобно хмыкнул. Еще бы! Семь дней! Да что это такое?! Семь месяцев, гневно подумал он, сидел ты тогда в Киеве, всю Русь вот так держал. А что успел? Да ничего! А ведь тогда ты молод был, силен, и вече было за тебя… А Новгород сказал: «Не дам!» – и было посему, с того и началось. А после поднялись змееныши и Болеслава призвали, Болеслав привел ляхов несчетно, и ты – как волк, болотами да топями – бежал. Обидно было, зло душило. Одно тогда лишь и утешило: когда ляхи пришли на Верх, то Болеслав взял Изяслава за грудки и стал трясти его да приговаривать…
Но тут же вздохнул Всеслав, нахмурился. Нет, подумал с тоской, врали люди – все же не тот был Изяслав, чтобы такое над собой позволить. Да и бояре бы не дали. Так ведь и не дали! А посему попировали тогда ляхи в Киеве, пошумели, пограбили маленько и ушли. И от всего того, что там тогда было, только одна зарубка на воротах и осталась. А вот зарубка – это истинная правда! У ляхов это… Всеслав усмехнулся… у ляхов так заведено. У них такой обычай! Как они в Киев придут и как нового князя киянам посадят, так еще и ворота им порубят! Вначале – до тебя еще, Всеслав, за сорок с лишним лет до этого, – так же пришли ляхи в Киев и привели и посадили Святополка Окаянного… Вот и тогда был Святополк великим князем киевским, точно как и сейчас! И тоже Болеслав тогда был ляшским королем, только тоже другой. Того звали Брюхатый. Или Храбрый. А на Брюхатого он гневался! Тогда пускай будет Храбрый… Так вот: был у Болеслава Храброго меч заговоренный, он говорил, что будто ангел его ему дал. И вот тем заговоренным мечом, когда они пришли на Киев, Болеслав Золотые Ворота рубил. Ну, разрубить не разрубил, а всё ж таки они ему тогда сразу открыли! И посадили ляхи Святополка Окаянного. А после опять Болеслав – но уже Смелый, или Необузданный – привел киянам князя Изяслава, а ты, Всеслав, от них тогда бежал, и Болеслав – уже просто со зла – рубил ворота. А в третий раз кого ляхам вести? А что, усмехнулся Всеслав, всё может статься! Правда, сейчас у ляхов Владислав. Но люди приезжали, говорили, что Владислав уже чуть жив, доходит…
А может, даже и дошел уже, тут же подумал Всеслав, дошел, конечно! А это мы здесь пока что не знаем. И тогда теперь в ляхах опять Болеслав, сын Владислава! Подумав так, Всеслав аж схватился за ворот – ему стало жарко – и торопливо подумал: вот так! И еще раз: вот так! А о главном не думал – боялся. А главное – это кого ляхи теперь, в третий раз, приведут и посадят. Может, Ярослава Ярополчича? А что! Ярослав Ярополчич и так почти в ляхах – в Берестье. И Ярослав нам не чужой – он брат Глебовой. А Глеб, муж Глебовой, сын твой любимый…
Нет, тут же подумал Всеслав, нет, нет, нет! Жив Владислав и будет еще долго жить! А на Русь не пойдет, заробеет. Потому что не те стали ляхи, и не те у ляхов теперь короли…
Да и не короли они уже, а простые князья, как и мы, уже даже с насмешкой подумал Всеслав. И дальше так же: не коронован Владислав Благочестивый, и так же сын его, Болеслав Кривоустый, после него коронован не будет! Короны в Польше больше нет, корона у них вдруг исчезла! Как и исчез последний их король, который на тебя меч поднял!
А вот тот меч остался. Зовется он Щербец – из-за щербины. Ляхи дивятся на него и говорят: ворота у киян крепки!..
Тьфу-тьфу! Вот же навяжется! Всеслав лег на другой бок и зажмурился. Что ляхи, гневно думал он, и что кияне?! Семь дней идут! А семь десятков лет уже прошло. Не раз ты, князь, гадал о том, как доведется тебе помирать. И всё молил, чтобы это было не во сне и чтобы не от руки раба – так, как было у свата. Сват, говорят, вскричал тогда: «Ведь ты убил меня, Нерядец!» Да только ложь это, сват не кричал, он кровью захлебнулся, он даже и не понял, что к чему, он молча умер. Ну разве что хрипел… А мстить за его смерть было потом кому? Нерядцу что ли, этому рабу?! Срам-то какой!
А что не срам? Всеслав улыбнулся, подумал – да он об этом часто думал – что лучше всех умер Харальд. Да он и не умер – убили его! В битве, в горло стрелой! Вот это очень хорошо, князь даже опять улыбнулся. Но тут же нахмурился, потому что – он и об этом тоже часто думал – а где ему те стрелы взять? В Берестье? Да, там на стрелы нынче не скупы, но за семь дней теперь туда не доберешься. Весна, распутица, а реки уже все давно открылись, значит, по льду не пройти… А тут еще Она! Всеслав вспомнил о Ней, поморщился и очень гневно подумал: и вот так всегда, ничего никогда не откладывай, вот как отец говорил! И вот так и здесь: зимой нужно было идти на Берестье! И зять твой Ярослав как тебя звал всю зиму: приди, Всеслав, сил нет, Великий осадил! И ждал тебя, надеялся. Он и сейчас, небось, надеется. И Святополк, князь Киевский, великий князь – он тоже тебя ждет, не сомневайся. Он, Святополк, силы собрал достаточно, чего ж ему теперь не подождать?! Да ему, может, даже не столько нужен Ярослав, сколько ты! Что ему Ярослав – Ярослав молодой, с Ярославом успеется, вот что он думает, а вот как вдруг Всеслав возьмет да назло околеет! Вот кто, небось, за твое здравие поклоны бьет! И еще бьет за то, чтобы ты на Берестье пошел! Потому что расквитаться ему хочется с тобой, Всеслав, ох, хочется! Хоть много лет прошло, а не забыл, поди, как убегал он от тебя, обоз, рабов бросал. Великий! Ха! Как меды пить, так брюхо ему пучит, а кровь – это всегда горазд. И не спешит; он знает – хороша приманка: невесткин брат в беде. Значит, он думает, не выдержит Всеслав, поднимется, пойдет на Берестье… И сразу бряк! – силок за ним захлопнется. Да только давленое мясо не едят, грех это, срамота. Вон Феодосий в Поучении сказал…
Не то! Опять не то! Все это суета. Княже, твой час настал, опомнись! Ведь ты же столько раз о чем молил? Чтобы те, которые тогда обманно целовали крест, вперед тебя ушли. Так и ушли уже! Вначале Святослав преставился, а после Изяслав. Последний – Всеволод, тот восемь лет тому назад. Восемь, Всеслав! Даже не семь, а восемь! И лет, а не дней! Так, может быть, Она права? Врагов своих ты пережил, держишь волоки, реку до устья. Отец ушел в свой срок. И дед…
А за окном уже не так темно. И слышно, как Двина шумит. А на Двине, прямо напротив – Вражий остров. И ведь с него всё началось! А когда? Ой, давно! Может, лет уже двести тому на этом острове… Да нет, уже поболее!..
Да и остров был тогда еще не Вражий! И Володша-князь тогда еще смеялся, говорил:
– Мы Бусово племя, мы дани не платим. Град Полтеск только наш!
И так оно тогда и было: жили сами по себе и никому не кланялись, это верно. А вот поляне, вятичи, радимичи, эти тогда хазарам поклонились. А до Полтеска хазары не дошли. Одни говорили, что это они тогда развернулись, когда увидели, что брать с нас будет нечего. Но другие, и Володша ними, на это кричали: нет, убоялись нас хазары, вот что! И варяги, эти тоже убоялись! Варяги тоже не дошли, а ведь могли! Или у ильменских им есть что брать, а у нас нечего? И получалось, что Володша будто прав, и тут ему уже никто не перечил. А он тогда дальше кричал, говорил – опять про племя Бусово и еще опять про то, что Полтеск никогда и никому не кланялся, так оно было от веку, на том мы и стоим, и детям то оставим. А прочим, видно, под ярмом способнее! Вот ильменцы: урок они не выдали, полюдье перебили, а после – года не прошло – опять зовут варягов: идите, мол, владейте нами, земля наша обильна и обширна. Тьфу! Маета!
Так говорил Володша. А еще можно было про это же вот как: беда у ильменьских! Умер их старый князь Гостомысл и сыновей по себе не оставил, и получилось, что отчину делить некому, есть только кому делить дедино. Внуков же у Гостомысла было четверо: один от старшей дочери и трое от младшей. Старший жил при нем в Словенске (а Новгорода тогда еще не было, Новгород – это новый Словенск), а младшие жили за морем, в варягах. Потому что их мать туда замуж отдали. И там теперь их отчина! – вот как тогда в Словенске говорили. И крикнули старшего сына, Вадима. И Вадим сел по деду своему в Словенске…
Да ненадолго! Потому что крикнули не все. А нашлись у них там и такие, которые послали знать за море: мол-де, идите, братья, к нам, земля наша обильна и обширна, у нас здесь вам всем троим места хватит! И братья пришли: старший Рюрик и младшие Трувор и Синеусый. С варяжской дружиной. И побежал от них Вадим. И Рюрик сел по Вадиму в Словенске. И его младшие, Трувор и Синеусый, сидели при нем же. С дружиной, конечно! И всем говорили, что они так будут сидеть до весны, пировать, а весной опять уйдут в варяги. Когда Володше это рассказали, он опять засмеялся. Но уже совсем не весело! И в тот же день повелел выставить сторожей на Ловати и на Касопле. Потому что, сказал, чую: надо скоро ждать гостей, и их будет много. И он не ошибся! На следующий год прибежал из Словенска муж именитый, Нечай Будимирович. Он говорил:
– А к Рюрику опять пришли корабли из-за моря. С подмогой. Но он ее на этот раз не принял, а раздал братьям и сказал им так: довольно вам при мне сидеть, идите сами и себе сами ищите! И по рукам они ударили, дружину поделили натрое, а земли так: Рюрик, как старший брат, будет и дальше сидеть в Словенске, а средний брат, Синеусый, пойдет на Белоозеро и будет там сидеть, а младший, Трувор, – к вам. Так упредим находников, ударим, братья, разом! Мы же кривичи, мы одно племя!
На что Володша сказал:
– Одно, да не совсем. Вы, ильменские, сами по себе, и мы, полочане, тоже сами. И это так, Нечай. Потому что какой я вам свой? Вы же меня к себе по Гостомыслу не звали! И не позовете никогда!
Нечай молчит. Потому что сказать нечего! А Володша, усмехаясь, ему дальше говорит такое:
– Да я и сам к вам не пойду. Что мне там делать? Рюрика ссаживать, Вадима подсаживать? Зачем это? Разве я Вадиму враг?
Нечай:
– Как это?
А Володша:
– А просто! И так Вадиму передай, пусть знает: князь должен только сам садиться. Ну, еще можно пособить ему да подсадить. А посадить нельзя. Ибо кто садит, тот и князь, а не тот, кто воссядет. Поэтому Вадим пусть сам на Рюрика встает и сам садится. Тогда он будет настоящий князь. А что ты говоришь про Трувора, так это еще от Буса завелось – все к нам идут. И пусть и он придет, мы ждем его!
И засмеялся князь Володша. Нечай, озлясь, ушел.
А летом, в самый липов цвет, пришел к нам Трувор. Пока он шел по волокам, никто его не тронул. И когда шел по Двине, опять же все как будто вымерли. И даже когда к Полтеску пришел – и тут опять никто его не встретил! Затворились. Тогда он стал на острове, напротив. И с той поры остров зовется Вражьим. Там, впрочем, после Трувора еще немало кто стоял. Но это было после. А тогда день, второй они там стоят. Костры жгут, рыбу ловят. Ждут. Полтеск молчит, ворота на запоре – Володша тоже ждет. Только уже на третий день он как будто бы не утерпел, оделся как простой дружинник… Потому что ничего богатого у него всё равно не было, тогда лучше совсем просто! И вот он оделся просто, вышел из города – один, один взял лодку и поплыл.
И вот приплыл он к варягам. Вот вышел на берег, а там уже стоят и ждут его, и говорит им:
– Где ваш старший?
Говорит, конечно, по-варяжски. И руку держит на мече. И смотрит прямо! И эти сразу ничего не стали спрашивать, и даже про меч ничего не сказали, а просто повели его к шатру.
А шатер у Трувора был высоченный, просторный, из золотой парчи. И сам он в дорогих одеждах, в красных козловых сапогах. А сам из себя он был вот какой – высокий, кряжистый, беловолосый и белобровый. И он один там сидел.
– Ты кто? – спросил.
– Володша, здешний князь.
– Тогда садись.
Володша сел, меч отстегнул. Трувор пальцами щелкнул, вина приказал. Принесли. Он, Трувор, важный был, надменный. Пил, говорил:
– Мне все известно. Затаился ты. С Вадимом снюхался! А зря! Потому что кто этот Вадим? Грязный дикий человек! Вот пусть он и дальше будет грязным, пусть рыбу ловит, землю пашет. И я тогда его не трону. А то, что его мать была из терема, так про это ему пора забыть. Терем терему рознь! Вот посмотри на меня. Я вроде такой же как и он внук Гостомысла. И моя мать, и мать Вадима – сестры. И моя даже младшая. Но зато мой отец – король. Ты знаешь, что это такое?
Володша ничего на это не ответил. Потому что он знал другое: кто много говорит, тот мало успевает сделать. А Трувор продолжал:
– Убежал Вадим, затаился. Ну и пусть себе дальше таится, мы его не тронем. Но если поднимется, тогда сразу другое дело – тогда сразу поймаем и убьем! А с тобой будет так. Я буду здесь сидеть, на острове. Стены поставлю, обживусь. А ты там сиди дальше. И живи так, жил как раньше – по своим законам и обычаям. А мне – только плати.
– А сколько?
– Как договоримся. Я не жадный.
– Но у меня, – сказал Володша, – есть только меч и голова. А всё остальное не мое. У нас такой закон: всем остальным владеет вече.
На это Трувор рассмеялся и сказал:
– Но я не с вечем, с тобой говорю. Поэтому тебе и выбирать: меч или голова. Подумай, князь! А завтра я к тебе приеду и спрошу, что ты решил. Иди!
И князь ушел к себе. И приказал готовить стол.
– Какой? – спросили.
– Как на тризну.
– А много будет?
– Много.
Так оно и вышло. Назавтра прибыл Трувор. Открыли ему Верхние Ворота. Это потом уже их стали называть… Потом! А он тогда вошел, с ним сорок лучших воинов, все при оружии, настороже. И все белобровые, как Трувор. Князь встретил их у крыльца. Взошли, сели за стол. Володша повелел подать. Подали кашу. Постную. И воду.
– Да что это?! – взъярился Трувор. – Я так ли тебя потчевал?
– Так то, – сказал Володша, – было у тебя. Ты пировал. А у меня тризна.
– А по кому это?
– Да по тебе! – и закричал князь: – Бей!
Выбили их всех. И те, которые на острове остались, те тоже не ушли. Их всех потом – и тех, и этих – сложили и сожгли на Вражьем Острове. И корабли их сожгли. А после, уже осенью, узнали: на Белоозере убили Синеусого. Вот так! Из троих братьев только один Рюрик и отбился. И то сжег по злобе Словенск, поставил Новгород на Волхове и сел там князем. Вадима разорвали лошадьми. А именитые словенские мужи все как один бежали – кто в Полтеск, кто на Белоозеро, а кто и вниз, к полянам. Там, в Киеве, тогда было лучше всего. Их князь Оскольд большую силу взял – хазар отбил, с Царьграда дань собрал, хотел опять туда идти – ромеи запросили мира. Тогда он опять дань затребовал – и получил. Насытился. «Теперь, – сказал, – пойду в варяги…»
…Петух поет! Пора. Всеслав отбросил полушубок, сел. Посмотрел в красный угол…
И удивился – лампадка мигает! А ночью света не было. Но лик даже теперь почти не виден. Черна доска. Глеб говорил – это искусное письмо, из тех еще времен, евангельских. Глеб это знает, подумал Всеслав. А Глебова, тут же подумал, тем более. Глазастая! И это все из-за нее! Потому что не нужно было Ярополка принимать, а после, как Ярополка Нерядец зарезал, нужно было гнать Угрима, гнать! И ее вместе с ним на мороз! А Глебу взять вместо нее…
Кого? Всеслав задумался…
И тут ему стало гадко! Потому что подумал: да что это ты?! Окстись, Всеслав! Да и Глебова-то здесь при чем? Она одна, быть может, только и осталась из тех, кто в среду по тебе хоть слезнику уронит! А ты про нее…
А! Что теперь! Ноги спустил. Позвал:
– Игнат!
– Иду, иду.
Вошел Игнат. Всеслав спросил:
– Готовы ли?
– Вот только что.
– Пусть ждут. Накрой на стол.
Игнат ушел. Князь встал и как и был, в одном исподнем, босиком, так и пошел по стертым, стылым половицам, встал на колени и, не поднимая головы…
Почувствовал, что слов-то нет! Язык словно присох. А голову поднять – еще страшней, чем ночью. Пресвятый Боже, что это со мной?! Лгала Она, безносая, я верую! И в Троицу, и в Таинства. Блюду посты. Зла на домашних не держу. И ведь не за себя Ее просил – за них за всех, за сыновей, за Глебову, за род. Мы ж не находники – исконные. От Буса счет ведем. И чтим Тебя. София кем построена? А вклады чьи? А что колокола снимал, так это же не здесь, а у змеенышей… И был за это наказан! Но не роптал, а пришел и покаялся. Потом свои колокола отлил. Вон как теперь звенят! Во благость всем. Дай мне еще семь дней. Мир заключу, уделы поделю. А вот еще…
Поднял глаза! Рубаху распахнул…
Вот видишь?! Нет того. Есть только крест. А то я Ей отдал. Зачем мне то? Теперь я, как и все, под Тобой лишь хожу. И верую. Так помоги, Пресвятый Боже, укрепи! Прошу Тебя! Прошу Тебя! Прошу Тебя! И в половицу лбом, и в половицу лбом, и в половицу лбом! Как Мономах – он, говорят, как пение услышит…
Да что это?! Не путай! Вот святый крест! Вот крест! Всеслав еще раз осенил себя знамением и встал. Глянул на лик…
Лик вроде улыбнулся – грустно, чуть заметно. А может, это только показалось. Лик – черен, ничего не видно, письмо из тех еще, евангельских времен. Да и привезено, купец так говорил, оттуда…
…А перед тем, как ты пошел на Новгород снимать колокола, так Волхов, говорят, четыре дня тек вспять. Знамение! А вот теперь Волынь трясло. И Киеву тоже немало досталось – на Десятинной крест чуть устоял. К чему бы это? Уж не к тому ли опять? Вот и робеет брат твой Святополк, великий князь, ибо почуял. Великий! Тьфу!..
А это что? Всеслав прислушался…
А это Игнат гремит горшками. Значит, уже собрал на стол и злится. Значит, пора идти. Всеслав накинул свиту, натянул порты, подпоясался, обулся в стоптанные валяные чуни… И с гневом подумал: да разве прежде ты в таком обличии пошел бы? На люди ж, князь!
А вот теперь пошел! Пришел, сел во главе стола. Зол был! Зло глянул в миску. В миске была уха, налимья печень…
И князь не удержался – улыбнулся. И спросил:
– Тот самый?
– Тот, да, – мрачно кивнул Игнат. – От Дедушки…
– Иди!
Игнат ушел. Всеслав взял ложку, начал есть. Налим, подумал он, от Дедушки. От водяного, значит. А хороша уха! Горячая, с наваром… А Глебова такой ухи не ест! Другие все боятся и молчат, едят, хоть давятся. А эта сразу отказалась! Сказала:
– Грех это. Нельзя. Сом, налим, раки – суть грязные твари. Можно беду накликать.
– Какую? – ты спросил.
Она смутилась, не ответила. Глеб, видно, ее в бок толкнул. А ты как будто ничего не понял, кротко улыбнулся и опять:
– Ну так какую, дочь моя?
Она смолчала, глаз не подняла. И ты молчал. А мог же ведь сказать! Только зачем? Ну, верят они в это – пусть верят. Им, молодым, так легче жить. И старым тоже легче. И молодым, и старым – всем, кто по обычаю живет и старины не нарушает, не вводит новины – тем всем легко. Потому что они вместе. Они стадо! Или паства, как Иона говорит! А ты, Всеслав – волк-одинец! Вот оттого-то и сидишь ты в гриднице один, и так ты и помрешь один! А в Киеве, Чернигове, Переяславле – да где ты ни возьми, – везде иначе. Где князь, там и гридьба, дружина, все за одним столом, всё чин по чину. И, говорят, в этом и есть княжья сила. Может быть. А ты – изгой. И меченый с рождения. Да и осталось тебе жить…
Всеслав отбросил ложку, встал… Снова сел. Есть больше не хотелось. Широкий стол, просторный, длинный. За этим же столом пятнадцать… Нет, уже шестнадцать лет тому назад, когда сват приезжал, здесь Глеба и обговорили: у вас купец, у нас товар – и по рукам ударили, мол-де, была Мария Ярополковна, станет Мария Глебова, княжна – княгинею. Что ж, дело доброе; сидели, пировали. Да что-то сват вдруг быстро захмелел и осерчал, стал гневно говорить на Мономаха, на Васильку – зря это он тогда на Васильку! Ведь с того Васильки беда и началась, и наливалась она, наливалась, покуда Давыд нож не взял! Теперь Василька слеп, в глазницах дыры. А раньше сероглазый был! Или какой? Всеслав, вспоминая, задумался…
Вошел Игнат, встал у двери, нарочно скрипнул половицей. Всеслав опомнился, гневно спросил:
– Чего тебе? Как смел без спросу?!
Игнат пожал плечами и сказал:
– Так ведь гонец явился.
– Чей?
– От Ярослава Ярополчича. Из-под Берестья.
Князь тяжело вздохнул. Вот, Ярослав! Вот только об отце его, о свате, вспоминал… Опять вздохнул, долго молчал, потом сказал-таки:
– Зови.
Игнат ушел.
…Когда убили свата, ты свое слово сдержал, взял его дочь за Глеба. Зима тогда была, лютый мороз, и Глебова к тебе приехала, и здесь потом так и осталась. А сыновей его забрал к себе их дядя Святополк. Ну, младший Ярополчич, Вячеслав, об этом лучше ничего не говорить. А старший, Ярослав… Брат и сестра очень похожи: такие же глазастые, лобастые. И молчуны. Вот Ярослав; он десять лет жил в Киеве, имел подворье на Подоле, держал село Курбатово. Великий – дядя Святополк – звал его и в пиры, звал и в походы. А волостей не то что не давал, но даже и не обещал. И Ярослав молчал. Тогда Великий порешил его женить, нашел ему богатую невесту, а Ярослав опять ни слова. А ведь же знал: как только женишься на черной, так сразу свою кровь испортишь – и будут сыновья твои уже не настоящие князья – а так только, княжата, у князей при стремени. Недаром Трувор о Вадиме говорил: «Пусть рыбу ловит, землю пашет…» Вот куда гнул Великий! А Ярослав молчал! И лишь только тогда, когда Великий объявил, что завтра нужно ехать на смотрины… Вот тут Ярослав вдруг исчез, будто сквозь землю провалился! Его искали, не нашли. Он после объявился сам – в Берестье. Он там посадника ссадил, сам сел. Великий укорял его, советовал одуматься. А Ярослав прогнал его гонцов, велел, чтоб дяде передали:
– Здесь мой удел. Городня – тоже мой, там брата Вячеслава посажу. А силы соберу, и тогда все отцовское возьму, ибо Волынь – вся моя!
Вот так-то вот; сидел тихоня Ярослав, сидел… А нынче только поперечь ему! И он ведь прав: Волынь это его отцова отчина. И более того: когда бы тогда свата не убили, так он бы, сват, на Киев венчан был. Он, а не Святополк, ибо сват старше Святополка, выше по Рюриковой лествице…
…Шаги! Это Игнат ведет гонца. Вот по ступеням вверх, вот подошли к двери. Князь поднял голову…
И вздрогнул. Потому что гонец – это вот кто! Вот уже ни думал, ни гадал с ним в этой жизни встретиться, торопливо подумал Всеслав и даже поморщился. Угрим это, тот самый! Ну, Ярослав, дальше с тоской подумалось, совсем плохи твои дела, если ты Угрима ко мне посылаешь! А сдал Угрим, ох сдал! Глаза ввалились, серый весь. Вот каково оно от сытых-то хлебов на волю бегать!
Угрим отдал поклон малым обычаем и замер, ждет.
– Садись, Угрим, – сказал Всеслав приветливо. – Поешь, небось проголодался.
Угрим лишь головой мотнул:
– Нет, князь! Весть у меня. Преспешная!
– Ешь, ешь, – заулыбался князь. – Весть никуда не денется.
Угрим вздохнул, прошел и сел напротив. Взял ложку, принялся хлебать. Потом, словно ожегшись, спохватился. Всеслав сказал:
– Налим, налим. Он самый. А вкусно ведь?
Угрим пожал плечами, свел брови, снова начал есть. Князь улыбался. Вот придумают! Что с чешуей, то хорошо, то чисто. А если без нее? А если человек посты блюдет да сирым помогает, на храмы жалует, а пение услышав, умиляется и слезы льет – то он хорош? Но если он же, этот человек, поганых наведет и все вокруг сожжет, а крест на мир поцеловав, потом велит убить… Так кто же есть налим? И кто от Дедушки, от нечисти зеленой? Я или он?!
Бряк ложка, бряк. И – тишина. Князь поднял голову. Угрим уже поел и утирается. И опять утирается – гадливо. И сплюнул даже. Вот! Он злой, Угрим. Когда тогда, зимой, по смерти Ярополковой, привез он сюда Глебову, а ты, Всеслав, засомневался, а надо ли ее принимать… Да что теперь об этом?! Теперь вот ее брат, князь Ярослав Ярополчич, к тебе же стучится!
– Ну что, – мрачно сказал Всеслав, – чую я, побежал Ярослав из Берестья. Так?
– Так, – кивнул Угрим. – На север, на Городню. На Неру-реку вышли и стоим. Там Вячеслава ждем в подмогу. А он чего-то… – и Угрим умолк.
– Вот! – зло сказал Всеслав. – Вот так всегда! А я ему, Ярославу твоему, что говорил? Я говорил: «Не выходи! И брату своему не верь!» Так нет, идут! Сидели бы за стенами, никто бы вас там не достал. А что теперь? Да будь я там на месте Святополка…
Но дальше Всеслав ничего не сказал, остерегся, а только глянул на Угрима. Угрим зло сказал:
– Великий следом не пошел. Он сел в Берестье. За нами сыновей послал.
– А, сыновей… – Всеслав задумался.
– Мы и теперь стоим, – сказал Угрим, – и сыновья его стоят. Вот Вячеслав придет…
– Вот-вот! – Всеслав не выдержал и встал. – Уж он придет! Придет!..
– Да! И придет! – Угрим вскочил, побагровел и продолжал: – Придет! Он Ярополку брат родной, он слово сдержит. А ты… Тебя всю зиму ждали!
Князь стиснул зубы, помолчал, потом тихо сказал:
– Ты сядь, Угрим. Чего кричать? Я тоже сяду.
Сели. Долго было тихо. Постучало в висках, унялось. Вот и всегда так, сердито подумал Всеслав, брат, не брат. Брат – он какой ни есть, а свой, а ты всегда чужой. Изгой. Нет тебе веры. Ты как степняк! А степняку не грех и клятву дать, крест целовать, наобещать и заманить, как хана Итларя брат Мономах заманивал, а после живота лишил. Так и с тобой – хорош, но до поры! И князь, вздохнув, заговорил – неспешно, тихим голосом:
– Ну, что я не пришел… так не пришел. Но не предал я вас. И не предам. Понял, Угрим?
– Понять-то понял. Да только это не ответ. Мой господин хотел, чтобы ты…
Всеслав рукой махнул, зло перебил:
– «Мой господин! Мой господин!» Твой господин, Угрим! А мне он кто? Он сын того, кто бил меня, жег мой удел. Он внук того, кто звал: «Приди, Всеслав, помиримся, поделим дедино, рассудим; мы же одна кровь!» И я пришел. А он, дед господина твоего, меня – да в железа, да в поруб! Но и тогда я зла не затаил. Когда его из Киева прогнали, то я – один на всей Руси – сказал ему: «Брат Изяслав!..» И Ярополку Изяславичу не поминал Голотческа, да и потом, когда он из Волыни выбежал, опять же только я один… А и зарезали его, но я от своих слов не отказался, взял его дочь за Глеба. А мог не брать. Ведь мог?
– Мог. Да…
– Вот то-то и оно! А взял! И вот опять: мог не вступаться я за Ярослава Ярополчича, ибо вы сами по себе, мы сами… А ведь вступился же! А то, что я к Берестью не иду… так понимать надо! Вот ты седой уже совсем, Угрим, уже пора понять: мечом славы добыть ума много не надо. Вот без меча… – и усмехнулся князь, огладил бороду, сказал, как малому: – Да Святополк давно бы подушил вас всех, когда бы без оглядки шел. А так ведь знает: есть Всеслав, сидит у себя в Полтеске, и изготовился, и только ждет того… А, может, и не ждет, а уже выступил. Вот как Великий думает, Угрим, и оттого и медлит! И оттого всю зиму под Берестьем простоял, а вас так и не тронул. Он и сейчас стоит; он сыновей послал вдогон, а сам ни с места, ибо он страшится: а вдруг Всеслав, как в прежние года, возьмет да кинется! Вот так-то вот, Угрим. А ты: «Брат! Брат!»
Опять долго молчали. Потом Угрим сказал:
– Пусть так. Но как нам теперь быть? Ведь ты же не идешь.
– Да, не иду. А быть вам так! Пусть Ярослав брата не ждет, а пусть уходит в ляхи. И спешно, Угрим, очень спешно! Потому что здесь, на Руси, никто ему уже…
– Князь!
– Я сказал! Никто за Ярослава не заступится! Да и потом… – Всеслав вздохнул, печально улыбнулся. – Ну что мне стоило наговорить тебе с три короба, наобещать, мол, передай, что я, Всеслав, целую крест…
– Но ты же не целуешь!
– Не целую. Не целовал и не пришел. А Вячеслав ведь целовал? Чего молчишь? Вот то-то и оно, что целовал. А дальше что? А то: у вас там на Руси давно такой обычай: кто поцелует, тот и предает. Вот Святополк и ждет, когда брат Ярославов Вячеслав…
– Князь!
– Сядь, Угрим!.. Вот то-то же. Охолонись. И слушай, что там дальше будет. А дальше… Да! Вот так…
Князь головой мотнул, утерся рукавом и, ком сглотнув, заговорил, хрипя:
– Кто первым выбежал из Киева? Не Вячеслав, а Ярослав. И Ярослав же брату написал: мол, жду, даю тебе Городню, и будем заодин и отобьемся, а после на Волынь пойдем, на отчину. Ведь так?
– Да, так.
– Вот то-то же! Теперь приходит Святополк, великий князь и всем вам господин, и Вячеславу говорит: я знаю, ты не виноват, а это старший брат тебя сманил, и посему тебя прощу и даже Городню тебе оставляю, владей; но ты за это, Вячеслав…
– Нет!
– Да! Запомни, что я говорю, Угрим, запомни! И Ярославу так и передай: Всеслав почуял! Понял? И чтоб бежал он в ляхи, Ярослав; нам, полочанам, к нему не успеть, а других совсем не будет. Поэтому гони, Угрим! – князь встал. – Гони! Тебе коней дадут, каких захочешь. Скажешь, что я велел… Угрим! День нынче года… жизни стоит! Ну!
Встал Угрим. И был он черен, зол. Да он всегда такой, еще по свату памятен. Встал и ушел, не поклонившись. Пес, гневно подумал Всеслав. И тут же: и пусть его, пусть Ярославу говорит, что хочет. Пусть – мертвые сраму не имут…
Но гадко, грязно, подло было на душе! Всеслав ходил по гриднице, садился, вновь вставал. Да, мертвые не имут, это верно. А кто еще живой, тем как? Еще семь дней вот так ходить, носить это в себе… А что ты можешь? Когда бы не Она, тогда бы ты сказал: «Беги ко мне!» Гонец два дня туда, день там, и Ярослав через два дня сюда. А если что в пути? Бежать-то им не просто так, а через ятвягов. Да и кто в среду сядет в Полтеске? Кого назвать? Глеб, Ростислав, Давыд, Борис? Ох, маета, подумал князь, остановился, посмотрел в окно, но ничего там не увидел, как будто там по-прежнему темно, как ночью, и, значит, нужно было спешно звать Игната…
Но он только горько усмехнулся и подумал: а вот если бы ты, Всеслав, прошедшей ночью умер, тогда бы не застал тебя Угрим. И теперь говорили бы все: «Эх, не судьба! А был бы жив Всеслав, так заступился бы за Ярослава! И Святополка бы разбил, и племя его выгнал из Владимира, и отдал бы Волынь законным, Ярополчичам!»
Так что, Она права? Выходит, что и впрямь всем нужно уходить в свой срок, а как задержишься, так и хлебнешь, ох и хлебнешь! А ведь лишь только первый день пошел! А их всего семь! И за эти семь дней…
Сел князь и обхватил руками голову. Гордец, сердито думал он, что возомнил! Володша, тот…
…Смеялся князь Володша, говорил:
– Молчат находники! Не лезут.
И не лезли. Рюрик опять ушел за море. И долго его не было. Вместо него сидел посадник, из варягов, и он брал дань, но только с ближних, с ильменцев.
Зато князь киевский, Оскольд, вошел в большую силу и брал и с ближних, и с дальних. А было это так: он сперва Любеч подмял, после Чернигов. А после взял Смоленск. После пришла зима. И пришел Оскольд к Полтеску. Пришел, как после все будут ходить – по льду, по замерзшей Двине. И только он пришел, и только встал на Вражьем Острове…
Как в Полтеске начался мор! И люди стали говорить, что это им за то, что они перебили доверившихся, да еще где – за поминальным столом! Володша гневался, кричал: а кто их к нам звал, белобровых?! Да только мор от этого не унимался. Тогда пошел Володша на кумирню и жег дары, рабов. Много сжег, но Перун ничего не ответил. И не заступился. А люди стали говорить еще страшнее: что Перун – старый бог, умирает, а у Оскольда бог совсем другой – и моложе, и крепче! Грозный, ромейский бог! И сам Оскольд теперь почти ромеич, и это он только для нас Оскольд, а для ромейского бога Оскольд – Николай. И чтит его, а бог ему за это дает силу. Володша не верил, смеялся. Тогда ему сказали: смейся, смейся! Прошлой зимой Оскольд тоже смеялся! Да и не только он один, а с ним весь Киев, когда к ним из Царьграда пришел ромейский волхв, он звался Михаилом, принес писание и говорил, что вот где истинная вера. Над тем Михаилом смеялись. Тогда сказал тот Михаил: «Смотрите!» – и бросил то писание в огонь. И отступил огонь! И все они, кияне, поклонились. И были крещены. А вот теперь они с тем грозным и всесильным богом пришли сюда. Их тьма. Мечи, щиты, кольчуги – все на них ромейское. А у Володши что? Да и Перун молчит. И отвернулись люди от Володши, отворили Лживые Ворота – те, прежде Верхние, через которые Трувор входил…
И побежал было Володша, но его схватили. И разорвали его здесь же, под окном. Оскольд на полочан дань положил и возвратился к себе в Киев. И тихо было в Полтеске, и заправлял здесь всем тогда Оскольдов посадник Четырь, а по ромейскому богу Леонтий. Володшу же, жену его, и сына, и братьев, и всю иную родню – всех под корень…
Всех, да не всех! Микула уцелел, Володшин младший сводный брат. Он, люди видели, в тот день ушел вниз по реке, их было две лодки всего. И, говорили, что они ушли к варягам. И, это добавляли уже шепотом, был Микула в Володшиной княжеской шапке. И это не зря! А потом…
Скрип! Что это? Князь резко поднял голову…
Игнат стоит в дверях. Переминается.
– Ну, что еще?! – спросил Всеслав.
– Так ждут они давно, – сказал Игнат.
– Которые?
– Те, на реке.
– А что Угрим?
– Уехал. Скоро. И всё честь по чести. Дали ему Лысого. А в поводу – Играя и Стреножку.
– Ладно. Иди. И я сейчас приду.
Игнат ушел. Всеслав нахмурился и осмотрелся. Тихо в гриднице, пусто. И бедно! Стол, миска, хлеб – и это всё. Да только что еще нужно? Если вот прямо здесь, за этим же столом, раньше отец сидел! А еще прежде дед. И много еще кто – весь род! А первым сел Микула. Надо, надо уважить, конечно! Князь отломил краюху хлеба и понюхал. Постоял… А после подошел к печи и опустился на колени. Тихо позвал:
– Бережко! Бережко!
Никто не ответил. Да князь ответа и не ждал. Он переломил краюху, покрошил. Опять позвал:
– Бережко!.. Ешь!
И сыпнул хлебных крошек в подпечье. Потом осторожно туда заглянул…
И улыбнулся – угольки! Да, словно угольки. Моргают, тусклые. Значит, жует. Сыпнул еще, потом еще, подумал: лик, он издалека привезен. А Микула ликов не имел, он кланялся кумирам… А Полтеск у Оскольда взял! Прости мя, Господи! Перекрестился князь, встал, осмотрелся. Никого. Стол, миска, хлеб. А за окном давно уже светло. Значит, пора уже идти. А то, небось, заждались.
Всеслав спускался по крыльцу. Крыльцо под ним скрипело. А что, и правильно, думал Всеслав, когда живой идет, оно всегда скрипит. А вот Она ходит неслышно. А ты пока живой, еще скрипишь…
Тьфу, гневно подумал Всеслав, какая грязь кругом! От крыльца – сразу в грязь! Идешь и хлюпаешь как по болоту. Перемостить давно уже пора! И говорил ты им, кричал даже, срамил! Но что им грязь? Им грязь привычна. Им – чтобы все было в грязи, чтобы никто из нее никогда не мог вылезти. И думают, что так оно лучше всего. И правильней, ровней. Ну да, куда еще ровней, когда холоп да князь равно в грязи! А если нет, так они сразу же бух в Зовуна – и глотку драть: в грязь! в грязь! И это будто бы по-дедовски. А если даже так, то что с того? Да разве только то, что по-дедовски, то и есть верх всего? Глушь, медвежатина! И зверь в тебе взалкал, щека задергалась… Тьфу-тьфу! Всеслав, охолонись! Какое тебе теперь дело до них? Тебе осталось-то всего да ничего, терпи!..
Всеслав остановился, постоял. После пошел, но уже не спеша. И так же не спеша князь думал: вот я иду и не гневаюсь. Вот я всё, что вижу, терплю. И всех, кого я вижу, жалую. Вот я миную двор. Вон Хром идет навстречу. Бог в помощь, Хром. А вон идет Бажен. Будь здрав, Бажен! Всеслав кивнул Бажену, потом опять кивнул еще кому-то, а вот кому, не рассмотрел, да это и неважно…
И тяжело остановился и повернулся к Софии. Поднял взгляд вверх, на ее купола. Снял шапку, перекрестился. Отдал поклон – не Зовуну, но только ей, Софии, потому что Зовун, он не наш, а он сам по себе, вечевой. И даже он не Зовун, а крикун! Но и мы тоже только сами по себе, гневно подумал Всеслав, и тоже слово знаем! И надел шапку плотно, глубоко – на самые глаза – и пошел дальше…
А сразу ведь хотел идти без шапки! Взял сапоги варяжской юфти, нагольный полушубок, меч. А шапку отложил.
– Застынешь, князь, – сказал Игнат. – Вон как тебя ночью знобило.
– Так то не от этого.
– Все от того. И все к тому!
– К чему?
Игнат не ответил. Но и Всеслав смолчал, больше уже не спрашивал…
И вот теперь он в этой шапке. Да только разве это княжья шапка? Сколько ей лет уже, гневно подумал Всеслав, да он еще на море в ней ходил, значит, с десяток будет. Ворс вытерся до лысины. В такой, что ли, в среду положат? А хоть бы и в такой – ему же этого уже не видеть! И Зовуна тогда уже не слышать! Вспомнив о Зовуне, Всеслав не выдержал и оглянулся – и посмотрел на него. Да только что там нового увидишь, Зовун как Зовун! Висит себе, как и всегда висел, ветер под ним, под языком, веревку треплет. Там, наверху, еще свежей, Зовун, небось, озяб без дела. Но погоди, даст Бог, скоро согреешься – и еще как! Вон в среду сколько звону будет, радости! Всеслав злобно мотнул головой, отвернулся и пошел дальше, к воротам.
В воротах стояли дружинники, Чмель и Вешняк. Эти увидели князя и заулыбались. А что, подумал князь, и правильно, потому что он кто им? Кормилец! А кто им Зовун? Вот то-то же!..
Да только теперь, вдруг подумал Всеслав, уже не срок делить на княжьих и на градских. Теперь это все позади. И он, кивнув дружинникам, вошел в ворота. В те самые, которые когда-то были Верхними, а теперь называются Лживыми. Сначала Трувор через них входил, потом Оскольд. А прадед твой, Владимир Святославич, внук Игорев и правнук Рюриков, тот сюда конно въехал, по костям. Да и по чьим еще костям, прости мя, Господи! От Буса счет ведем, и было в этом счете всякое, но никогда еще такого не бывало, чтобы вот так к нам в род и в кровь въезжали – конно и незвано и через нашу же кровь и по нашим костям! И вот от них, вот от этих ворот, от того дня и началась вражда непримиримая! А сразу за воротами мосток, ров под мостком. И в этом рву, когда со стен стреляют, ох немало руси полегло!..
Нет, всё это не то, совсем не то, думал Всеслав, вступая на мосток. А сразу за мостком тропа вильнула в сторону, в кусты, и круто пошла вниз, к реке. А на реке, у берега, Всеслав увидел лодку, а в ней, на веслах, двух Невьянов: один Ухватый, а второй Копыто. Всеслав нахмурился, подумал: это недобрый знак – садиться между одноименными. Да только что теперь к добру?! И он пошел дальше, спустился, после легко, не по годам, заскочил в лодку, сел между гребцами и велел:
– Не шибко.
Невьяны ровно, ладно выгребли на стрежень. На Вражьем Острове кричали галки. На Заполотье было еще тихо, там даже еще туман не разошелся. И ветер как будто бы стих, но пробирало крепко. Всеслав поплотней запахнул на себе полушубок. Сидел, смотрел на воду. Вода была серая, мутная, в такой ничего не рассмотришь. Да и зачем это рассматривать, думал Всеслав, когда и так всё известно! Здравствуй, Дедушка, вот я тебе поклонился, ты видишь? Так и в Никитин день я тоже тебе кланялся! Это от меня тогда были те люди и от меня тот дар! А ты мне вчера отплатил – и я это уже отведал. Очень было жирно, очень вкусно! Жаль, что в последний раз. Правда, теперь у меня все будет последнее: сначала ты, а дальше пойду поклониться Хозяину. Как думаешь, он меня примет? Молчишь? Ну-ну, молчи, а что тут скажешь!
Всеслав вздохнул и разогнулся, и на воду уже не смотрел – а вперед. Невьяны гребли молча, споро. После Всеслав повернулся к Копыту, спросил:
– Там, что ли, Дедушку нашли? – и указал на ближайшую заводь.
– Нет, пусто там, – сказал Копыто. – А это вон где, дальше. И то он не сразу отозвался! Полдня искали его, кликали. А тихо! Но этот всё равно нашел! Этот, конечно, а кто же еще! – и Копыто кивнул на Ухватого. Ухватый только хмыкнул, отвернулся.
И опять они молча гребли. А князь опять смотрел на реку, думал: они ловкие. А будешь неловким – и будет беда. Он же потом всё лето будет пакостить – сети порвет, челн опрокинет. А то и самого тебя утопит! Поэтому, как только Никитин день наступает, а Дедушка просыпается – и всегда злой, голодный – а они уже здесь! И вот уже ему твой дар! Лучше всего, он больше всего это любит, лошадку ему утопить. И тогда уже все лето будь спокоен! Как Ратибор тогда…
Нет-нет! Князь отмахнулся, словно от видения, неловко, криво усмехнулся и спросил:
– А налима кто прибрал? Тоже ты? – и посмотрел на Ухватого.
Но тот опять только хмыкнул. Зато Копыто сразу зачастил:
– Он, князь, а кто же еще?! Вот вроде мы рядом стояли. И у меня ничего. А он ладошкой по воде плясь-плясь, потом чего-то пошептал – и зверь к нему идет! А он его за жабры! Он слово знает, князь. Он и креста не носит!
– Ношу! – обиделся Ухватый. – Тогда только и снял, чтобы…
– Вот-вот, снимает! – перебил Копыто. – Значит, не зря! А я хоть целый день буду стоять, и хоть сниму, хоть не сниму – и ничего. А этот только пошептал… Да ты не бойся князя! Князь сам…
– Что сам? – строго спросил Всеслав.
– Да так… – Копыто поперхнулся. – Глуп я. Не слушай меня, князь.
– Я и не слушаю. А ты молчи!
Молчали. Город уже скрылся. Теперь по левой стороне были одни курганы. Поганые. Заросшие! Ибо туда ходить нельзя, ты сам это всем запретил. Ибо, сказал, не вера это, а обман, и не боги, а зло. Стозевые и ненасытные! А сам что на груди носил? Пресвятый Боже! Только в Тебя верую! А то, поганое… Зачем оно мне, торопливо подумал Всеслав. И жарко мне, думал он дальше, еще торопливее. Распахнул полушубок, схватился за грудь, сунул руку под ворот, нащупал крест…
И отлегло, отпустило! А то, подумал, вдруг Она ночью и крест… Нет, крест был на месте! Князь сжал его – сильней, потом еще сильней. Казалось, что еще немного – и он проткнет ладонь, но князь сжимал его, сжимал. Крест, думал, вот где сила. Кем ты ни будь, а он сильней тебя! Жил в Кракове епископ Станислав. Он говорил: король погряз в грехе. И подбивал людей на бунт. А может, и не подбивал, а просто говорил, как оно было. Но король Станислава не слушал! И тогда Станислав объявил, что не допустит короля к причастию. И вообще не примет его в храме. И вот тогда король – тот самый Болеслав, который вел на Киев Изяслава и изгонял тебя, законного… Да, и законного, а что?! Ибо кто ты? Внук Изяславов, старшего из сыновей Владимира, и принял ты венец его, Владимиров, по чести, всенародно, и сам митрополит тебя венчал… Да, Болеслав! Так вот, тот самый Болеслав – Необузданный, так его звали – явился в храм, схватил епископа прямо во время мессы и угрожал ему мечом! А Станислав сказал: «Побойся, Болеслав! Что будет мне, то будет и всей Польше. Вот я целую крест, что будет так!» И он поцеловал. А Болеслав только смеялся. После схватил епископа и выволок на его площадь, и там его убил, четвертовал. И что теперь? Нет прежней Польши, нет короны! Поднялся люд, изгнали короля… И вместе с ним исчезла и корона. Говорят, что Болеслав унес ее с собой, спрятал под рубищем, бежал. И где-то в Швабии, Тюрингии – никто точно не знает, где – он сгинул. Тот самый король Болеслав, который Киев брал, Поморье жег, богемцев, угров воевал… А вот теперь его брат Владислав – просто князь. А Польша, как тот Станислав, разрублена и четвертована, распалась на уделы. Вот каково чрез святой крест переступать! И вот в чем твоя сила, князь, – в кресте, а не в бесовских чарах. Что чары? Дым! Сожгли Перуна – и ушел Перун, рассеялся как дым, курганы заросли. А ты как правил, так и правишь. А оберег сорвал, а крест поцеловал – и Она от тебя отступила! А сколько лет носил ты этот оберег, и как ты на него надеялся! А зря! Всего семь месяцев ты был Великим князем. Когда же ты узнал, что Болеслав идет, то выступил ему навстречу, и верил ты, что оберег спасет тебя, как спас из поруба и как вознес над всей Русью! А после… предал он тебя, не оградил от ляхов! И ты ушел, бежал в ночи – как волк. Обидно было, зло душило. Одно тогда лишь и утешило: что будто Болеслав взял Изяслава за грудки…
Да только лгали люди! И так всегда. Лгут, если это им на пользу или в утешение. А также еще лгут для страха – и не только для того, чтобы кого-то напугать, но чтобы и себя. Ну а себя-то им зачем? Ведь же Микула говорил:
– Страх – это зло! Ты не должен никого бояться, только тогда ты настоящий князь.
И Микула знал, что говорит. Семь лет был Полтеск под Оскольдом, семь лет Микулы с нами не было. Бежал совсем еще мальчишкой, зато вернулся настоящим воином, и воинов привел с собой. Много привел! А собирал их, говорил, по зернышку: свеи, урманы, пруссы, руянцы. Им всем – что Удин, что Перун, что Святовит или ромейский Бог – едино. И вот пришли они, Микулины дружинники, стали на Вражьем Острове. А было их семь кораблей, по-варяжски – драккаров. Под вечер дали полочанам знать – стрелой пустили грамоту. В ней было сказано: «Завтра зажгу. Бегите». Но полочане в это не поверили, били в Зовун, сошлись на вече. Потом всю ночь готовились, утром взошли на стены…
А Микула, как и упреждал, зажег! Они метали огненные стрелы – и загорелся город. Потом пошли они на приступ. И вошли. И люто резали – всех, без разбора. А что! Им так велел Микула, он кричал:
– Под корень! Всех! За брата! За жену его! За род! За страх мой! Режь!
И они порезали. А огонь был такой, что после только через год отстроились. И опять жизнь пошла! Новый терем поставили, новое капище, новые стены. Пришел Бережко, приплыл Дедушка. Микула строго княжил! Детей своих от королевны урманской, как только они подросли, сразу послал варяжить. Ушли трое, а вернулись двое. Он их опять послал – и вернулся уже только один, Глеб. Вот этот Глеб потом и правил. Ятвягов воевал, литву, латталлу…
А с Русью был особый уговор: вы сами по себе, мы сами. Но так стало не сразу. А сразу было вот как: когда Олег пошел на Киев на Оскольда, то он послал в Полтеск меч – мол, берите его и идите за мной. Но Микула этот меч переломил и возвратил его Олегу. Тогда Олег один пошел. Сел в Киеве, Оскольда удавил, храмы ромейские пожег, вернул Перуна. А после опять послал своих людей к Микуле. Но на этот раз люди пришли ни с чем. Как это так, спросил Микула. А так, ответили ему, меча меж нами нет, вот что, и мы идем на волоки. Микула засмеялся и сказал: быть по сему! На том и порешили: Двина моя, Днепр твой, а волоки наши, едины. К тебе идут купцы, ко мне – пусть вольно ходят, ибо меча меж нами нет.
И долго его не было. Сперва у них Олег сидел, а после Игорь, а после Ольга, а после Святослав – и все они держали мир. А после даже более того: стал Святослав все чаще заговаривать, что, мол, у тебя, брат Рогволод, есть дочь-красавица, а у меня есть сын. Но если бы так просто – сын. А то ведь их у Святослава было трое, и двое из них королевичи, а третий – рабынич Владимир, вот кто! Всеслав, вспомнив такое, стиснул зубы, щека опять задергалась.
– Игнат! – крикнул Всеслав.
Но тут же опомнился и посмотрел на Невьянов. Но они как ни в чем не бывало гребли. Всеслав помолчал, подождал…
Нет, они на него и не смотрят. Так, может, подумал Всеслав, крика и вовсе не было? Может, это ему опять почудилось – как ночью?! Или он стал совсем как баба? Смерти испугался, вот как! Или не смерти, а Хозяина? А ведь Хозяин уже совсем близко, подумал Всеслав, осмотревшись. Бельчицкий ручей они уже миновали, осталась только Слепая коса. Слепая, повторил Всеслав, и поморщился. Люди думают, что они зрячие. Ну, мало ли что люди думают! Да и до людей ли сейчас? Тихо, гладко кругом. Князь опять склонился над водой и тайно, про себя, заговорил: где ты же, Дедушка, хоть бы взыграл, волну пустил, ладошкой хлопнул! Ведь я же тебя на этот раз не просто одарил – а я, как чуял, тебе Орлика пожаловал! Его ко мне вот так же, по весне, от угров привели. Купец попался въедливый, он цену не сбавлял, а наоборот накидывал. А жеребец храпел, приплясывал. Красавец! А масть, как говорится, в бороду – такая же каурая, а глаз бешеный, а холка двужильная! То есть по всем приметам надо было брать. И взял я, и смирил его, взнуздал. После провел в поводу, остудил, а после вскочил на него… И аж сердце запело, вот как! Потому что ну еще бы! Стать у Орлика видная, шаг легкий, бег размашистый. Но только ох как давно это было! А нынче…
И он посмотрел на того, кто смотрел на него из воды и подумал: а нынче ты и сам уже не головной, а кляча клячей. А конский век еще короче! Поэтому когда четыре дня тому назад Игнат спросил, кого будем давать, ты сердито ответил:
– Так этого! Я же им уже показывал, которого!
Но так и не сказал, что Орлика, не смог. Но Игнат и так всё понял, весь аж побелел и чуть слышно сказал:
– Да что ты?! Как можно?! Грех-то какой! Его – да водяному!
А ты ему гневно:
– А ну! А не то!.. – и схватился за меч.
И взяли они Орлика, свели его к реке. Там ему голову медом намазали, солью посыпали, а в гриву ленты вплели. После стреножили его и повалили в лодку. Ухватого на берегу оставили, а сами выгребли на стрежень и стали ждать знака. Ухватый ходил, слушал, после чего-то услышал, махнул рукой – и они толкнули Орлика из лодки. И больше не стало Орлика. Отведал его Дедушка, замаслился и привел Ухватому налима – прямо в руки, не надо ловить! И, значит, не налим это, а Орлик. Вот так-то, князь! Только какой в этом грех, если ты теперь сам почти как Орлик? А что, разве не так, подумал князь и мрачно усмехнулся. Так, конечно! Потому что ты вот сейчас приплывешь, накормят тебя, выведут… Конечно же, это поганство, но так давно заведено. Сперва отец ходил, а ты только смотрел, а после уже сам туда ходишь – с пятнадцати лет. А этот раз, как ты теперь знаешь, последний. Да и вон уже они – стоят на берегу. Там, впереди… Но Всеслав отвернулся от них и сердито велел:
– Шибче! Шибче давай!
Зачастили Невьяны. Брызги летели холодные, прямо в лицо. И это был славный холод! А берег быстро приближался. Да, снова подумал Всеслав, а ведь и вправду как Орлика! Ш-шах – прошуршало днище по песку. Лодка уткнулись в берег. Всеслав поднялся и поправил шапку. Копыто – по обычаю – сказал:
– Под ребра, князь!
– Как водится, – сказал Всеслав и быстро вышел из лодки. И так же быстро взошел на бугор. Сказал выжлятникам:
– Не обессудьте, припоздал. Дела были спешные.
Выжлятники – их было трое – согласно закивали: спешные. А старшой из них, Сухой, еще сказал:
– И не беда. Дни нынче длинные, успеем.
– И то! Пошли, – велел Всеслав.
И они все четверо пошли. Всеслав шел впереди. Ноги сильно скользили в грязи. Грязи было очень много. И это уже на бугре не пройти, раздраженно подумал Всеслав, а что тогда будет внизу? Совсем болото!
Так оно там и было – болото. После свернули в ельник – и там то же самое. Шли, хлюпали. Молчали. Потом Сухой заговорил:
– Все в срок идет. Он еще с ночи встал, маленько походил, а теперь опять лежит.
– На ветках лег? – спросил Всеслав.
– Нет, у себя, в берлоге. Это он вчера на ветках был. И позавчера. А тут будто почуял! Лежит, не кажется. Я думаю, что это добрый знак. Так, князь?
– Так, – равнодушно ответил Всеслав.
Сухой опять что-то спросил, но Всеслав не расслышал. Не слушалось! Хотелось просто тишины… А тут еще опять полезло в голову такое: а ведь и впрямь, наверное, всему свой срок назначен. Сейчас срок реке просыпаться, и лесу тоже, и полям, значит, пора год начинать. Жаль только, что день сегодня выдался неладный – грязь, холодно, дождь собирается… Да только дело не в дожде, а в том, что сколько лет ты сюда ходишь, а так и не привык. Но тут привыкнуть трудно! Это потому что ты как Орлик. А этим, выжлятникам, что? Сухому тридцать лет от силы! А Третьяку и того меньше. А Ждан вообще еще безусый. На следующий год они другого князя сюда поведут и будут говорить ему «все в срок». Им еще жить да жить!
Собака тявкнула. Костром повеяло. Князь усмехнулся и подумал, что он уже как раз проголодался – значит, и это тоже в срок!.. Как вдруг Сухой спросил:
– А правда, князь, про кречета?
– Про кречета? – переспросил Всеслав. – Которого?
– Так, говорят, тебе пообещали.
– Кто?! – удивился князь и даже остановился.
Сухой пожал плечами и сказал:
– Так ведь болтают всякое…
– Ну-ну!
Сухой вздохнул и отвернулся. Они опять шли молча. Ишь, кречеты, гневно подумал Всеслав, откуда он такое взял? И, не удержавшись, спросил:
– А что тебе до кречетов?
– Так, ничего, – осторожно ответил Сухой. – Просто я их ни разу не видал. А говорят, что они лучше соколов. И их за Камнем, говорят…
– Так то за Камнем! Вон куда хватил!
И князь даже рукой махнул, будто показывал, где кречеты. И опять они шли молча. Хлюпали. Теперь уже не думалось – совсем.
А вот и та поляна. Вот и костер горит. И они все там сидят. Но только завидели его и сразу подскочили. Один Ширяй Шумилович… Нет, вот и он встает. Любимов прихвостень, заводчик, гневно подумал Всеслав. Вот ты ж поди, нашли кого прислать, дальше подумал князь, еще сильнее распаляясь. Сейчас начнет во здравие да приторно! Ну, говори же ты!
Но Ширяй почему-то молчал. И все они молчали. Наверное, что-то случилось – и очень недоброе! Князь настороженно спросил:
– Не удержали, да? Ушел Хозяин?
– Нет, не ушел, – уклончиво ответил Сила.
– А что тогда?.. Ширяй!
Ширяй степенно облизнулся и сказал:
– Хозяин плачет.
Вот, сердито подумал Всеслав, а что ему, смеяться, что ли? И удивленно спросил:
– Как это плачет?
– Так. Послушай.
И замолчал Ширяй, застыл. И все они молчат. Всеслав чутко прислушался…
Тишь-тишина! Собак, и то не слышно – лежат, уши прижав, не шелохнутся. А вот как будто бы… Всеслав нахмурился… А вот опять… А вот…
Всеслав шумно, облегченно выдохнул, осмотрел их и насмешливо сказал:
– Так это же скрип, а не плач! Ну, дерево скрипит, а вы… как бабы старые!
– Нет, князь, это плач, – тихо сказал Ширяй. – Мы подходили. Это от Хозяина.
– А хоть и от него! Ее почуял, вот и плачет.
– То, что Ее, так это верно, – согласно закивал Ширяй. – Вот только чью Ее!
Пес! Мелет что! Взъярился князь: рот сразу повело, оскалился, а рука – тоже сразу – на меч!
– Князь! Господарь! – крикнул Сухой, схватил его, сдержал.
Да, сдержал бы, не будь моей воли, сердито подумал Всеслав, и оттолкнул Сухого. Но и меч убрал в ножны. Неспешно убрал! После очень недобро сказал:
– Ладно! Живи, Ширяй! Садись пока… А вы все чего стоите?!
Все опять опустились к костру. Теперь они опять сидели. А князь стоял и слушал… Да, сердито подумал, скрипит. Но где это точно, не видно, там же такая чащоба… И ладно, пусть так! И князь сказал в сердцах:
– Бери! – и растопырился, руки развел.
Сухой снял с него меч, шапку, полушубок. Князя опять стало знобить, как ночью. Но теперь это просто от холода – это здоровье. Князь усмехнулся, подошел к костру, сел, осмотрел собравшихся. И они тоже на него смотрели. И все по-разному! Так ведь и сами они разные, равнодушно подумал Всеслав и сказал:
– Ковш!
Ему подали ковш. В ковше был овсяный кисель на меду. Всеслав испил большой глоток, утерся и сказал:
– Ком!
Подали ком. Князь разломил его, съел половину и запил, еще отъел, а остальное передал по кругу. Ком был как ком, гороховый, Хозяин это любит. Как и овес, и мед. А скрип – это совсем не плач…
И тут выжлятники запели – тихо, заунывно. Только никакая это была не песня, а самое настоящее поганское заклинание. Хозяин, не гневись, пели они, Хозяин, не серчай, не обессудь, мы твои дети, мы всегда… Всеслав опять поежился. Пресвятый Боже, что это, зачем, сердито думал он, вот крест на мне, чист я, вот я тяну руки к огню, и лижет он меня, а не согреться мне – мороз меня дерет. И прежде драл. К такому не привыкнуть. Но так заведено, терпи. Отец терпел, и дед, от Буса так идет, ты им как оберег, как Орлик. Поют они и смотрят на тебя, надеются, что отведешь от них Хозяина, задобришь, усмиришь. А нет так нет, в лес не пойдут, будут стеречься. Ударят в Зовуна, другого князя себе выкрикнут. А ты…
– Я, – сказал князь, – готов, – и встал.
Все тоже встали. Ширяй перекрестил его. Сухой подал рогатину. Пошли – князь впереди, все остальные следом. Князь шел и слышал, как Третьяк поднял собак, как те залаяли – но даже не оглянулся. Только поправил крест, перехватил рогатину. Шел и молил в душе: Пресвятый Боже! Наставь меня. И укрепи. Дай сил. Ибо один лишь Ты есть защита моя и твердыня моя, щит и прибежище. Велика милость и щедрость Твоя… И вдруг сбился, и подумал в гневе: а ведь не то это, не то! А ведь Она права! Сейчас твой срок или потом, через семь дней – все едино. Ибо что есть семь дней? Ничто. А сам ты кто? Никто. Вот и знобит тебя – и это совсем не от холода!..
– Куси! – крикнул Третьяк. – Куси!
Собаки кинулись к берлоге. Лай. Крики. Топот. Гиканье. В рога дудят…
И, наконец, его рев! А вот еще громче и злее! А вот еще! А где он сам? Всеслав, не утерпев, шагнул было вперед…
И вот он – выскочил Хозяин! А матерый какой, высоченный! Собак – хряп лапой, хряп. И завертелся, ринулся, вновь вздыбился и заревел. И тотчас же присел, упал, вскочил. А псы – знай, рвут его. За гачи, за спину. Так его! Так! Псари орут:
– Ату! Ату! – и в бубны бьют, дудят в рога.
И вот он встал, застыл, оскалился и глянул на тебя. Вот, в самый раз его сейчас! Ну, князь, не мешкай!
– Хозяин! – закричал Всеслав. – Сюда! Вот я, твой брат! Ко мне!
И еще выступил вперед, и выставил рогатину, и рожон повернул на него! И еще закричал:
– Эй! Ты где?!
И тут он ринулся! Рев! Пена! Пасть!
Р-ра! Хррр…
…Темно. И тяжесть, духота неимоверная. Вот и всё, что подумал Всеслав… Потом подумал еще вот что: кровь хлещет – липкая, горячая. Моя? Нет, не моя. Жив я… И снова как будто куда провалился. Потом опять очнулся и подумал: а всё же я жив. И он тоже жив, он упал на меня и подмял. Но ему жить недолго! Трясет его, и он хрипит, бьет лапами. Задавит ведь, зацепит! Хоть кто бы пособил – вон сколько их… И тотчас же: нет, им это нельзя. Тут только сам на сам, я или он. Хозяин, не гневись! Я брат твой… Нет, я сын твой, твой раб – вот что теперь думал Всеслав. И еще: не гневись! Потому что да если бы воля моя, так разве бы я на тебя выходил? Но так заведено! Вот, привели меня они, я должен… И я не за себя молю – за них. Ибо да что мне эта жизнь, я взял свое, с меня давно уже довольно. А вот им…
Обмяк Хозяин – всё, значит, доходит. Вот, еще раз… Затих. И слава Тебе, Господи! Услышал Ты меня и уберег. Теперь бы вот еще хоть так, под его лапу подобраться, да на бок бы, да выползти из-под него…
Ф-фу! Кончено. Князь утерся, отплевался. Встал. Его качало. Он сказал:
– Я…
И упал. И вот только тогда они и подбежали. Шум, суета вокруг! Теснятся, поднимают.
– Князь! – причитают. – Жив!
– Жив, жив… – сердито отозвался он и оттолкнул их, сел. В глазах плыли круги. Ломило спину.
Сухой участливо спросил:
– Помял топтун?
– Помял, – кивнул Всеслав. – Как водится.
И поднял руки, руки были целые. И голова ворочалась. Значит, и шея тоже целая. Всеслав ворочал головой, смотрел на них, и поначалу ничего не замечал, он просто был рад за себя… А потом вдруг заметил – они все какие-то странные: молчат, прячут глаза! Что это с ними, подумал Всеслав…
Но тут Ширяй пролез вперед, быстро сказал:
– А кровищи! Кровищи! Дай, князь, стереть!
– Зачем? – зло усмехнулся князь. – Мне в ней привычно!
И резко встал, расправил плечи. И вправду, он был весь в крови. Да так даже лучше! И он у них грозно спросил:
– Ну, кто ваш господарь: я или он?
И они, как всегда, зачастили:
– Будь славен, князь! Будь славен, князь!
– Вот так-то! Жив я! Жив! – и засмеялся князь. Да вот только как-то невесело.
Потом был пир. Они сидели у костра, а костер развели высоченный, и пили и ели. Вино было ромейское, из терема, а мясо было горячее, жесткое, черное! А собакам были потроха и кости. А череп и правую лапу Сила завернул в холстину и отнес в лес, и там, где надо, схоронил. Это еще от Буса так заведено: кто делится – с тем делятся. Да и им разве мало чего? Вон какое вино – будто кровь! И вон мясо какое кровавое! И его резали на тонкие полоски, пекли на угольях и ели. Так тоже издавна ведется. Так Бус, бывало, пировал. И Святослав, сын Игорев, внук Рюриков. И было у него три сына: Олег, Ярополк и Владимир. Олег и Ярополк – от королевны, а Владимир – никто, потому что рабынич, сын ключницы. И сидел Святослав в Киеве. Но это только говорится, что сидел. А вот и не сидел! А ходил воевать Святослав. Собрался и ушел, повоевал, собрал дань и вернулся, попировал, поклонился Перуну, опять собрался и опять ушел. И так пять, десять, двадцать лет ходил князь Святослав, и уже всех вокруг подвел под свою руку. И тогда он собрался далеко – на Царьград. И вот только тут… Никто не знает, почему: одни говорят, что был ему такой вещий сон, другие же говорят, что знак, а кто и что слово… Но вдруг подумал Святослав, а что будет тогда, если он вдруг из Царьграда не вернется? И решил поделить свои земли между своими сыновьями. И сделал это так: Ярополку дал Киев, а Олегу Древлянскую землю. Тогда обиделись, спросили новгородцы: «А нас на кого оставляешь?» Но Святослав на это отвечал: «Нет у меня больше сыновей!» – «Ну так дай нас хотя бы Владимиру». Дал… Смешные люди! Они в это верят! Да как же он забыл про Новгород? Да Святослав просто молчал и ждал, когда сами новгородцы у него Владимира попросят! Попросят – и он даст. И Ярополк с Олегом не обидятся. Вот как тогда рассуждал Святослав! А после разделил Русь, как хотел, и пошел на Царьград, на ромеев. Но сначала он пришел в болгары. И он там славно воевал – так, что и по сей день стоят те города болгарские пустые. А после пошел на ромеев и бил сперва царя Никифора, после царя Цимисхия…
Вот о чем вспоминалось Всеславу. Всеслав лежал возле костра. Было еще светло. Пахло паленой шерстью, кровью и – еще больше – ромейским вином. Наверное, из-за вина князь Святослав и вспомнился. А вино было крепкое, славное! Пил, заедал Всеслав и снова пил. Рог был большой, матерый, он наливался до краев, а хмель князя не брал. И это правильно, думал Всеслав, хмель – это для живых, для молодых. Вот и смеются они, пляшут, поют, пьют здравицы, кричат. Ширяй, и тот забыл про свою спесь, руками машет, говорит, как он в прошлом году ездил в Смоленск и там охотился, как видел Мономаха, а у того есть лютый зверь, зовется пардусом, этот зверь ученый, но цепной, и если выйти с ним на лов и напустить его…
Да только не дослушали его – запели. Кто им, выжлятникам, Ширяй? Посадский чин, он только языком болтать и может, гневно подумал Всеслав. И дальше думал: вот пусть там, на посаде, болтает! А пардуса и без него видали. Вышел Третьяк, накинул на себя еще мокрую, липкую шкуру, гигикнул, ринулся в костер и покатился по угольям, и зарычал, завыл! И все тоже выть! И орать! Вот это им весело! Это им надо! Вот это их разговор! А Мономах – он далеко. И Зовуна здесь не услышишь. Вина, кричат, давай! Еще вина! Пир шел горой. Они про все забыли. И это хорошо, ибо всему свой срок. Князь встал. Сухой поднялся следом. Ширяй сидел – хотел было подняться, да не смог, – смотрел на них и медленно моргал. Любимов прихвостень, крикун. Вот в среду, видно, покричит.
И пусть себе кричит. Князь развернулся и пошел. Сухой шел следом, провожал. Ну вот, в сердцах думал Всеслав, и это тоже кончилась – его последняя охота. И день прошел. А что он сделал? Ничего! Зол был Всеслав! Шел как медведь – то по тропе, то напролом, ветки трещали. Сухой чуть поспевал за ним и ничего не говорил, и руки не подавал, и вперед не забегал – потому что знал: князь этого шибко не любит! Так они шли и шли, и пришли к берегу. Там Всеслав Сухому даже не кивнул, сам сошел в лодку, сел, махнул рукой – и Невьяны поспешно схватились за весла. Хватко гребли. И споро. Всеслав сидел, насупившись, смотрел по сторонам, по берегам. Быстро темнело. У Святослава было три сына: два от Предславы, дочери угорского хакана, это как будто короля, а третий от Малуши, ключницы. Собираясь в Царьград, Святослав так сказал: «Не вернусь. Не хочу! Вот поделил я вам Русь – и владейте». «А старшим будет кто?» – спросила бабка, Ольга. «А старшим – старший», – сказал Святослав. «Как это?» – закричала Ольга. «А так! Потому что он старший!» – сказал Святослав. И ушел.
А старшим был Владимир. Но Ольга не любила старшего. Он же не только был рабынич, но он, а это еще хуже, был, как и отец его, поганец. А младших, Ярополка и Олега, королевичей, бабка склоняла в ромейскую веру. А Святослав ромеев бил, едва Царьград не взял! И взял бы, если бы его не предали. А предали – и отступила русь, и мало их тогда осталось, и зимовали на Белобережье, голодали. Но не смирился Святослав, и весной опять собрался на ромеев. Но было у него мало дружины. Поэтому как только сошел снег, он послал гонца на Русь просить у сыновей подмоги. Ушел гонец, и Святослав ждал его, ждал… И, не дождавшись, сказал так: «Пойду я сам и сам возьму, сколько мне надо!» И пошел. И очень скоро шел! Вверх по Днепру, вверх, вверх! И говорил: «Ну, сыновья мои, приду – тогда не обессудьте!» И шел он, шел… Да не дошел! Потому что ведь сам говорил: не вернусь! А говорил, потому что был знак. И теперь всё по знаку и было: не устерегся Святослав, перехватили его на порогах. Дружина, прежде храбрая, вся разбежалась кто куда, и степняки срубили Святославу голову и сделали из княжеского черепа ковш для вина – для ромейского. Потому что одни говорят – печенегов ромеи купили. А другие говорят, что нет, а что купили те, которые еще сами поганцы, а в ромейцы еще только собираются. Потому что дело же поганое! И если бы оно на этом бы закончилось – так нет! Кровь призывает только кровь: Ярополк на Олега пошел – и убил. И стал грозить Владимиру. Владимир убежал за море, привел варягов и пошел на Ярополка – чтобы, он так говорил, отмстить за Олега. И за отца – вот что еще сказал тогда Владимир! Ибо тогда был такой слух, что это будто Ярополк, убоявшись прихода отца, подкупил печенегов. А так ли это было или нет, никто на Полтеске не знал, знать не желал и не загадывал узнать, ибо вы сами по себе, мы сами, меча меж нами нет, и от Оскольда вот уже сто лет мирно живем, а что вы там, находники, между собой не поделили, так вы и далее между собой рядитесь ли, рубитесь – нам до этого нет дела. Как вдруг…
Является в Полтеск Добрыня, брат Малуши-ключницы, дядя Владимира… И сватает за князя своего, рабынича, нашу Рогнеду! Вот дерзость! Но это не всё! Он же еще, этот Добрыня, говорит, что свадьба будет в Киеве, в великокняжеском тереме, и кто туда вместе с Владимиром пойдет, не пожалеет, ибо Владимир столь щедр, что готов платить по десять диргемов за уключину, а тех уключин на каждой ладье пусть будет столько-то, а тех ладей ты, Полтеск, дай Владимиру под его руку столько-то, и тогда если посчитать, то и в Царьграде больше не возьмешь, чем в Киеве на свадебном пиру на мерзких Ярополковых костях!
Слушал это Рогволод, слушал. Потом, когда Добрыня замолчал, он еще немного подождал и только потом уже сказал:
– Нет, не пойду. И не зовите.
– Но это почему? – удивился Добрыня.
– А потому, что зла на вас не держим! – отвечает ему Рогволод и улыбается. И дальше говорит: – Твой князь мне брат. Но и киянин Ярополк мне брат. А разве брат на брата ходит?
– Как это «брат»? – удивился Добрыня.
– А так! – сказал князь Рогволод. – Ибо есть братья по отцу, по матери. Это если по крови считать. Но есть еще совсем другие братья. Только тебе такого не понять, рабынич.
Рабынич! Так он и сказал – насмешливо, прищурившись, – как будто плетью оттянул! Мол, знай, брат ключницы, и впредь не забывай, где твое место! Да разве смерда словом урезонишь?! Позеленел Добрыня, закричал:
– Ну, пес! Не отсидишься!
– Да, – кивнул Рогволод, – не отсижусь. Но и тебе сидеть передо мной не позволю. Эй, сыновья мои!
И подступили Бурислав и Славомир, взяли Добрыню под белые руки и вывели прочь. Указали рабыничу путь! Ведь срам какой – такое предложить! Да что они, находники, совсем ума лишились? Ведь он, Владимир Святославич, давно уже женат, жену в варягах взял, и у них уже есть сын, младенец Вышеслав. Так что же получается? Что Вышеславу, как старшему сыну, после достанется вся отчина. А Рогнединым, как младшим, тогда что? Вот где позор! Нет, не бывать тому!
Да только было так! И даже горше. Пришли они, варяги с новгородцами. Встречали их всем Полтеском. Но одолела русь, и полегли князь полтеский и сыновья его, и вся их дружина. И по их костям Владимир конно въехал в Лживые Ворота, в терем вошел, сел там, где прежде Рогволод сидел, велел – и привели ее, простоволосую, опустилась она перед ним на колени, разула его, и взял он, прадед твой, ее…
Но, правда, после говорили люди, что будто бы в ту ночь было Рогнеде такое видение – являлся к ней сам Бус и призывал ее смириться, и обещал, что не оставит он ее и сыновей ее, а после наведет их на Владимира! Вот только было ли такое? Ведь прежде Буса видели только князья или их сыновья, и только им Бус вещал, а кто такая Рогнеда? Рогнеда – это только дочь, а дочь – это не кровь, не род, дочь – это так себе. Тебе, Всеслав, Бог не дал дочерей, а только сыновей…
– Князь! Князь! – послышалось. – Вставай!
Всеслав очнулся. И увидел, что он сидит в лодке. А лодка стоит возле берега. И уже совсем темно, день кончился. Что ж, кончился так кончился. Всеслав поднялся и вышел из лодки. Потом они втроем втащили ее на прибрежный песок. Постояли еще, помолчали. А нужно было сразу уходить, и Всеслав это знал, да вот ноги не шли. Странно это, подумал Всеслав, не к добру. Вдруг Ухватый сказал:
– Не бойся, князь! Бог не оставит.
Всеслав посмотрел на него и сердито спросил:
– Чего ты это вдруг?
– Так! Тень стоит.
– Тень? – будто удивился князь. – Какая? Где?
А сам похолодел…
– Тень! – тут же встрял Копыто. – Какая тень, когда кругом темно? Не слушай его, князь. Глуп он! Глуп! Глуп! – и засмеялся.
Да, и вправду смешно. Князь мотнул головой и сказал:
– Глуп! Это верно.
И развернулся, пошел вверх по тропке. Было совсем темно. И грязно! Князь поскользнулся раз, второй. Снизу послышалось:
– Князь! Погоди!
Но он их упредил:
– Не лезьте! Сам дойду!
И они не полезли, остались внизу. А наверху его уже заждались – в воротах горел свет и были видны сторожа. Увидели его и расступились. Всеслав прошел через ворота, на сторожей даже не глянул. Сторожа испуганно молчали. Они даже следом за ним не пошли, огня не понесли, так оробели. Теперь стоят, небось, и крестятся, гневно подумал Всеслав. И пусть себе! А ты, думал он дальше, теперь как злодей: и через двор – во тьме, и на крыльцо – во тьме. Заскрипели ступени. Скрипят – значит, жив.
А в тереме тихо, все спят. А если и не спят, то, значит, таятся. А вот зато раньше, подумал Всеслав, когда он возвращался от Хозяина… Так ведь не один он тогда возвращался! И не ночью, а при свете. В бубны били, плясали, кричали: «Кормилец наш! Заступник наш!» А теперь вон как здесь тихо! И совсем темно. Всеслав прошел наверх, остановился в гриднице. Снял полушубок, положил его на лавку. Меч отстегнул. И шапку снял, смял в кулаке. И тяжело, по-стариковски, сел за стол. Сводило спину – и он сел ровней, и спину понемногу отпустило. Так и сидел он за столом, прямой как жердь, держал в руке шапку, молчал.
Долго молчал! После вошел Игнат и терпеливо ждал – тоже немало. Вдруг князь сказал ему:
– А позови-ка мне Неклюда. И чтобы он при всём пришел!
– Так ночь уже.
– Я подожду!
Игнат ушел. Князь ждал. Мял шапку, мял, потом смахнул ее. Она мягко упала на пол. Тихо в тереме, даже Бережки не слышно. Отец в последний год очень любил молчать. Вот позовет тебя и скажет: «Сядь!» И ты сидишь. И молчишь вместе с ним. И вот темно уже, день кончился, а не вставай, нельзя. Отец все смотрит на тебя и смотрит… Страх тогда брал! Вот, думаешь, родной отец перед тобой, а страшно. Зачем он молчит? Но он так и не сказал, зачем. Он так и умер молча. Он только за три дня до… этого… сказал: «Не будь таким, как я. Не верь никому! И никому не обещай – ничего!». А больше ничего не говорил. Ну, только что еще сказал: «Дай руку». А потом схоронили отца – по ромейским обрядам. Бабушка очень сердилась, кричала, но не послушали ее, снесли отца к Илье, отпели. Это потом уже, когда Илья сгорел, а был он одноверхий, деревянный, ты порешил, что это знак, и дал обет поставить храм из камня.
Шаги! Всеслав вскочил…
Но тут же их узнал и успокоился. Сел, приосанился. Вошел Неклюд, отдал поклон и замер. Был он помятый, заспанный. Моргал…
Зато потом, подумал князь, не проморгает! Когда пять лет тому назад латгаллу замиряли, так он, Неклюд, попался им в засаду, и окровянили его и понесли на капище, и стали его жечь их поганским священным огнем, а он, Неклюд, вдруг как засмеётся!..
– Ты подойди, Неклюд, – строго сказал Всеслав. – Нет, ближе стань. Совсем. Вот так…
И Всеслав замолчал, еще раз осмотрел Неклюда, собрался с духом… и сказал – чуть слышно:
– Так вот, Неклюд. Ты – убегай.
– Как это? – не понял Неклюд.
– Так! Коня возьми. И – к брату моему!
– К которому?
– Да к самому старшему! – гневно ответил Всеслав. – К Великому! В Берестье! А там… Ты наклонись, Неклюд.
И стал шептать Неклюду на ухо. А после резко отстранился, долго смотрел дружиннику в глаза, после спросил:
– Запомнил?
– Да.
– Вот так ему и скажешь – слово в слово. Гони! А я тебя здесь не обижу. Вот крест! Но если что, Неклюд… Ты же меня знаешь! Да?
Неклюд молчал.
– Иди!
Неклюд ушел. Всеслав сидел, смотрел на дверь, прикидывал… Нет, правильно, думал, всё правильно! Со Святополка надо начинать, с Великого. А что Ярослав? Молод, горяч Ярослав Ярополчич. Такому разве что втолкуешь? Может, потом когда-нибудь поймет. Хотя трудно сказать! У всех одни глаза, и все одно и то же видят – но не видят. А посему идут и спотыкаются, и падают, и бьют их, головы им рубят. А рубят их такие же слепые! И всё это «Мир Божий» называется. Прости мя за сомнения… Но это ведь так!
Всеслав встал от стола и заходил по гриднице. Ночь, думал, тьма. И так и наша жизнь – тоже сплошная тьма. Но, говорят, познание – это лучина. Лучина – это свет, тепло. Страшно, зябко во тьме, неуютно. А ты, они говорят, тянись к свету, к познанию. И вот ты тянешься и тянешься. А как притронулся, сразу обжегся! И отшатнулся. А после опять. И опять! Так и мечешься всю жизнь между светом и тьмой. А что будет там, после смерти – свет или тьма? Молчит Она, не говорит, только зовет: «Иди! Там сам увидишь». А если ты уже ослеп, тогда как быть? Зачем тогда тебе свет? И вообще, кто ты такой? Червь? Червь и есть! Всю жизнь грешил – жег, грабил, убивал, обманывал – и дальше хочешь жить, цепляешься. А нужен ли ты здесь кому-нибудь? Удерживает тебя здесь кто-нибудь? Нет, конечно, никто! Всем ты здесь надоел, потому что зажился…
Как некогда зажился прадед твой Владимир Святославович. Он брата своего убил, всю Русь подмял, кровью залил, потом крестил. Грешил и каялся. А потом вновь грешил. Имел пять жен, двенадцать сыновей, своих и не своих. Любимых изгонял, а нелюбимых возвеличивал. Давал и отнимал – и вновь давал. В последний раз Борису дал Ростов, а Ярославу Новгород. Это своим сыновьям. А Святополка, своего племянника, сына убитого им брата, сперва в темницу заточил, а после при себе держал и жаловал. А после и совсем отъехал в Берестово, ближнее село, а Святополк вместо него сел в Киеве. А Ярослав, озлясь, сказал, что если это так, то он тогда будет сам по себе, не станет Святополку кланяться, ибо Святополк ему никто – он не по чести сел, но по обману! И отложился Ярослав, призвал к себе варягов и сказал: «Пойду на Киев и Святополка ссажу, сам вместо него сяду, а отца поучу!» Владимир, как про такое узнал, разъярился. Ибо такого еще не было, чтобы сын отцу грозил!.. А тут еще одно известие: явились печенеги, и тоже идут к Киеву! Но Ярослав, он далеко, в болотах ильменских, а печенеги уже близко. И повелел Владимир: «Бейте печенегов!» И вышла в степь его дружина. Повел ее Борис, младший Владимиров сын, от ромейской принцессы. А Святополк, отродье Ярополково, приемный сын, в степь не пошел, отнекался, на хворь сослался… А сам, дрожа от нетерпения, сидел в великокняжеском тереме и ждал гонца из Берестова. Да и не он один – тогда весь Киев того ждал. Ведь знали все: слаб старый князь, вот-вот преставится. А дальше что? А дальше, это тоже знали, будет смута, ибо Бориса Святополк выше себя не посчитает, и стол великокняжеский ему не уступит. А если Борис станет говорить, что Святополк ему не старший, и что он вообще не от Владимира, то Святополк тогда ответит так: «Да, я не родной ему сын, а племянник. Но я зато сын Ярополка, которого наш дед князь Святослав, в болгары уходя, здесь посадил. А твой отец, Борис, на брата своего меч поднял – и убил его. Это великий грех! И чтобы замолить его, твой отец и вернул мне мою отчину». Вот что Борису скажет Святополк. Но это же только слова. А у Бориса сила! При нем же вся отцовская дружина. Поэтому как только отойдет Владимир, сойдутся Святополк с Борисом – и будет смута на Руси великая. Но если бы сошлись только они! Так есть еще и Ярослав – родной, а не приемный сын Владимиров, не то что Святополк. И так же этот Ярослав старше Бориса по рождению! И за Ярославом Новгород, варяжская дружина. И если Ярослав еще даже Владимиру грозил, то уж Борису да Святополку он ни за что ничего не уступит! Вот что тогда должно было начаться на Руси, вот каково наследие Владимир, князь креститель, по себе за земле на своей оставлял! Вот до чего он тогда…
А может, и не он? А может, это Бус тогда, как он Рогнеде обещал, завет свой исполнял? Ведь говорил же он, что еще выйдут на Владимира его же сыновья и будет ему смерть от них. И разве было не так? Вздрогнул Всеслав, открыл глаза, осмотрелся…
Но где это он, Господи? Ведь это же не его гридница! Душно, темно, лампадка чуть мигает… Да и совсем это не гридница! А что это?
А, вот ты где! И вот когда! Ох, занесло же тебя, князь! Да что уже теперь! Молчи! И не дыши! Ведь час-то, князь, какой!..
Ночь в Берестове. Тихо. Челядь за дверью ждет. А князь Владимир помирает. Великий князь. Вот уж воистину Великий: и печенегов воевал, и ляхов, и варягов, а на ромейского царя пошел – так и того укоротил и взял с него дары великие, и взял его сестру, и даже веру взял. И этой верой одолел кощунство, Русь окрестил – и покорилась Русь, и пал Перун, и мрак развеялся, и воссияли благодать и благолепие. Вот каковы были дела его! А вот теперь он помирает. И хоть бы кто завыл по нем, запричитал. Так нет – тишь, маета. Коптит свеча. Комар звенит… А лавка напротив пустая – бояре ушли. Они долго там сидели, ждали. Но он молчал – всё собирался с силами, не хотел, чтобы голос дрожал. После все же решился, спросил:
– Что Ярослав? Одумался? А Святополк, он здесь?
Но бояре молчали. Да они даже не смотрели в его сторону, они его не услышали. Больно стало Владимиру, горько… И эта горечь ему помогла! Привстал Владимир и сказал, как прежде – ясно, громко:
– Это она, отродье Бусово, накликала!
И как подкошенный упал. Пот на лбу выступил. Хотел спросить воды, да промолчал, ибо не просит князь, но только сам берет… Вот и ушли они, а он остался. Лежал, уже не шевелясь. Кровь застывала, тело отнималось. А голова была по-прежнему ясна. И дух был не сломлен! И думал Владимир: бил он Ярополка, бил ляхов, жег Полтеск. А теперь Новгород сожжет! Вот только он встанет…
Да вот только тебе уже не встать, Владимир. И к мечу не тянись, ибо ты его уже все равно не поднимешь. И ты теперь смешон, как некогда смешон был твой сын Изяслав, когда он тоже меч не удержал. А ты над ним тогда смеялся – тайно. Но и гордился им. И ненавидел его. И ведь было за что, ведь это какой грех – сын на отца меч поднял! И нужно было Изяслава поучить – тем же мечом. Но ты тогда подумал, что ты не рабынич, а князь, и сыну мстить не стал, а поступил, как ты верил, по-княжески. Молод был, поэтому и верил. Это уже только теперь ты понимаешь, что не мстил ты сыну своему единственно из-за гордыни, а гордыня князю не советчик. Гордыня – это хмель, гордыня – это хлеб глупцов. Вспомни, как Рогволод собой гордился, что он прогнал рабынича, честь сохранил! А голову он сохранил? А власть? А дочь свою? Глупец был Рогволод! И Ярополк был такой же глупец. Сперва предал отца, после младшего брата убил, а старшего прогнал за море… А после верил в то, что можно всё это забыть, Русь поделить и сесть – он в Киеве, а ты, Владимир, старший брат, любимый Святославов сын – на севере, в болотах. И был брат Ярополк убит – опять же за свою гордыню. Тех, кто его убил, примерно наказали. И воцарился мир. И правил ты, Владимир, старший сын, один всей отчиной. И Степь в страхе держал. И сыновей растил, своих и Ярополковых, и были они все тебе равны. А жен… Был грех! Была жена варяжская, была жена чехиня, была жена – но это даже не жена, а больше как вдова – ромейская черница Ярополкова… И была Горислава. Но Горислава – это только за глаза, а так она звалась Рогнедой. И на пирах только она сидела с тобой рядом, и только одну ее ты называл княгиней. А старший сын ее, смышленый Изяслав, был весь в тебя – и ликом, и нравом. Все говорили: вот и хорошо, есть у нас князь и есть княгиня, и есть княжич, тишь на Руси, покой…
И вдруг всё рухнуло – крестились! А было это так. Сперва ты поступил по-княжески – собрал силу великую, пошел в земли ромейские и одолел бояр ромейского царя, взял с них дары великие, и их самих полонил. И стали эти полоненные бояре тебе говорить: ты, князь, возьми еще и нашу веру, тогда наш царь тебе еще даров пришлет – бесчисленно, и еще даст тебе в жены свою сестру, царевну Анну. Смеялся ты и отвечал, что у тебя и без того есть жены. На что бояре, улыбаясь, говорили, что настоящая жена должна быть веры истинной, ромейской, и царской крови – и вот тогда уже и ты не просто дикий князь поганский, но становишься вровень царю! И еще много чего прочего тогда бояре говорили, не скупились, и поминали бабушку твою, княгиню Ольгу, ромейским же царем крещеную. И слушал ты бояр… А в мыслях тоже поминал и бабушку, и брата Ярополка – когда его, убитого, на лавку положили, ты на груди его, на тоненьком шнурке, крестик увидал… и тотчас заслонил его рукой, чтобы другие не заметили. И, может, только от того потаенного крестика ты тогда в ромеях и крестился, ибо вовек ты крови Ярополковой простить себе не мог. А что слова боярские…
Ох-х, маета! Крестился князь Владимир в граде Корсуне и ромеев уже более не воевал – вернулся в Киев. Ромейский царь, возликовав, послал ему вдогон дары великие… а также и сестру свою, царевну Анну. Пока царевна ехала на Русь, низвергли идолов. Перун плыл по Днепру, кричал: «Вернусь – не пощажу!» Над ним смеялись. Шли берегом, и если он хотел пристать, кололи ему копьями в глаза, пинали его сапогами.
А князь Владимир выехал в Предславино, сельцо на речке Лыбеди, в летний княгининский дворец, к Рогнеде. Ох, не любил он Предславино! И было отчего: ведь там прежде Предслава, его мачеха, жила, и там Предславичи, Олег и Ярополк, родились и выросли. Там и Владимир возмужал. Но как! О Господи, прости ей, мачехе, и им, братьям, их гнев и их слова надменные. Ведь что ни день, то поминали: мать твоя, ключница – раба, а ты рабынич! И еще так: иди, иди, пожалуйся отцу, рабыничи – они всегда доносчики! Вот ты и молчал. А мачеха, надменная красавица, дочь короля угорского, губы кривила, щурилась. А братья твои сводные, уже входили в силу, отец уже уделы им сулил, а о тебе, рабыниче, даже и речи не было. И вдруг, так, видно, Бог решил, Предслава умерла. Но братья твои сводные тогда вконец ума лишились – и стали говорить: это она, мать этого рабынича, нашу матушку-княгиню извела, околдовала! Да не они одни, а тогда все так кричали. А отец… Что отец?! Это он только в болгарах да в хазарах был грозен, а в Киеве перед волхвами робел. И матушку твою, невинную Малушу-ключницу, испытали водой и казнили. Потому что, сказали, Перун так пожелал! И вот уже тогда, еще до крестика на братовой груди, ты в первый раз в Перуне усомнился… Да только ни к чему теперь об этом вспоминать! Отец давно в земле, и братья. А ты на ромеев пошел – и ромеев побил. Теперь везут тебе жену царских кровей, дары везут, ромейского епископа. И едешь ты в Предславино уже не как кощун – ты христианин, и равен ты царю ромейскому, и пусть теперь только посмеет кто сказать, что ты сын ключницы, рабынич. Вот как было тогда! Вот о чем думал Владимир, пока ехал в Предславино. А приехал – рассказал Рогнеде всё, как было: и о крещении своем, и о дарах, и о царевне. Потом сказал, что оставляет он Рогнеде весь этот дворец и все эти службы, и что от сыновей, которых прижил с ней, не отрекается, что будут эти сыновья всегда при нем, как он был при отце…
И поперхнулся, замолчал. И посмотрел на Рогнеду. Но не заплакала она, и не закричала, а только побелела и спросила:
– Так что, теперь мои дети будут такие же как ты рабыничи?
Владимир помертвел, ответил:
– От судьбы не уйдешь, Горислава.
Горислава! Зачем так сказал? Сам не знал – сорвалось. А она сразу р-раз! – и выхватила нож из рукава! И еще – р-раз!..
Но тут Бог сохранил! Потому что будь он тогда без креста – так и убила бы! А так нож по кресту скользнул и вышел мимо. Оттолкнул он ее, закричал:
– У, рогволожина! Змея! – и ударил ее со всех сил.
Она упала и лежит, не шелохнется. А он вскочил, сказал:
– Не жить тебе! Готовься! – и ушел.
Потом опять пришел – но уже не один, а с боярами. А она сидит на ложе, ждет. На ней длиннополая летняя шуба из драгоценных белых соболей, на голове убрус, расшитый жемчугами, изумрудные колты в ушах. Губы поджаты. Веки чуть дрожат. Вот как она тогда оделась – как невеста! И оробели все. Всем сразу Полтеск вспомнился, пожар. Стоят они, молчат. А она улыбается. Вот-вот – и засмеется она, захохочет! Владимир долго стоял, не решался, а после все-таки сказал – не своим голосом:
– Молись! Твой час пришел.
А она опять молчит. И смотрит пристально. В ее глазах нет ничего, они пустые, как у Смерти… Потом вдруг говорит она:
– Молиться? А кому? Ты всех богов моих поверг. А этому, которого ты в Корсуне купил…
– Молчи! – он закричал.
И она замолчала. Владимир на бояр оборотился. И видит – они все глаза опускают. Все они крещеные, покорные… Но ведь же чует он: у каждого из них в душе сомнение! И слабая поганская надежда – а вдруг она и впрямь ведунья, вдруг призовет она сейчас…
И закричал Владимир:
– Меч! Дайте же мне меч!
Но никто тогда даже не шелохнулся. Еще бы! Им страшно! Ибо одно давать меч на поход, на сечу, а тут – это совсем иное. Да и потом, все они думают, у князя есть свой меч, так почему же он своим рубить не хочет? Чтобы потом сказать: «Не я это, а ты! Зачем ты мне его давал?!»
И вдруг…
Выходит Изяслав! Он держит меч – большой, ему такой не по руке. Вот встал он перед матерью и заслонил ее. Владимир к нему руку протянул, велел:
– Сын! Дай мне меч!
Но Изяслав даже не шелохнулся, стоит и смотрит исподлобья. А меч тяжел, дрожит в его руке, вот-вот не сдюжит княжич Изяслав, ведь слаб еще…
И тут, ох, жарко князю стало! Ох, гадко! Ведь же когда Предслава умерла и на Малушу стали говорить, то ни отец его, прехрабрый Святослав, ни гриди, ни бояре, ни даже он сам, Владимир, – никто тогда за мать не заступился! А тут, подумалось, смотри, вот как оно воистину по-княжески! И не сдержался Владимир, и бросился к сыну. Схватил, прижал его к груди, стал целовать и приговаривать: «Сын! Сын!» Слезы текли, все это видели – пусть видят. Да, плачет грозный князь. Но сын, это ведь сын!
И сын тоже не выдержал, руку разжал. Меч брякнул об пол. Бояре зашумели вразнобой:
– Князь! Князь! Хвала!..
Но он их уже не слышал – шел по дворцу, нес сына на руках, шептал что-то – а что, теперь уже не помнит.
Потом они уехали, вернулись в Киев. А вскоре прибыла ромейская царевна Анна. Владимир вывел сыновей – своих и Ярополковых. Царевна приняла их всех, сказала: это наши дети. И промолчали, покорились сыновья. И отреклись от кровных матерей своих. Ибо отец им посулил: Вышеславу, как старшему, Новгород, а Изяславу, любимому, Полтеск, а Святополку – Туров, а Ярославу – Ростов. И потом свое слово сдержал: как подрастали сыновья, так и разъезжались и садились по своим уделам. Тишь была на Руси, благодать. И Владимир был рад. Но чему? Кого он вырастил? Слаб человек; единожды предав, уже не остановишься. Вот и идут они теперь на своего отца с варягами да печенегами. Жди, князь, сбывается пророчество: от сыновей своих ты примешь смерть, как Бус когда-то предсказал!..
Но, слава Богу, не успели сыновья – отец раньше преставился. Лежал, держал в руках распятие, шептал – но что, никто уже не слышал. Да и зачем им было это слышать? Он же не им шептал, а Ей. А Она услышала – Она всегда все слышит! – пришла и забрала его, в свой срок, от сыновей грех отвела. Лучина догорела. Тьма…
Тьма! Подскочил Всеслав, глаза протер… Но тьма не разошлась. Один он в гриднице, ночь на дворе. Значит, заснул. А что! Устал – ведь какой день был хлопотный: охота, пир…
Нет, князь, тут же подумал он, не лги себе! Какой же это сон? А это ты опять неведомо где рыскал. Ох, грех это! Ведь ночью нужно спать. Все, у кого душа чиста… Да нет – все спят, и с чистой, и с черной душой. И только у кого души нет вовсе, ушла душа и только свою тень оставила… вот только тот и может так, как ты! Всеслав нахмурился, прислушался. Ни шороха! Значит, подумал он, и вправду все спят. Должно быть, уже заполночь. А ты не спишь, Всеслав! Так, тоже заполночь, и дед твой прежде здесь же сиживал, любимый сын Владимиров, смышленый Изяслав. А до чего он был смышлен – просто на удивление! Ибо как быстро он, отбросив всякий стыд, успел сообразить, что при отце куда надежней и сытней. А мать… Что мать?! Она ведь была некрещеная. Вот и пусть ее бросают на телегу, и пусть ее везут, простоволосую, в одной рубахе, будто ведьму, – а ты, сынок, молчи. Вот брат твой Ярослав молчит, и Судислав молчит – она им тоже мать, а вот молчат. А ты, смышленый Изяслав, молчи вдвойне. Ты же, помнишь, поднял меч – и на кого?! А он тебя простил, он поступил по-княжески. И ты ему как сыном был, так сыном и остался. И получил удел – как все. Нет, даже более – взял земли рогволожьи, дедовы, сел в Полтеске. А мать? Все говорят, отец ее помиловал. Мать после прозрела, крестилась. И, говорят, она и по сей день живет где-то затворницей, Христовой невестой. А имя ей дано Анастасия. И, значит, чинно все, по-божески… Вот как думал тогда, вот как утешал себя князь Изяслав Владимирович Полтесский. Он был отцелюбив и кроток. И также и отец его любил, перед другими жаловал. А срок пришел – женили Изяслава. И было у него двое сыновей, Всеслав и Брячислав, и была жена-красавица, дочь Менеска, дреговичского князя. Сна только не было у князя Изяслава! И оттого он, говорят, очень книги любил. Бывало, в гриднице сидит до самого утра, читает, думает. Здесь же ночью он потом и умер. Двадцать два года он даже не прожил… А всё-таки в свой срок ушел! Потому что если бы он жив остался, так тоже бы не поклонился Святополку, пошел на Киев… И вот тогда всё на него, на Изяслава, и свалили бы! Сказали бы: он сызмальства такой, чуть что – сразу за меч! А так он тихо умер, все братья к нему в Полтеск съехались, приехал и великий князь Владимир, был скорбный стол, и поминали деда твоего одним только добром. Вот как оно бывает, если уходишь в срок, пусть даже в очень ранний. А ты, Всеслав, уже за семьдесят перевалил, а все цепляешься. Негоже! Вздохнул Всеслав, встал от стола…
И вздрогнул – тень в углу! Кто-то стоит возле двери…
Нет, это не Она! Ее никто не видит. И все-таки… Свят! Свят! Всеслав перекрестился. И едва слышно спросил:
– Ты… кто?
– Да что ты, князь?! – громко сказал Игнат. – Спать надо бы!
И это и был Игнат! Ух, чтоб его! Всеслав махнул рукой, сказал:
– Иди! Занянчил, будто малого!
Игнат ушел. И князь ушел – к себе. Лег. Отче наш, да что это со мной, сразу подумалось. Вот, день прошел, и что? День – как вся жизнь. Кто по дорогам ходит, кто по тропам, а кто по буеракам – но тоже все равно вперед. А я куда иду? Кружу, кружу – не вырваться. Пресвятый Боже! Слеп я! Червь я!.. Но мне еще шесть дней осталось! Дай мне из круга вырваться, дай шаг ступить – всего один! А далее – Твой раб навеки, Отче! И князь шептал, крестился и опять шептал. А после будто провалился в бездну!..
Но это он просто заснул.