Вскоре после окончания Великой Отечественной войны в общественное сознание вошло такое понятие, как «лейтенантская проза» нашей советской литературы. Предвоенные выпускники вузов, студенты, а то и десятиклассники, закончившие затем ускоренный курс военных училищ: Григорий Бакланов, Юрий Бондарев, Василь Быков, Константин Воробьёв, Виктор Курочкин и другие – стали писать о той войне, которую они прошли и помнили.
Фёдор Абрамов принадлежал к тому же писательскому поколению как по возрасту, так и по биографии. Он родился 29 февраля 1920 года, уже 22 июня 1941 года записался в народное ополчение, воевал, но о войне практически не писал. Возможно потому, что о его войне и боевой службе писать было категорически нельзя. Фёдор Александрович, о чём стало известно сравнительно недавно, служил в контрразведке «Смерш», а «смершевцы», возвращаясь к мирной жизни, давали «подписку о неразглашении»: «Хранить в строжайшем секрете все сведения и данные о работе органов и войск НКВД, ни под каким видом не разглашать их и не делиться ими даже со своими ближайшими родственниками и друзьями…». Зато Фёдор Абрамов стал – было, опять-таки, такое понятие – писателем «деревенской темы», «деревенщиком», как их тогда окрестили. Причём – из лучших, из самых известных и уважаемых в стране.
Разумеется, этот творческий путь определило его крестьянское происхождение: родился на Русском Севере – в селе Верколе Пинежского уезда Архангельской губернии, был младшим из пяти детей. Места суровые, «ссыльные»: в начале XVIII столетия в Пинеге, тогда ещё не бывшей уездным центром, скончал свои дни князь Василий Васильевич Голицын[103], а два века спустя там отбывал ссылку будущий «красный маршал» Климент Ефремович Ворошилов[104].
Александр Степанович, отец Фёдора, занимался извозом в Архангельске, находящемся в трёх с половиной сотнях вёрст от Верколы. Там он и умер – через год после рождения младшего сына. Но можно понять, что семья не бедствовала: окончив школу-четырёхлетку в родном селе – для большинства ребятишек это был тогда образовательный предел, – Фёдор пошёл в пятый класс в школу в деревне Кушкопале, в двадцати пяти верстах от Верколы; в 1933 году семья вообще переехала в райцентр – село Карпогоры, где он смог окончить десятилетку. Причём – с отличием, что позволило ему летом 1938 года быть зачисленным без экзаменов на филологический факультет Ленинградского университета.
О студенческих годах, так же как и о творческом пути писателя Фёдора Абрамова, написано немало, а нас в данном случае Фёдор Александрович интересует как воин и контрразведчик, и потому мы обращаемся непосредственно к этим темам, оставляя вопросы его творчества литературоведам и критикам. Так что сразу же переходим к чёрному дню 22 июня 1941 года:
«Когда по радио было передано заявление Советского правительства и стало известно, что началась война, жизнь города как бы вошла в новое русло, – пишет Абрам Вениаминович Буров[105], автор замечательной книги “Блокада день за днём” – хроники Ленинградской блокады. – В 13 часов 25 минут введено угрожаемое положение. Ещё до этого к районным военкоматам начал стекаться народ. Указ Президиума Верховного Совета СССР о мобилизации предписывал военнообязанным явиться на призывные пункты 23 июня 1941 года. Но уже в 12 часов 30 минут 22 июня у военкоматов начали выстраиваться очереди добровольцев»[106].
В тот день, 22 июня, записался добровольцем в народное ополчение и третьекурсник Фёдор Абрамов. Что такое «народное ополчение», сегодня мало кто знает, а те, кто что-то слыхал, в большинстве своём уверены, что дали тогда гражданскому люду «трёхлинейки» и бутылки с зажигательной смесью – теперь их на западный манер именуют «молотовский коктейль» – и бросили их, неорганизованных и необученных, под немецкие танки. Реально же дело было не совсем так. Возьмём официальный источник – энциклопедический справочник «Санкт-Петербург. Петроград. Ленинград» и, посмотрев статью «Народное ополчение», перейдём по ссылке на статью «Армия народного ополчения (с 4 июля 1941 г. Ленинградская армия народного ополчения)»:
«…Первоначально предполагалось создать 7 дивизий народного ополчения, ряд истребительных и пулемётно-артиллерийских частей (100 тыс. человек). 4 июля горком партии постановил увеличить численность армии до 200 тыс. человек. Фактически в начале июля – сентябре 1941 г. было сформировано 10 дивизий, которые по мере готовности отправлялись на фронт, 7 истребительных (партизанских) полков, 16 пулемётно-артиллерийских батальонов, а также несколько маршевых батальонов. Общая численность Армии народного ополчения – свыше 135 тысяч человек…»[107] Уже в сентябре ополченческие дивизии были преобразованы в регулярные соединения Ленинградского фронта.
Студент Фёдор Абрамов превратился в рядового бойца 377-го ПУЛАБа – пулемётно-артиллерийского батальона – и осенью 41-го сражался на ближних подступах к Ленинграду. Вот как писал об этих боях сам Абрамов, оформляя документы при поступлении в Смерш:
«В боях под д. Пиудузи, на окраинах Старого Петергофа, батальон был разбит. Остатки батальона, в том числе и я, вышли в гор. Новый Петергоф.
В гор. Ораниенбаум батальон был вновь укомплектован. По приказанию командования батальон занял оборону в гор. Старый Петергоф. Участок обороны нашей роты проходил по деревням, расположенным на окраине города.
В течение двух дней мы вели беспрерывный бой с численно превосходящим противником. Я лично работал на пулемете. 24 сентября в полдень я был ранен в предплечье левой руки.
До 18 ноября 1941 года я находился на излечении в ленинградских госпиталях…»[108]
«Работал на пулемёте» – красиво сказано! По-писательски. По-военному. И вообще понятно, что это писал солдат – масштаб роты, остатков батальона, то есть то, что сам видел и знал. А ведь тот бой, что, разумеется, было тогда неведомо рядовому Абрамову, сыграл важную роль в обороне Ленинграда.
«24 сентября сорвалась попытка гитлеровцев прорваться к Ораниенбауму. Они рассчитывали, что, захватив и отрезав Кронштадт, смогут ликвидировать эту важную военно-морскую базу. Но совместными усилиями пехотинцев, подразделений моряков и артиллерии фортов и кораблей Краснознамённого Балтийского флота наступление врага на этом участке было остановлено»[109].
А враг (есть такой хороший «штамп» – в бессильной злобе) – продолжал рваться к Ленинграду, Кронштадту, Ораниенбауму. На счету у защитников «Невской твердыни» был воистину каждый штык, поэтому уже 18 ноября, в тот самый день, когда он вышел из госпиталя, Абрамов вновь оказался на передовой.
Обратимся опять к его отчёту:
«С 18 ноября по 28 ноября 1941 года снова участвовал в боях с немцами на том же Ленинградском фронте рядовым 1-го ударного батальона 225-го стрелкового полка 70-й стрелковой дивизии (командир дивизии – полковник Виноградов).
28 ноября утром при наступлении полка (названия роты не знаю, ибо в бой вступили перед утром прямо с марша) я был вторично тяжело ранен. Разрывной пулей у меня пробило обе ноги в верхней области бёдер»[110].
Но тут, пожалуй, многое перепутано: 225-й стрелковый полк входил в состав 23-й стрелковой дивизии, которая в ту пору дралась где-то в районе Демянска. В состав 70-й дивизии, которой тогда ещё не командовал полковник Виноградов, входил 252-й стрелковый полк, и к 20-м числам ноября это соединение, прекратив бесплодные атаки на мощные гитлеровские укрепления по западному берегу реки Тосны, вновь заняло рубеж Пулково – Большое Кузьмино. Однако понятно, что боец, отвоевавший десять дней, вряд ли сохранил в памяти наименование воинских частей и их командиров, равно как и географические названия… Как мы когда-то шутили в военном училище на занятиях по тактике, это сейчас указывается направление по карте, типа «роща Круглая», «деревня Серово», а в бою всё будет проще: «Сарай видишь? На него и …». Наступай, в общем, в том самом направлении! Действительно, чего задурять себе голову какими-то названиями?
В результате тяжёлого ранения Абрамов возвратился в Ленинград, в университет, – но на исторический факультет, превращённый в госпиталь. Хотя ЛГУ продолжал функционировать и по своему прямому назначению. В известной нам книге Абрама Бурова есть информация, датированная 2 декабря 1941 года – как раз тем временем, когда наш герой вновь оказался в стенах университета:
«…Несмотря на бомбёжки и артиллерийский обстрел, от которого в городе <в этот день> пострадало более 100 человек, в актовом зале Ленинградского государственного университета состоялось заседание учёного совета, посвящённое 50-летию присуждения В.И. Ленину диплома первой степени об окончании юридического факультета. Доклад “Ленин и защита социалистического Отечества” сделал ректор университета А.А. Вознесенский[111]…»[112]
Можно понять, что Ленинград не просто выживал, но жил и сражался.
В университетской аудитории – вернее, в палате – Абрамов находился до начала февраля 1942 года, практически всю первую блокадную зиму, самую трудную, самую жуткую, самую лютую. Потом были смертельно опасный переезд по льду Ладожского озера и эвакогоспиталь в городе Соколе Вологодской области, неподалёку от областного центра, где Фёдор оставался до 10 апреля. По выписке он получил трёхмесячный отпуск и отправился в родные края, в село Карпогоры, где оканчивал десятилетку. В эту свою школу Абрамов пришёл теперь в качестве учителя. Пусть на три месяца, но всё же, – учителя были очень нужны…
Однако были нужны и солдаты. По окончании отпуска, 27 июля 1942 года, он становится заместителем политрука роты в 33-м запасном стрелковом полку Архангельского военного округа. На свои петлицы Фёдор прикрепил четыре треугольника, как у старшины, на рукава гимнастёрки – комиссарскую звезду; его обязанностью стало проводить партийно-политическую и воспитательную работу во взводе. Для недоучившегося студента-гуманитария, да ещё и обстрелянного воина – задача не самая сложная. Но в октябре того же года институт комиссаров в Красной армии был упразднён, и с 1 февраля 1943 года Фёдор Абрамов, переименованный в старшего сержанта, становится помощником командира взвода в Архангельском военно-пулеметном училище.
В подавляющем своём большинстве курсантами училища были вчерашние старшеклассники 17–18 лет, так что на их фоне 23-летний старший сержант с медалью «За оборону Ленинграда» (в те времена командование на награды было весьма скупо) и двумя нашивками за ранения смотрелся очень солидно и, безусловно, пользовался непререкаемым авторитетом. Вполне возможно, что и не все преподаватели и командиры имели такой боевой опыт, как он, – если вообще имели. Была же такая практика, что лучших выпускников оставляют в училище.
А он, судя по приведённой ниже характеристике, был именно из самых-самых:
«Абрамов Ф. А., находясь в Архангельском военно-пулемётном училище, показал себя только с лучшей стороны. С первых же дней пребывания в роте Абрамов проводил большую политико-воспитательную работу. Он, как комсомолец, был выделен взводным агитатором. Его беседы и лекции пользовались большим авторитетом среди личного состава роты, как одного из лучших мастеров слова… Дисциплинирован, выдержан, комсомольские поручения выполняет аккуратно и добросовестно. Взысканий не имел. Являлся одним из лучших командиров. Морально выдержан, политически устойчив»[113].
Можно полагать, что Абрамову «светила» перспектива до конца войны воспитывать будущих командиров, писать рапорта с просьбой отправить на фронт и получать в ответ неизменное: «А кто молодёжь учить будет?» Но тут своё веское слово сказала военная контрразведка. Человек с такими данными вызвал естественный интерес контрразведчиков. К тому же в это время происходило серьёзное реформирование спецслужб, и потому требовались люди – разумеется, не абы какие, не из тех, чтоб только «заполнить клетку».
Таким образом, 17 апреля 1943 года (за два дня до «официального рождения» Смерша, но мы уже будем говорить «по-современному»), старший сержант Абрамов был зачислен в отдел контрразведки «Смерш» Архангельского военного округа.
Округ этот, включавший территорию Архангельской и Вологодской областей и Коми АССР, был создан незадолго до войны, в марте 1940 года. На его территории формировались и готовились резервы и маршевое пополнение, то есть, как это трактуют военные энциклопедии, «обученные контингенты военнослужащих различных категорий, отправлявшиеся в организованном порядке из резерва в действующую армию для пополнения частей». 1 января 1945 года Архангельский округ будет переименован в Беломорский, границы его значительно расширятся, а в 1956 году он будет расформирован. Впрочем, это нас уже не интересует.
Гораздо важнее то, что по территории округа проходила Северная железная дорога, по которой к началу Великой Отечественной войны перевозилось порядка восьмидесяти пяти процентов всех грузов в стране. В войну дорога приобретала особое значение: во-первых, по ней шли грузы, доставленные в Архангельск союзными морскими конвоями по ленд-лизу; во вторых, после того, как Ленинград оказался в кольце блокады, а Петрозаводск заняли финские войска и таким образом была перерезана ведущая к Мурманску железная дорога имени Кирова, по Северной дороге пошли и грузы из главного Заполярного порта. В сентябре 1941 года была спешно достроена Сорокско-Обозёрская линия, протяжённостью в 351 километр, связавшая по берегу Белого моря, через глухомань и болота, эти два основных железнодорожных пути – дороги Северную и Кировскую. Понятно, что гитлеровцы делали всё возможное и даже невозможное, чтобы отсечь сражающуюся Россию от её северных морских портов, от союзнической поддержки.
В подтверждение сказанного – всего один эпизод того времени. 16 мая 1943 года сотрудники НКВД по Вологодской области задержали двух диверсантов-парашютистов (в документах они значились военнослужащими 391-го запасного полка Орловым и Дмитриевым). На месте приземления были обнаружены, как значилось в спецсообщении об их задержании, «15 шт. толовых шашек (по 400 граммов) и к ним 24 капсюля-детонатора, 6 шт. электровзрывателей и один прибор для электровзрывания, 3 термитные цилиндрические шашки, 9 штук взрывателей замедленного действия, бикфордов шнур и другие принадлежности для изготовления зарядов и производства взрывов. Кроме того, там же находились ампулы большого размера с зажигательной жидкостью, гранаты Ф-1 с запалами, винтовочные и револьверные патроны…»[114].
В общем, экипировка была серьёзная – но и задержанные агенты вполне ей соответствовали. Как выяснилось, перед заброской в советский тыл они закончили специальные курсы диверсантов.
«Объектом их диверсионной деятельности должна была явиться Северная железная дорога, эшелоны с воинскими грузами на участке Вологда – Тихвин. По выполнении задания диверсанты с помощью указанных ниже документов должны были явиться в одну из частей РККА, направляемых на фронт, и перебраться обратно – на территорию, оккупированную немцами»[115].
Задачей контрразведчиков Смерша было не дать этим и подобным людям, которых на территорию Архангельского военного округа гитлеровские спецслужбы засылали буквально «пачками», сбрасывая на парашютах или высаживая на озёра с гидросамолётов, выполнить их задания и затем оказаться в рядах воинских формирований.
Фёдор Абрамов начал службу в военной контрразведке с должности помощника оперативного оперуполномоченного, но уже в августе 1943-го был назначен следователем.
Впрочем, его карьера в Смерше могла и завершиться, буквально не начавшись. Не прослужив ещё и месяца, Фёдор, разговаривая с сослуживцами, задал вопрос о том, какой смысл имеет конспектирование приказов Верховного Главнокомандующего? Уточним для тех, кто не знает, что в Советском Союзе было воистину трепетное отношение к этому самому «конспектированию первоисточников». Ты должен был не просто прочитать или изучить какую-то работу «классиков марксизма-ленинизма» и, если есть у тебя такая необходимость, сделать соответствующие пометки, но именно законспектировать, то есть кратко записать основную суть – чтобы потом к этому конспекту никогда не возвращаться. В общем-то, это были формализм и начётничество, а сама «передовая теория», вместо того чтобы творчески развиваться, воистину каменела… Думается, что в подобном отношении к «трудам классиков» кроется одна из причин крушения советской системы: партийные идеологи, говоря по-русски, задолбали народ всеми этими формальными требованиями! Но кто-то наверху был уверен – или просто традиция сложилась такая, и никто уже ни в чём уверен не был, – что всё написанное в книгах надо ещё и непременно конспектировать в рабочих тетрадях.
Ну так вот, только начиная службу в окружном отделе контрразведки, Абрамов откровенно сказал сослуживцам, что дел и без того много – а тут сиди и переписывай приказы товарища Сталина. Какой смысл?!
Кто-то, как говорится, «стуканул» – доложил начальству. Скорее всего, и этот человек был согласен с Фёдором, но попробуй угадай, что у новичка за душой? Умный, толковый – а может, и карьерист, который решил «подставить» товарищей, чтобы потом доложить, что, мол, «не прореагировали»… Как знать?
Вот и доложили (ничего личного!), сняли груз со своих плеч, переложили на начальство. По счастью, в отделе был очень толковый руководитель – полковник, а затем и генерал-майор Илья Иванович Головлёв[116]. Думается, что и он не был большим сторонником «конспектирования первоисточников», но прекрасно знал установленные «правила игры». Можно предполагать, что он как следует «врезал» новичку tête-à-tête, то есть в личной беседе, объяснив, что не всегда следует публично оглашать свою точку зрения, после чего приказал написать «объяснительную».
Образец самого что ни на есть «верноподданнического» текста, вполне оправдывающего неосторожные слова, прилагаем:
«…приказ тов. Сталина является квинтэссенцией мысли, каждое предложение, каждое слово его заключает в себе столь много смысла, что в силу этого необходимость конспектирования приказа в принятом значении сама собой отпадает.
Я сказал далее, что приказ тов. Сталина представляет собой совокупность тезисов, дающих ключ к пониманию основных моментов текущей политики, и что каждый тезис может быть разработан в авторитетную публицистическую статью. В том же разговоре я обратил внимание собеседника на изумительную логику сталинских трудов вообще, что не всегда можно найти в речах Черчилля и Рузвельта, на сталинский язык, обладающий всеми качествами языка народного.