Случаются иногда в жизни неожиданные встречи… Этот учтивый, почти церемонный человек… прожил жизнь, трагизм которой превышает наше воображение.
В дверь негромко, но уверенно постучали. Дело было осенью 1982 года в Джорджтаунском университете, в столице Соединенных Штатов. Помню, время шло к вечеру, потому что я уже зажгла настольную лампу. Кончался день, переполненный занятиями, совещаниями, комиссиями, приходили на консультации студенты. Мне уже не терпелось уйти домой.
В дверях стоял неожиданный посетитель – хрупкая фигура, угловатые черты лица, пронзительные черные глаза; представился по-французски, со всей старинной куртуазностью. Ему очень неловко меня беспокоить; он только хотел бы спросить, по совету Аурелии Роман, моей сотрудницы-румынки, нельзя ли ему поработать у нас на французском отделении.
В то время Жаку было семьдесят три. Он был одет в серое – серые брюки, серая куртка, ничего общего с тем, как одевались взрослые люди у нас в университете; позже я убедилась, что он всегда так ходил. Я привычно попыталась увильнуть: кафедрой не заведую, работу не распределяю, хотя могу, конечно, порекомендовать кандидата. Но для этого мне нужно знать, какова его… «квалификация». Квалификация! Неужели я вправду произнесла это слово – или мне только кажется, спустя почти двадцать лет, что оно у меня вырвалось?
Жак Росси не улыбнулся, а ведь позже я узнаю, с какой иронией относится он к себе самому и ко всему свету.
Мы всё еще стояли в дверях; он протянул мне свой curriculum vitae, три машинописные странички на английском языке. Я отступила поближе к лампе, он шагнул в кабинет. Я заглянула в документ самым что ни на есть «бюрократическим» взглядом, чтобы сразу выделить и ухватить самое важное, то есть самое полезное. В глаза мне бросилась строка в рубрике «Образование»: «Наука выживания, архипелаг ГУЛАГ, 1937–1957»[1]; две предыдущие строки свидетельствовали о другом типе образования: диплом по изобразительному искусству, Берлин, Академия на Гарденберг-плац и Школа изобразительных искусств, Париж, 1929–1934, а также диплом по восточным цивилизациям (история и язык Китая и Индии) из Сорбонны и Школы восточных языков, Париж, 1929–1936.
Я сохранила этот куррикулум; он лежит передо мной теперь, когда я пишу эти строки. Вначале Жак обозначил свою цель; цитирую в точном переводе с английского: «Ищу возможности продлить свое пребывание в Соединенных Штатах в качестве временного сотрудника высшего учебного заведения, что позволило бы мне зарабатывать на жизнь преподаванием и лекциями о том, что мне известно из первых рук. Хочу также воспользоваться этим временем, чтобы подготовить публикацию научного труда, посвященного советским трудовым лагерям, с которыми знаком по собственному опыту».
Жак Росси родился в 1909 году и двадцать лет провел в ГУЛАГе. ГУЛАГ был его школой, его университетом, его опытом, его карьерой и одновременно – объектом его исследований. Так он обозначил ГУЛАГ в своем куррикулуме, такое место отвел ему в своей жизни.
Потрясенная, я опустилась на стул, предназначенный для студентов и посетителей, и кивнула ему на второй стул. В тот вечер мы мало говорили о курсах французского языка и об иезуитах Джорджтаунского университета, которые предоставили ему возможность заниматься в университетской библиотеке, чтобы он мог завершить свой «Справочник по ГУЛАГу», исследование, основанное на личном опыте. Зато мы сразу заговорили о ГУЛАГе и уже не изменяли этой теме. Ах, как неподражаемо Жак говорил об этом, с каким блеском и с каким смирением, с какой трезвостью и с каким язвительным черным юмором!
В тот вечер мне начал приоткрываться один из секретов его жизни. Нет, Жак не считал себя невинной жертвой. Ему, истовому коммунисту, коминтерновцу, бросившемуся изо всех сил участвовать в разрушении мира капитализма, повезло: в ГУЛАГе он обрел школу правды. Да, погоня за химерой дорого ему обошлась, но цена была справедливая. Он был чуть ли не благодарен судьбе за эту науку.
Не скажу, что я сразу поняла эту идею, на которой Жак так настаивал. Сперва я смотрела на него как на жертву, как на человека, пережившего концлагерь, чудом избежавшего гибели. Я ведь и сама внучка депортированных и тему лагерей воспринимаю обостренно. Годами, пока мы пытались хоть что-нибудь узнать об их судьбе, и даже потом, когда взрослые уже знали, что надежды больше нет, я ждала, что дедушка и бабушка вернутся из нацистских лагерей, и верила, что однажды они постучатся в дверь нашей квартиры, как постучался Жак Росси в дверь моего кабинета.
Между нами сразу возникла симпатия, родилось доверие, мы стали друзьями с первой секунды, даже прежде чем я как следует изучила его куррикулум, из которого стало ясно, что этот человек, одновременно такой хрупкий и такой сильный, заглянул в лицо Горгоне и уцелел.
Но дружба не мешает работе воображения. О нем уже начинали говорить, он становился известным, и годами я страстно слушала его рассказы и перетолковывала их на свой лад, создавая для себя легенду о Жаке Росси. В этой легенде, которую наша книга позволит развеять, Жак был отпрыском дворянской семьи; его мать-француженка вышла замуж за польского аристократа, которого Жак называл отчимом. Жак оказался в изгнании в Польше, обожаемая мать умерла, когда сыну было всего лет десять, и мальчик, наблюдая классовые отношения на примере имений и предприятий отчима, с которым у него были очень далекие отношения, обнаружил, что в мире царит социальная несправедливость. В шестнадцать лет он вступает в нелегальную польскую коммунистическую партию; очень скоро его арестуют, несколько месяцев он проводит в заключении. Выйдя из тюрьмы, становится связным Коминтерна. Во время войны в Испании молодой Росси выполняет задание в рядах испанских республиканцев; его отзывают в Москву и арестовывают по приказу товарища Сталина. Когда его отправили в ГУЛАГ, ему было 28 лет или около того. Он вышел из лагеря двадцать лет спустя, после смерти Сталина.
Такой образ Жака Росси сложился у меня в те времена, когда я уже была с ним знакома, но не знала его жизни; этот поверхностный образ уточнился спустя четырнадцать лет, в 1999 году, когда мы с ним записали его свидетельство. Мы вновь были в Вашингтоне, цвели азалии. Жаку было уже девяносто; известный автор, он вернулся туда, где завершал свое исследование и страстно надеялся на его публикацию. Я понимала, что Жак привык возвращаться на старые места: свободным человеком он радостно вернулся в Норильск, расположенный за Полярным кругом, через сорок лет после долгого заключения в этом сибирском городе, построенном зэками, такими же арестантами, как он сам. Возвращение на старые места. Этими словами можно обозначить и жизненный путь Жака, и проделанную нами совместную работу над его историей.
Сперва он хотел, чтобы мы с ним вместе написали о его жизни роман. Вот почему он обратился не к историку, а к писательнице. Он знал, что, рассказывая свою жизнь, такую сложную, полную тайн, богатую событиями, рискует слишком многое пропустить, упростить, скрыть. Он знал, что у памяти есть свои пределы, а ему было уже под девяносто. Он считал, что не следует уделять особое внимание его персоне: ведь миллионы людей погибли. А главное, он утверждал, что его личная жизнь никого, кроме него, не касается.
Но само его свидетельство было наделено такой силой, что все попытки соединить его с литературным вымыслом выглядели смехотворно. Оказалось, что правда, высказанная человеком такого масштаба, не терпит никаких ухищрений и прикрас; его субъективная точка зрения на события была несовместима с писательской субъективностью. Ведь человек, по словам Анри Мальро, это не то, что он скрывает, а то, что он есть. А кроме того, по точному замечанию Цветана Тодорова, «речь свидетеля значительно обогащает исследования историка даже в том случае, если первый не одержим таким же стремлением к истине, как второй»[2].
Дело в том, что быть свидетелем – такое же призвание, как быть артистом. Память Жака давно и упорно искала себе выхода. В тот момент, когда через несколько лет после ареста Жак-заключенный понял, что Жак-коминтерновец и сам он – одно лицо, а не два разных человека, которых система перепутала по ошибке, он другими глазами взглянул на своих товарищей по заключению и на преступную систему, которая превратила их в каторжников. Теперь он жил, чтобы запоминать и впитывать. В мире, где бумага и карандаш находятся под запретом, где любая запись грозит добавлением нескольких лет к сроку, он, чтобы сохранить добытые наблюдения, полагался только на свою исключительную память, которую ежедневно тренировал, в частности, в одиночной камере, а когда режим становился немного мягче, делал краткие записи на клочках бумаги и исхитрялся сберечь их во время постоянных обысков.
Через год после того как он выехал из Советского Союза, в 1961 году, в коммунистической Польше, где жизнь все-таки была свободней, чем в СССР, он зафиксировал всё, что помнил, исписав сотни карточек. Позже этот кропотливый труд приведет к созданию «Справочника по ГУЛАГу», своеобразного энциклопедического словаря, во всех подробностях отразившего тюремный мир, знакомый ему наизусть; Жак ставил себе цель изучить систему ГУЛАГа, чтобы понять «самую суть коммунистического тоталитаризма». Книга написана с трезвым пристрастием к точности, которое восхитило бы Маргерит Юрсенар[3]; в 1987 году она вышла в Лондоне на русском языке, затем в 1989-м в Нью-Йорке на английском, в 1991-м в Москве на русском, в 1996-м на японском, в 1999-м на чешском. Автору пришлось ждать десять лет, пока его труд опубликуют в Париже на его родном языке; это произошло в 1997 году. Да ведь ему и самому пришлось больше четырех десятилетий ждать возвращения «на землю предков», на авеню Сопротивления в муниципалитете Монтрёй.
Основные наши беседы с Жаком записаны на тридцати кассетах; в этих беседах мы попытались проследить и историю его терпения. Сейчас, когда я пишу эти строки, на дворе уже начало 2000 года, а Жак опять ждет. Теперь он ждет, когда будет готова книга, которую я пишу по его просьбе на основе наших с ним диалогов. Главное мое дело было – слушать; в нашей книге я выступаю как собеседник и рассказчик. В этой трагедии, с ее непременным катарсисом, в котором преломляются жалость и страх, я по очереди буду то хором, то публикой. В беседах с бывшим зэком, дающим свидетельские показания, я буду иногда играть роль безответственных, тех, кто не мог или не хотел знать правду. Я буду выступать как балованное дитя нашего общества, «везунчик», «левая интеллектуалка», одна из тех, кто предъявляет счет нацистскому тоталитаризму, более изученному и понятному, чем противостоявший ему и дополнявший его советский тоталитаризм; я буду воплощением всех тех, кому Жак должен бросить вызов, чтобы освободиться от бесконечной боли, ведь это не только его боль – это и страдания миллионов, загнанных в ад ГУЛАГа.
Такое противостояние необходимо на протяжении всего рассказа, но книга эта – еще и результат самого тесного сотрудничества: условия нашей совместной работы не позволяли мне отстраниться; рассказчик не имел права критически оценивать показания свидетеля. Это не биография Жака Росси – ведь книга написана другим человеком и умалчивает о некоторых семейных и личных обстоятельствах; они остались тайной свидетеля. Но это и не традиционная историческая биография, потому что она продиктована преимущественно субъективным представлением свидетеля о нем самом. Это и не роман, потому что в книге нет ни малейшего вымысла. Это просто рассказ о жизни, цель которого – как можно точнее передать голос свидетеля, с его тембром, интонациями, ритмом, паузами.
Мы собираемся рассказать историю человека, погнавшегося, по его собственным словам, за химерой, но сумевшего постепенно, неустанным трудом, разоблачить собственные заблуждения. Человека, никогда не впадавшего в отчаяние из-за того, что более двадцати лет, всю молодость, провел в застенках бесчеловечной системы, которую сам же поначалу защищал из самых человечных побуждений. Человек, который не только выжил в ужасных условиях, но и сопротивлялся им.
Этот рассказ от лица человека, наделенного стойкостью, позволившей ему выжить и выдержать всё, от лица бескомпромиссного идеалиста, которого система не смогла ни подкупить, ни сломить, будет, вероятно, одним из самых последних личных свидетельств о советском тоталитаризме тридцатых годов, причем исходит оно от француза, а таких свидетельств совсем мало. Мы решили озаглавить эту книгу «Жак-француз», так называли его, иностранного коммуниста, солагерники. Читатели еще раз получат возможность узнать из уст очевидца, что выпало на долю таких же людей, как мы, в эпоху, которую теперь уже можно назвать прошлым столетием. Жак Росси прошел тот же путь, что и многие другие, родившиеся на заре ХХ века; его судьба показательна, она освещает нам темную эпоху, не сумевшую ни уничтожить его, как миллионы других, ни принудить к молчанию. В сущности, он один из выдающихся наших проводников по этой эпохе.