Где-то во Франции - читать онлайн

– 9 –

51-й полевой лазарет

Эр-сюр-ла-Лис, Франция

Октябрь 1916

Робби стоял у операционной палатки. Его чуть покачивало, он пытался сориентироваться в тусклой предрассветной полутьме. Ему отчаянно хотелось спать. Он чуть ли не ощущал вкус того отдыха от крови, и плоти, и мучений других людей, который мог дать ему сон. Но скоро приедут санитарные машины с новыми ранеными, потом ему нужно будет проверить состояние постоперационных, в особенности тех, кто перенес операцию совсем недавно, и у него накопилась гора медицинских карточек, которые нужно заполнить, а к этому еще и официальная корреспонденция.

И потому он потащил свое усталое тело в госпитальную палатку с ранеными, поздоровался со старшей медсестрой и ее помощницами и попытался сосредоточиться на их докладах о состоянии пациентов. За ночь умер всего один человек, санитар, который получил пулю в шею, когда пытался вытащить раненого с ничьей земли. Ему придется писать еще одно письмо скорбящей матери или жене. Еще одна потерянная жизнь. А ради чего?

Он поспешил поступить в армейское медицинское подразделение добровольцем, когда в прошлом году были учреждены первые полевые лазареты для оказания полноценной помощи в промежутке между передовой и тыловыми госпиталями. Он ведь работал в приемном покое лондонской больницы, оказывал помощь жертвам столкновений авто, взрывов газа, поножовщины, рухнувших зданий, происшествий в порту и почти всех инфекционных заболеваний и недугов. Он воображал, что там видел худшее из того, что может случиться с человеком.

Он ошибался.

Он прибыл в 51-й ПЛ солнечным июньским утром 1915 года, вскоре после идиотского решения отправить светлой, ясной лунной ночью в разведку на ту сторону взвод канадцев. Все они были застрелены в течение нескольких минут.

Когда он представился полковнику Льюису и старшей медсестре – оба они казались исключительно невозмутимыми, невзирая на неистовую активность вокруг них, – его проводили в операционную палатку, показали, где ему взять халат и облачиться в него и подвели к первому его полевому пациенту.

Это был канадец, второй лейтенант, раненный осколком гранаты, и Робби потребовалась чуть ли не вечность, чтобы пробраться через разорванные кишки лейтенанта и найти рваный осколок металла, который проник в его брюшную полость. Потом Робби зашил все повреждения внутренностей. Каким-то чудом лейтенант не умер на операционном столе.

Как только канадца унесли в постоперационную палатку, на стол перед Робби положили другого раненого. А потом третьего, четвертого, пятого. За двадцать часов через его руки прошли восемнадцать человек. В Лондоне он за неделю не делал столько операций. Когда раненые перестали поступать, ему дали передохнуть, но отдых продлился меньше одного дня, после чего приемная палатка снова наполнилась носилками с ранеными.

Он никогда столько не работал и никогда так не уставал. Но его труды того стоили, он знал, что стоили. Здесь он нашел свое место, на котором мог сотворить больше всего добра. И потому он каждый день заканчивал с чувством, что мог бы дать урок Сизифу по части преодоления в себе неудовлетворенности.

Этот вечер ничем не отличался от других. Прошел час, потом другой, а он все еще оставался в палатке с ранеными, старался как мог уменьшить кипу накопившихся бумаг, грозившую завалить его часть стола, который он делил с другими врачами.

– Капитан Фрейзер?

Он увидел полковника Льюиса, который пришел, вероятно, для того, чтобы спровадить его в кровать, хотя сам полковник проводил на ногах ничуть не меньше времени, чем Робби.

– Да, сэр?

– Когда у вас был отпуск в последний раз?

– Не помню. Вроде в прошлом году.

– Верно. И это значит, что вам давно уже пора немного отдохнуть. Я могу дать вам десять дней, начиная с двадцатого.

– Но у нас и так не хватает рук, сэр…

– К тому времени из отпуска вернется капитан Митчелл.

Ну что ж, Тому он доверял – Том не подведет.

– Спасибо, сэр. Я только закончу эту бумажную работу.

– К черту бумажную работу. Отправляйтесь в кровать и выспитесь хорошенько, потом пошлите телеграмму матери, сообщите ей, что скоро будете дома.

– Да, сэр.

Десять дней. Самый долгий отпуск, какой он получал за два года, длился три дня. Недостаточно даже для того, чтобы поездом добраться до Парижа. Но десяти дней должно хватить, чтобы добраться и до Шотландии, а потом…

Может быть, повидаться с Лилли? Только за ланчем, или чаем, или чем-нибудь в том же духе, отвечающем отношениям с младшей сестрой лучшего друга. Уж конечно, не обед в ресторане, и не танцы, и не вечер в театре.

Бланки телеграмм лежали в ящичке для бумаг над столом старшей медсестры и обычно использовались для служебных нужд. Но полковник разрешил ему отправить одну телеграмму матери. Он взял бланк, а потом, поколебавшись секунду, взял второй. Почтовая связь с Англией была ненадежной, и он знал, что Лилли несколько раз получала целую стопку его писем сразу, и некоторые из них шли до получателя по несколько недель. Если его письмо запоздает, а ей не удастся урвать несколько часов от работы, то лучше их встречу вообще не планировать.

Он посмотрел на календарь над столом. Если он покинет лазарет утром двадцатого, то будет в Лондоне к концу следующего дня, вовремя, чтобы сесть на поезд до Глазго. А это значит, что он сможет шесть дней пробыть с матерью и еще останется не менее суток, чтобы добраться до Эра из Лондона и двадцать восьмого иметь маленькое окошко для встречи с Лилли.

Большего он никак позволить себе не мог и не только ради матери, но и ради Лилли. Хотя он очень надеялся, что она будет рада встретиться с ним за чашечкой чая, у него не было никаких иллюзий на этот счет: она видит в нем только друга, и никого более. К тому же у нее был жених, черт бы его побрал, хотя она ни разу не упомянула о нем в своих письмах, а ему все не хватало мужества спросить. Не слишком ли он предавался надеждам, думая, что этот Квентин Как‐его‐там поспешно ретировался, когда Лилли порвала со своими родителями?

Он взял карандаш, перестроил свои докторские каракули на самые аккуратные печатные буквы, какие ему давались, и начал писать.

– 10 –

К тому времени, когда Лилли дотащилась до двери дома 21 на Георгиана-стрит и вошла, солнце уже давно село. А когда она утром отправлялась на работу, еще не успело взойти.

Не считая времени на дорогу в гараж в Уилсдене или получасового обеденного перерыва, она провела десять часов на задней платформе автобуса, отрывала билеты, давала сдачу, объясняла, как добраться до нужного пассажиру места, старалась не обращать внимания на комментарии (некоторые отвратительно бесстыдные) немногих пассажиров, у которых вид женщин-кондукторов в трамваях и автобусах все еще вызывал оторопь.

Теперь она хотела только горячую ванну – при условии, что миссис Коллинз пребывает в хорошем расположении духа и позволит ей эту роскошь, – тарелку горячих тостов и еще более горячую грелку в ногах, когда она упадет в кровать. А еще – столько сна, на сколько останется времени.

Шарлотта, как и обычно, работала допоздна. Ее прошлым летом перевели в новую больницу, и при составлении расписания ее место в больничной иерархии было последним. У них уже много дней не было возможности поговорить, но, с другой стороны, это означало, что Лилли может сразу же после ванны и еды отправиться в постель, не искушаемая возможностью болтать допоздна.

– Это вы, мисс Эшфорд? – раздался голос домохозяйки из дальнего угла дома.

– Да, миссис Коллинз. Как прошел ваш день?

– Ужасно! Бойлер опять вышел из строя. И у меня стирка остановилась на половине.

Так, значит, горячей ванны не будет.

– Жаль. Вам удалось вызвать кого-нибудь для починки?

– Пока нет, но я спросила мистера Пруитта – он живет тут неподалеку, – не может ли он заглянуть и посмотреть. Он зайдет завтра.

– Удачи вам, миссис Коллинз. А я отправляюсь в кровать.

Форменные ботинки тянули ее ноги вниз на каждой ступеньке, пока она поднималась по лестнице. Наконец она добралась до двери и вошла в свою комнату. Включив свет, повесила пальто и шляпу, нагнулась, чтобы расшнуровать ботинки, и только тогда заметила телеграмму, подсунутую под дверь.

Забыв о тостах и чае, она подняла конверт с пола, села на кровать и уставилась на него. «Пожалуйста, пожалуйста, только не Эдвард», – про себя молилась она. А потом поняла: сообщение не может быть о ее брате, потому что военная почта прислала бы оповещение только ее родителям. А мама и папа даже и пальцем не пошевелили бы, чтобы сообщить ей. По крайней мере, сейчас.

Может быть…

Она вскрыла конверт. Да, от Робби. Он писал, что приезжает в отпуск и будет в Лондоне утром двадцать восьмого. Пятница, у нее рабочий день, но, может, ей удастся уговорить кого-нибудь из девушек поработать в ее смену.

Где они могли бы встретиться? Он уедет во Францию с вокзала Виктории. Там поблизости есть лионская кондитерская, вспомнила она. Вполне приличное место для встречи.

Найти кого-нибудь, кто смог бы подменить ее, оказалось труднее, чем она думала, но в конечном счете согласилась Бетти, получившая обещание отработать за нее две дополнительные смены в любое время, когда Бетти потребуется.

Она почти не спала предыдущей ночью, а завтракая, с трудом глотала еду. До этого перед ней стоял вопрос: что надеть. После длительных консультаций с Шарлоттой Лилли остановилась на простой серой шерстяной юбке, которую она недавно укоротила до более модной длины, при которой юбка не до конца прикрывает икру, и простой белой блузке. Поверх она надела свое лучшее приталенное пальто из серой шерстяной материи. Она купила у портного это пальто ношеным, но оно по-прежнему выглядело как новое. Венчала все это новомодная шляпка из черной шерстяной материи на фетре с полями, украшенными широкой атласной угольно-черной лентой, которую Шарлотта нашла в своей корзинке со всяким портновским хламом. Ничто в ее одежде не выглядело особенно модным, но смотрелось на ней хорошо и вполне подходило для данного случая.

Два года назад она бы отвернула нос от такой простой одежды, но с тех пор она сильно изменилась и была за это благодарна судьбе. Та Лилли, какой она была два года назад, не думала о том, как ее поступки могут сказаться на других людях, о чем свидетельствовало и несчастье, обрушившееся на Принглов.

Она сделала все, что было в ее силах, чтобы загладить свою вину, она продала свои драгоценности и настояла, чтобы Джон Прингл на вырученные деньги купил коттедж в Пенрите. С рекомендательным письмом от Эдварда он нашел работу в гараже, и его семья не впала в нищету, хотя и пережила несколько мучительных недель неопределенности и публичного унижения.

Первые месяцы после ее ухода из дома были исключительно неприятными. Она говорила себе, что получила надлежащее наказание за свое неблаговидное поведение. Начать с того, что найти работу оказалось значительно труднее, чем она предполагала, потому что ни одна из женских служб не хотела ее принимать, так как ни дипломов, ни рекомендаций у нее не имелось. Когда ее наконец приняли в Лондонскую автобусную компанию больше чем через месяц после ее ухода из дома, то в качестве маляра, а не водителя.

Маляр она, конечно, была никакой, и чудо, что ее не уволили после первой недели. Но она выдержала, подружилась с другими девушками, демонстрировала такую пунктуальность и внимание, что год спустя ее бригадир рекомендовал перевести ее на завидное место автобусного кондуктора.

Работа билетчицей, как назывались женщины-кондукторы, была много легче, чем труд маляра, и она радовалась тому, что просыпается, не чувствуя запаха краски и скипидара в волосах, но и это занятие было далеко от того, чего она собиралась добиться. Она своим трудом давала возможность одному мужчине взять в руки оружие и отправиться на фронт, это правда, но в самом ли деле она делала все, что было в ее силах? В самом ли деле ее работа сколько-нибудь значимо помогала Эдварду и Робби? Она знала ответ, и этот ответ не очень ее вдохновлял.

Но она никогда, ни разу, не пожаловалась в своих письмах Робби. Вместо этого она писала ему длинные, тщательно составленные послания, наполненные занятными, как ей казалось, анекдотами из нынешней домашней жизни. Она не сомневалась, что ему не нужны истории о бомбежках с дирижаблей, или американском нейтралитете, или немецких подводных лодках, поэтому она сообщала ему о помешательстве ее друзей по работе на джазовой музыке, о ее добросовестных, но неудачных попытках вязать носки для солдат, ее прогулках по воскресным утрам по Примроуз-Хилл[8] и редких походах в театр с Шарлоттой – в последний раз они смотрели комедию «Теодор и компания»[9].

Его ответы, всегда немедленные, были далеко не длинными, как ее письма, он часто писал их карандашом и странным образом почти ничего не сообщал о подробностях своей жизни, в отличие от первых посланий, которые он отправлял из госпиталя в Версале. Предположительно работа в полевом лазарете оставляла ему мало времени для себя, и этим объяснялась его лаконичность. Вероятно, он не чувствовал, что она в состоянии оценить нюансы его работы, а потому не вдавался в подробности. Но было бы приятно получить более полное представление о том, как он проводит свои дни.

Сегодня она пешком преодолела три мили от Камден-тауна до Виктории. Утро стояло прекрасное, а ее сжигало нетерпение, она не могла сидеть в одиночестве в своей комнате. Сегодня, как и всегда, ее поражали изменения, которые война принесла в Лондон.

Прежде всего, все стало каким-то захудалым; художнику практически не понадобились бы другие краски, кроме серой и коричневой, чтобы передать атмосферу Лондона. Стало меньше автомобилей и лошадей. Почти все мужчины на улицах были в форме, некоторые из них были очень молоды, наверняка не достигли еще и восемнадцати. Парнишка в хаки прошел мимо так близко к ней, что она увидела пушок под носом на его почти детском лице.

Лилли прошла на юг по Пэлас-стрит до пересечения с Виктория-стрит. Впереди она уже видела бросающиеся в глаза бело-золотые буквы на фасаде Лионской кондитерской. Она вошла внутрь, оглядела столики – не ждет ли ее уже Робби.

– Что для вас, мадам?

– Что? Ах да, я жду… друга. Но он еще не появился. Не уверена, что мне стоит занять столик – у вас так много клиентов.

Официантка понимающе улыбнулась.

– Ну разве это много, мадам? Садитесь за любой столик, который вам больше нравится. Я к вам подойду, когда появится ваш друг.

Лилли прошла по центральному проходу и выбрала столик поменьше, на двоих, почти в самом конце. Она села лицом к двери и попыталась придать себе более презентабельный вид. Впрочем, возможностей для этого у нее было не так уж много: поправить выбившиеся из-под шляпки локоны, разгладить лацканы пальто, снять перчатки и сунуть их в ридикюль. Она проверила, есть ли у нее мелочь в кошельке, отметила, что забыла взять носовой платок. Жаль, что она не взяла с собой какую-нибудь книгу.

Она вытащила меню из металлической стойки на столе, принялась медленно листать, строчки расплывались перед ее рассеянным взглядом. Три пенса за чай, два пенса за липовый сироп с содовой, пенни за булочку, пирожное с кремом или имбирный кекс. Громко звякнул колокольчик над входной дверью, ее сердце забилось чаще, но она увидела только спину уходящего клиента.

Может быть, Робби забыл. Может быть, его поезд опаздывает.

Лучше она будет думать о чем-нибудь другом. О чем угодно. Например, о людях вокруг. За одним из столиков сидела компания молодых женщин, они возбужденно разговаривали, их стулья были сдвинуты в дружеский кружок. Они были модно одеты, в юбках еще короче, чем у нее, у одной из них на щеках виднелись румяна, а на губах – помада. Лилли решила, что они, вероятно, работают в одном из расположенных поблизости офисов или магазинов, выполняют работу мужчин, отправленных на фронт.

Она обратила внимание на пожилую пару, мужа, явно староватого для призыва. Они заказали чай с булочками и, казалось, наслаждались каждым кусочком. Жена протянула руку и смела крошку с пальто мужа, жестом, как подумалось Лилли, рожденным долгими годами любви и дружбы.

Рядом с Лилли сидели молодые женщина и мужчина в форме. Женщина держала мужчину за руку, не обращая внимания на чай, она поедала его глазами, а он говорил что-то медленно, мягко, слова разобрать она не могла, но их перешептывание явно было полно бесконечной любви. «Обещаю, со мной ничего не случится, – наверное, говорил мужчина. – Ничего не случится, я вернусь к тебе, ты не должна обо мне волноваться. Со мной ничего не случится». Лилли про себя помолилась о том, чтобы так оно и было.

Снова звякнул колокольчик, по которому ударила, открывшись, дверь. Она подняла глаза, убеждая себя, что это не может быть он, это всего лишь еще один незнакомец, пришедший выпить чаю, съесть тост и ненадолго спрятаться от холодного дня. Но она увидела Робби – он вежливо придержал дверь для пожилой пары, которая доела свои булочки и теперь покидала кондитерскую.

Он оглядел зал кондитерской, наконец увидел Лилли, улыбнулся уголком рта. Девицы, сидевшие стайкой, замолчали, повернули головы к двери, посмотрели на него с нескрываемым восхищением. Он направился к ней, расстегивая на ходу шинель, под которой она увидела его офицерские брюки и мундир. Кто-то, вероятно его мать, отполировал до блеска его кожаные краги, ботинки, портупею, потом он снял фуражку, и она увидела, что его прекрасные золотистые волосы очень коротко подстрижены.

– Привет, Лилли, надеюсь, не заставил вас долго ждать.

– 11 –

– Нет, ничуть, – ответила Лилли таким ласковым голосом, какого давно за собой не помнила. – Я только что пришла. – Она встала со стула и неожиданно приподнялась на цыпочки, чтобы поцеловать его в щеку.

Хотя она едва прикоснулась к нему, его кожу словно обожгло, и это ощущение долго еще оставалось, когда исчез и запах ее духов. Она была так обаятельна, ее карие глаза горели, кремовая кожа была украшена созвездием веснушек, которые, вероятно, не нравились ей, но он нашел их очаровательными.

– Садитесь уже, – напомнила она ему, и только теперь он понял, что стоит, возвышаясь над ней, набросив шинель на руку. Запоздало сев, он попытался собраться с мыслями.

Лилли улыбнулась ему, явно не озабоченная его неловкой реакцией на ее приветствие.

– Как вы добрались сюда из Шотландии?

– Прекрасно, спасибо. Но с матерью тяжело было прощаться. Первые несколько часов мне в моем маленьком купе было так одиноко.

– Я никогда не ездила в вагонах со спальными местами. Там нормальная кровать?

– Скорее кушетка, которая выдвигается из стены. Спал я хорошо, наверное, покачивание вагона меня убаюкало. Как ребенка в люльке. А когда проснулся, мы уже были в Юстене.

Официантка, заметив, что Лилли уже не одна, подошла к ним.

– Доброе утро. Принять у вас заказ?

– Вы что будете, Робби?

– Только чашечку чая, спасибо.

– Можно нам заказать чайник на двоих?

– Конечно, мадам, – сказала официантка, одобрительно улыбаясь. – А что-нибудь поесть?

– Робби? – спросила Лилли, но он покачал головой. – Нет, спасибо. Только чай для нас.

– Хорошо, мадам.

Вскоре принесли чай в пузатом чайнике «Браун Бетти» с треснутым носиком. Лилли сразу же налила себе, а когда собралась наполнить кружку Робби, он вновь покачал головой.

– Спасибо, но я подожду минуту-другую. Наследство проведенных в Лондоне дней. Мы тогда пили чай такой настоявшийся, что в нем ложка стояла. Так расскажите мне о вашей работе билетчицей, – продолжил он, настроенный на разговор на нейтральные темы. – Вы давно на этой работе?

– Чуть больше шести месяцев. Она явно лучше, чем работа маляра, это я вам со знанием дела говорю. – Она улыбнулась, в ее глазах плясали озорные искорки. – Мистер Бернс, тот человек, который начальствовал над нами, вечно на меня кричал. Я повсюду оставляла брызги краски, никогда не могла толком промыть кисти и работала медленнее остальных девушек. Он предложил мне пройти курс обучения работе кондуктора. Проявил ко мне доброту. Уволить меня было бы куда как легче.

– Вы почти ничего не пишете о вашей работе.

– Да и писать-то особо нечего. Стою в задней части автобуса, говорю пассажирам, сколько с них, выдаю билеты. Единственная трудная часть – арифметика.

– А как люди реагируют, видя женщину на мужской работе?

– Большинство очень милы. Говорят, что я хорошая девушка, вношу свой вклад в победу и всякое такое. Но некоторым видеть меня просто невыносимо. Можно подумать, что я оделась для Танца Саломеи, так они на меня смотрят.

«Они настоящие скоты», – хотел сказать он, но решил воздержаться.

– Вы сегодня не надели форму.

– Мы не должны ее надевать, когда не на работе. Я думаю, начальство опасается, что люди могут увидеть, как мы выпиваем в публичных местах или протираем подошвы на танцплощадках. Я не возражаю. Я рада надеть в выходной что-нибудь другое.

– Вы прекрасно выглядите.

Его комплимент, казалось, польстил ей.

– Спасибо. И вы тоже. Форма вам идет. У вас очень впечатляющий вид.

Ее слова вызвали к жизни его самоощущение. Значит, он ей нравится? Не может ли это означать, что… Нет, сейчас время для таких мыслей было самое неподходящее, лучше увести разговор в сторону.

– Ваши родители дают о себе знать? Или вообще кто-нибудь из родни?

Она побледнела, услышав эти вопросы – он явно переборщил.

– Только Эдвард. Я думаю, сестры заодно с мамой. А Джордж в школе. Он, вероятно, даже не знает, что произошло.

– А что Квентин? – вдруг вырвалось у него.

– Кто-кто?

– Квентин… простите, я фамилию его не запомнил. Я думал, между вами есть взаимопонимание.

– Нет-нет. Нет, Робби. Ну то есть я знаю одного Квентина. Квентина Брук-Стейплтона. Но я его не видела и не слышала, вероятно, года два. А скорее всего, и больше. До начала войны. И мы всегда были только знакомыми.

– Я прошу прощения. Сморозил какую-то глупость.

Каким же он был идиотом – не понял сразу. Конечно, ее мать выдумала этого жениха с той же легкостью, с какой перехватывала письма Лилли. Все что угодно, только чтобы ее дочь была подальше от этого уличного хулигана, каким он явно был в ее глазах.

Робби был не из гневливых и не из тех, кто склонен к насилию. Но в этот момент он бы задушил леди Камберленд своими руками и получил бы мрачное удовольствие от этого поступка.

– У вас все в порядке?

– Да, конечно. Просто я сейчас видел сон наяву, – ответил он, пытаясь взять себя в руки.

– Понимаю. Наверное, вы очень устали.

– Вовсе нет. Я вот уже целую неделю в отпуске.

– Очень короткий отпуск, если хотите знать мое мнение.

– Лучше, чем ничего. А у вас бывают отпуска?

– Ну, по несколько дней время от времени. Но я бы предпочла работать, – сказала она с улыбкой.

– Извините за мой вопрос, но вам удается… перебиваться? Не хочу показаться бестактным, но мне представляется, что жалованье билетчицы невелико.

– Меня устраивает, Робби. Не думайте об этом. И работа идет мне на пользу. Когда я вспоминаю о том, как жила, как тратила средства на книги, и одежду, и всякую ерунду, когда стольким людям на еду не хватает, мне становится ужасно стыдно.

– Вы никогда не были такой, Лилли.

– Вы слишком добры ко мне. Вам Эдвард писал, что случилось с Принглами?

– В одном из писем он написал, что его родители уволили мистера Прингла и выставили его за дверь, но вы продали ваши драгоценности, чтобы обеспечить их. Он очень гордился вами.

– Я им помогла, потому что они по моей вине потеряли работу и коттедж. Мне пришлось ответить за мое легкомыслие. Они сказали, что моей вины нет – и Эдвард тоже так сказал, – но я-то знала, что виновата.

– Я думаю, вы слишком строги к себе. Жизнь, знаете ли, коротка. Я каждый день вижу подтверждение этому.

– Конечно, коротка, и именно поэтому…

– Давайте забудем об этом, Лилли. Вы заплатили за то, что считали дурным поступком со своей стороны. Оставьте это в прошлом и перестаньте грызть себя. Обещаете?

– Обещаю. Но если вы когда-нибудь решите, что я веду себя как избалованный ребенок…

– То я вам первым скажу об этом.

– Ну, хватит обо мне. Я хочу услышать о вашей поездке домой. Охинлох, так, кажется, вы написали? Я правильно произношу?

– Правильно. Это деревенька близ Глазго.

– И у вашей матери там дом?

– Коттедж. В моей части Шотландии это называется коттедж. Две маленькие комнатки, туалет в углу сада.

– И она там живет? Даже сейчас?..

– Вы хотите сказать, что я – дипломированный врач и предположительно могу приобрести для нее что-нибудь получше? Поверьте мне, я у нее спрашивал. Но она и слышать ни о чем таком не хочет.

Он вглядывался в ее лицо в поисках какого-нибудь намека на осуждение, но не увидел ничего, кроме искреннего, непредвзятого интереса.

– Ваш отец умер, когда вы были ребенком, верно?

– Да, когда мне было шесть. Его переехала телега на улице.

– А вы его хоть сколько-нибудь помните?

Робби налил себе чай, убедившись, что он достаточно настоялся.

– Немного помню. Но никаких приятных воспоминаний он мне не оставил. По большей части помню его пьяным. Он был подлым пьяницей. Разражался бранью, если мы, не дай бог, посмотрели на него. Издевался над матерью. Но ни разу и пальцем не тронул мою сестру.

– У вас есть сестра?

– Была. Ее звали Мэри. Она умерла, когда мне было семь. От дифтерии. Мы оба болели.

– Мне так жаль, – сказала она голосом, полным сочувствия.

– Давно это было. Почему вы не спрашиваете о моей поездке домой? – спросил он, пытаясь сгладить возникшую было снова неловкость.

– Да, конечно. Наверное, ваша мама была счастлива видеть вас дома.

– Думаю, да. Она явно суетилась вокруг меня. Но ведь она так долго меня не видела.

– Как долго?

– Со времени моего отъезда во Францию… два года? У меня были отпуска, но слишком короткие – за такое время до Ланаркшира не доехать.

– Она, вероятно, скучала.

– Я не жил с ней много-много лет. С того времени, когда в восемь лет получил грант и отправился в школу в Эдинбурге. Но я знаю, она беспокоится обо мне. Сильно переживает, пока я во Франции.

Выражение на лице Лилли сказало ему, что она очень хорошо понимает, какие чувства испытывает его мать.

– Я был не очень хорошим сыном, – продолжил он, черпая силу в ее сочувствии. – До войны я почти не приезжал к ней, почти не писал. А ведь, кроме меня, у нее никого нет.

– А как она реагировала, когда вы попросили перевести вас из Версаля в полевой лазарет? – спросила Лилли.

– Если вы думаете, что я изображал из себя героя, то нет, я никого не изображал. Мне просто стало скучно, только и всего. Мои таланты, какими бы они ни были, лежат в области травматологической хирургии. Я столько лет провел в приемном покое в Лондоне. Я чувствовал, что полезнее буду на передовой.

– В «Таймс» в прошлом году, кажется, была статья. В ней говорилось о ближайшей линии эвакуации наших раненых. А еще там было сказано, что враг ведет артиллерийский обстрел наших полевых лазаретов.

– Я не думаю, что они делают это намеренно. Имейте в виду: мы лечим немецких военнопленных так же, как своих. Но это правда, несколько полевых лазаретов подверглись обстрелу, включая и мой… – (Значит, она думала о нем.) – Вы беспокоились обо мне?

Ответит ли она честно? Или отшутится, взмахнув ресницами и скромно улыбнувшись?

– Нет. То есть… я хочу сказать… да, беспокоилась. – Она вспыхнула, ее кожу на скулах словно обожгло. – Это… – ее голос осекся. – Это очень страшно?

Как мог он ответить на такой вопрос? Правда была слишком жестокой. Он не мог мучить ее этой правдой.

– Робби? – напомнила она о своем вопросе.

Он попытался взять себя в руки, начал говорить что-то, но слова застревали у него в горле. Наконец он заговорил едва ли громче шепота. Она подалась вперед, чтобы услышать его за голосами из-за окружающих столов.

– Это так страшно, что, кажется, я не могу говорить об этом. Я не уверен, что вам следует это знать.

Они оба замолчали, и тишина за их столиком длилась мучительно долго. Потом он почувствовал ее руку на своей, ее пальцы сильно сжали его, теплота ее прикосновения была как Божья благодать, которой ему так не хватало.

– 12 –

– Почему бы вам не начать с рассказа о вашей работе? – предложила она. – Где вы находитесь? В письмах вы пишете «где-то во Франции».

– Неподалеку от Эр-сюр-ла-Лис, в деревеньке в нескольких милях от Бетюна. Хотя идут разговоры о переводе нас на восток, поближе к передовой.

– И сколько сейчас от вас до передовой?

– Миль семь-восемь. Но пушки так грохочут – кажется, они еще ближе. Поначалу я уснуть не мог, а теперь почти их не слышу.

– И что вы делаете?

– Мы – один из нескольких десятков полевых лазаретов на фронте. Грубо говоря, мы спасаем тех, кого можно спасти. Если у них незначительные ранения, мы латаем их и отправляем назад в часть. Если рана серьезна, мы стабилизируем их состояние и отправляем в тыловой госпиталь на дальнейшее лечение. Если же помочь им невозможно, мы облегчаем их уход в мир иной.

Она осторожно кивнула, впитывая его слова.

– А чем занимаетесь конкретно вы?

– Я – один из семи хирургов. Когда привозят раненых, один из нас оценивает их состояние. Если требуется операция, мы делаем ее сразу же, независимо от времени суток. До моей отправки во Францию я работал в больнице в Ист-Энде. Оперировал жертв поножовщины, людей, попавших под лошадь, людей, получивших травмы при падении грузов в порту. Но ничто из этого не идет ни в какое сравнение с тем, что я видел в Пятьдесят первом.

Он помедлил, давая ей возможность попросить его сменить тему на более безопасную, более нейтральную.

– Продолжайте, – сказала она, сжимая его руку.

Он в этот миг отдал бы все, что у него есть, за то, чтобы оказаться с ней где-нибудь в другом месте, уединенном месте, где он мог бы обнять ее. Держать ее нежно, осторожно и самому в ее объятиях познать благодать забвения.

– С июля у нас почти не было отдыха. Раненых везут и везут, и если я на сортировке раненых, то я оцениваю их состояние. У меня есть считаные секунды, чтобы оценить, у кого есть шанс выжить, а кто умрет. Прямая ампутация – дело несложное и быстрое, за час я могу сделать две-три. Но все, что посложнее…

Он отхлебнул чая, подкрепляя себя.

– Приносят солдата, а на нем ни царапинки. Но пульс едва прощупывается, дыхание затрудненное, кожа бледная. Его тяжелое положение очевидно. И вот мы с санитаром переворачиваем его, осматриваем с головы до пят и находим: крохотное входное пулевое отверстие. Или осколочное. Его единственная надежда – операция. Я должен разрезать его кожные ткани и найти, куда попала пуля. Я делаю это, обнаруживаю, что пуля или осколок отрикошетили от ребра или позвоночника и повредили жизненно важный орган и все артерии на пути. Операция на таком ранении может длиться часами, если раненый не умрет от шока или кровопотери, пока я над ним работаю. Мы можем делать переливания крови, но на это уходит много времени, и не всегда есть люди, готовые стать донорами.

А пока я пытаюсь спасти одного этого человека, в предоперационной палатке умирает с полдюжины других. Мальчики лет восемнадцати-девятнадцати. Они зовут своих матерей. А наши медсестры и санитары так заняты, что не могут улучить минуту, чтобы взять умирающего за руку в миг его ухода.

Он поднял глаза, постарался выдержать ее немигающий взгляд.

– Я повидал много всяких ужасов, Лилли, но этот наихудший. Слышать, как они перед смертью зовут матерей. А они ведь изо всех сил стараются вести себя стоически. Вы поверите, что они даже просят у меня прощения за свою слабость?

Он отвернулся. Не мог не отвернуться, иначе она увидела бы горячие, постыдные слезы, собравшиеся за его закрытыми веками.

– Хотела бы я знать, что тут можно сказать, – тихо проговорила она дрожащим от чувств голосом. – Я и представить себе не могла, что это так ужасно. Вы никогда… в ваших письмах нет ни слова об этом.

Он, конечно, ничего об этом не писал. Да и с чего бы он стал рассказывать ей об этом? Он зажмурился, молясь Богу о том, чтобы она не заметила его постыдной слабости. Потом он нашел в себе силы снова посмотреть на нее. Она тихо плакала, на ее щеках остались следы слез.

– Простите меня, Лилли. Простите, бога ради, – сказал он, ощущая, как чувство вины сводит его желудок. – Мне не следовало быть таким откровенным с вами. Не могу себя простить за то, что рассказал вам это.

– Ну что вы. – Она провела по глазам рукавом, открыла ридикюль в безуспешных поисках платка. Он достал из нагрудного кармана потертый кусочек ткани, вчера засунутый туда матерью, и вложил в ее руку.

– Спасибо, – сказала она, вытерев глаза. – Не обращайте внимания на мои глупые слезы. Я ведь сказала вам, что буду слушать, невзирая ни на что. И я вам говорю: мне по силам вынести это.

Она не лукавила. Она принадлежала к тому типу женщин, которые могут вынести все. Но он знал про себя, что он трус, по крайней мере в том, что имело отношение к Лилли, а потому пошел легким путем – сменил тему.

– Эдвард вам что-нибудь говорил о том, в каких бывал переделках? – спросил он и тут же мысленно выругал себя. Хорошенькая смена темы.

– В письмах? Почти ничего. Обычные его шуточки. Я думала о том, что должна расспросить его подробнее…

– Бога ради, не делайте этого. Мой опыт по сравнению с жизнью в траншеях – просто рай небесный. У меня хотя бы есть достаточно удобная кровать для сна и горячая или почти горячая пища, когда я голоден. – В его голосе теперь послышалась ярость. – И мне не приходится бояться, что меня сразит пуля снайпера. Или что я утону в воронке от снаряда. Или что я истеку кровью, вися на колючей проволоке. А именно так и умирают солдаты на этой чертовой войне, будь она проклята…

Он осекся в ужасе.

– Простите меня, Лилли. Мне нет прощения за этот язык.

– Я не в первый раз слышу такие слова. Не забывайте, где я работаю.

– Тем не менее я должен был выбирать слова.

Какой же он идиот – так испоганить то недолгое время, которое у них есть. Все, что он делал – только болтал о себе, пугал ее фронтовыми историями, бранился, как последний матрос, и ее теперь по ночам будут мучить худшие из кошмаров. Ну молодец!

Издалека до них донесся бой Вестминстерских часов, отбивавших четверть часа. Он отодвинул рукав, посмотрел на свои часы, его сердце упало.

– Уже без четверти двенадцать. Мой поезд уходит через полчаса. Вы не проводите меня на вокзал?

Он подозвал официантку, расплатился по счету и вышел с Лилли на улицу. Сердце радостно забилось, когда она взяла его под руку, и он исполнился решимости наслаждаться каждым оставшимся им мгновением. Времени сказать все то, что на самом деле важно, что он чувствует на самом деле, никогда не будет хватать.

В считаные минуты они были уже на вокзале Виктория. Он взял свою сумку из камеры хранения, накинул на плечо, поднял голову и посмотрел на доску расписания наверху. Поезд на Дувр отправлялся с третьей платформы через десять минут.

– Вы пройдете со мной до пропускного пункта? – спросил он. Она робко кивнула, будто испытывая ту же неловкость, что и он.

Когда они подошли к его платформе, он поставил сумку на пол и повернулся к ней.

– Вы мне напишете, Лилли?

– Конечно. Но прежде, чем вы уйдете, Робби, я хочу…

– Да?

– Я всегда хотела знать… когда я видела вас в прошлый раз – на праздновании обручения Эдварда, – почему вы ушли, не попрощавшись?

Господи боже. Только не сейчас.

– Я думал, Эдвард сказал вам. Вспомнил об одном деле.

– Я волновалась – уж не сказала ли вам что-то моя мама, не обидела ли каким-то образом? Так оно и было, да?

– Пожалуйста, Лилли, не здесь…

– Я права, да? Вы должны мне сказать.

– Да, она говорила со мной. Сказала, что вы обручены с Квентином Брук-Стейплтоном.

– Это была ложь.

– Теперь я знаю это. Я думаю, мы оба знаем, зачем она выдумала вам этого жениха.

– Если бы я только знала. Если бы вы мне сказали, я бы вам все сразу же объяснила. Никогда у меня не было никаких женихов. Никогда. Вы ведь верите мне, правда?

– Верю, – ответил он, тщетно пытаясь найти еще какие-то слова.

С дальнего конца платформы до них донесся свисток.

– Лилли, мне пора.

Он протянул руку, поправил ее локон, выбившийся из-под шляпки, и наклонился, чтобы поцеловать ее в щеку, но она в этот момент повернула голову – случайно или намеренно? – и ее губы прикоснулись к его губам.

Такие мягкие. Ни о чем другом в это мгновение он не мог думать. Ее губы были такими мягкими. Когда он в последний раз прикасался к чему-нибудь столь идеальному?

Он взял ее лицо в ладони, наклонился, чтобы в полной мере почувствовать сладость ее губ. И вот они разжались, и он отважился провести языком по нежной, гладкой, как атлас, внутренней поверхности ее нижней губы. Ее руки, сжимавшие лацканы его шинели, задрожали.

– Кхе-кхе.

Реальность вторглась в их короткое забытье. Они стояли посреди вокзала Виктория и целовались. Всего лишь в ярде от дежурного по платформе, который даже не попытался скрыть восторга. Перед – о черт побери – не менее чем дюжиной солдатиков, которые явно с удовольствием следили за происходящим на их глазах.

Робби сделал шаг назад, нежно снял руки Лилли с лацканов своей шинели и попытался ободряюще улыбнуться.

– До свидания, Лилли, – прошептал он и развернулся. Он предъявил билет и прошел на платформу мимо железнодорожного служащего.

Он знал, она смотрит ему вслед, и ему стоило немалых усилий не броситься назад к ней, забыв обо всех приличиях, и не поцеловать ее еще раз. Он шел по платформе, и все вагоны, мимо которых он проходил, были заполнены. Он шел, и сердце колотилось в его груди – ему так хотелось повернуться и увидеть ее еще раз. Наконец он увидел пустое купе.

Он вошел, скинул с плеча сумку и дал поезду увезти его. Увезти от Лилли назад к кошмарам его французской жизни.

Назад к войне, которая продолжалась уже столько, что ему стало казаться: она не кончится никогда.

– 13 –

16 декабря 1916

Лилли пришла в «Савойю» в день Рождества в половине двенадцатого, предполагая, что ей придется ждать в одиночестве за заказанным столиком, но, к ее радости, Эдвард уже был там, расхаживал туда-сюда по фойе. Он похудел по сравнению с тем, каким был в день их последней встречи, электрический свет резко выделял его скулы и нос с высокой переносицей, форма просторно сидела на его высокой, слишком худой фигуре.

– Эдвард!

Он повернулся, увидел ее, обхватил руками, приподнял, осыпал поцелуями ее волосы.

– Лилли, моя Лилли. Если бы ты только знала, как я скучал по тебе.

– Несмотря на все мои письма? – поддела она его и рассмеялась, когда он наконец опустил ее на пол.

– Да, несмотря на все твои развеселые рассказы о жизни билетчицы. Не мог дождаться, когда увижу тебя сегодня – встал ни свет ни заря. И кстати, счастливого Рождества.

– И тебе того же. Ты когда приехал?

– Вчера днем. Как раз вовремя для мрачного обеда en famille[10].

– Бедняга.

– Я только отдал долг – не больше. Давай узнаем, есть для нас свободный столик в гриль-зале?

Вопрос был, конечно, риторический, потому что, стоило им войти в ресторан, как словно из ниоткуда появился метрдотель. Он приветствовал Эдварда по имени и провел их к столику.