Отцовская нога отвратительно скрипела. Так невыносимо, что Гензелю временами хотелось заткнуть уши, лишь бы не слышать этого ритмичного «скруээ-э-пп-п-п, скруээ-э-пп-п-п» – ни дать ни взять кому-то пилят хребет тупой и ржавой пилой…
Нога у отца была старой, другой Гензель и не помнил. Громоздкая, неуклюжая, из темного щербатого металла, со скрипучими, движущимися внутри поршнями, она была такой же привычной, как старенькая печь в их каморке или рассохшийся потолок. Нога была ворчливой и уродливой, но Гензель привык считать ее частью своего привычного мира, как нелюбимого дальнего родственника или уродливый дом по соседству. И теперь эта часть словно в насмешку каркала ему в левое ухо свое бесконечное «скруээ-э-пп-п-п», и в карканье этом Гензелю чудилось ехидство, сдерживаемая радость скорого расставания.
Отец шагал размеренно, тяжело переваливаясь со здоровой ноги на механическую и обратно. Он не оборачивался, не делал лишних движений, даже головы не отрывал от стелющейся перед ним лесной тропинки, и оттого сам казался механическим, заведенным, незнакомым. Но Гензель знал, что отец видит гораздо больше, чем кажется.
На том месте, где тропинка вихляла в сторону, превращаясь в зыбкий пунктир среди жирной болотной жижи, отец резко остановился.
– Где эта девчонка? – спросил он сердито, упершись посохом в бесформенную кочку.
Гензель рефлекторно оглянулся. Какое-то мгновение ему казалось, что позади них с отцом ничего нет, только протоптанная в лесном чреве смрадная колея двух параллельных цепочек следов. «Гретель!» – хотел было он воскликнуть, совсем позабыв о том, что шуметь в Ярнвиде не полагается. Но кричать не потребовалось, зря набирал воздух в легкие. Поодаль, среди колючих ветвей, мелькнул клочок серой ткани, и почти тотчас он увидел Гретель – та торопливо нагоняла их, на ходу оправляя фартук.
– Рядом, – с облегчением сказал Гензель отцу. – Вот она, идет… Отстала маленько.
Но отец не обрадовался, из-под грязно-седых волос по-волчьи сверкнули глаза.
– Сколько раз вам говорить! – рявкнул он. – Не отставайте, чтоб вас черти по кусочкам растащили! Это Ярнвид, а не ваша песочница! Гензель, следи за сестрой!
Гензель помнил, что это Ярнвид.
Он и рад был бы забыть, но это было совершенно не в человеческих силах. Ярнвид обступал их со всех сторон, из его гнилостных объятий невозможно было вырваться. Стоило прикрыть глаза – Гензель пару раз малодушно пытался прикрывать, – как делалось еще хуже. Скользкое чавканье жижи под ногами становилось жутким, как дыхание притаившегося водяного, а острые ветки, задевающие плечи, ощущались стальными когтями неизвестных чудовищ из чащи. Приходилось открывать глаза и вновь с отвращением таращиться в гнилое нутро Ярнвида, бездонное, бесконечное и зловонное.
Ярнвид, Железный лес.
Гензель не знал, отчего его кличут Железным. Сколько он себя помнил, все тринадцать лет, Ярнвид был каким угодно, но только не железным. Здесь никогда не видели блеска металла, если не считать топоров дровосеков или охотничьих ружей, да и те встречались лишь в руках круглых дураков – кому взбредет в голову отправляться на промысел сюда, в гиблое место?..
Здесь неоткуда было взяться благородному железу. Здесь было царство гнили, разложения, упадка и смрада, чертоги уродства и искаженных, чудовищных форм. Гензель иногда задумывался о том, кто бы мог создать такое, и неизбежно приходил к выводу, что, кто бы это ни был, этот кто-то столь чужд человеку и столь сильно ненавидит все человеческое, что даже и представлять его не хотелось.
Деревья здесь торчали из болотной жижи, как обломанные кости из трупа давно умершего животного. Они переплетались друг с другом, порождая самые жуткие формы, которые невозможно было описать человеческим языком, да и тот лип к нёбу при одном лишь виде здешних чащ. Ветви, изломанные, острые, зубрящиеся то ли шипами, то ли листьями, тянулись со всех сторон, чтобы заполонить собой все свободное пространство. В них было что-то невыносимо зловещее и вместе с тем гадостное, напоминающее о мучительных болезнях, вырождении, скверне, изувеченных генетических цепочках. Но хуже всего то, что эти деревья были не просто декорациями Ярнвида, некогда железного леса, – они являлись его обитателями. И они жили.
Вместо коры их изувеченные стволы обтягивала шкура, где-то серая, где-то пятнистая или бурая. Иногда эта шкура оказывалась покрыта жестким волосом, иногда была по-змеиному маслянистой, и по ней плыли, переливаясь желтым и сизым, отвратительные нечеловеческие узоры. Гензель не мог себя заставить прикоснуться к стволу, даже когда требовалось перескочить глубокую, полную колышущейся жижи яму. Он видел, как тела здешних деревьев медленно пульсировали, гоня в своих паукообразных отростках гнилые соки проклятой земли. Как отверстия от обломанных веток истекали полупрозрачным ихором, а чудовищные плоды, похожие на человеческие потроха, развешанные по ветвям, едва заметно шевелились, как если бы в них что-то ворочалось. Что-то, чего Гензель не готов был увидеть.
Таков был Ярнвид, царство умирающей плоти и тлена, в котором человек чувствовал себя переваривающейся в гигантском желудке мошкой. Средоточие болезни и медленной смерти. Колыбель чудовищных мутаций, которые, обгоняя друг друга, мчались в слепой гонке окончательного вырождения. Ветви над головой сплетались в подобие колючего купола, сквозь который солнечный свет проходил лишь в виде редких и разрозненных лучей, что мгновенно теряли свою небесную чистоту, стоило им коснуться гнилостной почвы. И запах… Гензель ненавидел этот запах. Так пахнуть может лишь в больничных палатах, наполненных прокаженными, или в разворошенных некрополисах. Не запах, а сгущающаяся в воздухе слизь, пропитывающая одежду и кожу под ней, слипающаяся в легких, забивающая горло. Когда отец не видел, Гензель прижимал ко рту рукав, пытаясь дышать сквозь плотную ткань, но облегчения это не приносило.
«Сюда бы огнемет, – тоскливо подумал он, вспомнив неприветливые, обычно тесные улочки Шлараффенланда и урчащее, издающее едкий бензиновый аромат стальное чудовище в сильных руках городского стражника. – По веткам всем этим, по стволам – фрр-р-р-р-р! Чтобы аж копоть…»
Огнемета у них не было. У отца за спиной висело старенькое, одолженное у соседа ружье с разношенным стволом и потертыми кремнями, да у самого Гензеля за ремнем, беспокойно тычась в поясницу оголовьем, сидел небольшой ножичек. Какой уж тут огнемет…
Здесь, в извечных владениях Железного леса, не существовало ничего созданного человеческими руками. И отчего-то казалось, что лес давно уже разросся на весь мир, поглотив и переварив все то, что попалось ему на пути, – горы, распадки, поля, пашни, а затем и сам Шлараффенланд с его крепостными стенами, церквями и гнилыми трущобами. Все кануло в жадную раззявленную пасть. Все поддалось генетической скверне. Шлараффенланд был не просто далек, он существовал в каком-то отдельном, скрытом от взора мире. Сейчас он казался Гензелю почти уютным. Даже Мачеха, при мысли о которой всякий раз под языком делалось холодно, как от взятой в рот сосульки, теперь казалась не такой уж и страшной…
Гензель охнул от неожиданности и страха, когда возле его лица на стволе дерева что-то зашевелилось. Сперва показалось, дерево ожило, как в дурных детских снах, изогнуло изломанные кости-ветви, чтобы сграбастать его и утянуть на дно черного болота. Но нет. Это ползло по стволу одно из существ, которые с полным на то правом могли именовать зловещий Ярнвид своим домом. Что-то похожее на сколопендру, только двигающуюся разболтанно и резко, как не двигаются привычные городские сколопендры, выползающие погреться вечером на улицы. Гензель проворно отскочил в сторону и только затем дал себе возможность рассмотреть странную тварь. Это была не сколопендра.
Перед оторопевшим Гензелем, беспорядочно вихляясь из стороны в сторону, проползло скопление глаз, связанных узловатыми жгутами-хлястиками. Может, это и не были глаза, но Гензелю почудилось, что в этих мутных бусинах размером с орех он видит вполне человеческую радужку и даже зрачок. Глаза ползли по ветке и слепо таращились на Гензеля. При них не было ни щупалец, ни лап, однако они умудрялись тащиться вперед, обхватывая пульсирующую кору отростками жгутов, словно крохотными извивающимися ресничками…
– Чего кричишь, дуралей? – сердито спросил отец, оказываясь рядом. – Этот лес крикливых не любит.
– Я… – Гензель сглотнул. – Пустое, показалось.
Отец с брезгливым выражением на лице проследил путь странной твари. Кажется, та не искала человеческого общества, просто тащилась куда-то наугад.
– Испугался?
Гензель мотнул головой, но попробуй солги отцу, чьи глаза пронзают тело вместе со всеми его потрохами и мыслями подобно всепроникающему альфа-излучению. «Скруээ-э-пп-п-п! – насмешливо сказала механическая отцовская нога, явно издеваясь. – Какой трусливый мальчишка, гляньте только. Скруээ-э-пп-п-п!..»
– Нашел чего бояться, – буркнул отец, явно недовольный. – Дрянь всякая… Тебе только зубами щелкнуть – она и лопнет со страху. Ты, может, и лягушки болотной испугаешься?
«Нет здесь лягушек, – подумал Гензель хмуро. Он не любил, когда отец поминал его зубы. – А если и есть, так та лягушка нас обоих сожрет недорого возьмет. Зубы у здешних лягушек небось побольше моих будут…»
– Не испугаюсь.
– По делу надо бояться, – пояснил отец, поправляя ружье. – Без дела боязнь – дурная… Вот как та тварь, что на прошлой неделе Карла сожрала… Притворилась деревом, а он ее возьми и коснись, на свою беду. А она в него кислотой… Только дым пошел. Думали, хоть обувка от него останется, да куда там. Домой в казане разве что нести, вдове на радость… А ты дури всякой боишься. Гретель! Во имя Бессмертного и святого Человечества, куда сестра твоя опять запропастилась?
– Здесь я, отец! – донесся из-за спины тонкий голос, точно птица какая-то пискнула в сумрачном, наполненном миазмами лесу.
Гретель шла по следам Гензеля, придерживая подол и широко переставляя ноги. Время от времени она отставала, но быстро нагоняла их, и Гензель всякий раз дивился тому, откуда в этом тощем девчачьем теле столько выносливости. Гретель не жаловалась, не стонала, не просила сделать привал. С осунувшегося лица, бледного, как свежеслитое молоко в крынке, внимательно взирали глаза, большие, внимательные и кажущиеся почти прозрачными. «Бес у нее в глазах, – шептались за спиной соседки в Шлараффенланде, но, конечно, просто из дрянной своей зависти. – Экие же глазищи безумные!..»
Они могли завидовать Гретель. Лицо у нее, пусть и ужасно бледное, было с вполне человеческими чертами, а по нынешним временам – даже миловидное. Что же до глаз и их странной прозрачности, Гензель за сестру и подавно не беспокоился – глаза эти были зрячими и, как он не единожды убеждался, удивительно зоркими. Белыми были и волосы Гретель, что легко было заметить по выбившимся из-под платка прядям, время от времени досадливо одергиваемым. Когда-то, когда Гензель был достаточно мал, чтоб пройти под кухонным столом, а Гретель вообще была пищащей крошкой, он спрашивал у отца, отчего у сестры такие дивные, белого цвета, волосы. Отец ворчал: «В молоке парном искупалась, когда рожали… Иди во двор, делом займись лучше!»
Поймав обеспокоенный взгляд брата, Гретель едва заметно кивнула и поспешно вытащила руку из кармана передника. Судя по тому, как карман оттопыривался, пуст он определенно не был. И Гензель сомневался, что сестра набила его ягодами: здесь, в сердце Железного леса, ягоды напоминали скорее нарывы или бородавки, чем что-то съедобное, и съесть их не решился бы даже самый отважный смельчак из Шлараффенланда.
– Опять вошкаешься, чумная твоя душа? – буркнул отец с досадой. – Не отставай от брата, Гретель! Слышишь? Или хочешь, чтобы тебя цверги уволокли в свою нору? Они тебя живенько по косточкам растащат! Цверги детей непослушных любят, у непослушных мясо сладкое, как мед!
«Скруээ-э-пп-п-п!» – злорадно подтвердила механическая нога, что означало: «Именно так! Мне ли не знать?»
Гретель вздрогнула. Она была смела и рассудительна, как знал Гензель, и подчас возилась с такими вещами, при одной мысли о которых его передергивало. Но все же она была всего лишь десятилетней девочкой, уставшей, со сбитыми ногами и ноющей от постоянного внутреннего напряжения спиной. Девочкой в скользких объятиях умирающего и жуткого леса. Сегодня же на ее долю выпала дополнительная нагрузка, и Гензель мог лишь подбодрить ее взглядом. Он знал, что от девочки с бледным лицом и белыми волосами зависят как минимум две жизни.
Гретель некоторое время шагала наравне с ними, но быстро начала вновь отставать. Заполненные бурой слизью ямы, через которые перешагивали Гензель с отцом, для ее маленьких ног были настоящими колодцами, а переплетения шипастых ветвей – изгородями. Не прошло и минуты, как она вновь оказалась позади них, а обтянутая белоснежной кожей ручонка опять нырнула в карман фартука.
Отец не должен был этого заметить. Чтобы отвлечь его, Гензель нарочито громко спросил:
– Отец, а тут что, и верно есть цверги?
Отец пожевал губами. Лицо его, сухое, невыразительное, изрезанное морщинами, как истощенная пашня лезвиями плуга, не переменило выражения. Оно его, насколько помнил Гензель, вообще никогда не меняло.
– Это Ярнвид, Железный лес. Самая большая помойка к югу от Лаленбурга, бестолочь. Тут есть вся дрянь, которая только встречается в нашем грешном мире.
В то, что здесь могут встретиться цверги, Гензель не верил. Цверги – кровожадные уродливые коротышки, живущие в земле, своими кривыми зубами они могут обглодать взрослого мужчину за пару минут, но даже они должны окончательно рехнуться, чтобы перебраться в Железный лес, который всей своей сутью и природой был враждебен жизни в любой ее форме, пусть даже такой уродливой и страшной, как цверги.
– Что же они тут едят?
– Кто?
– Цверги.
– Глупых мальчишек едят, – отрезал отец. – И их непослушных сестер.
Гензель подавил ухмылку, чтобы не озлить отца. Он знал, что на всех окружающих его ухмылка обычно производит самое наисквернейшее впечатление, не исключая и близких родичей. Напоминание о грехах деда, судя по всему… Что ж, подумалось ему, если цверги и в самом деле питаются глупыми мальчишками, сегодня им точно придется ложиться спать в своей земляной норе несолоно хлебавши. Сам он был тощим, как иссохшая рыбешка, одни кости. Не то что стае цвергов – даже вурколаку не наесться. Щедрот Мачехи, выдаваемых каждый день под традиционное напутствие, хватало лишь на то, чтобы не хлопнуться в обморок посреди рабочего дня, а если повезет, дотащиться до лежанки.
Отец засопел. Кажется, ему тоже было неловко – за свой неуместный гнев, за раздражительное настроение. И еще за то, что, как он думал, было известно только ему, но никак не плетущимся за ним сквозь сумрачный гнилой лес детям.
– Сегодня добудем что-то, что не стыдно засунуть в горшок и поставить в печь, – сказал он отрывисто через плечо. – Вот увидите. Сегодня нам повезет, печенкой чую. Что-то живое, с горячей кровью, с кучей настоящего, всамделишного мяса, а не какой-нибудь протоплазмы… Должно же нам наконец повезти, а? Похлебку сварим… Сто лет, кажется, не ел похлебки, все эта дрянь из пробирки… Похлебку, значит, поставим, и мяса еще останется… Помните настоящее мясо, оглоеды? Ну да, откуда вам помнить…
От отцовской лжи отчего-то стало неловко Гензелю, точно это он сам сейчас солгал. Пришлось сделать вид, что изучает какую-то тварь, расположившуюся поодаль на кочке и похожую на трепыхающийся эмбрион цыпленка. Отец не обратил на нее внимания – на добычу, как и все прочие обитатели этого проклятого леса, она не тянула.
Позади них что-то булькнуло, Гензель мгновенно обернулся, внутренне холодея, представляя, как клок белых, точно паутина, волос Гретель пропадает в какой-то зубастой, выросшей из ниоткуда пасти. Но успел заметить только то, как Гретель бросила что-то в кусты. Повернувшийся мгновением позже отец не заметил и этого.
– Гипохромная анемия! Что за ленивая девчонка… – выругался он было, но сам отчего-то быстро смолк. – Двигай, бедовая! Ох, несчастье мне с вами. Угораздило же взять с собой на охоту… Надо было дома оставить, хоть какой-то прок был бы. Ну давайте же… Вон уже поляну видать. Там и остановимся.
То, что отец назвал поляной, Гензелю показалось огромным лысым лишаем, выросшим посреди хлюпающей топи. Бессмысленно разрастающаяся ткань, розовая, с серым налетом, выпирала на пол-локтя вверх из тела Железного леса и была обрамлена зарослями тонкой и жесткой, как старушечий волос, травы. Может, это была раковая опухоль, зародившаяся внутри гниющего леса и медленно пожирающая его?.. Гензель не хотел об этом задумываться. Он безропотно ступил ногой на отвратительно упругую поверхность и ощутил подошвой изношенного сапога что-то вроде испачканной в прогорклом сале губки. Гретель забралась на «поляну» без его помощи, молча замерла поодаль.
– Ждите меня здесь, – решил отец, переступая с ноги на ногу. – Наломайте веток, разведите костер… Я по округе похожу, может, и подстрелю кого. Буду до темноты. Только не вздумайте никуда отходить, как в прошлый раз, а то всыплю так, что мало не покажется! Слышите меня, чертенята? Я скоро вернусь.
Шумно дыша, отец зашагал по направлению к проходу между зарослями. Гензель думал, что сможет это выдержать, но зрелище удаляющейся отцовской спины, такой знакомой, неуклюжей, прочной и привычной, едва не заставило его по-детски хлюпнуть носом. Даже отцовская нога, механическая и противная, не вызывала у него привычного раздражения, напротив, ее ритмичный скрип стал звучать едва ли не жалобно.
«Скруээ-э-пп-п-п! Ах, прощайте, бедные, бедные дети… Скруээ-э-пп-п-п!.. Теперь-то мы уж не встретимся. Скруээ-э-пп-п-п! Не натирать меня вам больше масляной тряпицей, не полировать песком! Скруээ-э-пп-п-п! Скруээ-э-пп-п-п!»
«Неужели больше ничего не скажет? – подумал Гензель, разглядывая скособоченную отцовскую спину, уже наполовину скрытую скользкой серой листвой Железного леса. – Так запросто и уйдет?..»
Ему показалось, что отец вот-вот остановится, повернется и что-то скажет им на прощанье. Пусть даже это будет что-то нарочито-грубое вроде: «Не вздумайте съесть обед сразу же, лентяи!» – или: «Не приведи Человечество вам куда-то отойти!» Но отец не сказал и этого. Замедлил на мгновение свой тяжелый шаг, но даже не повернулся. Нырнул в колючие заросли, листья за его спиной плотоядно зашипели, – и пропал. Даже скрежет механической ноги оборвался почти мгновенно. Словно топь мигом сомкнулась над головой отца. Или же над их с Гретель головой.
– Он ведь не вернется, да?
Гензель обернулся. Гретель сидела на кучке хвороста, обхватив тощие, в рваных чулках коленки. Ее огромные полупрозрачные глаза посерели от усталости и страха. Гензель хотел было ее утешить, но вовремя вспомнил, что теперь он – единственный мужчина здесь. А мужчинам непозволительны всякие глупые нежности.
– Откуда нам знать? – буркнул он нарочно грубовато. – Может, и придет.
– В прошлый раз не пришел.
– Так то в прошлый… Заплутал небось, тут это запросто. Еще не родился, сестрица, тот следопыт, что здешние тропы знает. Да и нельзя здешним тропам доверять, сама знаешь.
Гретель вздохнула:
– Знаю.
Гензель понимал, что больше она ничего не скажет, так и будет молча сидеть, не жалуясь и не хныча.
– Вернется он, поняла? В прошлый раз он нас случайно потерял. А сейчас – вернется. Я чувствую.
– Ты же только кровь чувствуешь, Гензель… – пробормотала Гретель, но Гензель упрямо мотнул головой.
– Чувствую, и все тут, ясно? Вернется он за нами. Так что нечего сопли до земли тянуть, вот что. Давай-ка и верно костер разведем, все одно не так пакостно ждать будет.
– Давай…
Но костра им развести не удалось. Гензель возился с хворостом часа два, сперва терпеливо, потом упрямо и под конец остервенело, но не добился даже язычка пламени. Обломки сухих веток, валявшиеся под ногами, не хотели гореть. Они были похожи на кости мумифицированных животных, твердые и ломкие, неохотно щепились и совсем не давали жара. Гензель складывал их то так, то этак, чиркал кремнями до тех пор, пока подушечка большого пальца не превратилась в кровоточащую мозоль, – тщетно. Здешний мох не горел, от огня он чернел и съеживался, распространяя запах, похожий на трупный смрад. Гензель попытался ножиком оторвать кусок сухой коры, но бросил это – стоило ему приложить усилие, как ствол дерева затрепетал, словно от боли, а из разреза выступила багряная, похожая на кровь смола. Гензель чертыхнулся и бросил свои попытки.
– Посидим без огня, – решил он, плотнее кутаясь в свои обноски. – Не помрем небось.
Гретель кивнула. Она редко заговаривала первой и уж точно не собиралась пенять брату за неумелость. Сжавшись в комочек, нахохлившись, она серым воробушком сидела на своем месте, не обращая внимания на страшный лес, окружающий ее со всех сторон.
А лес чувствовал их беспомощность. Сперва Гензель гнал эти мысли, силясь уверить себя в том, что шипение Ярнвида, от которого кожа на спине покрывается колючими ледяными мурашками, вовсе не стало громче. Но через три часа, когда отец все еще не вернулся, почувствовал, что долго не выдержит. Лес обступал их со всех сторон, и узкое кольцо «поляны», казалось, делается все меньше с каждой минутой. Лес шипел, трещал, скрежетал, бормотал тысячью гадостных змеиных голосов и предвкушал сытную трапезу. Двое детей на поляне, точно на блюде, тощих, но полных теплой и сладкой крови, – крови и приятно хрустящих тонких косточек…
– Скоро вернется, – убежденно сказал Гензель. – Ей-ей, скоро уже. Наверно, дичь какую-то в самом деле нашел.
Но Гретель лишь качнула белокурой головой.
– Здесь нет дичи, братец.
Он разозлился, хотя Гретель, конечно, ничуть не была виновата в том, что с ними приключилось. И замечание ее насчет дичи тоже было верным. Дичи в Железном лесу отродясь не водилось. По крайней мере такой, что не была бы ядом человеческому метаболизму.
– Нету! – фыркнул он. – Уж тебе-то знать, малявка! Можно подумать, весь Ярнвид исходила.
– Я знаю, что нету, – сказала она по-детски упрямо, но тихо. – И ходить для этого никуда не надо. Это старый лес, больной.
Насчет больного – это она, пожалуй, верное слово нашла. Именно такое ощущение у Гензеля и возникло.
– Чем же он болен? – тем не менее спросил он немного насмешливо. – Скажите на милость, госпожа геномастер!
Но Гретель никогда не обижалась на него, даже когда он позволял себе зубоскалить, насмехаясь над ее единственным увлечением. Она отбросила со лба прилипший к нему белый локон и сказала:
– Он болен… всем, братец. Всем сразу. Эта хворь, что поселилась в нем, не обычная. Это генетическая хворь. Страшная. Все его генетические цепочки перепутались, обросли грязью и трухой, изменились… Полное генетическое вырождение, что длится уже не одно поколение. Каскадная хромосомная аберрация…
Гензель терпеть не мог, когда Гретель говорила на эту тему. Во-первых, ужасно чудно это звучало, когда девчонка, от горшка два вершка, произносила мудреные слова про геномагию и всякие там ее процессы. Во-вторых – в этом Гензель не хотел признаться даже себе, – самые невинные словечки из лексикона геномастеров звучали зловеще и таинственно. Как и все мальчишки Шлараффенланда, он знал некоторые из них, но чтобы произнести вслух… Если застукает отец – точно ремнем выпорет, по-взрослому, до крови. А даже если нет, себя-то самого не обманешь – язык немеет при попытке произнести какое-то геномагическое словечко, а дух под ребрами спирает. И еще более жутко было слышать, как подобные слова, даже не запинаясь, выплевывает десятилетняя девчонка.
– Чертовщина какая-то, – перебил ее Гензель. – Начиталась всяких книжек… Прав был отец, спалить их надо было. Лес – и болеет! Чушь все это, любому в городе известно. Просто проклят Железный лес, проклят, и все тут. На людей, чай, не бросается… А что гадкий… Ну не всем же альвами прекрасноликими быть. Вспомни нашего соседа, дядюшку Вайнберга. Страшен был, как кобольд, а внутри добряк добряком!
– Дядюшка Вайнберг был мулом, – тихо сказала Гретель. – В нем человеческого самую малость было. Но все же человек… А тут уже и деревья – давно не деревья. Перемешалось тут все, как похлебка в горшке, перемешалось, забродило да и испортилось…
Гензель вспомнил дядюшку Вайнберга и мысленно признал, что на человека тот был похож не очень-то. Двадцать процентов человеческого фенотипа, едва не за пределом красной черты – чего же тут удивительного?.. Дядюшка Вайнберг походил на тюленя, огромного, неуклюжего, лишенного конечностей, если не считать нескольких тонких щупалец, которые помогали ему худо-бедно передвигаться. Голова у дядюшки Вайнберга была похожа на кувшин, только несимметричный, сделанный неуклюжим мастером, вдобавок – с огромными оттопыривающимися ушами и одним-единственным глазом, в котором не было даже радужки. Дядюшка Вайнберг был жутковат даже для мула. Его большое неуклюжее тело часто можно было увидеть на улице, где оно с грацией дождевого червя двигалось по направлению из дома к трактиру, если было утро, или же из трактира домой, если сгущались сумерки.
При этом дядюшка Вайнберг был добр к детям, любил поболтать и никогда не отказывал в мелких соседских услугах. Просто он был мулом. Не таким, как все. В Шлараффенланде всегда было много тех, кто не такой, как все, в этом городе всегда нужны были рабочие руки, даже если выглядели совсем не как руки…
Гензель заметил, что его собственная рука машинально коснулась узкого металлического браслета на левом запястье. Браслет был серебристым, приятного глазу цвета, и мог бы выглядеть украшением, если бы не маленький искусный замочек, смыкающий его половинки. На тусклом серебре не напрягая глаз можно было различить две цифры – «17». Гензель отдернул руку от браслета. Хоть и знал, что через какое-то время она машинально вновь потянется к нему, как язык к ноющему зубу. Тут же он вспомнил и браслет дядюшки Вайнберга – тот был еще более блеклым, даже не серебро, а шлифованная жесть, и цифра на нем была иной, пугающей и жуткой: «80».
Это означало – восемьдесят процентов бракованного фенотипа, восемьдесят частей оскверненной генетическими мутациями крови. Это означало – мул. Чернь. Бесправный городской раб. Впрочем, дядюшка Вайнберг никогда не унывал и прочим жителям не завидовал.
– Когда-то здесь был настоящий лес, – задумчиво сказала Гретель. Может быть, просто оттого что в тишине сидеть было жутковато. – Я видела на картинках. Зеленый, густой… Тогда он был здоровым. А сейчас умирает. Болезнь его точит, выедает изнутри.
Гензель не мог представить себе Железный лес каким-нибудь другим, но все-таки спросил:
– Был, значит, настоящим, а потом сам собой заболел? – Неохота было разговаривать про такую дрянь, как Ярнвид, но всякий разговор может скрасить ожидание, особенно такое тревожное, как нынешнее.
Гретель задумчиво коснулась пальцем шляпки гриба, что торчал возле нее. На вид тот был почти обычным, но стоило ему ощутить чужое прикосновение, как мясистая поверхность заволновалась, пошла буграми, окрасилась в смесь багрового и желтого. Гензель хотел было крикнуть, предупредить, что эта пакость может быть ядовитой или, иди знай, скрывает под поверхностью бритвенно-острые зубы-крючки. Но сдержал себя. Давно пора привыкнуть, что во всех делах, что касаются внутреннего устройства вещей, особенно животных и растений, малолетняя сестра понимает куда больше его, взрослого лба.
– Не сам собой заболел. Его отравили. Когда-то давным-давно, когда еще и отца на свете не было. Болезнь эта развивалась в нем много лет, передавалась доминантными генами, видоизменялась, мимикрировала, разъединялась и вновь объединялась, порождала другие болезни…
Свои геномагические словечки Гретель произносила тихо, но очень старательно, словно повторяла за невидимым учителем, каждый раз заставляя Гензеля сжимать зубы.
– Кто же ее наслал? – спросил Гензель недоверчиво. – Болезнь – она из ниоткуда не берется, сама же недавно говорила. Кто мог болезнь на целый лес наслать? И к чему?
Гретель пожала худыми плечами с выпирающими ключицами.
– Не знаю, братец. Может, во время войны кто-то специально генозелье использовал, чтобы лес уничтожить, да только не рассчитал… Может, кто-то из геномастеров опыты ставил, не нам это знать. А может, и вовсе никто не виноват… Просто лес – он как большая губка, он вдыхает все то, что делает человек. Генетическая дегенерация шла в нем веками, от малого к великому. А теперь он неизлечимо болен, как и мы все. Только мы следим за генетическими отклонениями, ведем учет грязной крови, а в лесу этого делать некому…
Гензель не был уверен в том, что полностью понимает. Гретель говорила медленно, нарочно используя понятные ему слова, но кое-где сами собой вкраплялись жутковатые геномагические словечки, от которых он невольно морщился.
Мерозигота. Кариогамия. Сиблинги. Трансмутация. Аллели. Хиазма…
Когда слышишь такое, поневоле возникает желание сплюнуть. По счастью, Гретель всегда была молчаливой, а уж подробными объяснениями генетической сути редко беспокоила окружающих. Скорее напротив. И все равно Гензелю иногда было жутковато от ее слов. Видит Человечество, что-то неискоренимо опасное и дрянное есть во всех этих геномагических штучках…
– Понял я, – буркнул он. – Не такая уж и хитрая наука. Я, может, в школе не учился, но про дефектные гены понимаю не хуже. Так что, значит, рано или поздно эта болезнь лес доконает?
Гретель осторожно, точно через силу, кивнула, белоснежные волосы рассыпались по плечам.
– Когда-нибудь.
«Он-то, может, и когда-нибудь, – Гензель сдержал на языке рвущуюся наружу едкость. – А вот мы, может, и завтрашнего дня не увидим…»
Лес большой, это верно. А дети – маленькие, совсем крошки по сравнению с ним. Поднимется из чащи огромная скользкая лапа, махнет – и смахнет те крошки, никто и не заметит. Только короткий крик метнется над болотом. Был бы рядом отец с ружьем – он бы, конечно, тут же поспел на помощь. Но Гензель знал, что отца рядом нет. Знал, хоть столько времени и пытался уверить себя в обратном.
Гензель вслушивался в звуки Железного леса, пытаясь различить среди его зловещего шипения, скрежета и причмокивания треск ветки под отцовской ногой. Сейчас уродливые заросли раздадутся в стороны, и на поляне покажется отец. Уставший, исцарапанный, без добычи, но живой, со своей противной скрипящей ногой. Махнет рукой и буркнет: «Чего уселись, как слизни под лопухом? Домой пойдем!»
Несколько раз Гензель едва не вскакивал от неожиданности – ему казалось, что в окружающих полянку зарослях кто-то шевелится. Но это были лишь порождения Железного леса, его бессменные слуги и обитатели, одним своим видом заставлявшие желудок болезненно сжиматься.
Один раз Гензель увидел что-то извивающееся, точно клубок змей, только клубок этот был, судя по всему, единым существом, неторопливо ползущим по болотной жиже. Существо не шипело, как можно было бы ожидать, лишь посвистывало, и свист этот напоминал полувопросительное бормотание беззубой старухи: «Фью-уи-и-ить?.. Фьють?.. Фифифиють?..» По счастью, на полянку отвратительное существо не выбралось, уползло обратно в заросли. Гензель не знал, было ли оно опасным, но на всякий случай сжал в кармане рукоятку ножа. От жителей Железного леса ничего хорошего ждать явно не приходилось. В лучшем случае они были просто ядовиты. О худшем и думать не хотелось.
Сумерки поспели раньше отца. Они были еще неразличимы глазом, лишь угадывались по накатившей из подлеска холодной и липкой влажности, а Железный лес уже ощутил их наступление. Закопошился, заскрипел своими изъеденными древними костями, закряхтел, как умирающий старик на продавленном годами смертном ложе. Гензель ощутил по всему телу противные сквознячки страха. Один раз ему уже приходилось встречать темноту здесь, и он хорошо помнил, чего это ему стоило.
– Отец не придет, – тихо сказала Гретель, обхватившая руками колени и безучастно глядевшая в сторону. – Нам надо идти домой, братец. Как в прошлый раз.
– Придет! – упрямо мотнул головой Гензель. – Он же обещал! Он сказал ждать его!
– В прошлый раз он тоже так сказал. И не пришел.
– Он сам заблудился!
– Он оставил нас в чаще, а сам вернулся домой. К Мачехе.
Что-то внутри Гензеля отказывалось в это верить, упрямо топорщило перья и порывалось огрызнуться. Отец не мог их бросить в чаще Железного леса на верную смерть. Не такой он. Отец, конечно, строг, лаской своих отпрысков не баловал, но чтобы самолично обречь их на подобное… Да мыслимо ли!
– Это все Мачеха… – сказала Гретель тихонько. – Ты же знаешь, братец. Это Мачеха захотела нас сгубить. Отец не виноват. Пошли домой. Пожалуйста. Мне страшно.
В лесу делалось все темнее. Небо еще было серым, но стремительно мутнело, утрачивало прозрачность. Еще час или два – и темнота обрушится со всех сторон, заперев детей в Железном лесу, окружив их шипами, зубами и невесть чем.
«Мне тоже, – подумал Гензель. – Мне тоже страшно, сестрица, только говорить об этом вслух я не буду, чтобы тебя еще больше не перепугать».
– Ну пошли, наверно, – сказал он нарочито небрежно. – Один раз выбрались, значит, и в этот раз дорогу найдем, верно я говорю? Покажи-ка своих проводников…
Гретель запустила руку в карман передника. Когда ладонь разжалась, на бледной коже можно было рассмотреть несколько предметов. Каждый из них размерами не превышал желудь, но на крохотной ладошке Гретель выглядел большим. Бесформенные комки каши – вот первое, что приходило на ум Гензелю.
Белесая рыхлая плоть, едва заметно шевелящаяся, из этой плоти торчат короткие отростки, но явно слишком немощные, чтобы передвигать непомерно большое тело. Кажется, были и глаза, по крайней мере Гензель в сумерках разглядел на диковинных «желудях» крохотные точки. Впрочем, насчет глаз – это едва ли. К чему им глаза?.. Гретель никогда не создавала ничего лишнего. С глазами или без, а выглядели они не лучшим образом. Складки плоти подрагивали, отростки бездумно шевелились, а разбухшие тельца едва заметно вибрировали. Какие-то опарыши, подумалось ему, только беспомощные и несуразно большие.
– Какие противные! – не сдержался он. – Неужели нельзя было сделать их более… ну….
Гретель лишь пожала плечами.
– Это же просто катышки. Они не для красоты, они простенькие совсем. Ни думать не умеют, ни двигаться.
– Еще не хватало, чтобы двигались эти твои… катышки! Еще уползут к черту на рога, вместо того чтобы на месте лежать, там, где их кинули. Светиться-то ночью будут?
– Будут, – кивнула Гретель. – Я в чулане проверяла, светятся как лампочки в ночи. Они днем от солнышка тепло запасают, а ночью его высвобождают… Это нетрудно совсем, я давно так умела.
– Не знаю, что они там высвобождают, – буркнул он. – Мне главное – чтобы дорогу указывали. Много ты их кинула по пути?
– Через каждые полсотни шагов, братец. Ох и страху натерпелась… Все время приходилось отставать, чтобы отец не заметил… Я катышки в траве пристраивала, но не там, где слишком густо. Так, чтобы их днем заметно не было, а ночью, как засветятся…
– Ясно. – Гензель взглянул на быстро темнеющее небо. – Если светятся, как те твои прошлые, значит, отыщем.
– Отыщем, братец. Но…
Гензель нахмурился. Не любил он таких «но».
– Что такое?
– Эти катышки не… не такие, как прежние, – смущенно сказала Гретель, ковыряя пальцем дырку в чулке. – Они…
– Что – они? Сама же говоришь, что светятся?.. Ну так нам больше ничего и не надо, пойдем домой, как по путеводным звездам. Ну что?
– Ты понимаешь, братец… Я же эти катышки делала из того, что нам Мачеха каждое утро на завтрак давала, – пробормотала Гретель.
Гензель вспомнил неизменный, как каменные улицы Шлараффенланда, завтрак Мачехи, выдаваемый всем на рассвете под утробный бубнеж давно выученных наизусть наставлений. Контейнер с мутным бульоном, кажется, белковым, невероятно соленым на вкус. «Всегда помни о своем месте в обществе и уважай тех, кто занимает более достойное положение». Одноразовый тюбик сладковатой пасты с глюкозой. «Помни: каков бы ни был твой фенотип, ты человек, что означает не только права человека, но и обязанности человека». Запаянная упаковка с чем-то рыхлым, похожим на грибную мякоть, кажется, биополимерная пищевая смесь. «Трудись на благо общества и помни, что нет большего счастья, чем быть человеком». Еще один контейнер, наполненный крошечными серыми гранулами, – минеральные соли. «Будь ты октороном, квартероном или даже мулом по крови – не отравляй себя гордыней или принижением, чти свой фенотип таким, каким он был создан, и не помышляй о другом…»
Голос Мачехи был сухим, как смесь минеральных солей, и столь же скрипучим. Гензель давно привык к его отстраненности, как привык когда-то давно к неизменным завтракам. Наставления выдавались теми же взвешенными дозированными порциями, что и пища, однако насыщали еще меньше. Голос Мачехи, который он слышал каждое утро, звучал всегда неизменно, но Гензель знал, что, несмотря на это показное безразличие, Мачеха обращает на него, Гензеля, самое пристальное внимание. Каждый день, перед тем как отправить на работу, Мачеха придирчиво изучала его – рост, вес, состав крови, артериальное давление, процент жировых отложений. Мачеха заботилась о нем, пусть и без лишней нежности. Вспомнив ее неуклюжую заботу, Гензель ощутил щемящую тоску по дому. В гнилом нутре Железного леса становилось все более и более жутко.
– Так в чем беда? – спросил он у Гретель, виновато повесившей голову. – Какая разница, из чего ты делала свои катышки?
– Сегодня утром Мачеха не дала нам пасты с глюкозой.
Действительно, Гензель только сейчас вспомнил это. Нынешним утром им не выдали пасту с глюкозой. На мгновение вспомнилось короткое утреннее огорчение – паста была самым вкусным блюдом в дневном рационе. Но он быстро забыл об этом, помогая отцу смазывать механическую ногу и чистить ружье… А Гретель, выходит, не забыла.
– Чтобы катышки были правильными, им нужна эта паста, – пояснила она. – В пасте есть специальные штуки… Они для запаха.
– Какого запаха? – не понял Гензель. – Зачем им запах, твоим козявкам?
– Для специального противного запаха, – терпеливо объяснила Гретель, – чтобы катышки плохо пахли и лесные звери их не ели.
Гензель сжал зубы. Об этом он тоже не подумал. А Гретель молодец, все предусмотрела. И в самом деле, они в самой гуще Железного леса, где на каждом шагу хищные твари и невиданные чудовища, коварные или же бездумные уничтожители живой плоти. Сколько часов пролежит беззащитный крошечный катышек на тропинке, прежде чем пропадет в чьей-то жадной пасти?..
– Так, значит, эти твои катышки без противного запаха? Просто светятся, и все?
Гретель кивнула, отчего непослушные белые пряди в очередной раз выбились из-под платка.
– Угу.
Гензель похолодел, собственное его сердце стало одноклеточным комочком ткани, крошечным и твердым. Гретель всю дорогу от Шлараффенланда разбрасывала свои катышки. Светящиеся в темноте, но не имеющие никакой защиты от здешних хищников.
– Пошли! Живо!
Он схватил сестру за руку и потянул к тропинке. Гретель покорно пошла следом, придерживая подол, норовивший зацепиться за обломки выпирающих из земли корней.
– Помедленнее, братец! – попросила она жалобно.
Гензель мог ей разве что посочувствовать.
– Бежим со всех ног! Ты что, не понимаешь? Солнце уже садится! Стоит опуститься ночи – твои катышки загорятся на весь лес, как лампочки. И их тут же сожрут. А мы с тобой останемся в Железном лесу навсегда!.. Бежим, сестрица, бежим скорее!
Они побежали.
Сперва бежать было легко, тропинка, по которой они пришли к полянке, сама стелилась под ноги, извиваясь между скрипучими деревьями, похожими на засевшие в десне гнилые зубы. Эту тропинку Гензель хорошо помнил. Украдкой от отца сам на всякий случай оставлял на ней метки – чиркал ножиком по коре то здесь, то там, обламывал незаметно тонкие ветви… Да и нелегко заблудиться на тропе, знай себе ногами работай, тропа на то и тропа, куда-то да выведет, можно не искать по зарослям крошечные белые катышки.
Их тропа скрестилась с другой, поуже. Ее Гензель тоже помнил, на перекрестке торчало приметное дерево, кора которого отслаивалась лоскутами, обнажая кровоточащую красноватой смолой сердцевину. Гензель улыбнулся, стараясь не обращать внимания на то, как стремительно темнеет Железный лес, как острые силуэты кустарника превращаются в рыцарей в шипастых доспехах, а небо заволакивает густой сизой кашей. Он помнит дорогу… Конечно, помнит. Вот она, дорога, послушно вьется змейкой. Час, может, полтора – и впереди появится сонная громада Шлараффенланда, открытый зев городских ворот, шпили сторожевых башен…
Он остановился на развилке, где тропинка вновь сливалась со своей близняшкой – ну точно змеи переплелись. По которой тропе вел их отец?..
– Катышки! – указала Гретель, дернув Гензеля за рукав.
Присмотревшись, куда она указывает, Гензель и в самом деле увидел крошечный размытый огонек в ближайших кустах. Огонек был слабым, колеблющимся, неуверенным, но он горел, и Гензель машинально пробормотал:
– Слава Человечеству, Извечному и Всеблагому!.. Ты молодец, сестрица. Ишь как нам дорогу украсила! Значит, вот наша тропинка, правая. Ну точно. Бежим, бежим!
Если бы не катышки, они заблудились бы, не успев отойти от полянки и на сотню шагов. Это Гензель понял очень быстро, и чувство собственной гордости несколько поблекло. Он уже и забыл, как меняется Железный лес, стоит только темноте поселиться меж его изувеченных ветвей. Знакомые тропинки становятся чужими, грозными – точно и не тропинки вовсе, а жилы, петляющие по скользкой шкуре огромного существа. Просветы между деревьями и вовсе исчезают, отчего стена леса кажется сплошной.
– Там! – указывала Гретель, тыча в темноту своим бледным крошечным пальцем. – Там! Вперед!
И они бежали вперед, от одного огонька к другому. Иногда огонька долго не было видно, и они бежали едва ли не вслепую, спотыкаясь на корнях и рискуя шлепнуться в жирную болотную жижу. Железный лес насмешливо подгонял их, ухая где-то в глубине и скрежеща на разные голоса. Где же новый огонек?..
Гензель похолодел, когда не смог через полсотни шагов разглядеть очередной белый катышек. Он уже давно забыл, по какой тропе они шли, а заметить собственные ориентиры нечего было и думать – деревья давным-давно стали похожими друг на друга, как близнецы. Один раз они нырнули в глубокий овраг, который Гензель точно помнил. Они проходили здесь с отцом. Потом оказались в густом подлеске, где хищные когти ветвей вцеплялись в волосы со стервозностью голодных гарпий. Вышли на другую тропу, совсем узенькую и давно не хоженную. Гензель не мог вспомнить этих мест. Но за очередным поворотом призывно мелькал крошечный дрожащий огонек, и они с сестрой вновь бежали вперед, держа друг друга за руки.
Они вернутся домой. И в этот раз. Отец онемеет, стоя на пороге. Он хлопнет себя по ляжкам тяжелыми, грубыми, как сосновая доска, ладонями, и крикнет во все горло: «Ах вы разбойники! Где же вас носило, бездонные утробы? Чего же на месте не сидели, где я вас оставил? Мерзавцы этакие! Да я весь Железный лес обыскал!..» Наверняка всыплет ремнем. Ремень у отца широкий, коснется – обожжет как раскаленный металл. Но Гензель знал, что нынешним вечером ни ремень, ни ругань не будут казаться очень уж обидными… Может, потому что отец будет сердиться лишь для виду, чтобы Мачеха не заругала, а в глазах у него будет тревожное, но облегчение. Ну а Мачеха равнодушно взглянет на детей своим круглым серым глазом, проворчит что-то под нос и сделает вид, будто ничего не случилось.
– Не вижу огонька, Гензель! Где огонек?
Гензель встрепенулся. Оказывается, он глушил сладкими мыслями растущую внутри тревогу, не позволяя ей пробиться наружу. Попытался вспомнить, когда он видел последний светящийся катышек. Выходило, две сотни шагов назад, не меньше. Лес качался перед глазами черным лабиринтом без малейшего просвета. И в этом лабиринте – Гензель чувствовал это всеми нервами своего щуплого тела, ставшими вдруг чувствительными, как антенны, – они были не одни.
– Сейчас будет твой огонек, – уверенно сказал он, не выпуская холодной сестринской ладошки из пальцев. – Не хнычь! Сейчас сама увидишь…
Огонька все не было, и Гензель поймал себя на том, что сам начинает паниковать. В прошлый раз, когда они с Гретель выбирались из проклятого леса, огоньков было много, катышки вышли на славу и горели ярко, ну прямо как фонари на вечерней улице. Они с сестрой бежали по тропинке из огоньков, ни минуты не сомневаясь, где свернуть, и даже лес не виделся им столь опасным.
Гензелю показалось, что он увидел впереди, по правую сторону от тропинки, проблеск белого света.
– Там! – воскликнул он. – Ну вон же! А ты боялась, глупышка… Бежим, бежим, Гретель. Ух черт! Он двигается!..
Огонек и в самом деле двинулся, недалеко, но резко, скачком, как поплавок на водной глади в тот момент, когда рыбак подсекает наживку. Но ведь у катышков и ног-то нет!.. Что за чертовщина?
Гензель все понял еще до того, как увидел катышек собственными глазами, поэтому не испугался. Рядом с тропинкой сидела какая-то тварь, грузная и обвисшая, как старая жаба, но размером с приличный мяч. Шкура у нее была оливково-лоснящейся, в крупных стяжках, по этой шкуре бежал узор из рваных звездообразных нарывов, жуткий и неестественный, но взгляд отчего-то буквально примерзал к нему. Отвисающее брюхо придавало обитателю Железного леса сходство с бурдюком, который вдруг встал на небольшие и кривые, но крепкие лапы. Тварь утробно сопела, из ее пасти, полной полупрозрачных желтоватых зубов, доносилось чавканье. На детей она взглянула с безразличием, почти как Мачеха, только рефлекторно шевельнулись острые отверстия ноздрей. Судя по всему, дети не относились к ее привычной пище, но и бояться их она не собиралась. Тварь быстро работала зубами, между которыми еще можно было различить влажные комья катышка. Он едва заметно светился, и свечение это угасало с каждой секундой.
– Ах ты выродок! – крикнул Гензель, выпуская руку Гретель. – А ну не смей!
Злость, накатившая на него, в мгновение выбила из головы все мысли, и те рассыпались бесполезными осколками. Он знал эту свою черту и даже иногда сам ее побаивался – слишком уж быстро тело и разум переключались в режим холодной хищной ярости. Боль, страх и неуверенность пропадали, лишь на дне сознания, становившегося в такие мгновения чем-то вроде глубокого прохладного колодца, маячила зыбкая тень – его собственные чувства и мысли. Отцу не единожды приходилось его пороть, прежде чем Гензель научился сдерживать себя.
Как-то раз он отхватил одному мальчишке с их улицы всю пятерню и даже сам не понял, как это произошло. Он помнил, что шел по поручению Мачехи, сжимая в кулаке пару неровных медяков с заусенчатыми краями. Помнил, что на тротуаре перед ним вырос угловатый силуэт, на миг заслонивший жидкое шлараффенландское солнце. Помнил и презрительное: «Эй, акула, тебе зубы разговаривать не мешают?» – брошенное ему в упор. Гензель не ответил, отец запрещал ему ввязываться в уличные ссоры. Да и жутковато, если честно, было: парень-то на голову выше… Мало того, выглядел он неожиданно прилично – ни сросшихся глаз, ни лишних конечностей, даже кожа – и та чистая, гладкая. Браслета на руке не видать, скрыт рукавом, но хозяин его определенно не мул, да и, кажется, не квартерон. Вдруг, чем черт не шутит, окторон?.. С таким связываться – себе дороже.
Долго думать в тот раз Гензелю не пришлось. Потому что мостовая вдруг скакнула в сторону и ударила его по ребрам, родив в груди тупую, парализующую дыхание боль. Мальчишка торжествующе усмехнулся и поднес к его носу ногу. Ту самую, что поставила подножку. «Убирайся с этой улицы, – сказал мальчишка, щурясь. – Тут с такими зубами не ходят, понял, ты? Грязный мул!»
И вот тогда сознание Гензеля на шаг отступило в сторону, как бы скрывшись в тени. Осталась только ненависть, ледяная, прозрачная, кристально-чистая – как глыба замерзшего льда с бритвенно-острыми краями. Эта ненависть не затмевала глаз, не полнила вен кипящим огнем.
Совсем напротив.
Гензель чувствовал себя невероятно спокойным, но спокойствие это было зловещим, гибельным, как спокойствие прохладного стального лезвия, готового без размышлений погрузиться в чью-то плоть. Гензель сознавал происходящее, но не вполне мог им управлять – тело передавало управление тому, кто был Гензелем и в то же время не был им. Тому, кто привык находиться на дне его разума, в толще образованных подсознанием водорослей. Хладнокровному хищнику, который всплывал только для того, чтобы нанести удар, и, утолив голод, погружался обратно в свои непроглядные глубины.
В тот раз хищник не вернулся голодным. Гензель ощутил боль в челюсти от неожиданно резкого сокращения мышц. И хруст, с которым его зубы сошлись вместе. В рот хлынула сладковато-соленая жидкость, теплая и густая. Кто-то рядом оглушительно завизжал. Когда Гензель разжал зубы, по его подбородку что-то потекло, а на мостовую шлепнулись короткие белые обрубки с неровно обгрызенными желтоватыми ногтями…
История получилась скверная, отец отходил его ремнем так, что спина и все, что располагалось пониже нее, пылало еще неделю. Больше всего Гензель боялся гнева Мачехи, но обошлось. На его счастье, обидчик сам оказался квартероном…
– Не смей жрать! – Ярость внутри Гензеля на миг разогнала темноту Железного леса, словно, переполнив его тощее тело, хлынула холодным светом из его глаз в окружающий мир. – Не смей!.. Ах ты гадюка…
Гензель схватил с земли палку и ударил ею раздувшуюся жабу поперек спины. Удар получился хорошим, от плеча, упругий бурдюк ее тела сморщился то ли от боли, то ли от неожиданности. Жаба зашипела, обнажив неровные ряды полупрозрачных зубов-конусов, по которым вперемешку с остатками внутренностей катышка стекала прозрачная слюна.
– Убирайся! Убирайся, дрянь! – Гензель ударил ее еще дважды, по морде и по боку.
Жаба не спешила убираться. Она прижалась к земле, забыв про свое пиршество, и устремила на Гензеля взгляд своих мутных, ничего не выражающих глаз. Гензель был больше нее, но она чувствовала, что здесь, под гнилостной сенью Железного леса, у него нет над ней превосходства. Она была плотью от плоти Ярнвида, его врожденной и неотъемлемой частью, а человеческий ребенок всегда будет здесь чужим. Жаба зашипела, получив еще один удар по носу, ее короткие лапы напряглись для прыжка, под гладкой кожей натянулись струны мощных сухожилий. И глаза, прежде мутные и пустые, осветились изнутри влажной животной яростью.
– Гензель!.. – Что-то дергало его за рукав. – Брось ее, братец! Гензель! Бежим же! Бежим дальше! Пока не поздно!
Ледяная пелена ярости, сквозь которую Гензель смотрел на мир, стирала черты лица, как морозное стекло: он видел человека, но не мог разобрать, кто это. Однако растрепанные белые волосы, выбившиеся из-под платка, невозможно было с чем-то спутать. Уставившись на них, Гензель неожиданно вспомнил, где находится, ощутил тяжесть палки в руке и приятное нытье напряженных для схватки мускулов. Жаба пялилась на него, выжидая. Но Гензель уже овладел собой. Хищник внутри него бросил на тварь презрительный взгляд из его, Гензеля, глаз и погрузился обратно в ледяные глубины. Затаился.
– Пошли, Гензель! – молила Гретель. – Иначе и прочих не найдем!
Она была права. Нет смысла расправляться с гадкой тварью, сожравшей беспомощный катышек, только альвам известно, сколько их вообще уцелело. И сколько гибнет каждую минуту, пока они с Гретель стоят на месте.
Бежать!..
Они вновь помчались вперед, больше угадывая направление, чем ощущая его, – тропинка под ногами давно растаяла в накатившей темноте. Они бежали сквозь липкую ночь, то и дело поскальзываясь, спотыкаясь, помогая друг другу. Крошечная ладошка Гретель слабым насекомым билась в пальцах Гензеля, но он знал, что ни за что на свете ее не выпустит. Умрет, а не выпустит.
Они нашли еще два катышка. Первый доедала стая крупных насекомых, похожих на серых влажных муравьев с непомерно длинными лапами. Катышек беспомощно трепетал, раздираемый на части деловитыми челюстями, но его гаснущего света хватило Гензелю и Гретель, чтобы понять направление. Следующий катышек тоже стремительно таял, от него осталась только выгрызенная оболочка вроде ореховой скорлупы. Гензелю стало жаль катышков, этих бессловесных и крошечных существ, которые не умели ни мыслить, ни даже чувствовать боль и которые были созданы Гретель с одной-единственной целью – давать свет и направлять путников. У катышков даже не было выбора, светить или нет. И они светили, светили сквозь липкую темноту Железного леса, привлекая внимание его обитателей и тем самым обрекая себя на быструю гибель. Но не светить они не могли. Таково было их предназначение, и они встречали его молча.
А потом катышки пропали. Гензель напрягал глаза, пытаясь в сплетении ветвей и умирающих остовов деревьев разглядеть слабое свечение, но тщетно. Они пробежали, кажется, уже тысячу шагов, но до сих пор не нашли ни единого катышка. Гензель стиснул зубы. Еще не все потеряно. Не могло же здешнее зверье за считаные минуты съесть все катышки?.. «Могло, – неохотно признал он мысленно. – Еще как могло. Эти светящиеся крошки тварям из Железного леса – на один укус…» А на сколько укусов хватит их с Гретель, когда они сдадутся и окажутся окружены в темноте хищно клацающим голодным лесом?..
Они не останавливались. Гретель совсем изнемогала, она уже не могла бежать, да и шла с трудом. Гензель пытался тянуть ее за собой, но без особого успеха. Гретель была тощей, ему под стать, но собственные силы убывали с пугающей скоростью. Железный лес вытягивал их с каждым шагом, как комар вытягивает кровь из своей жертвы, неумолимо и равнодушно. Они карабкались по осыпающимся бокам оврагов, пачкая пальцы липким мхом, от которого несло гнилыми фруктами. Раздвигали колючие заросли, оставлявшие на ладонях тысячи тончайших жгущих заноз. Переступали через невесть откуда взявшиеся канавы, на дне которых собралась чернильная, жадно хлюпающая жижа.
Гензель знал, что, если они не найдут направления к дому, их отчаянный бег не продлится долго. Легкие точно принимали в себя на каждом вздохе разъедающий газ вместо воздуха. Суставы стонали от чрезмерных усилий и скрежетали, как шестерни, в которые набился песок. Волокна мышц раскалились до такой степени, что сплавлялись в единую массу. Где же катышки? Хотя бы один, чтобы понять, верным ли они движутся направлением! Или, может, сбившись в темноте, давно идут в чащу Железного леса, удаляясь с каждым шагом от дома?..
– Держись, сестрица, – бормотал Гензель, хотя его собственные ноги дрожали, а глаза почти ничего не видели. – Нам бы еще сто шагов сделать, а там уже и дом… Места-то знакомые, смотри. Зуб даю, мы тут нынче утром с отцом шли!..
Гретель была измождена настолько, что могла разве что стонать. Но, услышав брата, она нашла силы улыбнуться:
– Толку с твоего зуба… У тебя же через день новый вырастет, больше предыдущего…
Еще получасом позже, когда Железный лес полностью утонул в жирной лоснящейся ночи, Гретель уже не могла улыбаться. Уцепившись за корягу, чья кора была похожа на кожу прокаженного, она лишь хватала губами воздух. И Гензель понимал, что не в его силах заставить ее двигаться дальше. Он бы понес ее, но понимал, что собственных сил осталось самую малость, только для того, чтобы держаться на ногах.
Железный лес, окружавший их со всех сторон, довольно булькал своими черными потрохами. Он знал, что теперь они от него не убегут. Он переварит их, как тысячи прочих глупцов и смельчаков, так что не останется даже косточек. Высосет из них кровь, растворит своими едкими соками остатки, даже одежку – и ту сгноит в считаные дни.
Увидеть бы спасительный катышек… Но Гензель знал, что надежде этой сбыться не суждено. Катышков больше не было. А может, это они с Гретель так далеко углубились в чащу, что катышки остались далеко в стороне…
– Братец…
– Что, Гретель?
– Мы ведь заблудились, да?
– Ничего не заблудились, – сердито сказал Гензель. – Вот еще придумаешь! Просто отдыхаем. Ты сиди, сиди. Вот я тебе подушку из листьев сгребу… Отдышись.
Гретель взглянула на него своими большими доверчивыми глазами. Сейчас они слезились от усталости и готовы были вот-вот сомкнуться. Гензелю представился их старый дом. Рассохшиеся балки, увитые металлическими лозами силовых кабелей, потрескивающий в углу старый монитор, грубо сколоченный стол. Представилось, как отец открывает дверь и заходит внутрь, поскрипывая механической ногой, как обводит взглядом пустую комнату и как тишина обтекает его. Убийственная тишина, в которой нет больше знакомых детских голосов. Отец снимает с плеча ружье, садится за стол и долго молчит, уставившись на собственные колени… «Что же я наделал? – бормочет отец, его гулкий и тяжелый голос всхлипывает. – Что же я натворил, старый мул?..»
– Ты отдыхай, Гретель, – сказал Гензель как можно мягче. – Отдохнем немножко, и пойдем дальше.
– А катышки?..
– Дойдем без катышков. Что нам твои катышки?.. Руки-ноги у нас есть, да еще и головы свои на плечах. Неужели из какого-то леса не выйдем? Не дураки же мы с тобой, сестрица, а?
– Угу…
– Будем идти-идти по тропинке, а там, глядишь, и Шлараффенланд. Он большой город, туда все тропинки ведут. Вернемся домой, а там отец. Сидит, черный от горя, плачет и сам себя корит: «Зачем я деток своих на охоту в Железный лес взял, отчего дома не оставил?» А тут мы в воротца стучим и смеемся. Отец вскочит, точно его пониже спины обожгло. «Ах вы, ротозеи! – закричит и ногами затопает. – Куда же вас унесло, мыши вы безмозглые? Разве не говорил я вам меня дождаться?.. Разбойники!» А потом обнимет нас крепко-крепко и к себе прижмет. А в воскресенье поведет на ярмарку. Тебе подарит орехов, меда и платок шелковый, а мне – ружье настоящее…
– Геностанцию… – пробормотала Гретель, уже с закрытыми глазами. – С синтезатором. И реактивы… И…
– И геностанцию тоже, – согласился Гензель, – Новенькую, только с завода. Такую, что не у каждого геномастера есть. Ты на ней таких катышков наделаешь, что их вовек никто не съест, это они сами всех зверей в лесу съедят…
Гретель улыбалась сквозь сон – наверно, ей снились огромные катышки, которых никто не сможет обидеть, с большими зубами, острыми рогами и зазубренными шипами. Гензель подгреб сухих листьев ей под бок, чтобы было мягче, и сам сел рядом. Тело затрещало, как древнее, рассохшееся дерево, и стало совершенно ясно, что подняться своими силами оно не сможет – рассыплется в труху. Надо немножко посидеть, собирая силы, совсем чуть-чуть, только чтобы обрели чувствительность ноги. Потом поднять Гретель и вновь идти. Каждая минута промедления удаляет их от дома, ведь где-то еще остались белеть в ночи маленькие глупые катышки, и надо спешить, пока их…
В груди сладко заныло, под язык словно накапали густого сладкого варенья, и глаза сами собой стали закрываться. Не спать! Нельзя спать в Железном лесу!.. Гензель попытался мотнуть головой, чтобы выкинуть из нее сон, но с тем же успехом можно было ворочать многотонный валун.
Гаснущей искрой сознания Гензель понял, что засыпает. И в следующий миг ночь потушила ее, набросив поверх свое тяжелое и мягкое одеяло.
Проснулся он от холода. В обычном лесу даже в рассветный час не бывает так холодно, но обычный лес живой, он греет забредшего путника одним только своим присутствием, своим неуклюжим, кряжистым телом. Железный лес – напротив, лишь высасывал тепло.
Гензель обнаружил, что в углублении, которое продавило его тело в опавших листьях, полно воды, ржавой и мутной. То ли с деревьев натекло, то ли это сок мертвых листьев… Пить воду Гензель не стал, хотя спросонок отчаянно хотелось. Что-то подсказывало ему, что в лучшем случае эта жидкость не сможет усвоиться его организмом. В худшем…
– Вставай, Гретель! – Он потряс сестру за плечо. – Нам надо идти, помнишь?
– Идти?
– Домой.
Гретель просыпалась быстро, еще с тех пор как была совсем ребенком. Глаза моргнули – и перестали быть сонными, заблестели. Но почти тут же потемнели от нахлынувших воспоминаний.
– Как мы попадем домой без катышков? Мы же не знаем, куда идти!
Это, увы, было сущей правдой. Некоторое время Гензель пытался оттолкнуть эту правду от себя, но она липла к нему, и в конце концов не замечать ее сделалось невозможно. Есть вещи, с которыми рано или поздно надо смириться. Они с сестрой в чаще Железного леса, без помощи, без еды, без оружия – и без представления о том, куда им идти.
– Как-нибудь да попадем, – не очень охотно сказал Гензель. – Сама увидишь. Не бесконечный же этот лес! Если повезет, выйдем к окраинам Шлараффенланда. А не повезет… Ну мало ли хороших городов на свете? Нам главное – идти, а куда выйдем – это уже как повезет. Ну давай поднимайся. Пока идешь, мысли дурные в голову не лезут.
Гретель поднялась и привела в порядок платье. Скрюченные и немощные листья Железного леса осыпались с нее, как стрелы, оказавшиеся не в силах пробить доспех.
– Все в порядке, сестрица?
– Ага, – сказала она, потом помялась и тихо сказала: – Только я есть очень хочу.
Гензель лишь беззвучно вздохнул. У него у самого желудок подводило от голода, но он надеялся, что Гретель ощутит подобные муки не так быстро. Зря надеялся, выходит.
– Держи. – Запустив руку в карман, он вытащил белковую плитку в прозрачной упаковке.
Будучи размером с его собственную ладонь, она походила на кусок пересушенного волокнистого пластика. Такая полагалась взрослым за день работы на гидропонной ферме – день выматывающего труда, после которого душа едва держится в теле. Свою последнюю Гензель не съел, хотя очень хотелось. Сунул в карман, едва увидел вечером лицо отца. И правильно, выходит, сделал.
Гретель уставилась на плитку с нескрываемым вожделением, таким, что Гензель украдкой усмехнулся. Чего с нее взять – ребенок. К тому же не от мира сего. Такие слишком поздно учатся лгать.
– Дели скорее, братец!
– Эта вся твоя. Я свою ночью съел, – легко солгал он. – Держи, ешь.
Он достал нож и помог Гретель снять упаковку. От шелеста целлофана по желудку проходили короткие, но злые судороги. «А ну молчи! – приказал ему Гензель. – Утроба ненасытная. Пожрешь еще, чай, пустым не останешься». Желудок недовольно заворчал. Он знал то, что было известно и его хозяину, – еды у них больше нет, если не считать маленького тюбика пищевой смеси, который остался у Гензеля со вчерашнего завтрака. Тюбик этот он взял именно по причине малого размера, и его содержимого не хватит им обоим даже для того, чтобы заморить червячка. Надо было взять больше еды!.. Но тогда Мачеха наверняка что-то заметила бы. Она невероятно зоркая, у нее тысячи глаз и сотни ушей. Если бы отец раньше сказал про охоту в Железном лесу, Гензель и Гретель успели бы, откладывая по крошке с каждой трапезы, накопить хоть сколько-нибудь существенных запасов. Но в этот раз отец не счел нужным заранее посвящать их в свои планы. Значит…
– Я знаю, отчего он нас тут бросил, – сказал Гензель.
Гретель встрепенулась, на несколько секунд даже забыв про еду. «Дурак! – укорил себя он, да только поздно. – Чего разорался?»
– Отчего? – спросила она с тревогой.
Пришлось отвечать.
– Потому что не хотел отдавать Мачехе. Решил, что даже в Железном лесу нам будет безопаснее, чем дома.
– Но здесь совсем не безопасно! – воскликнула Гретель. – Это очень плохой лес!..
Точно в подтверждение ее слов, по дереву над их головами проползла какая-то здешняя тварь, выбравшаяся, казалось, ночью из детских кошмаров, пока они спали. Раздутая голова слепо смотрела в разные стороны десятком паучьих глаз, а тело выглядело полуптичьим-полузвериным, оно густо поросло то ли перьями, то ли свалявшейся шерстью, и передвигалось за счет маленьких уродливых лап, вцепившихся в кору. Был это хищник или просто уродливое травоядное? А может, это был мутант, вовсе лишенный пищеварительной системы и с момента своего рождения обреченный на голодную смерть. Про тварей Железного леса Гензелю приходилось слышать самые разные истории.
– Это плохой лес, – сказал он. – Здесь на каждом шагу нас могут съесть или отравить. Но выйти из этого леса живыми у нас больше шансов, чем покинуть Шлараффенланд, если мы понадобимся Мачехе. Поэтому отец и вывел нас. Я думаю, он знал, что у Мачехи насчет нас свои планы… Решил – раз уж погибать, так пусть у них хоть крошечный шанс, да будет. Глядишь, Железный лес их и помилует…
– Лучше Железный лес, чем Мачеха, – серьезно кивнула Гретель. – Она ест детей. Это все знают.
– Меньше слушай, что кухарки на рынке болтают, – поморщился Гензель. – Ест!.. Придумаешь тоже. К чему ей дети? Она же даже голода не знает.
Но во взгляде Гретель обнаружилась уверенность, которая редко встречается у детей.
– Не все дети. Только те, у которых внутри порчи мало. Квартероны, как мы. Мулы Мачехе не нужны, у них внутри все грязное и порченое. Слишком много генетических дефектов. Бракованная плоть.
– Иной мул на человека больше похож, чем наш брат, квартерон, – из упрямства заявил Гензель. – Горазда же ты выдумывать, сестрица! Всем известно, что Мачеха забирает себе только непослушных детей, которые родителей не слушают или против власти идут. Больно нужно ей наше квартеронское мясо!
– А вот и нужно! – не согласилась Гретель, обычно редко спорившая со старшим братом. – Наше мясо лучше прочих. У мулов все мясо испорченное, там человеческого – половина или меньше. Такому цена медяк, если каких-нибудь полезных мутаций нет. У нас, квартеронов, максимум четвертушка. Значит, внутренние органы немного у нас не человеческие, но только на четвертушку эту. А все прочее можно использовать, пока это мясо не натянуло в себя ядов и токсинов из города, не стало жестким от работы или не испортилось.
Гензель с сомнением бросил взгляд на собственные руки. Руки были тощими, жилистыми и грязными, с острыми костяшками и обломанными ногтями. Едва ли Мачеха, даже будь она так жестока, как говорят слухи, соблазнилась бы таким. Из его, Гензеля, мяса даже похлебки не сварить, а если и сваришь, то, должно быть, будет горше полыни…
– Ну и куда это мясо?
– По-разному, – совсем по-взрослому вздохнула Гретель. – Для города все сгодится. Город – это ведь тоже как тело, только очень большое и прожорливое. Ему нужна свежая кровь, эритроциты, гемоглобин и…
– Завязывай ты со своими словечками, – недовольно буркнул Гензель. – Опять понесло.
Гретель отщипывала от белковой плитки маленькие кусочки и отправляла их в рот.
– Нервную ткань – в геномастерские. В городе их много, она всегда в цене… Желчь и лимфу в лаборатории, говорят, отправляют. На питательные растворы для всяких бактерий, им это как похлебка… Кости – на гидропонические фермы. Кожу – в мастерские… У мулов кожа грубая и толстая, не везде годится…
Гензель не некоторое время даже забыл про голод, наблюдая, как с ладони сестры исчезают один за другим кусочки плитки. Было что-то жуткое в том, каким спокойным тоном она перечисляла все это, размеренно поглощая еду.
Гензелю показалось, что полуптица-полузверь с раздутой головой протопталась своими лапами аккурат по его груди, и оттого сделалось внутри тошно и противно. Он и прежде слышал подобные слухи, да и пострашнее от мальчишек или пьяных подмастерьев можно было подчас перехватить.
Например, о том, что Мачеха держит личный цирк уродцев, куда со всего света поставляются самые страшные мутанты, даже не мулы, а те, кого генетическое семя лишило и надежды на человекоподобие. Или о том, что у Мачехи есть собственное тело, сшитое из частей людей и животных, только его никто не видел, потому что оно не выходит из своих чертогов. Или…
Да мало ли о чем болтают на грязных улочках Шлараффенланда! Можно подумать, не болтали там намедни о том, что войско небесных альвов с золотым оружием летит разить городских мулов – за их греховную природу и издевательство над Человечеством, Извечным и Всеблагим. Все городские мулы неделю в страхе по подвалам прятались, и что же, заявился в Шлараффенланд хоть один альв?..
– Даже если и так, как ты говоришь, все равно нечестно выходит, – сказал Гензель. – Тогда Мачехе надо господ побогаче потрошить и есть. Окторонов, седецимионов, тригинтадуонов. У них-то, чай, человеческого в мясе и крови побольше!.. У некоторых порченого – всего по проценту-трем. А у меня семнадцать! Чего же сразу нас, квартеронов?
– Господское мясо слаще, но и дороже, братец. Не каждому по карману. Да и кто же станет седецимионов и тригинтадуонов потрошить, если они все Мачехе служат да посты важные занимают? Судьи, чиновники из ратуши, генералы, прочие…
Гретель не знала многих слов, иные по-детски коверкала, но Гензель чувствовал, что какая-то толика правды в этих словах есть. Он и сам не раз задавался вопросом, отчего в городе пропадает детвора, причем именно из их чернового квартеронского сословия. Мулы почти никогда не пропадали, они даже не пытались бежать из города. Положение их полурабское было настолько плачевным, что, имея раз в день миску белковой похлебки от Мачехи, они уже были счастливы. Да и многие из них с рождения были обладателями стольких генетических хворей, пороков и отклонений, что редко доживали до возраста, в котором захочется куда-то бежать.
– Может, это из-за меня все?
Задумавшись, Гензель не заметил, что Гретель давно покончила с плиткой и теперь бессмысленно комкает в пальцах целлофановую упаковку.
– Что? – спросил он рассеянно.
– Может, это меня Мачеха захотела съесть? А в лесу оба оказались…
Гретель потеребила свой браслет. Он был серебристым, как у брата, но казался лучше отполированным, его металл вспыхивал искрами, стоило поймать редкий в Железном лесу солнечный лучик. На ее браслете была выгравирована цифра «11», и по этой цифре Гретель бездумно водила пальцем.
– Шесть процентов разницы, ерунда какая! – сказал Гензель. – У меня семнадцать – что же с того? Может, наоборот, Мачеха меня выбрала, чтобы порчу по наследству не нести. Вдруг у меня дети и вовсе мулы будут?
– Это никому, братец, не известно – ни тебе, ни мне. Разве что Мачехе. У тебя семнадцать процентов фенотипа порченого, а за детей не он, а генотип отвечает. У тебя семнадцать процентов, а у детей твоих может быть и пять процентов, и сорок. Это анализы надо специальные делать…
– Пусть у них будет три процента, – предложил Гензель, потрепав сестру по волосам. – Тогда они станут урожденными седецимионами. Мачеха пожалует им богатый дом с прислугой и чины соответствующие. Они нас к себе заберут, там и заживем, а? Будем как яблоки в меду купаться, одежку носить из тонкой ткани, челядью командовать… Ты будешь балы и приемы устраивать, а я охотой стану баловаться, как граф какой-нибудь. Закажу геномастерам свору борзых, таких, чтобы след даже через неделю вели. Ну и зубы себе выправлю, конечно. Чтобы были человечьими, как у тебя.
Гретель улыбнулась.
– У тебя хорошие зубы, не надо их менять.
– А вот и поменяю! Надоело, что на улицах на меня пялятся, словно я мул какой. Акулой обзывают. Угораздило же: семнадцать процентов, да так изукрасило, что хоть маску носи… Некоторые с двадцатью процентами живут, а по виду – ну ни за что не догадаешься.
– Порча не всегда на виду, – согласилась Гретель. – Она разная бывает. У кого-то – три процента, да так вышло, что на лице ногти растут. А у другого может быть и пятьдесят, но только все внутри – все органы перемешаны друг с другом…
– У отца вот пятнадцать, и он без ноги одной родился, зато в остальном повезло. А нам с тобой в высший свет вход заказан, – заметил Гензель. – Да и черт с ним, со светом, хоть и несправедливо это. Ничего, и квартеронам можно жить, главное – место свое знать и к почестям не рваться. Пошли, что ли, сестрица. Дом нас ждет. Новый ли, старый, кто знает?.. Раз от Мачехи ушли, может, и дальше повезет, а?
Гретель кивнула и схватила его за руку.
– Пошли, братец.
Железный лес насмехался над ними весь бесконечный день. На их пути он обнажал овраги, глубокие, зловонные и полные ломких корней – точно незатянувшиеся, тронутые гангреной раны. Насаждал чащи из колючих деревьев, которые впились друг в друга мертвой хваткой, будто пытаясь удушить сами себя. Разбрасывал по камням отвратительный липкий мох, который вонял, как брошенное на жаре мясо, и привлекал насекомых, столь же мерзких на вид.
Безжалостный к людям, Железный лес не щадил и своих собственных слуг. То здесь, то там Гензель и Гретель замечали плоды его ненависти, столь же слепой, сколь и разрушительной. Мох, привлекающий насекомых, их же и пожирал. Огромные мухи, упоенно гудящие над ним, садились на заляпанные мхом камни, но не проходило и секунды, как к ним тянулись крохотные, не толще паутинки, отростки, мгновенно оплетающие тело. Жужжание резко смолкало, а мох едва заметно колыхался, выталкивая на поверхность то, что от них осталось, – мелкие хитиновые осколки и прозрачную шелуху крыльев.
В Железном лесу то и дело кто-то погибал. Иногда они видели это, иногда до слуха доносился лишь предсмертный крик очередной жертвы, сокрытой среди серой, источающей серую слизь листвы. Весь здешний лес был не более чем одной бескрайней ареной смерти, на которой смерть торжествовала, пировала и ублажала себя миллионами различных способов.
Какая-то тварь, покрытая жирно блестящей серой чешуей, гибкая и стремительная, как ящерица, молниеносно ухватила пастью длинноногого паука, дремавшего на коре дерева. Хруст – и паук целиком скрылся в ней, снаружи остались лишь еще трепещущие лапки. Но минуту спустя охотник сам стал жертвой. Гензель заметил его в клетке из узловатых сплетающихся ветвей, ощетинившихся зазубренными иглами. Клетка эта сжималась сама собой, заставляя хищника метаться внутри и издавать беспокойные быстрые щелчки. Ловушка, в которую он попал, не имела выхода. Ветки пронзили его и стали медленно врастать в тело, деловито шевелясь и отрывая клочья серой чешуи. Тварь кричала до тех пор, пока Гензель и Гретель не отошли достаточно далеко: здешняя смерть в своих приговорах была лишена милосердной поспешности.
При мысли о том, какие опасности поджидают здесь человека, Гензель ощущал на спине едкие капли выступающего пота. С малых лет он слушал отцовские рассказы о зловещем Ярнвиде, который, подобно злобному кобольду, обожал издеваться над неосторожными путниками и незваными гостями. Ставшие объектом его шуток редко возвращались домой, а если и возвращались, навсегда сохраняли память о них. Но все же горожане Шлараффенланда ходили время от времени в про́клятый генетической порчей Железный лес – некоторые сорта мутировавших растений обладали необычайными свойствами, а городские геномастера охотно платили за образцы чудовищной флоры.
По вечерам, когда работа по дому была закончена, отец обыкновенно располагался за верстаком со своими инструментами и принимался за изготовление маленьких деревянных фигурок, которые по воскресеньям продавал на базаре. Из больших его плотницких рук, в совершенстве владевших и топором, и рубанком, выходили на удивление ладные игрушки, сделанные с немалым старанием, с великим множеством деталей.
Атлетически сложенные альвы были прекрасны, как изображения на алтаре Церкви Человечества, которыми Гензель украдкой любовался во время проповеди. Деревянные тролли внушали уважение своими гипертрофированными разбухшими мускулами и искаженными в оскалах лицами. Игрушечные цверги на рынке часто пугали детей до слез – стараниями отца крошечным резцом их лицам придавалась совершенно жуткая реалистичность. Вырезал он и всякого рода уродцев – анэнцефалов в сложносоставных рыцарских доспехах с приплюснутыми, почти лишенными мозга головами. Караульных спригганов с их насекомоподобными колючими телами. Жутковатых химер – сросшихся телами людей, животных и птиц.
Гензель любил наблюдать за тем, как отец аккуратно орудует своими инструментами, цепляя большими пальцами то миниатюрный резец, то специальную щеточку. Пахло свежей древесной стружкой – лучший запах из всех, существующих в мире! – лаком и жженым деревом. Обычно неразговорчивый и строгий, отец делался спокоен и внимателен, стоило ему взяться за инструмент, – ведь, как известно, тонкая работа не терпит поспешности и сильных эмоций. В такие минуты отца можно было расспрашивать о самых разных вещах, включая те, за которые еще днем мог влететь основательный, отпущенный тяжеленной отцовской рукой подзатыльник.
– Железный лес?.. – хмурился отец, работая над очередной игрушкой. – Чего это тебя Ярнвид заинтересовал, подменыш ты дикий? Опять проказу какую придумал? С Железным лесом не шутят. Запомни и на носу у себя топором заруби. Когда в Железный лес идут, на алтаре свечку ставят Бессмертному Человечеству, а если приходят в целости – еще две.
Знал Гензель и то, что ответы отца в таком настроении частенько бывают многословными. Нужно лишь выжидающе помолчать или задать пару невинных вопросов – и отец рано или поздно, сам того не замечая, примется рассказывать, ощипывая очередную деревяшку и глядя лишь на нее:
– Был у меня приятель, де Фризом звали, а по имени – Хуго. Угольщик. Зачастил в Железный лес по своим делам, хотя ему сорок раз было говорено: не лезь. Но того всю жизнь тянуло туда, куда не велено. «Я, – говорит, – при удаче. Все деревья в Ярнвиде знаю, сколько их там есть. Каждую опасность разумею и никогда не рискую лишний раз, вот отчего всегда домой возвращаюсь». А Железный лес самоуверенных не любит. Он таких испытывает, черту, стало быть, определяет… Да так, что, как наиграется, сам же и ломает. Не любит он слишком слабых и слишком сильных – тоже… А ну сиди не вертись, Гензель, лошадиное отродье! Сам речь завел – теперь слушай, что с людьми бывает, которые старших не слушают и на себя слишком уж надеются…
Гензель терпеливо слушал, хотя деревянная скамья буквально обжигала седалищное место. Невозможно было усидеть на месте, слушая все эти отцовские истории, хотелось вскочить, пробежаться по огороду, сшибая сухой веткой покачивающиеся чертополошьи головы, крикнуть: «Вот тебе, Ярнвид! Получай, старое болото!..» Тогда он сам был возрастом не старше Гретель. Будь он постарше да поумнее – постарался бы получше запомнить советы отца…
– …И полез этот Хуго в очередной раз в чащу. Все ему один цветок покоя не давал. Слыхал про Алый Цветок, немощь ты моя безродная? А? Ну конечно слыхал. Будешь столько языком чесать с мальчишками уличными – точно ремня у меня отведаешь… В общем, наслушался Хуго про этот Алый Цветок – и решил его добыть во что бы то ни стало. Он говорил, то ли для жены, то ли для дочери хочет, но мы так поняли, что Алый Цветок ему для личного пользования нужен. Он же знаешь чего… Ну все-то ты знаешь, а! Смотри-ка на него, подлеца! Не положено тебе таких вещей знать еще, огрызок! В общем, ходит слух, что Алый Цветок на силу мужскую сильно воздействует. Ну как потроха мантикоры, только в тысячу раз сильнее. Вот наши бабы в свое время и погнали мужей в Железный лес за этим своим Алым Цветком… Сколько из-за этой прихоти головы лишилось, вспомнить страшно. А, бабы, одно слово…
Гензель старался слушать внимательно, не пропуская ни единой подробности. Гретель же почти не обращала на отцовские истории внимания, а может, просто не подавала виду, поди пойми. Когда у нее не было работы по дому, Гретель предавалась своему излюбленному времяпрепровождению – пробиралась в угол за печкой и шуршала там страницами «Классических генетических моделей» Менделя. Книга досталась ей случайно и чуть не была утоплена отцом под горячую руку. Он считал, что книги для геномастеров до добра не доведут и не стоит обычному квартерону лезть в подобные дела, пусть и краем глаза. Но Гретель каким-то чудом книгу отстояла и теперь по вечерам, когда отец брался за инструменты, тихонько шелестела тонкой бумагой. Долгое время Гензель был уверен, что сестра просто по-детски глядит на мудреные картинки. Хватало там картинок – сложных, как микросхема, исчерченных десятками разных рисок, с хитрыми символами, точками… Когда выяснилось, что Гретель не просто разглядывает картинки, что-то делать с ней или с книгой было уже поздно.
Отец надолго замолкал – не ладилась какая-то мелкая деталь. Например, не выходил глаз у крошечного скорчившегося утбурда или недостаточно страшным получался пещерный кобольд с узловатыми клешнями-руками.
– И что с угольщиком сталось? – не выдерживал наконец Гензель, мучившийся любопытством.
– Да не спрашивай ты под руку, холера! – сердился отец, но быстро возвращался в благодушное состояние. – Говорю же, понесло его в Ярнвид вновь, за Алым Цветком этим, чтоб ему сгореть… Скольких людей пережил, а так и не понял, что Ярнвид людей так просто не отпускает. Говорят, в пыльце его смесь какая-то особая, которая в нашем мозговом веществе на какие-то там центры воздействует… Ну и тот, кто в Ярнвид слишком часто забредает, потом без этой смеси дышать не может, тянет его к лесу, как к бутылке… Ну, этого я не знаю, это геномастера пусть сами решают, их парафия… Знаю только, что цветок этот Хуго на свою беду нашел. Алый, говорит, как огонь в ночи, так глаза и притягивает… Ну, пока еще мог говорить. Прикоснулся он к тому цветку рукой. И нет чтобы перчатку натянуть, словно не знал, какие цветочки могут в Ярнвиде расти… Сорвал и сорвал. Только, говорит, кольнуло немного в пальцы, словно занозу мелкую загнал. Помчался Хуго с цветком домой, словно за ним стая вурколаков гналась. Только впустую все. Цветок в несколько минут завял и рассыпался прахом, даже лепестков не осталось. Ругнулся он, но делать нечего, вернулся в дом и спать лег с горя. Мол, в следующий раз повезет… Только не было ему уже следующего раза. Ночью, жена говорила, просыпался несколько раз от жажды и горел весь, точно не на кровати, а на углях лежал. С утра ослабел, на работу чуть живой выполз. Лицо осунулось, глаза навыкате… Иные в гробу лучше выглядят, одним словом. Знали бы мы, что потом только хуже будет, – сами бы прикончили бедолагу…
– Это цветок его так?..
– Да уж не василиск! Не перебивай, сказано же! Цветок, цветок… Алый, будь он неладен. С того дня стало Хуго все хуже и хуже. Сперва кожа у него начала твердеть по всему телу. Словно бы коростой покрываться. Жена ему и компрессы делала, и мазями всякими лечила, да толку, если человек, считай, сам свою голову на плаху отнес… Руки-ноги у него отниматься начали, сам без чужой помощи через пару дней уже и с кровати не вставал. И вообще во всем теле одеревенение какое-то началось. Руки еще гнутся, а пальцы перестали, один от другого не оторвать. И по всему телу отростки пошли расти. Тут мы и поняли, что Хуго генетическую погань какую-то подцепил от того цветка. Кости у него срастаться между собой начали, а лицо таким сделалось, что даже нам смотреть тошно было: корой покрылось, мхом, дрянью всякой… Был человек, а стал – дерево. Ночами от боли ревел, полгорода слышало. Есть уже не мог, жена его через трубку бульоном кормила…
В углу прекратился шелест страниц – кажется, Гретель тоже стала слушать. Это было редкостью: в противовес всем обыкновенным детям Шлараффенланда она не любила историй про геноволшебство. Удивительно, но так и было – слушая истории про зачарованных принцев, сказочные превращения и невероятных созданий, Гретель обычно морщила нос. Этого Гензель никогда понять так и не смог. В голове не укладывалось, отчего ей больше по душе тяжеленные книги с черно-белыми картинками, а не захватывающие дух отцовские истории. И там, и там на каждом шагу случались геномагические чудеса, только что за интерес следить за чудесами по непонятным схемам да сложным рисункам с рисками?..
Отец тем временем продолжал свой рассказ, не обращая внимания на то, кто из детей его слушает:
– Поняли мы, что несдобровать Хуго. Вот-вот слуги Мачехи за ним явились бы. С такими, сам знаешь, разговор короткий. Нечего генетическую инфекцию сыпать в городе!.. Решили мы помочь ему по старой дружбе, на тот свет отправить без мучений. Только оказалось, что поздно мы это придумали. Сидит он дома, в угол врос, деревянный как чушка для колки дров. Корой со всех сторон укрыт, даже рта не видать, а вместо глаз – какие-то гнилушки светятся… Ох и картина. И что прикажете с ним делать? Сперва решили просто есть не давать – пусть, мол, от голода умрет. Куда там! Он уже корни пустил, прямо сквозь пол. Впился в землю этими корнями, а те прочные, как стальные канаты! Из земли какие-то соки и сосет… Хотели тогда голову отрубить. Позвали дровосека с топором, чтобы тот, значит, ему голову смахнул. Полдня он своим топором работал, но шею даже на четвертушку не перерубил. Зато сам трясется. Бросил топор, крикнул: «Да не могу я так человека мучить!» – и был таков. Человека, скажи на милость… Долго мы пытались Хуго извести. Все пробовали. Жгли его, кислотой растворяли, из ружей палили. Впустую. Таким он оказался живучим и крепким, ничто его не брало. А он, бедолага, и поделать ничего не мог. Пялился только на нас своими гнилушками и корой скрипел. Не понять даже, мучается он или сам забыл, что человеком был. Коряга бездушная, и все. В общем, закончилось наше терпение, и послали мы за священником, в Церковь Человечества. Тот через день явился. Наполовину механический, как моя нога, поршнями стучит, гудит, меди больше, чем плоти на костях, но дело свое хорошо знал. Прочитал литургию… Так, мол, и так, именем Человечества Извечного и Всеблагого, да уйдет скверная генетическая зараза, порочащая род людской. И иголкой его из инъектора! Мы думали, толку от той иголки… Но видим – вроде действует. Кора словно бы размягчаться начала, а дерево задрожало мелко, и ветви вроде съеживаются… Ну, мы на это дело смотреть не стали, нет таких охотников. Может, геномагия и светлая, от священника, но все равно симпатичного мало. На следующий день явились, а Хуго уже и нет. Весь пол только в доме жижей какой-то зеленой залит, а в ней мусор всякий плавает – кости человеческие и ветки вперемешку. Да гнилушек пара, только уже не светятся… Ты слушай, слушай, подлец, и на ус крути! Вот что бывает с теми, кто в Ярнвид без дела суется!
Были и другие жуткие истории, рассказанные под аккомпанемент тихого скрипа резака. Про пекаря Палотье, что съел в лесу выглядящую сочной ягоду, а через день оброс шерстью, обратился вурколаком и был травлен сеньорами на охоте. Про мехоса Паабо, который решил, что его гидравлическое тело может пройти сквозь весь Ярнвинд, но был искусан мутировавшими термитами со слюной на основе кремниевого клея и обратился в неподвижную статую в самой чаще, так и не опустив топора. Про городского геномастера Гершензона, двадцать лет собиравшего в лесу плоды и возвращавшегося невредимым, а к исходу двадцать первого пойманного и заживо переваренного хищным деревом.
И все эти истории одна за другой оживали в воспоминаниях Гензеля, пока они с Гретель пробирались чащей Железного леса. Несмотря на то что все истории без исключения были жутковаты, Гензель вспоминал отца с благодарностью. Эти истории научили его относиться к умирающему лесу с осторожностью и почтением, не тревожить его лишний раз и вообще по возможности к нему не прикасаться.
Один раз Гретель хотела перейти глубокий овраг по длинному и толстому корню, но Гензель задержал ее. Не зря – стоило бросить на корень небольшой камешек, как корень зашипел, извернулся кольцом, и на его поверхности выступили сотни крошечных зазубренных пластин. Окажись на нем человек – уже превратился бы в кровавую мешанину на дне оврага. В другой раз они чуть было не угодили на обед стае хищных растений, выглядевших как самые обычные цветы. В этот раз их спас случай: какая-то мелкая лесная тварь решила срезать путь через заросли и была мгновенно растерзана – бутоны цветов оказались крошечными, но невероятно сильными пастями, с легкостью вырывавшими из тела жертвы куски мяса. Через считаные секунды от твари остался лишь распластанный скелет – его костями, судя по всему, охотник побрезговал. Гензель рассудил, что и человеческое мясо покажется этим кровожадным существам вполне достойным продолжением трапезы.
В этом лесу двое беспомощных детей, несомненно, были бы настоящим подарком для плотоядных животных и растений, из которых мало кто помнил вкус сладкого, с минимумом генетических дефектов мяса…
Гензель и Гретель шли практически наугад, не руководствуясь никакими ориентирами, – ориентиров здесь, в самой чаще, попросту не существовало, и даже расположение солнца невозможно было определить. Гензель лишь надеялся, что они не петляют кругами. В этом случае надежды на спасение нет. Железный лес мало-помалу выпьет из них все соки, как паук – из попавших в паутину мух. А Гензель уже начал чувствовать себя слабой и сонной осенней мухой. Каждый шаг вытягивал в десять раз больше сил, чем в Шлараффенланде, а голод казался не в пример более резким и требовательным. Еще не минуло двух суток с тех пор, как отец отвел их в лес, а Гензель уже чувствовал себя так, словно отшагал полсвета в железных башмаках. Желудок его сморщился, ссохся и превратился в одну крошечную ноющую раковую опухоль.
Гретель, несомненно, приходилось еще сложнее, но она ни разу не пожаловалась брату. Старалась идти вровень с ним, не просила сделать перерыв, не вспоминала про пищу. Гензель, мысленно усмехнувшись, подумал, что в этой тощей бледной девчонке куда больше сил, чем кажется на первый взгляд. Но она была всего лишь ребенком. Время от времени она начинала отставать от брата, прихрамывать и закусывать губу.
– Давай сделаем привал, Гретель, что-то я устал, – приходилось говорить Гензелю в такие моменты. – Измотался я что-то. Мне бы дух чуть-чуть перевести.
– Давай минутку посидим, братец, – покорно говорила она, оправляя изорванный и болтающийся лохмотьями подол.
Потом они поднимались и вновь брели вперед, обходя стороной деревья, поросшие изогнутыми черными когтями, болотные кочки, похожие на чьи-то разлагающиеся головы с треснувшими черепами, и лианы, кажущиеся распотрошенным и развешанным на ветвях кишечником.
Стали ли они ближе к Шлараффенланду? Гензель не знал этого. Они шли уже долго, очень долго, куда дольше, чем вел их отец. Значит, стучала крохотной серебряной птичкой в висок неутешительная мысль, они шли по неверному направлению. Но как выбрать верное в том месте, где никаких направлений и вовсе нет? Последний раз они видели тропинку вчерашним вечером, когда бежали в поисках катышков. Но в темноте, видно, сошли с нее, а новых все не появлялось. Не удивительно – кто будет натаптывать тропинки в Железном лесу?..
Здесь отказывало даже чувство времени. Гензель с трудом представлял, сколько они идут и сколько осталось до заката. Иной раз казалось, что они проснулись час назад, иной – что должно было пройти уже два-три дня. Гензель невесело подумал о том, что яд Железного леса пропитал даже само время, теперь оно тоже больно и чуждо всему человеческому. Но надо было идти, пусть даже без направления и времени. Это он чувствовал так же безошибочно, как распознавал врагов в неприметных на вид деревьях. Стоит надолго остановиться – и все, пропали.
«Надо идти, – говорил он себе, подбадривая взглядом Гретель. – Представь, что это просто прогулка по обычному лесу…»
Постоянно нависшая опасность сжимала череп, точно обручи – разбухшую с годами пивную бочку. Гензель шел, стараясь ступать бесшумно, обходя любые подозрительные места, хоть чем-то выделяющиеся среди умирающих деревьев, и постоянно держал руку на рукояти ножа. Но голод, как оказалось, был еще худшим врагом. Сперва он лишь шуршал, как крыса в подполе, но с каждой минутой делался все сильнее и наглее. Он подтачивал решимость, вытягивал силы, копался во внутренностях колючими жадными лапами.
Ужасно хотелось есть. Гензель боялся признаться самому себе в этом желании, как будто оно могло обрести над ним власть, стоило лишь признать его существование. «Не хочу я есть, – думал он, ощущая, как ворчит желудок. – Недавно только ел, куда еще! Прав был отец, бездонное брюхо какое-то! А ну молчок там, в подвале!..»
Тюбик с пищевой смесью он хотел приберечь на завтрашний день. Но понял, что Гретель он понадобится гораздо раньше. Иначе она просто не сможет идти. Молча достал из кармана, протянул ей.
– Пополам! – запротестовала она.
Пришлось делить тюбик ножом надвое. Обычно пищевая смесь казалась Гензелю сухой, безвкусной и пахнущей чем-то затхлым, но сейчас она таяла во рту, впитываясь, казалось, в слизистую и совершенно не доходя до желудка. Он высосал свою половинку тюбика насухо и с огорчением заметил, что не стал сытее даже на самую малость. Только раздразнил аппетит, и без того клокочущий внутри.
Будь они сейчас дома, в Шлараффенланде, Мачеха уже давно накормила бы их. Еда из ее рук была скудной, однообразной и редко вкусной. Как рачительная хозяйка, Мачеха полагала, что назначение еды – поддерживать жизненные силы, и только. Но сейчас Гензель был бы рад обычной белковой похлебке не меньше, чем блюдам, что подают в графском дворце на серебряных подносах. Если бы, конечно, в эту минуту сама Мачеха не пировала бы ими, непутевыми детьми… Гензель представил, как слуги Мачехи, исполнительные и грозные анэнцефалы, тащат их с Гретель в подземелье, где уже жадно скрежещут разделочные ножи, – и случилось чудо, голод как будто немного отступил.
– Сейчас бы каши… – вздохнула Гретель. Свою порцию она прикончила еще быстрее и теперь пыталась слизать с пластика едва видимые остатки.
– Каши! – насмешливо фыркнул Гензель. – Может, еще бесконечный горшочек, как в истории?
– Бесконечный? – спросила Гретель, широко открыв свои большие глаза, и Гензель с опозданием вспомнил, что история про бесконечный горшочек – не для маленьких девочек. И уж точно не для девочек, которые читают в десять лет «Классические генетические модели» Менделя.
Гензель ожидал, что Гретель по своему обыкновению сморщит нос. Но она неожиданно попросила:
– Расскажи.
Она никогда не капризничала, ничего не требовала, да и просила редко. А уж чтобы просила рассказать историю… Гензель подумал, что нынешнее приключение в лесу изменило не только его.
– Жила-была в Шлараффенланде одна девочка, – неохотно заговорил он, внимательно поглядывая по сторонам, чтобы не пропустить очередной опасности. – Было ей десять лет, как тебе сейчас. И тоже очень любила набить живот… поесть то есть. Все, что ей Мачеха давала, съедала враз! И все равно жаловалась, что ее не кормят вдосталь…
– И вовсе я не такая обжора! – возразила Гретель, поджав губы. Сказано это было с такой детской обидой, что Гензель едва не засмеялся. Вот тебе и «Классические генетические модели», вот тебе и Мендель…
– Ладно, значит, ты совсем не похожа на эту девочку. Это была совсем другая девочка, ясно? У нее была большая семья – отец, бабка, тетка, пять братишек и пять сестричек. Все работали на фабрике и получали свои порции, и только она одна постоянно ныла, что кормят ее хуже прочих.
– Мы совсем не похожи, – решила Гретель, немного успокоившись. – Рассказывай дальше, братец.
– Буду, если ты не станешь меня перебивать! – Гензель попытался повторить выражение отца, которого он сам отрывал от рассказа, но едва ли у него это хорошо вышло. Махнув рукой, он стал рассказывать дальше: – Однажды Мачеха наказала ей сходить по одному поручению в соседний город. Пошла она по дороге мощеной и встретила на окраине старуху. Старуха была страшной, зубы до пояса, косы нечесаные до земли, глаз один, а зубов вообще нет. «Здравствуй, девочка, – прошамкала старуха. – Ты еще не знаешь, что свет Человечества сегодня озарил твою дорогу, ибо я – геноведьма и могу выполнить любое…»
– Это выдумки все, – не по-детски решительно сказала Гретель. – Неправильная история, нечестная.
– Геноведьмы – это никакие не выдумки! – решительно возразил Гензель. – Я от самого священника слышал в церкви. Это те, кто, не имея прав, занимается генным волшебством, портит людям кровь и внутренности… Вот ты, если свои глупости не бросишь, точно геноведьмой станешь! Потому что квартеронам такая милость не положена, не берут их в цех геномастеров!
Гретель досадливо дернула головой так, что белые волосы, давно не чесанные и грязные, разлетелись в стороны.
– И вовсе я не про это! Геноведьмы не бывают страшными! Они же генами занимаются. И всем, что… внутри. Все живое им послушно. Значит, и свое тело они могут менять как вздумается!
– Всем известно, что они страшные, – не согласился Гензель. – Это потому что они от света Человечества отвернулись и всякие незаконные генетические зелья на себе испытывают. Оттого они гадкие, как столетние жабы!
– Если я стану геноведьмой, то такой не буду.
– Геноведьмой она станет!.. – рассердился Гензель почти взаправду. – На костер захотелось? Будто не знаешь, что с геноведьмами делают!
Гретель засопела, потом сказала:
– Так то у нас, в Шлараффенланде… Я слышала, в других городах геноведьм не жгут. А некоторые даже в почете и золоте…
– Цверги тоже в золоте живут, – насмешливо сказал Гензель. – Только водиться с ними желающих маловато. А ты, юная геноведьма, раз меня слушать не хочешь – и не слушай.
Сопротивление Гретель длилось недолго.
– Хочу, – кивнула она. – Рассказывай дальше, братец.
– То-то… Была та геноведьма страшна и уродлива на вид, и сказала она девочке: «Радуйся, ибо я могу выполнить любое твое желание». Глупышка не знала, что нельзя связываться с геноведьмами, потому как любое твое желание они вывернут так, что себе дороже будет. И сказала она геноведьме: «Сделай так, чтобы у меня всегда была еда!» Геноведьма усмехнулась беззубым ртом и сказала: «Будь по-твоему, девочка. Вот тебе волшебный горшочек. Он делает кашу из протеинов, аминокислот и глюкозы, да такую вкусную, какой ты вовек не едала. А включить его просто – скажи «Горшочек, вари!» – и он будет варить в автономном режиме. А скажешь «Горшочек, не вари!» – он и перестанет». Обрадовалась девочка, что каши теперь будет вдосталь, схватила волшебный горшочек и, не поблагодарив геноведьму, побежала со всех ног домой. А горшочек был механизированным и сложным, с ногами, кнопками и сенсорами. И таким большим, что человек внутрь поместился бы. «Много каши будет!» – обрадовалась девочка и домой его потащила…
– Если он из железа и с механикой, то какой же он генетический? – возразила Гретель. – Это же машинерия, а не геноволшебство.
Гензелю не хотелось спорить, поэтому он сказал:
– Снаружи он был железным, а внутри – генетическим, ясно? Что, не бывает так, скажешь?
Гретель задумалась.
– Бывает иногда. Вот стражники в городе, например. Они генетически измененные, но немножко и мехосы. Это когда живые кусочки мяса с железом объединяются…
Гензель не любил, когда прерывали его истории.
– Вот и котелок был таким, ясно? Принесла его девочка домой и сказала: «Горшочек, вари!» Тот зажужжал, ногами задрыгал и стал кашу варить. Сытную, жирную, вкусную, такую, что пальчики оближешь…
Зря это он про кашу. Собственный желудок, на время было замолкший, вновь стал посылать тревожные и болезненные сигналы. Оставалось только догадываться, каково приходилось Гретель. Но, так или иначе, историю нужно было закончить. Во-первых, не годится обрывать на полуслове, во-вторых, кто знает, может, Гретель из нее что-то и вынесет, геноведьма курносая…
– Покушала девочка сама вволю, как никогда не ела. Но, хоть кашу горшочек варил и варил, родни своей не угостила. Ни отца, ни бабку, ни тетку, ни пятерых братишек, ни пятерых сестренок. Решила – чего с ними делиться?.. Горшочек, может, и волшебный, а вдруг соврала геноведьма, вдруг каша в нем закончится?
– Каша не может сама из воздуха браться… – громко возразила Гретель, но Гензель так взглянул на нее, что она поспешно замолчала. И правильно. Пусть учится уважать старших, а не книги свои геномагические листать.
– Поела девочка каши и ушла гулять, сытая, счастливая. А горшочек не выключила, не сказала ему: «Горшочек, не вари!» Пусть, решила она, работает весь день напролет, пусть варит вкусную рассыпчатую кашу сколько есть мочи! Пошла она гулять и целый день по городу беззаботно ходила. Знала: дома ждет ее горшочек, который кашу варит… Работать не надо, и в очереди за вечерней порцией у распределителя тоже ждать надобности нет. Вернулась она, только когда звезды на небе зажглись. Сразу за ложку схватилась – и к ужину, кашу уплетать. Смотрит, а кашей уже весь дом залит! И на мебели каша, и на полу каша, и повсюду каша, столько ее в доме, что вот-вот на улицу хлынет…
Гретель сглотнула – то ли пыталась подавить волнение своего желудка, то ли вовремя опустила очередное возражение. Если так, то правильно сделала – Гензель не собирался тратить время на лишние препирательства с сестрой. По-хорошему, им давно пора было продолжать свой путь.
– Крикнула девочка быстро: «Горшочек, не вари!» – тот и перестал. Но рано она обрадовалась. Зашла в дом, залитый кашей, смотрит, а родни-то и нет. Ни отца, ни бабки, ни тетки, ни братишек, ни сестренок. Только вещи их пустые по дому разбросаны, в каше перепачканы… Там же и протез бабкин, и ожерелье теткино, и заколки детские… Тут-то и поняла девочка, что проклятый горшочек их всех съел и превратил в кашу. Ведь каша из воздуха не получается, ты сама сказала, сестрица. Так и было. Пока девочки не было дома, горшочек по ведьминому наущению нападал на всех ее домашних, хватал их своими механическими руками и перерабатывал в кашу. Рассыпчатую, жирную, с глюкозой, аминокислотами, протеинами… Ту самую кашу, что девочка полной ложкой ела.
Гретель скривилась:
– Гадость какая!
– Говорил же, рано тебе эту историю. – Гензель зевнул и стал растирать ноги. – Зато теперь будешь знать цену ведьминым подаркам.
– А… а с девочкой что было?
– Это никому точно не известно. Одни говорят, что она пошла к Мачехе, повинилась, и ее приговорили к генетической модификации в болотную ехидну, такую страшную, что до конца жизни скиталась она, людям на глаза не показываясь. Другие – что с горя сказала она горшочку «Горшочек, вари!» – и сама в него сиганула… А вкусную рассыпчатую кашу всей улицей еще два года ели!
– Гадость какая, – повторила Гретель все еще с хмурым лицом. – Гадость и глупость! Не бывает такого. Это ты выдумал все, братец!
– Вот встретим в лесу геноведьму – сама у нее и спросишь. Давай-ка, поднимаемся да пошли потихоньку, пока ночь не упала, а то опять ни зги не видать…
Лес не хотел их выпускать. Сперва Гензель думал, что это выходит само собой. Тропинка, которую они обнаружили, самым естественным образом оборвалась через полста шагов, растаяла в серой, как металлическая стружка, траве. Удобный проход между деревьями оказался намертво перекрыт рухнувшим стволом, таким огромным, что не взобрался бы и взрослый мужчина. То, что издалека выглядело светом солнца, на деле оказалось не более чем потеками белесого древесного сока. Чем дальше они шли, тем больше уверялся Гензель в том, что это не нелепая череда случайностей. Железный лес, проклятый Человечеством Ярнвид, не хотел выпускать детей, намеренно подстраивая им подлости и ловушки.
С коварством старого хитрого зверя он вновь и вновь пытался поймать их на беспечности, усыпить бдительность и в конце концов разорвать на части. Гензелю стало мерещиться, что лес – живое существо, невообразимо древнее, алчное и больное, наблюдающее за каждым их шагом. То и дело он ловил на себе взгляд горящих яростью глаз, от которого обмирало все внутри, и только спустя несколько секунд, когда сердце отлипало от ребер, понимал, что это не глаза вовсе, а пара скользких разлагающихся грибов или отвратительные на вид плоды, свисающие с ветки.
Или вдруг чувствовал, как когтистая лапа хватает его за сапог и ворочается, пытаясь поудобнее ухватиться, чтобы утащить под землю. Он в панике отдергивал ногу – и с муторным облегчением, от которого отчего-то не становилось легче, убеждался в том, что никаких лап под ногами нет, а есть только уродливые изогнутые корни и гниющие ветки. А то вдруг чудилось, что к обнаженной шее сладострастно прижимается чей-то тонкий и влажный язык, который обращается бесформенной лианой, истекающей ядовитым соком или еще какой-нибудь гадостью. Нет, Железный лес не просто растянулся вокруг, он забавлялся, разглядывая двух путников, и смаковал их испуг и усталость, как ценитель вина смакует запах, доносящийся из только что откупоренной бутылки.
Гензель не заговаривал об этом, чтобы окончательно не лишить сил сестру, но той, видно, и так приходилось несладко – Гретель шла все медленнее, вжав голову в плечи, то и дело испуганно озираясь. Видимо, и ей мерещились за каждым деревом жуткие образы. Гензель поймал себя на невеселой мысли – может, и лучше пугаться несуществующих чудовищных ликов. Потому что если не пугаться, мысли, сколь ни встряхивай их в гудящей от усталости голове, возвращаются к голоду и жажде.
Жажду они ощутили только на второй день, но если про голод хоть на время можно было забыть, то жажда впилась в них мертвой хваткой. Не так удивительно, что они не сразу ощутили ее в холодном и сыром лесу, зато когда ощутили, враз пожалели, что не захватили из города хотя бы фляги с обеззараженной водой.
Жажда… Сперва Гензель пытался себя уверить, что это просто во рту от страха пересохло, отгоняя от себя навязчивую мысль. Но вскоре это перестало помогать. А еще через несколько часов хода – утомительного, выматывающего, опасного – пришлось признать, что дело тут вовсе не в страхе.
Гензель уже и забыл, что на свете существует такая отвратительная штука, как жажда. Не обычная, ватными шариками обкладывающая язык, которая мгновенно пройдет, стоит лишь сделать глоток-другой чистой воды или витаминной смеси. А другая, настоящая, которая, оказывается, была ему прежде незнакома. Эта жажда высушивала слизистую рта и язык с хладнокровием термического излучателя, обрабатывающего лабораторные образцы. Во рту сделалось так сухо, что беспокойно ерзающий язык, сам сухой, как столетняя коряга, грозил вот-вот порезать нёбо.
Водицы бы… Гензель машинально стал приглядываться к лесу, пытаясь сообразить, как бы утолить жажду. Плоды Ярнвида он исключил сразу. Они росли в великом многообразии, и, кажется, за все время, что они с Гретель шли, им не попалось ни одного одинакового, все были по-своему уникальны, как бородавки на старушечьем лице. Большие, малые, выпуклые, вытянутые, суховатые или сочащиеся соком – все они были так или иначе ядовиты, иначе и быть не могло. Ядовитые деревья никогда не родят нормального плода. Об этом Гретель предупредила его еще утром, когда они только тронулись в путь:
– Ты, братец, только не вздумай ничего с ветки сорвать. – Она серьезно взглянула на него, сверкнув своими серо-прозрачными глазами. – Тут все, чего ни коснешься, яд и отрава! Даже если выглядит как наливное яблочко из сада. Не касайся их и в рот не клади!
– Научил пастух епископа молиться, – буркнул Гензель недовольно. – Тоже мне большая наука. Это и так каждому ребенку давно известно.
– Это геномагия, – терпеливо сказала Гретель. – Даже то, что на вид словно обычное яблоко, внутри совсем не яблоко. В этом гадком лесу нет ничего съедобного, помни это, братец. Ничто здесь не совместимо с нашим метаболизмом.
Гензель не знал, что такое «метаболизм», но уточнять и не требовалось. Не дурак небось.
– Сам знаю! – отрезал он. Не хватало еще советов десятилетней пигалицы.
Тогда, утром, он еще не ощущал этой ужасной жажды, и предупреждение Гретель казалось ему пустым и излишним. Только круглый дурак осмелится съесть что-то в Железном лесу. Это то же самое, что напиться из родника, бьющего на чумном кладбище!
Но сейчас, когда жажда скручивала его своими щупальцами, а язык вместо слюны оказался покрыт слоем густой зловонной слизи, Гензель поймал себя на том, что вглядывается в попадающиеся на пути фрукты.
Они были уродливы, это верно. Какие-то толстобокие несимметричные кабачки с выпирающими то ли шипами, то ли листьями покачивались вровень с глазами, назойливо тычась в лицо. Кожистые и морщинистые изюмины, каждая – с кулак отца размером, гроздями свисали с кривых и немощных веток. Под сумрачной кроной леса то здесь, то там висели крошечные ярко-алые бусины, ну точно капли артериальной крови, повисшие в воздухе…
Гензель облизнул губы и поморщился – только хуже стало. Мысль о воде с каждым шагом все глубже проникала в голову, точно была гвоздем, шляпку которого он постоянно придавливал подошвой. Вода… В Шлараффенланде никогда не было проблем с водой. Тамошняя вода, конечно, была не очень чистой, отфильтрованной ревущими под землей машинами из подземных водохранилищ, горчила, оставляла на языке привкус смазочного масла и ржавчины, но это была вода. Ее выделялось по два литра в день на каждого взрослого мужчину и по полтора – на ребенка. Гензель редко выпивал всю свою норму – от жажды на фабричных работах, в холодных металлических цехах, редко мучаешься, скорее уж донимает непрестанный голод. Приходилось и выливать из контейнера излишки – не нести же домой, в самом деле… Сейчас Гензелю казалось, что те полтора литра настоящей, почти прозрачной воды были королевским сокровищем в сверкающем сосуде. Полтора литра!.. Да он был отдал ногу за такое богатство! Ну, может, не всю, как отец, а половину, до колена…
Гензель заметил, что стал спотыкаться и шагает так медленно, что теперь уже Гретель приходится немного отставать, чтобы идти вровень. «Ну конечно, – подумал Гензель, испытывая стыд и досаду одновременно. – У меня площадь тела больше, вот и влаги испаряю больше… Вот будет история, если я сломаюсь первым. Ох срам. Взрослый дылда, а язык тянет как старая лошадь… А может, тут в моих генах дело? Рыбьи потроха проклятые… Может, мне нельзя долго без воды? Ах ты…»
Силы уходили все быстрее, вскоре колени уже дрожали, едва выдерживая вес тела, а горло словно залили шершавым бетонным раствором. Если так пойдет и дальше, он не дотянет даже до третьего рассвета, свалится мешком под ядовитый куст еще нынешним днем.
– Сестрица… – Ох как царапает язык, кажется, стал таким же острым, как и зубы. – Я вот что подумал… Может, не все плоды здесь так опасны, а? Ну ведь не бывает такого, чтобы непременно все?..
Гретель упрямо мотнула головой:
– Все. Каждый ядовит на свой лад, но один яд другого не слаще. Нет здесь ничего того, что человек съесть или выпить сможет. Разве что ручей в лесу найдем, да и то…
Кажется, не только под язык, но и в уши набилась плотная вата. Неужели так быстро от обезвоживания слабеет слух?..
– Гретель, ну мы же животы набивать не будем, а? Ягодку где перехватить мелкую… Знаешь ведь, даже среди гадов змеиных не у всякого ядовитые зубы найти можно. Наверняка тут и нормальные плоды удастся отыскать, если с головой… Ну или хотя бы не шибко ядовитые…
– Нет, – Гретель произнесла это так убежденно, что пропала всякая возможность спора. – Нету таких. Не в Железном лесу. Знаю, что тяжело тебе, братец, но надо идти. Помнишь, как нам отец прежде говорил?.. Не ешь в лесу ягодку, чудищем генетическим станешь.
– Нельзя от одной ягодки чудищем стать, – буркнул Гензель. – Это сказки – детей пугать.
– Это у тебя сказки, – обиженно сказала Гретель, тряхнув своими нечесаными белыми космами. – А здесь – всамделишная геномагия. Ягоды ведь тут особые, генетически порченные многими поколениями, внутри них любая зараза вызреть может. Даже та, которая в твой собственный генокод встроится, ты и моргнуть не успеешь! Мутантом жутким, может, и не станешь, но кровь и мясо себе на всю жизнь испортить можешь, – рассудительно сказала Гретель и протянула ему тонкую ладошку. – Пошли.
Спустя еще два часа ходьбы, когда крошечные осколки неба, запутавшиеся в грязном пологе Железного леса, стали сереть, предвещая сумерки, Гензель был готов отдать за стакан воды не одну ногу, а обе и целиком. Под язык словно сыпанули толченого стекла, в горле скрежетали жернова, а пищевод превратился в раскаленную деревянную трубу, полную сора и пыли. Пить! Во имя Человечества, пить!..
Что-то легонько ударило его по подбородку. Гензель встрепенулся, вспомнив про те тысячи опасностей, что поджидают их в Железном лесу. Хищное насекомое, вздумавшее поживиться нежной детской плотью, могло нарочно устроить засаду на ветке или… Но это был всего лишь очередной плод. Покрытый тонкой зеленоватой кожицей, он свисал на длинном черенке и так соблазнительно крутился вокруг своей оси, что Гензель на миг забыл обо всем прочем. Этот плод, явно наполненный живительной влагой, сейчас казался ему миниатюрной планетой, на миг застывшей в зоне его собственного притяжения. И планета эта, без сомнения, была прекрасна.
Гензель прикоснулся к плоду рукой и ощутил под огрубевшими пальцами податливость и прохладу. Кожица у дикого плода и правда была нежной, как у наливного яблока. Сорвать плод с ветки он не решился. Словно могла быть здесь какая-нибудь хитроумная ловушка, которая сработает тут же, как только он избавит плод от удерживающей его связи с родительским деревом.
Гензель окликнул сестру:
– Гретель… Гретель!.. Смотри, какое… – Он не закончил говорить, рот вдруг наполнился неведомо откуда взявшейся слюной. Удивительное дело: еще минуту назад он был уверен в том, что его слюнные железы навеки пересохли и атрофировались.
Гретель вздрогнула, повернувшись.
– Не ешь, братец! – крикнула она поспешно. – Не ешь!
– А то что? – криво усмехнулся он. – Мутантом стану?..
Плод выскользнул из руки и остался качаться на своей ветке – такой близкий и одновременно недоступный. Гензель проводил его взглядом, горящим от злости. Пить хотелось невыносимо. Всю содержащуюся в плоде влагу он, кажется, впитал бы одними только потрескавшимися губами, даже не закидывая в рот. Но если он и привык в чем-то верить Гретель, так это во всякие генетические штуки, особенно опасные и дрянные. Нюх у нее какой-то на такие дела, в этом он давно убедился. Как у него самого – на пролитую кровь.
Пить!.. Кажется, во всем его теле, в каждой его несчастной клеточке не осталось воды, ни единой капли, и все тело состоит из трущихся между собой костей. Ох, как тяжело переставлять ноги, каждая из которых весит по тонне… Сейчас бы лужу грязной воды – он жадно выхлебал бы ее, припав к земле, как мучимая жаждой скотина.
«В этом лесу не больше чистой воды, чем слез в глазах ростовщика, – прошептал чей-то голос. – Ты никогда не найдешь ее здесь, глупый маленький Гензель. Но ты посмотри, сколько здесь плодов!.. Они на земле, они на деревьях, они свисают вниз, и каждый из них трещит от переполняющей его влаги. Они готовы лопнуть соком прямо у тебя в руках. Они доступны, стоит просто протянуть руку… Ты ведь не будешь есть много, немощный маленький Гензель, верно? Ты ведь съешь всего один или два, так, чтоб Гретель не заметила и не волновалась. У тебя сразу прибавится сил, и ты доведешь ее до безопасного места. Ты ведь обещал отцу, что будешь заботиться о своей сестрице? Так как же ты будешь заботиться, если свалишься прямо тут?..»
Это было правдой. Одна она долго здесь не протянет. Он должен ее охранять, а для этого… Рука сама ухватила очередной плод, словно в издевке спускавшийся с ветки на уровне его лица. Большой, с кулак размером, распухший, как насосавшийся крови комар, и сам красный, как кровь, – этакий здоровенный помидор. Но Гензель отчего-то решил, что внутри он должен быть сладким, как сок, который пьют альвы в своем сказочном небесном королевстве. Пальцы, еще минуту назад беспомощные, как издыхающие пиявки, впились в плод так, что чуть не раздавили. Прижать к губам, прокусить податливую шкурку и…
– Грет… Гретель, – проскрипели сухие веревки его голосовых связок, пилящие друг друга. – Глянь… Ну смотри, какое оно… Я кусочек…
Но Гретель, едва увидела соблазнительно покачивающийся плод, вскрикнула, как при виде ядовитой змеи:
– Не вздумай, братец! – и вновь ухватила его за руку. – Там порча генетическая, понимаешь? Съешь – и все, прощай навсегда. Нельзя нам их есть, никак нельзя. Потерпи еще немножко, а? Найдем ручеек чистый, там и попьем… Потерпи чуток!
Ей легко говорить. Всего одиннадцать процентов порченого фенотипа. Она не понимает, что такое нечеловеческая жажда, которая давит мысли и потрошит тело. Ее слизистые оболочки наверняка не превратились в жесткую хитиновую корку, как у него. А глаза не ссыхаются в глазницах, теряя драгоценную влагу…
Гретель указала на что-то пальцем:
– Смотри, какие тут листья. Вон там, видишь?
Гензель едва мог разглядеть собственную руку в окутавшем его грязно-сером тумане, но все-таки послушно задрал голову. Гретель показывала ему, предусмотрительно не касаясь пальцем, обычный листок. Лист как лист… Только через несколько секунд до затуманенного сознания Гензеля дошло, что лист этот, как и его соседи, здорово отличается от обычных здешних листов. Он был сморщенным, с уродливыми язвами по всей поверхности, словно искалечен одновременно множеством болезней. Но он хоть отчасти напоминал обычный лист, а не те клочья гнилого мяса, что свисали с ветвей в Железном лесу.
– Деревья здесь чище, – объяснила Гретель терпеливо. – Порчи в них меньше. Это значит, что где-то здесь может быть чистая вода. Чистое тянется к чистому, так в природе устроено.
Гензель что-то неразборчиво пробормотал, сам не понимая что. Как вода может быть не чистой?.. Даже та вода, в которой мыл копыта последний мул Шлараффенланда, сейчас показалась бы ему кристально-чистой и упоительно вкусной. Гретель просто вбила себе в голову эти генетические словечки, вот и пугает… Гензель твердо решил, что следующий плод, который ему попадется, он съест. И плевать, что будет. Съест, даже если тот окажется горьким, как адская сера, или будет наполовину состоять из кислоты. Закинет в рот, прожует, и будь что будет…
Плод попался ему на глаза так быстро, словно почувствовал слабый ток болезненных мыслей и сам выпростался из колючих, ощерившихся шипами листьев навстречу руке Гензеля. Он был не так примечателен, как предыдущие, но и в нем угадывалась влага. Сочной темной сливой он покачивался на невидимом ветру, кокетливо демонстрируя свои бока цвета застарелого кровоподтека. Пальцы Гензеля ощутили его тугое сопротивление еще прежде, чем мозг сообразил, что происходит.
Плод был в руках. Неведомый, неизвестный, но столь близкий. Первым желанием было запихнуть его в рот, пользуясь тем, что Гретель идет впереди и ничего не видит. С наслаждением сдавить зубами и впитать в себя его влагу, сдавить мякоть, высосать все соки.
Он поднес плод ко рту и сдавил пальцами, примериваясь, где укусить, когда Гретель вдруг замерла, да так внезапно, что он, переставляющий ноги с размеренностью старого ржавого мехоса, едва в нее не врезался.
– Что?.. – выдавило его иссохшее горло.
– Внизу, – кратко ответила Гретель. – Под кустами. Ох…
Шерсть. Это было первое, что он заметил. Груду грязной шерсти, свалявшейся и отвратительно пахнувшей. Как будто кто-то бросил посреди леса груду испорченных отходов с прядильной фабрики. Как начинка матраса, которая сгнила и превратилась в скользкие серые клочья. И пахло здесь как возле прядильной фабрики, только еще более остро и пронзительно. Гензель думал, что его нос утратил возможность ощущать запахи из-за обезвоживания слизистых оболочек, но оказалось, что это не так. Запах был столь силен, что горлу пришлось вновь напрячься, в этот раз для того чтобы не пропустить рвотного спазма. Гензель мысленно выругался. Да кому вообще придет в голову тащить в Железный лес груду шерстяного хлама? Ведь на деревьях не растет шерсть!..
– Бедняга, – только и сказала Гретель.
Гензель собирался огрызнуться, но тут сообразил, что слово это обращено не к нему. А к той самой груде шерсти под кустом. Осторожно приблизившись и отстранив с дороги Гретель, он присмотрелся. И ощутил, как желудок, еще недавно бывший сморщенной неподвижной оболочкой, вдруг мягкой медузой пополз вверх по пищеводу.
То, что казалось ему грудой гниющей шерсти, когда-то было живым существом. Зверем. Или не зверем, но чем-то, что состояло с ним в родстве. Гниение быстро уничтожало тело и работало над ним уже не меньше недели. Кроме того, останками занялись здешние плотоядные плющи, жадно оплетшие их своими отвратительными сизыми жгутами. Плющи неспешно насыщались, едва заметно пульсируя и перекачивая полезные вещества. Их трапеза длилась достаточно долго, чтобы уничтожить большую часть внутренностей покойника, но от внешней оболочки сохранилось достаточно много, чтобы Гензель смог составить о ней представление.
Это был не просто зверь, погибший в чаще Железного леса. Сдерживая тошноту, Гензель заставил себя присмотреться. И констатировать то, что поначалу хотелось проигнорировать, не заметить. Этот зверь, судя по всему, приходился родственником человеку. По габаритам он мог соответствовать взрослому мужчине, да и в его скелете можно было заметить нечто схожее. Кости были целы, не переломаны, они вылезали из гниющего нутра, напоминая каркас разрушающегося здания, блестящие и гладкие. Некоторые суставы были вполне человеческими, но строение бедер, позвоночника… Кроме того, при жизни существо было покрыто густым слоем шерсти, то ли белой, то ли серой. А морда…
Во имя изначальной Двойной Спирали! Гензель несколько секунд пытался понять – можно назвать это лицом или оно все-таки морда? Удлиненный костный выступ и черты костей черепа наталкивали на мысли о пасти животного, но зубы в ней были совершенно человеческими, мелкими, и Гензель, кажется, вздрогнул, рассмотрев в одном из них примитивную свинцовую пломбу. По глазам что-то понять было уже невозможно – глаз не было, в их липких остатках, как рабочие в болоте, суетливо копались муравьи. Совсем сбитый с толку, Гензель перевел взгляд на конечности, чтобы определить, чем они заканчиваются, но и тут его ждало что-то странное. Вместо животных когтей они заканчивались какими-то странными наростами, неровными, растопыренными и грубыми, смутно похожими на человеческие пальцы, только окаменевшие.
– Кто это? – И откуда только взялась слюна во рту?.. – Вулвер?
– Не вулвер, – сказала Гретель тихо, но уверенно. – Человек. Вулверы – они с волчьими мордами, и шерсть на теле у них тоже волчья, жесткая. А это… Козлиная как будто?
– Человек-козел? – глупо спросил Гензель. – Никогда не видел таких мулов.
– Он не мул.
– Такой страшный – и не мул?
– Вон браслет. Посмотри сам, братец.
Задержав дыхание, Гензель склонился над тусклым браслетом, окольцовывающим одну из конечностей. Можно было бы, конечно, и сразу сообразить, но и без этой вони голова едва соображает… На браслете были цифры. Разобрав их, Гензель похолодел.
– Двадцать два, – пробормотал он. – Чуть больше, чем у меня. Этот парень – квартерон! Но… Ведь быть такого не может, чтобы с такими огромными мутациями – и квартерон!
– Он был квартероном, когда оказался здесь, – сказала Гретель. – А вот что сделал с ним Ярнвид, я не знаю… Что-то страшное тут произошло. Каскадная трансформация фенотипа. Он…
– Он превратился в козла?
– Да, братец. И, кажется, это его и убило. Тело не выдержало форсированной деформации. Ткани на такое не рассчитаны. Видишь, как искривлены кости? Он умер в мучениях. Еще до того, как успели прорасти рога…
– Но из-за чего?
Гретель пожала худыми плечами.
– Это Ярнвид, – сказала она так, словно это слово было самым емким, универсальным и окончательным объяснением всему. – Здесь везде генетическое зло. Не знаю, как он проник в человеческое тело и как его извратил. Но не хочется стоять здесь, пошли-ка на всякий случай отсюда…
– Да, – кивнул Гензель, отворачиваясь от тела. – И верно.
Но прежде чем они успели отойти, он заметил то, чего не успел ухватить цепкий взгляд Гретель. То, что показалось ему россыпью гладких черных камешков неподалеку от распростертого тела, оказалось вовсе не камешками.
А гладкими, похожими на сливы плодами.
Деревья в Железном лесу могли быть пугающими, чудными или смертельно опасными, но вот чего они точно не могли – так это сбрасывать свои плоды в маленькие аккуратные кучки. Кто-то нарочно сгреб плоды. Кто-то, кто, возможно, успел закинуть один из них в рот и разжевать, прежде чем его пальцы вдруг отказались подчиняться и превратились в уродливые копытообразные наросты?..
Гензель разжал пальцы, и темный плод беззвучно шлепнулся наземь. Лежа на заскорузлом ковре из старых листьев, он не казался страшным. Но Гензель ощутил, как по всему телу прошла колючая ледяная дрожь. Он вытер пальцы, которые держали плод, о штаны и с тревогой рассмотрел их, но кожа казалась вполне обычной человеческой кожей, разве что грязной и расцарапанной. Пальцы не превращались в копыта, и на них не было видно густой шерсти.
Как ни странно, приступ накатившего страха смягчил иссушенную глотку и прояснил взгляд. Пошатываясь и едва переставляя ноги, Гензель побрел вслед за сестрой.
На лицо шлепнулось что-то тяжелое, мокрое, холодное. Гензель попытался оторвать его от себя, но оно намертво прижалось к его рту. Что-то злое, неведомое, явившееся из самой чащи смертоносного Железного леса, оно пыталось пробраться в ротовую полость… Гензель стиснул зубы, застонал – оказывается, это было единственное сопротивление, которое он мог оказать. Руки и ноги не слушались, а может, и не было их уже вовсе, этих рук и ног…
– Тихо, тихо, братец… – сказал кто-то знакомым голосом. – Ты не дергайся, ты пей. Тряпица мокрая, ты пей, главное…
Гензель покорился этому голосу и открыл рот. Кажется, челюсти разжались со скрежетом, точно их соединяли давно проржавевшие петли. Гензель успел подумать о том, что его открытый рот – не самая красивая картина, с такими-то зубищами… Наверно, со стороны похоже на зев капкана с ужасными лезвиями. Но Гретель никогда не считала его зубы чем-то страшным.
В рот полилась обжигающая жидкость, которая сперва показалась Гензелю то ли ужасно горячей, то ли едкой. Как будто в него заливали раскаленную кислоту. Пищевод воспротивился, желудок полыхнул огнем, зубы чуть рефлекторно не сомкнулись, и тогда то, что оказалось между ними, превратилось бы в клочки.
– Пей! – приказал голос Гретель. – Вода хорошая, почти чистая. Сейчас пройдет. Ты медленно…
Гензель стал глотать медленно, позволяя жидкости сперва наполнить рот. Сразу стало легче. Жидкость сделалась обычной водой, ничуть не горячей, только сильно отдающей вонючей тиной. Но Гензель был готов не обращать внимания на этот запах, готов был пить целую вечность. Однако желудок вновь скрутило от боли, пришлось сделать перерыв.
– В-вода чистая?.. – спросил он, тяжело дыша.
Глаза открылись сами собой. Вот он уже видит лицо Гретель, бледным солнцем нависшее над ним, уродливые кроны деревьев, похожие на сброшенные в неразобранную кучу пыточные механизмы, крошечные кусочки неба…
– Почти чистая, – подтвердила Гретель. – Я нашла маленький ручеек под камнями. Там вокруг него растения почти без порчи.
– Да хранит тебя Человечество… – Гензель сделал еще несколько глотков.
Только сейчас он сообразил, что мокрая тряпица, из которой он пьет, это платок Гретель. Сама она выглядела осунувшейся, безмерно уставшей, поперек лба тянулась прерывистая свежая царапина. Интересно, сколько колючих кустарников с ядовитыми шипами и смертельных ловушек пришлось ей преодолеть, чтоб принести своему непутевому братцу тряпицу с водой?.. Защитник…
– Ты чего? Лежи!
– Належался, – буркнул он, кряхтя. – Пора и кости размять. Какой нынче день?
– Четвертый. Утро.
Четыре дня испытания Ярнвидом. И они все еще живы. Возможно, Человечество на небесах прикрывает их невидимыми ладонями от всех опасностей. Если так, Гензель был ему благодарен, хотя в своей старой жизни церковь Извечного и Всеблагого Человечества посещал лишь от случая к случаю – после воскресных проповедей монахи часто раздавали протеиновые лепешки. Вспомнив о лепешках, Гензель погрустнел. Может, Человечество незримо и прикрывает их от опасностей, но еды от него явно не дождешься. Разве что с неба подобно дождю хлынет белковый концентрат…
– А там, где вода… Там растений съедобных каких-то не росло, часом?
Гретель вздохнула.
– Ручеек совсем крошечный, я и воду битый час набирала. Накопала немного корешков, что там росли, наверно, съедобные. Но на завтрак их не хватит.
Гензель взглянул на ее добычу и вынужден был признать, что на завтрак их не хватило бы и белке.
– Съедим немножко, – решил он, – остальное возьмем с собой. Должен же этот проклятый лес рано или поздно закончиться!
Внутренне он уже сомневался в этом. Страшные мысли бродили вокруг огонька его сознания, как мутировавшие хищники – вокруг костра в ночи. Мысли эти он пытался не обдумывать, отогнать обратно в ночь, но все-таки ухватывал их жуткие силуэты. Может, все это время они с Гретель ходят по лесу кругами?.. Может, сейчас они двигаются не к опушке, а, напротив, в гибельные топи, из которых нет выхода?.. Или вовсе лежат, одурманенные каким-то ядом, на полянке и все происходящее им только мерещится?..
«Нет, – подумал Гензель, поднимаясь. – Такой лютый голод мерещиться просто не может».
В четвертый день они даже не шли – едва ползли, как столетние старики. Овражки и корни, которые дети прежде перемахивали, не замечая, теперь отнимали невероятно много времени. Спуски и подъемы тянулись бесконечно. Лишь утолив мучившую его жажду, Гензель понял, какие муки голода терзали все это время его сестру. Четыре дня без еды, на пределе выносливости тела, в неизвестности и страхе могли подкосить и взрослого мужчину. Гретель всегда выглядела невероятно бледной, но сейчас Гензелю стало казаться, что от усталости и голода лицо ее почернело. Несчастные корешки они сгрызли почти сразу, те не дали сытости, да и не могли ее дать эти крошечные хрустящие на зубах комочки.
– Сейчас бы аминокислотного бульона, а? – усмехнулся Гензель. Время от времени он тормошил Гретель, когда та совсем засыпала на ходу и делалась похожа на мертвую, да так, что аж жутко было. – Три порции сразу, пожалуй, а?
Гретель кивала или отвечала односложно. Глядя на нее, Гензель понимал, как скверно выглядел сам вчера. Теперь был его черед тащить сестру вперед.
– А знаешь что… К черту бульон! Ноги нашей в Шлараффенланде больше не будет! Пусть Мачеха сама им зальется. Хоть утонет в нем! А мы будем жить в богатом каменном городе, где ни очередей, ни лимитов, ни нормированных выдач. Хлебать будем сразу ковшом! Представляешь, заходишь ты в трактир, кидаешь монету – а тебе уже несут… Рыба печеная, мясо копченое, пироги с почками, трюфели, спаржу и пумперникель на золотом блюде!
Что такое «пумперникель», Гензель сам толком не знал, слово это услышав случайно от шлараффенландских мальчишек, что работали на кухне одного окторона. Звучало на редкость вкусно и загадочно.
Но Гретель не отзывалась даже на «пумперникель». Она брела в никуда, опустив голову и покачиваясь на ходу. Даже наполовину безмозглые анэнцефалы, покорные слуги Мачехи, – и те больше походили на людей, чем она.
Трижды, несмотря на придерживающего его Гензеля, Гретель падала. Каждый раз она словно просыпалась, но уже через несколько минут ее охватывало прежнее оцепенение. Гензель слишком хорошо знал, чем оно заканчивается. «Голодная спячка» – так называли ее в квартеронских районах, где смерть от голода не была чем-то из ряда вон выходящим. От «голодной спячки» люди соловели, делались безразличными, сонными, вялыми, как осенние мухи. От такой спячки, как правило, уже не отходили, если не было заботливых родственников и хорошего питания. Нередко, выбираясь на рассвете из дома, Гензель видел под стенами неподвижные тощие тела, укутанные в ветхую одежду, но уже не дрожащие от ночной сырости. Те, кто уснул окончательно. И это в квартеронском районе, где нормы выдачи пищи считались научно обоснованными и высочайше утвержденными. В трущобах, где ютились мулы, «голодная спячка» встречалась чаще простуды.
Если сегодня он не найдет еды, завтра Гретель просто не сможет подняться на ноги. Осознавая эту простую мысль, Гензель грыз губы от бессилия. Раздобыть в Железном лесу что-то съедобное не проще, чем найти порченые гены у высокородного графа. Все, что здесь живет, изувечено генетическими болезнями, порчей и мутациями. Все жители этого леса отравлены, несъедобны и отвратительны. Но ему придется что-то раздобыть – или завтра продолжать путь в одиночку.
– Посиди немного здесь, – сказал Гензель Гретель, помогая ей сесть на поросшую мхом кочку. – А я пройдусь немного.
– Угу, – кивнула Гретель.
Ему надо найти пропитание. И сделать это как можно скорее.
Гензель усмехнулся, уже не опасаясь испугать кого-то своими обнаженными зубами. Мальчишка с ножом идет на охоту в Железный лес? У муравьев было бы больше шансов вернуться с охоты с коровой. Вспомнилось старое отцовское ружьишко. Било оно слабо и не очень-то метко, но с ним было бы спокойнее.
«Ничего, – успокоил он себя. – Похожу часок по окрестностям – вдруг попадется что-то похожее на обычного зверя. Хоть бы и белка какая-то…»
Но в лесу, не схожем с лесом, не водились звери, похожие на зверей. Гензелю приходилось отмечать это на каждом шагу. По коре ближайшего дерева ползла вверх бурая скользкая клякса – то ли разумное существо, то ли бездумная амеба. «Если она и похожа на зверя, то только на такого, по которому проехал автотранспортер, – безрадостно подумал Гензель, бессмысленно вертя в руках нож. – Нет, из него, пожалуй, завтрака не получится…»
Тихонько пощелкивая, по земле пробиралось существо, состоящее, казалось, из одних только щупалец, зато на любой вкус. Тут были и тонкие, беспокойно вертящиеся щупальца, и коренастые отростки цвета артериальной крови, и липкие волочащиеся хвосты. Эту штуку Гензель обошел подальше. Наверняка ядовита, иначе и быть не может. Ох, были бы у него глаза Гретель, способные все подмечать… Но именно Гретель сейчас нужна помощь. Его помощь.
Следующий встреченный им зверь оказался столь большим, что Гензель мгновенно оцепенел, прижавшись к стволу дерева. Кряхтя и ворча, зверь пробирался сквозь чащу, и деревья, казавшиеся цельнолитыми, взрывались щепками на его пути. Огромные лапы, одновременно неуклюжие и странно грациозные, словно вывернутые в суставах, прорубали себе дорогу. Лапы эти были покрыты то ли чешуей, то ли мехом – Гензель не хотел оказаться к чудовищу настолько близко, чтобы это выяснить. Он даже не догадывался, где у того голова: на торсе неведомого уродца было несколько огромных опухолей, из которых свисали жесткие жгутовидные усы, и каждая из них могла оказаться головой. Слепо или руководствуясь каким-то инстинктом, зверь двигался не в ту сторону, где ждала Гретель, и Гензель возблагодарил за это Человечество. Верно говорят – только дураки охотятся в Железном лесу… Он отошел, стараясь шагать как можно тише, и зверь вскоре удалился по своим делам, так его и не приметив.
Нужно искать что-то поменьше, решил Гензель. Кроме того, нехудо бы двигаться подальше от подобных просек и держать уши открытыми. В здешнем смешении цветов и красок зачастую только слух может подсказать тебе, в какую сторону драпать.
С мелкими животными дело тоже не задалось. Гензель выслеживал их у корней деревьев, в ямах и оврагах, иногда даже в зарослях, но все они выглядели настолько неестественно, что брезгливость побеждала голод.
Что-то похожее на бескрылую муху, с жадно чавкающим хоботком и беспокойно вертящимися глазами-стебельками, попалось ему на огромном листе. Гензель уже собирался было ткнуть ее ножом, но та, мгновенно ощутив опасность, вдруг прыснула во все стороны капельками ярко-голубой жижи, от которой поверхность листа испустила сотни извивающихся дымных струек. Кислота!.. Гензель вовремя отскочил и связываться с подобными существами больше не рисковал. Себе дороже.
Затем ему попалось не очень большое существо, поросшее жестким оранжево-серым волосом, с длинными и многосуставчатыми, как у паука, конечностями, которыми оно впилось в дерево. Существо равнодушно рассматривало все происходящее внизу жутковатыми глазами, которые выглядели словно надувшиеся белые пузыри. Морда была бы похожа на обезьянью, если бы не жвалы, торчащие из пасти. Гензель уже собирался было подобрать осколок камня и метнуть в него, но тут обезьянопаук зашевелился и, подтянувшись, легко переломил своими тонкими лапками, которых было не менее десятка, ветку дерева толщиной с ногу Гензеля. С существом, наделенным подобной силой, связываться, имея при себе лишь нож, Гензель счел безрассудным.
Спустя несколько часов безуспешной охоты ему пришлось сделать неутешительный вывод: охотиться на дичь в Железном лесу было сродни попытке засунуть наугад голову в глубокую и темную нору, не зная, кто там обитает. Существа Ярнвида, безобразно изуродованные и искаженные, были той формой жизни, о которой он не знал ровным счетом ничего. Их внешний вид и поведение ничего ему не говорили, и только врожденная осторожность позволила ему сохранить жизнь и не получить увечий, потому что в здешних гибельных краях даже самая мельчайшая тварь могла оказаться смертоносной ловушкой.
На его глазах мотылек размером с чашку, оказавшись в пасти мелкой чешуйчатой твари с тремя несимметричными черными глазами, одним незаметным взмахом тончайших усиков рассек ее на несколько дергающихся частей. Подобие птицы, которое можно было бы даже принять за птицу, не будь у него двух деформированных голов, слитых воедино и глядящих в разные стороны, увлеченно порхало над распространяющими гнилостный запах цветами, но ровно до тех пор, пока под ним не оказался какой-то ползучий извивающийся гад. «Птица» с быстротой падающей капли спикировала вниз, перья ее еще в падении стали разворачиваться, обнажая торчащие между ними полупрозрачные изломанные шипы. Добыча мгновенно оказалась пригвожденной к земле – и извивалась еще некоторое время, пока «птица», покачивая своими сросшимися головами, деловито пировала ее потрохами.
Здесь все было не таким, как казалось. Пороки плоти и генов смешали все сущее здесь в безобразный коктейль, в котором человеческий глаз не мог найти ни одной понятной или знакомой детали. Здесь все было чужим, опасным и отвратительным.
Гензель не собирался сдаваться. Упрямо стиснув зубы, он продолжал свою охоту, понимая, что шансов быть разорванным какими-нибудь щупальцами, лапами или когтями у него гораздо больше, чем шансов раздобыть что-то, совместимое с человеческим метаболизмом. Из обломанной ветки при помощи ножа он выточил копьецо, не очень прочное, но, по крайней мере, достаточное для того, чтобы поразить добычу с нескольких шагов.
В какой-то момент ему даже показалось, что небесные альвы вновь прикоснулись к нему своей дланью. В тени густого дерева, чьи ветки выглядели как загнутые вверх черные крючья, он нашел издыхающую тварь, которая не выглядела опасной. Тело ее, округлое и приплюснутое, было защищено чешуей из полированных костяных щитков. Но судя по всему, эта естественная броня не помогла ей в схватке – в нескольких местах она зияла разломами, сквозь которые тек мутный ихор. Тварь едва заметно дергалась и, кажется, не собиралась долго оставаться в живых. Кратко помолившись, Гензель набрался духу и пырнул ее копьем в подбрюшье, на всякий случай сразу же отскочив.
Тварь не вскрикнула, не зашипела. Резко вскинув треугольную безглазую голову, она несколько секунд покачивала ею из стороны в сторону, после чего мгновенно обмякла.
Мертва.
Однако эта удача обернулась жестоким разочарованием. Гензель потратил полчаса и едва не сломал нож, вскрывая ее бронированный панцирь, но лишь за тем, чтобы убедиться: это не та добыча, которая подойдет человеку. Вместо костей, мяса, потрохов и всего того, что обыкновенно помещается в теле человека или животного, тварь из Железного леса была наполнена черт знает чем.
Выпотрошив ее, Гензель обнаружил прозрачные пузыри, полные густой голубоватой слизи, какие-то волосяные обрывки в мелких почках, точно бусы, губчатую и ужасно смердящую массу, бесформенные костяные осколки и еще что-то густое и мучнистое, медленно растворяющееся…
Гензель бросил безнадежное дело и с отвращением вытер нож о траву. Даже последнему тупице было бы ясно, что это существо просто не предназначено для употребления в пищу человеком, пусть даже и квартероном. Наверняка Гретель сказала бы это сразу, как только увидела умирающую тварь…
Надо возвращаться. Заставить Гретель подняться на ноги, пусть даже и силой, и тащить ее дальше. В этом лесу они не найдут пищи, лишь свою смерть. Гензеля передернуло, когда он подумал о том, что здешние обитатели как раз могут найти человеческие тела вкусными и питательными. Возможно, они с сестрой еще будут живы, когда к ним потянутся тонкие лапки, а острые жвалы вопьются в беззащитную кожу…
– Хрена вам коровьего, а не крови горячей! – буркнул Гензель, поднимая копье.
Когда они с Гретель не смогут ни идти, ни ползти, он сам предпримет все необходимое. Сперва рассечет вены ей, потом себе. Дело нехитрое, человеческое тело просто устроено, не спутаешь…
Новый, непривычный звук он ощутил лишь на обратном пути. Может быть, звук этот был слышен уже долгое время, но только сейчас, когда Гензель оказался предельно вымотан и опустошен, сигнал сделался доступен для человеческого уха. В Железном лесу было множество звуков, и некоторые из них он уже научился автоматически определять как источник опасности. Но этот звук был новым, не похожим на все предыдущие. Сперва он даже сомневался, не шелест ли это ветра в кронах. Но деревьев Железного леса редко касался ветер, воздух тут, под грязно-серой листвой, был стоячим, как на болоте. Не ветер.
«Дыхание, – подумал Гензель. – Как будто сопит кто-то».
От этой мысли сделалось неуютно, даже сквознячок возник между лопатками. Несмотря на то что звук был приглушенным, почти даже неслышным, Гензель понимал, что доносится он издалека, да еще и искажается лесом. А значит, кто бы это ни дышал, он должен быть велик. Очень велик.
– Тролль!.. – прошептал Гензель и сам же хлопнул себя ладонью по лбу. Даже среди троллей нет дураков блуждать в чаще Ярнвида. Можно подумать, мало здесь своих чудовищ, огромных и способных грозно сопеть. Просто им с Гретель пока везло…
Гензель несколько минут напряженно вслушивался, готовый броситься бежать в любую секунду, стоит лишь треснуть ветке под тяжеленной лапой или мелькнуть между деревьями уродливой туше. Но ничего такого не происходило. Более того, размеренный ритмический звук мало-помалу стал успокаивать. Это дыхание, если, конечно, оно было именно работой легких, было дыханием чего-то спящего.
Спящий великан?.. Глупости, Гретель всегда говорила, что великанов не существует. Есть, конечно, здоровенные дылды, на которых генетическая порча, какие-то там грамоны не те организм вырабатывает, но таких, как в сказках, с каланчу размером, точно не бывает. Даже здесь, в краю немыслимого и невозможного, извращенного и чудовищного.
«Проверю, – подумал Гензель, холодея от собственной наглости. – Просто подойду чуть-чуть и гляну одним глазком. Может, мерещится все от голодухи, никого тут нет, а просто ветер камням спины чешет. А если и есть – что ж, от взгляда-то он не проснется!»
Идти пришлось не очень долго – чуткий слух позволял Гензелю верно угадывать направление. Как он и думал, источник звука приближался с каждым шагом. Вскоре его уже невозможно было спутать с ветром. Ну точно дыхание! Медленный протяжный «Вуу-у-у-ух!» – это, значит, вдох, и через некоторое время выдох – «Ф-фвы-ы-ыых!». Отец похоже дышал душными летними ночами под одеялом в их крошечной комнатушке. Только отец еще хрипел во сне и перхал, а лесной великан дышал так легко и свободно, словно легкие его были из горного хрусталя.
Спустя некоторое время Гензель сообразил, где должен располагаться источник звука. В плотных зарослях какой-то местной дряни, чьи сморщенные листья были покрыты жирными желтыми потеками, как от горелого сала, скрывалась ложбина. Судя по всему, немаленькая. Оттуда и доносился звук. Замирая после каждого шага, Гензель приблизился. Вот сейчас размеренное дыхание внезапно прервется, раздастся резкий треск веток – и из ложбины вынырнет голова, огромная, как замок, с налитыми яростью глазами, и каждое – размером с озерцо…
То, что находилось в ложбинке, скрытое густыми зарослями, было, без сомнения, огромно, даже стоя по другую сторону от кустов, Гензель отчетливо чувствовал движение воздуха, точно стоял возле работающего двигателя. Но это что-то явно спало. Гензель решительно взялся за ветви.
Прикосновение к листьям было неприятным, они липли к коже, за ними тянулись белесые нити слизи, мгновенно испачкавшие одежду. Да и пахло здесь как из протухшей консервной банки… Но Гензель продолжал работать руками, время от времени пуская в ход нож, чтоб справиться с самыми неудобными ветвями.
«Спокойно! – приказал он себе, когда почувствовал, как слабеет сопротивление ветвей. – Может, в этой ложбине ты увидишь что-то такое, от чего у тебя глаза на лоб полезут. Не вздумай закричать или пуститься наутек!»
И все-таки, раздвигая последнюю преграду, Гензель корил себя за проклятое любопытство.
«У любопытной Бабетты нос распух», – поговаривали старики в Шлараффенланде. Жила ли эта Бабетта когда-либо в самом деле, Гензель точно не знал. Говорили, она работала служанкой у могущественного геномастера и пользовалась почти полным его доверием, несмотря на врожденное и неискоренимое любопытство, нередкое среди прислуги. Однажды геномастер вручил Бабетте контейнер, наказав отнести в замок местного тригинтадуона. «Да только смотри, контейнер не открывай!» – наказал он ей, и Бабетта двинулась в путь. К несчастью, ее любопытство раздувалось с каждым пройденным шагом все больше и больше. От рождения испытывая страсть к генетическим чарам, она места себе не находила, гадая о содержимом контейнера. Наконец она сдалась и решила всего самую малость приоткрыть герметичную крышку контейнера и одним глазом заглянуть внутрь. Но как только она это сделала, из контейнера вырвались помещенные туда генетические чары – и нос ее, вдохнувший их малую толику, стал огромным, как арбуз. Любопытство Бабетты сыграло злую шутку не только с ней. Запертые в контейнере геночары расползлись далеко окрест, превратившись в целое сонмище генетических болезней и проклятий. Гензель подозревал, что история это выдуманная, но чувствовал также и то, что его собственное любопытство может принести не меньше горя. Тут, пожалуй, и оторванным носом не отделаешься…