«Митеньке.
Моему любимому Сыночку.
Я начну по порядку. С самого начала. Такбудет правильнее. И понятнее. Может, тогда ты сможешь понять меня. И, возможно, простить.
Сегодня утром я ушла из дома навсегда. Ушла от тебя. Сбежала. Навсегда. Я больше так не могу. Не могу. У меня разрывается сердце видеть тебя таким. У меня разрывается сердце. Оно тяжелое, как самое страшное воспоминание. Оно будто в гипсе. Я просыпаюсь и чувствую его в груди. Как будто там что-то чужое. Оно тянет меня к земле. Если оно застопорится на ходу – я наверняка упаду головой вниз, как страус)), и никто уже не сможет меня поднять.
Мне хочется вырвать его, избавиться, выбросить на дорогу. Пусть топчут.
Слишком много чувств.
Вспоминала сегодня, как, примерно месяц назад, я пришла к тебе в комнату поутру, а ты лежал с лицом мокрым от слез, ноне плакал. Не издавал звуков, и казалось, даже не моргал. Ты рассказал мне тогда, что тебе приснился сон. Ты говорил: «Понимаешь, это был очень явственный сон, почти настоящий, как жизнь. Представь, что я сижу у окна и наблюдаю за небольшой птичкой, которая будто ласточка перед дождем низко летает кругами по двору. Порой, она пролетала совсем рядом с домом, с нашим окном, будто играла со мной. Она виртуозно пикировала вниз почти до самой земли, и вдруг вновь поднималась. А потом она взлетела высоко-высоко! И ещё дальше и выше. И я, было, начал во сне радоваться за нее, ликовать, как будто помог ей вырваться из плена, но когда она превратилась в далекую почти невидимую точку, мне стало страшно. Невыносимо тревожно, как перед бурей, как перед тем самым прыжком в воду… Я понял, что, если она улетит, то уже никогда не вернется. Но я не закричал, не попытался ее зазвать обратно. Я понял, что так будет лучше, хотя бы для неё так будет лучше и мне нужно сдержаться. Во сне я просто начал плакать, чтобы не осталось дыхания и сил на крик, чтобы он не вырвался сам собой, а может от радости или от горя, но скорее всего от всего сразу!
И вот я сижу один и плачу, смотрю на мою птицу, которая улетает от меня все дальше. Мне больно, но в то же время я счастлив за неё. Я ощущаю улыбку на своем лице, уже не понимая – во сне ли это происходит или наяву. Она улетает. И я просыпаюсь.
А потом пришла ты. Прямо через минуту! Но я ведь совсем не кричал? Не кричал, ведь так?».
– Нет, не кричал, – сказала я, – Ничего, это всего лишь сон, – я не нашла тогда лучших слов.
– Но она ведь вернется, правда? Птицы ведь всегда возвращаются!
Я провела рукой по твоим волосам. Вытерла слезы со щек. И ничего не ответила.
Сегодня ночью мне не суждено было заснуть. Опять слушала твой живот – дышит ли он. Снова терпела, чтобы не подсесть на край твоей кровати и гладить стожок твоих чернющих волос. Знаю, что ты этого не любишь. Любишь, конечно, но стесняешься. Ведь ты уже взрослый.
По порядку не выходит, как всегда. Неправильно получается. Не так, как хотелось бы. И в жизни так…
Помню, как твой Отец целовал мой живот. Разговаривал с тобой, не родившимся ещё. Подсовывал в карманы небольшиезаписочки. Писал в роддом, когда ты только-только появился на свет. Он говорилв них, что «счастлив», что теперь «жизнь изменится», потому что мы сотвориличудо! Так оно и было. Он говорил, что ты его «маленький кусочек» и что мы «одноцелое».
Он смеялся над тем, как ты поднимаешьсяс пола на ножки, задрав сначала свою попу кверху, потому что она перевешивалатебя то и дело назад, опираясь ручонками о пол, вниз головой. Он прозвал тебя«страусёнком». Дети могут так подолгу стоять. И им ничего не делается. Забавно. Он называл тебя страусенком.
Он любил нюхать твои жиденькие волосы, слушал твои посапывания, как песни, и почти плакал, когда ты накрепко зажималсвоей маленькой ручонкой его указательный палец, не желая отпускать его отсебя. Помню, если ты вот так сжимал его палец, а потом засыпал, он боялсяотпустить тебя, освободиться и вы сидели, слившись в единый комок, пока ты непроснёшься, куда бы он не спешил… Наш Отец.
Потом он ушёл от нас. Ты помнишь, конечно. Тебе было уже восемь.
Он не умел хватать, красть, вырыватькусок, как все вокруг, не умел врать, юлить, приспосабливаться. Не умелговорить «нет». Потому ему никогда не удавалось быть успешным, наверное. Такэто называется. Заиметь много денег, чтобы было много денег. Я говорила ему, что «и так хватает». Но он всегда хотел большего для тебя, для меня, для нас. Хотел, чтобы мы не нуждались. И жили так, как мечталось когда-то.
Всё наше время, вся наша жизнь уходилана то, чтобы мы могли расплатиться за неё. Так, будто при рождении мы заложилисобственные жизни в ломбард под огромные проценты, и теперь должны выплачиватьих каждодневно, чтобы вернуть обратно свою судьбу. У одних это получаетсясделать очень быстро, другим удаётся расплатиться за свою жизнь к её середине, нобольшинство трудятся до самой смерти, так и не успев пожить. Мы не знали, как жить «по правилам» ипродолжали говорить правду, замечать хамство и бороться с ним, кричать, когдабыло больно, плакать, когда становилось невыносимо грустно, и застывать посредиулиц при виде чего-то прекрасного…»
3.Два раза
Как всегда, на каникулах я поехал вдеревню. Был мой год. Значит, мне было двенадцать. Это логично. Год петуха. Если честно, мне не очень-то нравится мой знак по китайскому гороскопу. Вот, если бы тигр или дракон? Сейчас тоже мой год.
Я прокручивал эту сцену уже много раз. Слышал из маминых уст ещё больше, когда она рассказывала её всем родственникам, друзьям и всяким другим «сочувствующим».
Я прокручивал её уже слишком много раз, потому расскажу максимально коротко. Мы побежали с ребятами на реку. Один чуваксказал, что нашёл новое клевое место, откуда можно круто понырять. Меня не былов деревне целый год. Ребята шутили надо мной, что я загордился, стал обычным«городским ссыкуном». Меня никто не просил и не подталкивал. Я просто решилдоказать свою смелость. И прыгнул первый. Задрав задницу, вниз головой, какстраус. Теперь я тоже, как страус – птица, не способная летать. Зачем тогдабыть птицей? Если бы не фантазия, если бы не мои путешествия. Нет, всё-таки мнеповезло больше, чем этой несчастной птице.
Я прыгнул первым. На неглубоком днележал металлический обломок от старого кузова. Я превратился в круги на воде.
Вынырнул обратно только через пять дней. Несколько суток я был в коме. Мне сделали операцию. Мне поставили первыйдиагноз: «Перелом шейного отдела позвоночника с повреждением спинного мозга».
После долгих странствий по врачам, психотерапевт прибавил второй: «Регрессия, психологический инфантилизм».
Потом ещё многое разъяснял маме вкабинете, а я подслушивал:
«…может оно и к лучшему… все невзгоды илишения, а я буду с вами откровенен, их ждёт вас немало, он будет переносить сприсущей детям непосредственностью и стойкостью… знаете ли, дети ведь намногосильнее нас… взрослых…»
Инфантильный инвалид. Звучит по-дурацки.
Вот и вся история.
Сначала казалось так, если бы я наделдругую голову. И вижу чужую жизнь. Плакать не хотелось. Хотелось вырваться изсебя, как из грязной одежды. Встать. Убежать на реку. Стоять там, смотреть вмуть воды и решить не прыгать, а пойти в дом. Поесть бабушкиных блинов, драников, попить чаю или холодного квасу. Потискать котов.
Встать я не мог. Моё тело застыло. Оледенело. Стало камнем. Не моим. Совсем неправильные сравнения. Правильных ине подберёшь. Всё целиком. Представляете? Вряд ли. Никаких ощущений. Пропаларечь. Движений тоже нет. Ног, рук, живота, шеи. Нет. Только глаза.
Они взяли на себя всё. Они мёрзли, когдабыло открыто окно, они уставали общаться со светом, потому что не закрывалисьцелый день. Кажется, я даже моргать стал реже, чтобы больше успеть увидеть, впитать. Но не когда меня приходили навещать, ведь я научился говорить глазами:
«Митенька, здравствуй!» – и я улыбаюсь ими, подмигиваю: «Привет, ба».
«Митька, ты тут шикарно устроился! Вшколу не нужно лазить» – а я… -«Смотрите-ка, он смеётся! Честное слово ребзя, у него такие же глаза, когда онсмеётся»! – смеюсь.
«Тебе больно? Не терпи?» – я моргаю одинраз, и девочка медсестра выжимает шприц чуть медленнее.
«Я вижу, тебе грустно. Я чувствую, кактебе одиноко в твоём коконе. Я могу не уходить. Хочешь, я останусь ещё на однуночь? Здесь. Рядом с тобой?» – говорит мама, и я моргаю два раза, я говорю ей —«Нет, не надо!…ты и так уже устала, ты моя самая любимая. Мама, я очень тебялюблю! Я боюсь. Мама, я хочу умереть. Я не хочу тебя больше мучить! Я боюсь. Мамочка, я хочу, чтобы ты никогда не уходила, никогда! иначе я умру! Я оченьлюблю тебя мама, очень… я не хочу умирать… не хочу» – я моргаю два раза, но онавсё равно остаётся. Она знает наш язык.
И всё равно остаётся.
4.Всё довольно просто
«Он продолжал подсовывать мнесамодельные ювелирные конвертики с записками в карманы халатов, одежд праздныхи будничных, под подушки, в холодильник, сумки и пакеты, ящики, книги, тапочки. Хитро упрятывал их в забытые места нашей квартирки, и, бывало, я находила ихлишь спустя несколько месяцев… А он смеялся тогда в голос, рассказывая о том, какая я рассеянная, потому что иной раз «смотрела прямо на них и не замечала».
Мои карманы стали сокровищницами, гдевсегда можно было найти клад. Настоящий клад. Понимаешь? Его простенькиепризнания, шутки, всего несколько слов:
«Мне очень нравится, как мы вот так спимвтроём в обнимку – на одной крохотной кроватке: ты, я и наш маленький кусочек».
«Всё довольно просто: я – твой, ты —моя, он – наш, а мы – его. Каждый друг для друга. А как иначе».
«Твой смех. Ты смеёшься.
Громко, беззастенчиво. Приходишь ирассказываешь что-нибудь, захлёбываясь словами, как ребёнок, улыбаешься, как-топо-своему – больше глазами, а я совсем не слушаю «их», но смотрю на твои губы. Как они приоткрываются, играют, как они радуются сами по себе и радуют всехвокруг. Ты замечаешь это и делаешь вид, что обижаешься, но на самом деле ещёбольше смеешься.
Ты смеёшься. Твой смех.
Твои глаза, твои губы, охваченныесамостоятельной улыбкой… я вижу это каждый день. И потому и живу».
«Мне нравится, что твои глаза умеютговорить на тайном языке. Только с нами».
«Посмотри! Вот прямо сейчас, покачитаешь, подойди к нему. Посмотри на него. На наше крошечное чудо. Видишь. Оннеобыкновенно прекрасен. Это – ты».
«Я твой. И нет меня без тебя».
«Привет! Я почти что уверен, что покаты, в который раз с мокрыми глазами, умиляешься моему сюрпризику (хотя, давнопора бы было уже к ним привыкнуть и не обращать на них и малейшего внимания) —на кухне, уличив момент, как всегда втихую, убегает под стол какая-нибудь едаиз кастрюлей!
P.S. растягивал предложение, как мог, чтобы побег удался)»
«Я твой».
Я ждала их. Я привыкла. Делала вид, чтомне всё равно. И начинала волноваться, если не могла обнаружить их дольшеобычного. Я знала, что когда они закончатся – угаснет нечто важное. Но каждыйраз он давал мне подсказки, и они обязательно находились вновь. И я быласчастлива. Так он помогал мне, так давал сил, которых не хватало так же, как нехватало терпения, денег, банальных удобств, времени, чтобы проводить его стобой, простого благополучия…