Здравствуйте, меня зовут Ярик, я звездую по улице, я не выспался и хочу спать.
Вчера мы пили какую-то гадость, и я никак не могу очухаться, прийти в себя, но на работу просто необходимо, и я спешу не опоздать.
Я, как могу, срезаю путь: иду дворами, иду по тропинкам, известным мне, или же наугад. Тут можно и заблудиться, но я часто гуляю по городу и хорошо знаю все закоулки.
Кое-где перепрыгиваю через лужи или обхожу их. Кое-где топаю прямо по воде. Сегодня пасмурно и прохладно.
Дворики, качели, дома – все это выглядит тускло и кисло, словно дожди разъели реальность, и на город опустилась серая меланхолия. Людей в столь ранний час маловато, и они кутаются в плащи и легкие куртки. На мне же надета только старая черная кофта и джинсы, на ногах драные кроссовки, которые иногда набирают воду. Но я не мерзну, потому что иду очень быстро. Когда-то я занимался спортом, правда, с той поры потерял форму.
Наконец пятиэтажки расступаются, и я вижу железный забор. Я ускоряю шаг, прохожу сквозь проходную, иду по двору. Видели бы вы наш завод, господа! Его коричневые ржавые стены, его здания, похожие на сумасшедший авангард, его жуткие трубы с картинок советских учебников, рассказывающих о борьбе пролетариата.
Пока я иду, все почему-то считают нужным протягивать мне свои клешни, со мной почти никто не знаком, и вряд ли мы общаемся как-то иначе, нежели прикосновением ладоней, но все почему-то жмут мне руки. Это своеобразная традиция.
Во дворе разбросан разный мусор, железные листы и балки, стоят даже прогнившие каркасы машин. Из зданий тут множество ангаров-цехов, кровяного черного цвета. Я ныряю в один из них.
Иду по глухому полутемному коридору, вскоре он расширяется до зала. Здесь у нас склад. Горит несколько лампочек, стоят груды ящиков и прочей туфты. Здесь бродят семь крупных пожилых женщин. Все они являются моими начальницами – указывают мне, что делать, какие ящики куда поставить (я грузчик). Есть еще главный шеф – мужчина, но обычно его не видать.
Иногда у меня возникает ощущение, что некоторые старушки настроены против меня. Где бы я ни сидел (в какой бы части огромного цеха ни примостился), проходя мимо, они обязательно заденут меня локтем или коленом. Все это достаточно больно. Прут как танки. То ли совсем ни хрена не видят, то ли специально толкают.
Сперва мне здесь было очень хорошо. То есть я хочу сказать, что вклинивание в новое место всегда вызывает у меня приятные галлюцинации: сеть разноцветных картинок, гром дальних труб, танец тоненьких нот, которые могли бы возникать от постукивания стальным ключом по жестяному листу. К сожалению, такие вещи долго не держаться, и теперь я не испытываю ничего, кроме скуки.
К счастью, работа идет не все время. Иногда появляются перерывы, и тогда можно отойти в каморку и посидеть там. Изредка я читаю какие-нибудь книги, но чаще всего сплю.
Вот и сейчас, раскидав за пять минут нужные ящики, я удаляюсь в избушку-каморку и ложусь на сдвинутых стульях.
Я почти моментально проваливаюсь в сон, улетаю глубоко-глубоко… Я вижу параллельные миры, налитые, словно груши. Я вижу лица, будто собранные из немытого и нечищеного картофеля. Я вижу сурового господина в пиджаке с лицом оленя или же с головой свиньи. Я вижу тоненьких длинных человечков, извивающихся и будто танцующих на фоне огня, гнущихся, словно пластмассовые линейки. Я вижу грозные розовые пространства, населенные насекомыми…
Я открываю глаза и вижу, как мой шеф смотрит на меня в окно. Вернее, ходит за избушкой и выглядывает в окна, что я тут делаю. Через секунду дверь открывается, и он появляется на пороге.
– Я видел – ты спал, – говорит он, – чтобы больше этого не было – на работе ты должен работать.
– Хорошо, – говорю я, – конечно. Вы, несомненно, правы…
Я встаю, отряхиваюсь, начинаю колесить по комнате.
Это не самая плохая работа, которая мне доставалась.
Помню, я работал в ночь грузчиком, посменно. Там было гораздо ужасней – по семь часов беспрерывного физического труда, да и деньги не все выплачивали.
Еще я работал охранником, разносил письма, сверял счетчик
Предпоследний раз мне посоветовали устроиться журналистом. Ты же можешь писать, сказал мне мой знакомый Точин. Почему бы не писать статьи?!
Я пошел. Приняли меня там как родного, но заработать я так ничего и не смог. В первый же день послали делать статью. Брать интервью у какой-то там партийной активистки, борющейся с диким капитализмом.
Сколько я ни мучился, так ничего написать и не смог. Слова совершенно не складывались в предложения, а те в абзацы. Я что-то вымучил, конечно, но это было совсем слабо. Руководитель устроил меня потом охранником этажом пониже. Но меня и оттуда выпнули вскоре. Я отовсюду очень быстро вылетаю. Здесь, на заводе, я, наверное, дольше всего проработал – примерно четыре месяца.
Я выхожу прогуляться во двор и вдруг вижу – вверху, прямо по проводам, ходят разноцветные клоуны и жонглируют…
Я, остолбенев, смотрю на них некоторое время, потом опускаю голову и иду к ящикам. Ничего тут не поделаешь, если клоуны ходят – так тому и быть…
Раз уж я начал обо всем рассказывать, должен вам сообщить – меня преследуют галлюцинации – я шизофреник, или как это – да, у меня распад личности. Так сказала жаба из военкомата, после того как я прошел несколько тестов.
Еще, увидев шрамы (следы аккуратных прикосновений лезвия) на моих руках, она начала визжать.
– Что ты хотел кому доказать! Что ты хотел этим доказать!
Сука она! – вот что я скажу. Я ничего никому доказывать не собирался, я просто так нервы расслабляю.
На самом деле я бы не назвал то, что со мной происходит, шизофренией, все дело, считаю я, – в параллельном мире
Этот параллельный мир преследует меня с самого детства. Но наиболее часто он стал заявляться лет с пятнадцати, я слышу разные голоса и слышу рычание чудовищ и другие звуки, все это иногда крутится вокруг меня, словно я нахожусь внутри вихря. Картины и бесы танцуют передо мной, свиваясь потом в языки пламени или в капли воды. Чьи-то безбровые и дико раскрашенные лица распахивают пасти, чтобы я узрел в их сгнивших зубах руины разрушенных мегаполисов…
Этот мир страшит и влечет меня одновременно, мы словно с ним близнецы, и хочется расстаться, и друг без друга никак.
У меня с ним сложные отношения. Но иногда здесь, в этой реальности, я вижу его отблеск.
Некоторые люди, некоторые мои знакомые – я знаю, они пришли оттуда, или, так сказать, они несут на себе печать параллельности…
Я стараюсь быть ближе к таким людям. Они приоткрывают некоторую завесу, они словно щелочки, сквозь которые я вижу иное. Это завораживает меня и страшит, заставляет сжиматься от ужаса, но и будто лететь над землей.
После работы, отлежавшись немного дома, я иду в парк на ЦГ. Там иногда собираются разные соцветья людей, необычные и грациозные букеты психов и наркоманов. Я люблю людей странных и необычных. Возможно, потому что я сам псих, меня к таким и тянет.
Я знаю, наверное, несколько тысяч людей в этом городе, но недавно я потерял телефон и никому не могу позвонить, поэтому единственная возможность встретиться – бродить по улицам и искать знакомых.
Единственный телефон кого я помню – это Точина. Точин – мой старый друг. Мы познакомились лет пять назад. Последний год он жил в Москве, но недавно вернулся и, кажется, очень устал.
Прежде чем я потерял телефон, мы успели договориться о встрече. Точин ждет меня в назначенном месте. Он практически не изменился, только, может быть, кажется более уставшим. Впрочем, он всегда кажется уставшим.
– Ты опоздал, – говорит он.
– Да, извини, я потерял телефон, поэтому не смог предупредить. Как дела в Москве?
– Хорошо, – отвечает он, – хорошо, но только вот стало скучно, и я вернулся.
Он никогда не рассказывает много, говорит в самых общих чертах, предпочитает слушать других.
– Хочу, – говорит, – в оппозиционную газету устроиться. Ну, в которой ты работал, помнишь?
– Давай, – говорю я, – глядишь, у тебя получится…
Он высокий, сутулый, постоянно улыбается, за что хочется его избить, потому что кажется, будто он издевается.
Его лицо все время меняется – бывают такие адски гибкие лица, с очень подвижной (пластичной, динамичной) мимикой, когда, кажется, каждая часть лица живет своей жизнью и вся физиономия в целом будто бы строит вам гримасы (а сам человек может даже и не подозревать об этом).
Одевается он в джинсы и какой-нибудь свитер. Чаще всего это мятое и потрепанное, словно внутри одежды он вьет гнездо. Из-за этого Точин иногда кажется толще, чем есть.
Точин немного побаивается меня. Тут дело в том, что иногда я не могу себя контролировать. Начинаю делать глупые вещи: говорить чужими голосами или размахивать кулаками. Иногда я начинаю бить Точина, и мы с ним деремся. Только я бью легко, а он в полную силу, потому что пугается и его очень злит, когда я дерусь.
Когда Точин в городе, мы встречаемся с ним очень часто. Но вдвоем нам скучно, и все наше общение сводится к тому, что мы ходим по городу и ищем других наших знакомых. В основном моих, поскольку точиновские, пока его не было, куда-то все подевались или тоже стали моими.
Сегодня нам везет, здесь людно. Я вижу свободного художника Нику, вижу Рому. Вижу еще людей.
Все они что-то пишут, или сочиняют, или на чем-то играют. Некоторые из них очень забавны. Ника ходит в огромных старых кроссовках и ковыляет ногами, будто бы это не ноги, а костыли. Рома говорит с задержками и очень высоким голосом. Реальность начинает двоиться, когда общаешься с такими людьми, и я чувствую себя хорошо.
– Мля, – говорит Точин, – где ты берешь таких шизофреников, – когда, поговорив с Никой и Ромой, я увлекаю его дальше. – Ты, я вижу, времени зря не терял!
Мы кружим по парку, но вот находим знакомых. Да еще каких!
Дактер, Устрица, Тема…
Сейчас я их опишу.
У Дактера вытянутое, сужающееся книзу лицо, тонкий прямой нос, большие глаза. Он немного похож на изображения римлянина с фрески третьего века и на лики с русских икон. Он среднего роста, носит клеши и кофту с вышитыми на ней цветами.
Дактер – человек, который нигде не живет и нигде не работает. Тусуется на вписках и иногда аскает. Он умеет классно играть на гитаре. И он очень красивый.
Его знают, наверное, несколько сотен людей. Многие очень его уважают, он же помнит далеко не всех. Часто его кто-то приветствует, а он даже не знает, кто это.
На улицах его постоянно бьют. Отчасти потому, что не умеет драться. Отчасти потому, что не боится темных закоулков и часто чем-то закидывается. Что удивительно, побои ничуть не портят его, он остается таким же красивым и трансцендентным.
Рядом с ним его герла Устрица. У нее светлые кудрявые волосики, которые торчат, словно у младенца (только их много, и они все же частично причесаны). Одета она просто, не по-хипповски, разве что иногда фенечка на руке мелькнет. Она обычно малоподвижна и молчит. У нее усталый вид и красное лицо с тонкими чертами. Она пьет вместе с Дактером, но напивается быстрее и иногда практически без чувств.
Мы садимся рядом. Я знакомлю их с Точиным.
– Привет! – говорит Дактер, всматриваясь в последнего. – Слушай, твое лицо мне почему-то знакомо, я тебя где-то видел…
– Я, наверное, тоже, – вежливо бурчит Точин, – вот только где, не помню.
– На самом деле я тоже не помню, – обижается Дактер, но тут же смеется сам над собой.
Они пьют какую-то ярко-цветную химическую гадость, которую внешне можно принять за газировку. Так называемый коктейль. Этикетка оборвана.
Я замечаю, что часть головы и уха Дактера, а также локоть замазаны зеленкой.
– Что с тобой случилось? – говорю я.
– Да я вот попал в Чердыни на фестивале, ночевал с баяном на скамейке, какие-то гопники подошли…
– Офигеть, – говорю я.
Я тоже хотел бы так жить, но гребаный завод не дает мне развернуться.
Мы беседуем и медленно потягиваем цветной коктейль. Когда он кончается, берем еще.
Мы сидим в тени, уютно развалившись на широкой скамейке. Можно свернуться калачиком и уютно поспать.
Парк в выходной день полон людей и веселья. Солнце светит нежно и ярко. Вскоре кто-то из нас замечает метрах в десяти детский резиновый красно-желтый мячик. Он яркий и свежий, словно воспоминания о детстве. И как детство же, манящий и недоступный.
Мячик интересует нас. Мы медленно размышляем о том, как неплохо было бы поиграть в футбол. Но нам не ясно, принадлежит ли этот мячик кому-то или же лежит сам по себе. Неподалеку от него бегают дети и сидят на скамейках мамаши.
– Надо забрать его, – говорит Тема, – подойти и забрать. Спросить, чей мяч, если некто не ответит, взять себе.
Однако никто не трогается с места, мы так и полусидим, полулежим наблюдая.
Разговор переключается на другую тему, часа через пол мы снова смотрим на мячик и видим, что он отдалился еще на несколько метров.
– Это особый мячик, – говорит Дактер, – он чувствует наши мысли, или, вернее, наши мысли обладают телекинезом и толкают его от нас, надо сконцентрироваться, чтобы привлечь его сюда…
Мы концентрируемся, но ничего не выходит, однако в последующее время мячик все так же совершает странные и непонятные перемещения.
Постепенно наша компания обрастает еще людьми. Приходят две девушки, она из них с ребенком. Приходит Танкист. Крепкий, грузный парень с веселым лицом и уже пьяный. Его зовут Вадим, и он на самом деле служил в танковых войсках. Даже сбрасывался в танке из самолета, говорит, что было страшно, но тех, кто отказывался, обещали сбросить просто так. И без танка, и без самолета.
Еще он не любит <…> и постоянно читает рэп про то, что <…> козел.
– Ну, что, – смотрит он на меня, прищуриваясь, – молодой человек… как ты относишься к <…>?
– Не знаю, – говорю я, догадываясь, что Танкисту не угодишь.
– Ну, что за молодежь нынче пошла, – говорит Танкист, – совершенно аполитична…
Надо отвечать «я на него х… ложил!». Вот так! Понял теперь?!
Становится скучно сидеть просто так. Хочется музыки и веселья
Одна из новопришедших девушек достает телефон и начинает обзванивать знакомых в поисках гитары. Перебирает номеров шесть. Кого-то нет. Кто-то уехал или же находится слишком далеко. Кто-то не хочет вылазить из дома. Наконец девушка дозванивается до Инны. Та обещает вскоре прибыть с инструментом.
Внезапно где-то сбоку раздается шум и оживление. Я вижу троих старых людей в одежде, похожей на лохмотья, шагающих сквозь парк, по траве куда-то наискось. Они движутся, сильно рассредоточившись, и траектории их движений представляют собой не параллельные линии, но ломаные кривые…
– Хэй, – кричит Тема, – хэй, Леха!!!
Люди оборачиваются. Их старые, похожие на грузные, сползшие вниз маски лица оживляются, растягиваются в улыбках.
– Леха Питерский идет!!! – орет Тема.
Один человек оживленно взмахивает рукой (даже подпрыгивает) и направляется к нам. Остальные следуют его примеру. Все ободряются.
– А мы только что, – объясняет тот, что подпрыгивал, – из Питера сегодня приехали, идем вот в Перми вашей, потерялись…
– Серега говорит, – он кивает на стоящего рядом, – я Пермь знаю, сейчас проведу, и заблудились в итоге, где тут центр у вас?
– Так вам какой центр-то нужен? – пытается уточнить Дактер.
– Самый главный, – отвечает человек, улыбаясь все шире.
– Самый-самый главный, так это туда, – говорит Дактер, махая неопределенно рукой, – но можете здесь поторчать, здесь тоже центр.
Человек протягивает нам руку:
– Леха Питерский…
– Ярослав, – говорю я.
Второго зовут Серега, третьего – Адливан.
Перед нами, понимаю, не что иное, как сорокалетние панки.
Мятые щеки, глубокие и дряблые морщины, чей рисунок на щеках и лбу напоминает иероглифы. Зубов во рту почти нет. Они трясут мятые рваные карманы, вытряхивая оттуда скомканные десятирублевки и какую-то мелочь. Нужно скинуться на бухло. Все вместе мы идем за новым коктейлем.
– Мля… – шепчет Точин, – это звездец: впервые вижу старых панков.
– А что, – спрашивает он у кого-то, – этот Леха действительно из Питера?
– Да нет, – отвечают ему, – он никогда там не был, но постоянно про Питер рассказывает – поэтому и кличка – Питерский…
– А? – поворачивается Питерский к Точину, видимо, услышав, что речь идет про него, – если что, у меня мансарда на Невском, приезжайте, впишу…
– Это было бы здорово, – говорит сбитый с толку Точин.
Леха улыбается и идет дальше.
– Классные мужики, – говорю я.
– Да уж… – говорит Точин.
Точин почти меня понимает, понимает, почему мне нравятся такие люди. Правда, он больше пугается, чем восхищается, а это неправильно… Я считаю, что прекрасное и ужасное слиты воедино, что это стороны одной монеты – подлинно прекрасное ужасает, и наоборот.
Когда мы возвращаемся, гитара уже доставлена.
Дактер расчехляет ее и начинает играть. Знаете, как играет Дактер? Он делает это медленно и трансцендентно.
Сперва он на ощупь подыскивает пару аккордов и, когда какая-то мелодия (обозначена) подобрана, присоединяет к ним фразу или словосочетание, далее подобным же образом дополняя или меняя в ней какие-то слова, близкие по смыслу или звучанию, он накручивает весь текст
Ему помогают все остальные присутствующие, дополняют – подсказывают слова, гремят в такт бутылками с просунутою в них мелочью. Стучат ногами. У кого есть губная гармошка или еще какой-нибудь небольшой инструмент, присоединяются.
Это настоящий концерт, полный импровизации; вдохновение, повисшее в воздухе и улетающее в облака; стихийное творчество улицы; мантра, прочитанная алкоголиками и полубомжами. Иногда в результате подобных импровизаций получаются настоящие перлы, но никто ничего не записывает, и в следующий раз мы уже не можем повторить это снова.
Старые панки тоже трясутся и танцуют вместе с остальными. Они веселы, словно щенята, а с растрепанными рубашками и штанами и полуседыми немытыми волосами напоминают пугал.
Серега расстегивает рубашку и оголяет костлявую впалую грудь и живот. Так и стоит. Потрепанные лохмы волос рассыпались по плечам.
Постепенно праздник достигает апофеоза. Дактер перемещается со скамейки на асфальт. Он сидит, подвернув ноги, на расстеленной газетке и рубит там.
Тема бегает и собирает – выпрашивает мелочь.
Толпа вокруг нас собирается все плотней и плотней. Приходит какая-то зеленая молодежь. Стоит, наблюдая, не решаясь вступить в диалог. Подходят еще какие-то случайные люди. Все уже надежно пьяны и расхлябаны. Две струны на гитаре сорваны. На время перекура Дактер отдает ее своему верному оруженосцу Теме, и тот пьяными движениями пытается накрутить новые.
Появляется толстоватая женщина лет за тридцать. Она ностальгически смотрит на Дактера и просит сыграть какие-то песни своего детства, говорит, что скучает, однако ее никто не слушает. Зато к ней тут же начинают приставать пьяные панки, она незлобно отмахивается от них, потом говорит, что скоро придет, и уходит. Серега с впалой грудью волочится за ней, словно собачка на привязи, и исчезает в кустах.
– А-а-а!.. – кричит Леха – Куда делся Серега?!! Она его разводит… Серега, не ходи, – орет он вслед исчезнувшему. – Серега!!!
Серега скоро возвращается, идет своей обычной шатающейся-блуждающей походкой, с ним все в порядке. Скоро возвращается и женщина – она лишь хотела принести еще одну гитару. Однако ее усилия ни к чему. Тема наконец накрутил струны и отдает инструмент Дактеру. Тот кладет гитару на колени и тихо, задумчиво курит.
Неожиданно я вижу знакомую фигуру – к нам приходит местный попрошайка, маленький карлик – Санек. Он ростом с двенадцатилетнего ребенка, черноволос, с редкими усиками и хитрыми глазами. У него еще есть брат-близнец, который живет в подвале дома творчества, работая там уборщиком, сторожем, дворником и еще много кем. Этот же более свободолюбив – поэтому ходит по улицам и попрошайничает.
Однажды я и Дактер буквально спасли его от смерти. Мы гуляли по улице – и тут видим его – лежит, прямо на дороге, видимо, с приступом, мы вызвали «Скорую», и его увезли, откачали, он потом притопал прямо из больницы в бахилах на босу ногу (свои ботинки, видимо, там оставил) и говорит «спасибо»…
В этот раз он типа нас не узнает и тоже опять протягивает руку для мелочи.
– О! Привет!!! – кричит радостно Дактер. И вскакивает с газетки, чтобы обняться.
Однако Серега делает недовольное изумленное лицо и отстраняется. Протянутая рука тыкается в грудь подпрыгнувшему Дактеру.
– Ну, и пошел ты тогда, – обижается Дактер и снова садится на землю.
Серега отходит в сторону.
– Вот свинья, – говорю я, – помнишь, мы его спасли.
– Да ну его, – говорит Дактер, – видимо, подавать ему перестали, вот он и придумал новую фишку – в обморок падать…
Дактер снова начинает играть, а мы петь. Но на улице постепенно темнеет, и движения Дактера делаются все более неровными, а голоса фальшивят. Я ощущаю себя слегка усталым. Исходящее солнце сквозит-серебрится в листве, машины гудят. Чьи-то тени шатаются по кустам. Становится все холоднее
Внезапно я чувствую, как мой мозг атакуют. Это немного похоже на тошноту, только приходит не из желудка, а будто извне. Словно ты в бронежилете и по тебе лупят из автомата. Такое состояние бывает перед глюками.
Наиболее распространенное явление моих галлюцинаций Лицо. То есть лицо какого-нибудь человека или существа. Фишка в том, что оно очень жуткое, например, без бровей, или полностью белое, или с клыками, или раскрашенное разноцветными квадратами. Или еще как…
Лицо возникает из ниоткуда, из воздуха. А бывает, оно мелькнет в лицах друзей или знакомых, даже в самых красивых и добрых лицах оно может иногда внезапно прорезаться и напугать до усрачи.
Я сижу, закрыв ладони руками, будто на дне колодца, пытаясь закрыться от неизбежного, но вроде бы отпускает. Я прихожу в себя и смотрю вокруг. На улице совсем потемнело, и большинство знакомых уже разошлись. Вокруг нас совсем немного человек осталось.
Дактер прекращает играть, откладывает гитару и натягивает на нее чехол. Мы собираемся, встаем и движемся вверх по улице. Инна обещает вписать Дактера, и я планирую вписаться вместе с ним. Пройдя метров триста, подойдя к памятнику имени Пушкина, мы решаем присесть отдохнуть. Здесь иногда собираются хиппи, однако сейчас никого нет. Стоит памятник и пустые скамейки.
– Слушай, – спрашиваю я Дактера, – почему ты такой красивый. Сколько ни звездошат тебя, ты все красивый. Почему так?
Дактер стеснительно улыбается.
– Правда ведь, Инна? – спрашиваю я у герлы.
– Красота – состояние духа, – вмешивается Точин, – а потом молодой ты еще…
Из темноты выплывают три фигуры молодых людей. Один из них уверенно подходит и протягивает руку Дактеру.
– Привет, как дела?
– Хорошо, – отвечает Дактер, – а у тебя?
– Тоже хорошо, – отвечает парень. Двое его друзей встают рядом с ним.
Все в черных костюмах, как из какого-нибудь говенного фентези или фильма про вампиров, пучки волос подобраны, редкие усы над верхней губой, за плечом гитара
Может, они специально одевались, думаю я, позируя перед зеркалом?
Лет им 19—20… Свежая поросль нефиров, мля.
– А мы вот только что из поселка подорвались, 50 км автостопом… три часа добирались, вот так. Хотели пораньше, а вышло целых пять часов, на улице уж стемнело…
– Да стопом проехать 300 км бывает иногда проще, чем пятьдесят, – улыбается Инна.
– А я тебя еще с фестиваля помню, – обращается к Дактеру парень. – Ты там сидел пьяный на сцене, с баяном, и орал:
«Чей баян? Чей баян? Заберите баян!!»
– Ну да, – говорит Дактер, – там был чей-то баян рядом – кто-то забыл – вот и я кричал, вдруг потерял кто…
Парень говорит еще, возможно, он ищет вписку, но Инна, кажется, не собирается звать его к себе. Наконец он вздыхает и протягивает руку для прощания.
– Ну, ладно, мы пошли на поиски приключений…
Они уходят, задевая плечами ветки с листьями, исчезают в темноте улицы почти бесшумно.
– Приключений вам полегче! – кричит Инна вдогонку.
– Кто такие, вообще, на хер, не помню, – трясет головой Дактер.
Он мало кого помнит.
Мы поднимаемся и идем. Внезапно Точин и Дактер начинают говорить про политику.
Начинается все, кажется, с темы отмены проездных для студентов и катится по нарастающей.
Я политику в рот пальцем имал, мне все это неинтересно, к тому же я просто иногда не понимаю, о чем они говорят – мой слух как бы отключается, и до меня долетают лишь отдельные фразы, словно в плохом приемнике. Или, знаете, как изображение искажается за витражами – вот так же и я слышу лишь части произносимого.
меня дед получает пенсию три тысячи…
как только ты не работаешь, ты этой системе не нужен, ты выкинут и забыт…
блу блу блу
я вот устроюсь в оппозиционную газету, и там поглядим…
кэш кэш кэш
а ведь все это достижения советской системы…
бла блабла та ла-ла
и прогресс на западе только противовес нам…
но трудовые армии тоже кем-то должны управляться
та-ра-ра бр-бр-бр
ты мыслишь стереотипами, Троцкий ни фига не забыт
поэтому государство так не любит торчков, потому что такие люди самодостаточны и им ни хрена не нужно…
ты правда читал «Капитал»?
тар бар лал
харе кришна харе рама
чух чух чух
а китайцы, производящие около пятисот кроссовок робок, могут купить лишь один…
ом ом ом
Надо не болтать, а на улицы выходить…
тэш тэш тэш
я бы ушел в партизаны, когда бы пришло время…
Разговор прекращается, когда Точин собирается свернуть в сторону дома. Жмет нам руки
– Ты правда читал «Капитал»? – спрашивает он Дактера.
Дактер кивает.
– А Троцкого я тебе, если надо, передам, через Ярика вон…
Хата у Инны дырявая. Бардак жуткий, истыканные стены и двери. Обои где-то ободранные. Куча дряхлых книг в углу. Мы роемся на кухне, находим что-то пожрать, потом ложимся спать. Днем я снова пашу на работе, мне случайно (о ужас!) удается увидеть трусы шестидесятилетней женщины.
Потом, чтобы нормально поесть и выспаться, я иду домой.
В моем дворе уже почти не осталось народу. Кто-то снаркоманился, кого-то убили, кто-то уехал или исчез. Изредка я вспоминаю о старых знакомых или же кого-то из них случайно встречаю – но, в общем, выкосило всех.
Раньше я со многими здесь дружил. Мы играли в прятки, в футбол. Дрались. Была у нас особая игра в душилку. Это когда обнимаешь человека особым способом – зажимаешь ему рукой горло и держишь несколько секунд – у него начинает кружиться голова, и он падает в обморок. А потом у него видения. Главное, не переусердствовать – можно и убить.
Это мы во дворе когда-то придумали Лицо. Вернее придумал я, а остальные его подхватили. Лицо – это когда вы видите чье-то ужасное лицо. Лицо отца, который на вас орет, или лицо вахтера, который не хочет пускать вас в теплое и интересное помещение зимой, а еще Лицо – выражение ужаса и жестокости жизни.
Еще год назад я общался с сумасшедшими дадаистами. Людьми с зелеными лицами, употребляющими наркотики, а после читающими стихийные стихи. Насколько я понимаю, это было ближе всего к да-да. Но теперь что-то разладилось с ними, разорвалось. Я их не вижу, и даже мои старые друзья по колледжу куда-то запропастились.
Должен сказать, что я не считаю наркотики чем-то плохим. Наркотики помогают расслабиться и приоткрыть завесу иного мира. Того самого мира. Я люблю алкоголь, траву, но моя любимая вещь – ацетон.
Ацетон – это бог. Я обязан ему некоторыми мистическими трансцендентными переживаниями, о которых скажу чуть ниже.
Почему-то услышав, что я нюхаю ацетон или клей – люди приходят в дикий ужас. Хотя я не понимаю, что здесь такого – обычный препарат, не хуже, чем водка или марихуана.
Точно так же они приходят в ужас от моего знакомого Коли Айс-ве-опен – хотя он совершенно обычный чувак.
Сейчас расскажу, как нюхал клей первый раз.
Кто-то из пригрезившихся мне существ тоже его нюхал, естественно, что и я должен был попробовать. Я долго примерялся и сомневался, но однажды купил тюбик и принес его домой. Где-то на кухне нарыл салафановый пакет. Выдавил на него немного коричневой полосы и напялил на голову. Стал дышать
Дальше произошло следующее. Реальность раздвоилась, и я вдруг услышал собственное дыхание, как совершенно посторонние звуки со стороны: у-ху-у-ху-у-ху-у ху…
Потом я увидел картинку – словно я играю в компьютерную игру, то есть не (просто) я играю, а вот этот маленький человечек, который по разным лабиринтам в ней бегает – это я и есть, – то есть бежит он и не осознает, что это он бежит, что это он в компьютерной игре и разные косяки там на него валятся… Что это я на самом деле как полный мудак живу.
После этого я понял – надо что-то менять. Я тогда бросил есть мясо, пить и курить. Стал читать кришнаитские книги разные. Пытался даже медитировать (ни хрена у меня не выходило). Продержался я так несколько месяцев, а потом снова вернулся к старым занятиям.
После этого я еще два раза употреблял клей, но таких мощных прозрений больше не было.
В другой раз, правда, я увидел бога у себя за спиной. То есть я снова играл в компьютер, и я как бы компьютерному человеку бог был. А за спиной, сзади меня, тоже кто-то присутствовал и в меня играл, а за ним кто-то еще, и так семь раз.
Ацетон или клей – это вещь очень опасная. Желательно, чтобы присутствовал человек при вашем приеме препарата, чтобы в случае чего попытался вас откачать или вызвал «Скорую».
Я и теперь подумываю снова попробовать, но мне нужен кто-то, кто будет рядом.
Я плохо помню моего отца. Вернее, не так. Некоторые эпизоды я помню до боли ярко, и они до сих пор меня ужасают. Но, в общем, все это туго складывается в какую-нибудь цельную картинку.
Мой отец был алкоголиком. Как я сейчас понимаю, он был еще и полным психом. Я вижу его с идиотской ухмылкой монстра, пляшущего с кинжалами в коричневых лапах.
Он исчез где-то, когда мне было лет шесть. То ли сел, то ли просто куда-то свалил, точно я не знаю, что было. Некоторое время я жил с ним, то есть я помню, как он таскал меня с собой на пьянки, как иногда трахал блядей практически в моем присутствии. Помню его дикие глаза – блевотные красноватые белки и черные недвижные зрачки.
Я помню, как он приходил домой веселый и пьяный, будто бы вывалившийся в грязи бродячий пес. Как радостно и гордо рассказывал, какого здорового мужика свалил сегодня одним ударом.
Помню, как мы ездили на дачу и, пропив все деньги и все съев, пошли утром воровать картошку у соседей. Сосед, плывший в это время в лодке, увидел нас, заорал и замахал руками. Мы, кажется, убежали тогда.
Он бил меня и бил мою мать. Когда он наконец сел (да, мать говорила, что он все же сел), мы были в ужасном состоянии, мать начала пить. Если бы отчим нас не подобрал, не знаю, что с нами и было бы. Я должен бы быть отчиму благодарен, но как-то это не получается у меня.
Мать вышла за него, и вроде бы все наладилось, но мне кажется, тогда она сломалась и уже никогда не вернется к нормальному состоянию. Когда я что-нибудь натворю, она материт меня или орет «е… ный сын своего отца».
Дом
Я не люблю бывать дома. Мне кажется, меня здесь не очень любят и все напрягаются, когда я появляюсь. Видимо, тут дело и отчасти во мне – я уже говорил, что временами не могу себя контролировать. Иногда я делаю разные пакости, которые не в силах потом объяснить.
Больше, чем быть дома, я люблю шататься по улицам. Стараюсь не появляться там как можно дольше или не появляться вообще – вписаться у кого-нибудь в гостях.
В трехкомнатной квартире нас живет семь человек. Мама, отчим, деда Леша, моя сестренка, которую я очень люблю, бабушка и прабабушка.
Работает из всех нас один дед. Он какой-то крутой специалист на нашем заводе (это он меня туда устроил) и неплохо деньгу гребет. Работает еще отчим, но он как-то странно работает – денег почти не приносит. А еще я. Половину денег отдаю семье.
Еще одна (и главная на самом деле) причина моей нелюбви дома в том, что здесь меня наиболее часто посещают галлюцинации. Стоит мне прилечь на мою кровать или закрыть глаза – какой-нибудь голос или изображение врывается в мой мозг. Как правило, это очень жуткие вторжения.
Иногда я просыпаюсь на полу в холодном поту ужаса, потому что очередной глюк заставил меня подпрыгнуть с кровати и забиться в угол.
У меня есть несколько устойчивых галлюцинаций, несколько существ, периодически ко мне являющихся. Чтобы было проще, я дал им имена, а точнее, имена сами пришли вместе с ними, подобно тому, как рядом с продуктами в магазине висят их названия.
Есть месье Жерар – это господин с головой свиньи и в пиджаке. Морда у него наглая и ухмыляющаяся. Он большое западло, этот Жерар, и только и норовит подложить кому-нибудь свинью. Он, пожалуй, самый мерзкий и страшный из всех. Иногда он говорит, иногда хрюкает. Иногда он превращается в огромного борова, который ползает по земле и пожирает людей.
Есть Творожков. Он маленький и худой, с маленькими рожками, иногда в джинсах на голое тело, иногда в чем-то другом (он любит переодеваться). Творожков от слова «творец», но только не Творец, он постоянно что-нибудь творит, какие-нибудь пакости. Подставляет, гадит, обманывает.
Он получше месье Жерара, но не намного. Творожков – это, по сути черт.
Есть еще у меня Доктор – он совсем крошечный, размером с куклу или гнома, сантиметров пятнадцать. Доктор очень добрый и хороший и помогает мне. Дает советы разные.
Я ведь болен, господа, болен по-настоящему. И Доктор мне просто необходим.
Сейчас расскажу, какой глюк случился со мной недавно. Я лежал на кровати, полуспя. Окно было открыто, и тут зашумел ветер. И ветер дунул в комнату, и тут – словно некое облако вошло внутрь, звуковое облако, то есть это был звук и одновременно я ощущал его плотность, материальность, звук как бы перерастал во что-то твердое… Оно вошло и окутало меня, стало шуметь, как бы скрести по ушам, и я увидел чье-то бородатое лицо, а потом все исчезло…
Я прохожу сквозь двери. Мама суетится на кухне. Ни деда, ни отчима нет. Я забыл сказать, у меня есть еще маленькая сестренка Аня. Она очень умная, хотя ей всего четыре годика, однажды она выпросила у меня книгу стихов Гийома Аполлинера и до сих пор читает. Еще она рисует забавные глючные картинки. Я ее очень люблю, хотя бывает, что она иногда начинает меня выставлять, шокирует. Спросит что-нибудь или скажет:
– А ты ведь, Ярик, улетевший, да?
Или какой-нибудь жест сделает, который меня убьет просто…
Да, глючная у нас квартира, глючная. В спальне родителей есть специальное место, где нельзя садиться. Если будешь там медитировать, почувствуешь мощный отток энергии.
Помню, я ввалился грязный с работы и стал хлебать суп. Жрать так хотелось, что даже руки не вымыл, прямо ложкой из кастрюли ел.
Мать увидела и давай орать. Встала напротив, рожа бешеная, поварешка в руке (из нее все валится), рот открыт, слюна тоже стекает…
Я тогда увидел господина с лосиной головой в кресле напротив – сидит так себе спокойно, курит, молчит.
Но я сказать не смог ничего ни про господина, ни про суп. Психанул я тогда, хлопнул дверью и ушел. Через полгорода прибрел к Точину. Он постонал сперва немного (он не любит ночных посетителей), но все же пустил, выслушал, чаем напоил… Однако господин с лосиной головой и у него присутствовал, все мелькал то в этом углу, то в окне, только под утро отпустило.
В моей комнате не особо разнообразно. Пара книг, коробка с дисками. Есть еще пластилиновые человечки, которых я иногда леплю. Есть старая, подобранная на свалке гитара. С пятью одинаковыми струнами. Эта гитара настроена мною особо, по-шамански (все пять струн как одна). Привычные аккорды звучат на ней необычно. Вы ожидаете какой-то определенный звук, а получаете совершенно иной. Потому играть на ней так хорошо и мистично.
Я ложусь на старую кровать с обломанной спинкой.
Сегодня мы с Точиным бродили по городу, но не нашли никого из знакомых. Телефонов большинства у нас нет, а хозяева тех, что есть, не откликаются.
Поэтому мы решили сходить в одно глючное место.
Речь идет об огромном заброшенном здании у реки. Два года назад там размещалось военное училище, казармы то есть. С тех пор курсантов разогнали, здание стали ремонтировать и до сих пор возятся. Оно так и стоит, опустошенное и бессмысленное. В него легко можно проникнуть.
Я уже приводил туда Точина. Мы обычно шатались по верхним этажам, но сегодня я хочу сходить вниз.
Миновав пустую будку охранника, мы спускаемся по лестнице и оказываемся в подвале. Здесь темно, валяется рухлядь, сквозь далекие щели (похожие на бойницы) впереди струится медленный дневной свет. Мы идем, утопая ботинками в трухе. Разные доски и бутылки мешаются, стукаются об ноги. Пахнет пылью, гнильем…
Точин, как это для него характерно, начинает паниковать.
– Пошли наверх, – говорит он, – мало ли кто здесь есть…
Мне кажется, я чувствую, как его нервы дрожат наподобие натянутой струны.
– Здесь никого нет, – отвечаю я. – Разве ты не видишь?
У Точина слабое зрение, и он затыкается, шаря по углам взглядом.
Я между тем иду вдоль стены и вдруг обнаруживаю квадратное углубление в две трети человеческого роста. Я просовываю туда голову и вижу темный коридор, будто бы пещеру в скале.
– Смотри, – говорю, – смотри, что я нашел…
Точин подходит и смотрит.
– Пойдем со мной, там будет здорово!
Точин замирает в нерешительности.
– Там глючное место, пойдем!
Согнувшись, я залезаю туда. Точин движется следом
– Мля, – говорит, – ну, ты придумал опять…
– Иди сюда, – говорю, – мне нужен твой фонарик.
(Это хорошая разводка – когда необходима его помощь, Точин не может кинуть.) Он светит сзади меня телефоном, и мы медленно движемся.
Коридор узкий, квадратный, по его бокам тянутся трубы, но один человек здесь может пройти без проблем
Я вижу справа углубление, в котором уютно можно было бы спать. Там и правда лежит чье-то старое темное пальто.
– Смотри, – говорю.
Точин вздрагивает, словно уже увидел бомжа или труп.
– Слушай, хватит, пойдем обратно, а то встретимся с хозяевами…
– Да нет здесь никого, немного осталось, пошли.
Мы ползем еще, и моя рука упирается во что-то мягкое, легкое и податливое – в клеенку, я отвожу ее в сторону и вижу еще один зал.
– Офигеть, чувак! Ты только посмотри!!
– Здесь наверняка кто-то живет! – говорит он. – Пошли отсюда, пока никто не пришел.
– Да пусто здесь. Все здание пустое. Пойдем, походим.
Я начинаю его исследовать. Бродить, разглядывать, отливаю в углу. Когда оборачиваюсь – Точина нет.
Я нахожу его через несколько минут на третьем этаже, он стоит прямо посередине, о чем-то напряженно втыкая, лицо у него просветленное, как будто бы он понял смысл жизни.
Здесь светло и пыльно. Огромные окна, с местами уцелевшими стеклами, белые квадратные столбы, подпирающие потолок, кое-где на крохотных балкончиках растет трава или даже маленькие деревца, словно это не здание, а гора. Ободранные подоконники и рамы печальны, на полу куски штукатурки.
Мы бродим по огромному залу, словно зомби или словно ослепшие и потерявшиеся, потом подходим друг к другу…
– Знаешь, – говорю я, – мне недавно кошмар был. Я стоял точно в этом здании на этом же месте, и вот оттуда, – я показываю на проем, где находится лестничная площадка, – внезапно появился очень страшный человек, у него было твое лицо. Только очень жуткое и глючное – рот открыт, глаза вытаращены, оно стало надвигаться на меня, и я проснулся – было звездец отчаянно.
– Вот так? – спрашивает Точин.
Открывает рот, высовывает язык и выпучивает глаза. Точь-в-точь как было в моей галлюцинации.
– Сука! – кричу я. Замахиваюсь и бью его.
– А мля… – говорит Точин.
Следующий удар он блокирует и отступает. Я, правда, уже успокаиваюсь. Точин ржет, а мне очень неуютно.
Предметы, сорвавшиеся было в пляс, медленно возвращаются на свои места. Я тоже возвращаюсь в себя, туман рассеивается.
– Ярик, Ярик, – зовет Точин, – ты где? С тобой все в порядке?
– Отстань, – говорю.
Вот за такие подколки я его и не люблю, никогда не знаешь, Точин ли это придуривается или параллельный мир вторгается в его тело…
– Ну, ты звездец, – говорит он, потирая ребро и с интересом и некоторым злорадством в меня вглядываясь, – извини, я больше не буду…
– Ты сейчас на Гитлера похож, – говорю я.
– Что за Гитлер?
– Да был у нас в классе коротышка такой мерзкий, – отвечаю.
Гитлер был порождением зла, мы прозвали его так за небольшие усики над верхней губой. Он, кажется, был связан с блатными, всегда ходил с большой компанией, поэтому трогать его было нельзя. Он махал своими корявыми, словно лапки жука, пальцами, смотрел мне в душу черными недвижными глазами (плевками) и тоже говорил.
– Ну, ты, Ярик, звездец, звездец…
В классе у меня все просекали, что я «звездец». Видимо, видно было…
Позже, когда я поступил в колледж, отношение ко мне было похожим, хотя гораздо дружелюбнее. Там и без меня психов хватало. Один танцевал на переменах в наушниках, размахивая в стороны ногами. Вокруг него всегда собиралась аплодировавшая толпа…
– Давай, Дима, давай! – кричали они.
Один, здоровый толстый черт, с серьезным видом пердел на уроке… было и много других чудаков. Один парень двигался, словно робот, и говорил с завываниями.
Один раз на факультативе, когда я делал доклад, я стал рассказывать всем им про сюрреализм. Точин мне недавно дал книжку почитать со стихами и статьями и все уши выел, объясняя, что это. Вот и я тоже решил блеснуть.
Посреди галдящего класса, посреди обезьян, свесившихся с парт (гопники очень артистичны и издают примерно те же звуки, что и мартышки), я вышел вещать.
Сюрреализм, говорил я, есть особый вид поэтического творчества, основанный на особенно пристальном отношении автора к собственным мозгам. Предположим, что эта комната мозг, в таком случае, мысль можно было бы сравнить со случайным учеником, ворвавшимся в этот класс.
Сюрреалист внимательно следит за поэтическими образами и словами, врывающимися в его мозг, и спешит перенести их на бумагу.
Именно в этот момент кто-то из опоздавших ворвался в кабинет. Одногруппники заражали и стали мне аплодировать.
– Молодец!! Ура!! Чувак!!!
Я что-то еще говорил, но все это уже не имело такого успеха.
Мы выходим из заброшенного здания и идем по домам.
– Гитлер-Гитлер… – бормочет Точин.
– Пойдем еще в какие-нибудь катакомбы сползаем…
– Ты же перессышь опять, – говорю.
Я помню, как однажды все стонал, что ему хочется залезть на одну из крыш и то, как это было бы романтично. В результате я подвел его к ближайшему дому и сказал: «Полезли».
Точин перепугался. Я полез первым, чтобы его взбодрить, но он так за мной и не последовал.
– Давай поменяемся, – сказал он, когда я спустился и стал ругаться, – я пойду первым. А то вдруг ты чего-нибудь выкинешь…
Мы стали искать новый дом с лесенкой (этот казался Точину неблагонадежным).
И в этот раз он действительно достиг крыши, но не прошел дальше края. Сел и вцепился в плоскость, словно бульдог, всеми четырьмя конечностями.
– Тут мокро, – хрипел он, – тут же, на хер, мокро, а эти заборчики по краям хлипкие, словно сопли.
Я в это время бодро скользил-взбирался по крыше в кривых кроссовках и шастал туда-сюда. А он так и сидел.
– Господи, – шептал он, – как же тут хреново, а ты просто псих, в натуре… У меня ощущение, что я в страшный сон попал, закрываешь глаза, думаешь, сейчас проснусь – а ни фига.
Кончилось все, помню, тем, что я зачем-то раскачался и прыгнул на одну трубу. Попал точно, но труба вдруг хрустнула под моими ногами, словно прогнивший зуб, рассыпалась, и груда кирпичей застучала по крыше, я тоже покатился вниз и чуть не опнулся. После этого мне стало страшно, и мы слиняли.
– Я борюсь со своими комплексами, – отвечает Точин, – ты бы тоже со своими боролся…
Мы идем вниз, в полусвете ухмылка Точина кажется издевательской, мне хочется как следует ударить его…
Какой-то бомж выползает из подворотни прямо на нас.
– Вася, – говорит он мне, взмахивая рукой, – так… я того… За зинбаром смотрел. Там.
– Вы меня с кем-то спутали, – говорю я.
Бомж глядит удивленно.
– Куда куеды, – говорит он.
– Чего-чего?
– Корда бельды, – повторяет бомж, хлопая ресницами.
Мы проходим мимо.
– Безумие! – шепчет-ржет Точин. – Когда я с тобой, вокруг происходит одно безумие…
– Что ты об этом думаешь?
– Ничего, – говорю я…
****
Сколько я помню, меня всегда влекло безумие. Еще с детского сада я дружил с различными шизиками.
Я уже говорил вам про дадаистов из моего двора. На самом деле они не были такими уж чокнутыми. Я несколько преувеличил. Конечно, они были диковатыми (Точин бы назвал их гопниками), но по одиночке не такими уж плохими. Зато когда мы собирались вместе – в нас будто вселялось сумасшествие, словно до этого оно носилось по воздуху, выбирая жертв.
Мы начинали беситься, громко орать, распевать только что придуманные песенки, драться, кидаться камнями в прохожих…
Теперь все они реальные и нормальные пацаны – на работы в хорошие места устроились, машины купили. Много ли гопникам надо. Я вижу их изредка, но, как правило, не здороваюсь. Не знаю теперь, о чем можно с ними говорить. Изменились неузнаваемо.
Они и тогда были практически нормальными. Все, кроме Миши. Миша, конечно, был псих…
Я и зависал больше всего с ним.
Мы лазали по разным логам, пустырям, свалкам, ползали по огромным трубам, несшим кипяток внутри. Оступиться – значило упасть и переломать себе кости (сейчас я, наверное, уже в такие места и не полезу).
Однажды в каком-то логу мы отковырнули люк, и оттуда полилось говно. Я не фантазирую – реальное говно.
– Пуки-пуки!!! – орет Миша. – Пуки всех людей вокруг! – Прыгает и машет руками, а я начинаю танцевать вместе с ним.
Миша тоже теперь машину купил (хотя сумасшествие в нем все же шевелится). Я видел его недавно. Он стоял на улице рядом с какой-то девушкой. Красивой и легкой, в воздушном платье. Он высокий, Миша, здоровый, а она такого среднего роста, нежная, изящная (словно цветок на высоком стебле). Он стоял и смотрел прямо перед собой, а девушка, прижавшись к нему сбоку, пыталась его поцеловать – тянулась к нему губами…
Но Миша всего этого не замечал, он все смотрел и смотрел в свою безумную точку и что-то полубесшумно наборматывал. Губы его шевелились, как если бы рот был полон червей.
Все это говорило о мире таком ужасном и отчаянном, было так страшно, что я невольно закрыл глаза и отвернулся.
Потом место старых психов заняли новые. Вы извините, что я так говорю, это все негативная лексика. Это я от Точина понахватался. На самом деле я ставлю безумие в плюс. Лучше сказать – трансцендентные личности.
Я скучаю по Роме Лядову. Он, к сожалению, недавно уехал в Питер, а до этого мы дружили с ним – ходили по разным тусовкам. Он был очень классный чувак, этот Рома Лядов. Иногда мы жестоко дрались с ним. Иногда он начинал стихийно беситься или бычить на окружающих. Но он был классный.
Ему было около тридцати, он был лысоват и часто носил с собой флейту. Мы все время хотели познакомиться на улице с какими-то девчонками. Часто знакомились – Рома был очень общительный, но дальше знакомства не шло. И через пару дней мы опять шли знакомиться.
Ночью я обычно не отключаю сотовый. Мало ли что ночью может случиться. Во времена, когда я еще работал охранником и отсыпался дома после очередной смены, раздался телефонный звонок. Это был Лядов.
– Ярик! – закричал Лядов в трубку. – Ярик!! Он мне не отвечает! Я его зову, зову, а он мне не отвечает!
– Кто? – спросил я.
– Бог! Ярик, Бог! Он мне не отвечает! Что же мне делать?!! А!!