Гараж. Автобиография семьи - читать онлайн

«И на газету уже пошли яйца»

Александр Ширвиндт: Сколько бы я старчески ни говорил «а помните, а помните», никто ничего не помнит. Только вздыхают: «Не трогайте, парень в маразме, ему скоро 90. Но когда-то он был симпатичный и даже смешной». Так вот. А помните, был фильм «Гараж»? Для меня в нём написали роль. Элик Рязанов узнал, что в Голливуде кто-то из монстров собрал команду и сказал: «Месяц я буду снимать кино. Хотите участвовать, тогда с 5 апреля по 5 мая никуда не выходим из павильона». Это же было условием и Рязанова. А я выпускал спектакль в Театре сатиры. И «Гараж» для меня накрылся, что жаль. Роль сыграл Валентин Гафт. Зато теперь я не вылезаю из «Гаража», который снимает Миша.

Михаил Ширвиндт: Раньше зайдёшь, бывало, в гараж, а там на нескольких капотах – огурчики, колбаска… Усталые владельцы машин, вернувшись с работы, сидели и трепались: рассказывали байки и анекдоты. Это было настолько уютно и вкусно, что я, будучи ребёнком, дико завидовал. Думал: вырасту – обязательно буду делать так же.

М.Ш.: В Москве исчезли дворы. На их месте возникли парковки, и детям негде гулять. А двор дома моих родителей на Котельнической набережной никогда не будет уничтожен, потому что это не просто двор. Площадка с холмами, деревьями, скамейками и песочницами – это крыша одного из самых знаменитых в Москве гаражей.

Наталия Белоусова: Наш дом стоит на склоне горы у Москвы-реки, и крыша гаража находится на уровне следующей улицы, параллельной набережной. Гараж огромный, на сто машин. Но при этом всё-таки желающие попасть в него образовывали очередь. А самое лучшее место досталось, естественно, одному из авторов проекта нашего дома Дмитрию Чечулину. И вот не стало Дмитрия Николаевича…

А.Ш.: Эту историю я много раз рассказывал, но, поскольку, как было сказано выше, всё равно никто ничего не помнит…

М.Ш.: Мы добились места в этом гараже, стоящем прямо напротив нашего подъезда. Соседними были машины Людмилы Зыкиной и Клары Лучко. Я об этой истории тоже писал.

М.Ш.: Капоты современных машин уже не те, на них уже яйца не положишь.

А.Ш.: Чьи яйца не положишь?

М.Ш.: Любые. Соскользнут.

А.Ш.: Надо уметь класть яйца на капот, тогда они не соскользнут.

М.Ш.: На 21-ю «Волгу» вы же клали яйца?

А.Ш.: Клали. Расстилается газета. Она антискользкая. И на газету уже пошли яйца. Вся жизнь была в гараже. Когда на улице жарко, в нём прохладно. В нашем гараже, в самом конце, была мойка, а рядом с ней – маленькая мастерская, где мы пили, ели, чистили карбюраторы, выстукивали колодки. Мы всё делали своими руками.

М.Ш.: Папа приезжал из театра. Ребёнок ждал, когда папа придёт домой, а папа выстукивал колодки до двух часов ночи. И после этих выстукиваний приходил очень несвежий. А мальчик от страха, что он теряет отца, плакал.

А.Ш.: Ничего он не плакал. Какал – это я помню.

Н.Б.: Мой автомобиль, появившийся много позже Шуриного, стоял не в гараже, а перед входом в высотную часть нашего дома – на стоянке под открытым небом. В будочке сидел охранник, который поднимал шлагбаум, пропуская во двор машины жильцов. Своему сменщику он всегда говорил: «Чисти как следует от снега место № 14. Наташенька иногда приезжает в туфельках». А звали этого охранника Феликс Дзержинский. Он был внуком Железного Феликса и жил в нашем доме. Теперь места в нашем гараже надо покупать. Шура купил. Его машина там и живёт.

«Коляски без детей – это наследственное»

М.Ш.: Все книги, вышедшие у папы и у меня, все передачи, снятые нами, созданы благодаря маме, которая вспоминает быль, а мы эту быль за ней записываем. Так что реальный автор всех произведений – моя мама.

Н.Б.: Насколько я создатель передач и книжек, не знаю, но то, что я создатель Миши, это точно.

А.Ш.: Она создатель книжек, она создатель Миши. А я опять ни при чём.

М.Ш.: Раз уж заговорили о моём появлении на свет, давайте тему передвижений на колёсах начнём с коляски. Расскажите историю фотографии, где вы умильно склонились над детской коляской. Этот трогательный снимок в папиных мемуарах иллюстрирует появление долгожданного ребёнка. В книге «Былое без дум» он подписан: «У меня родился сын!»

Н.Б.: В 1956 году я приехала в Киев проведать будущего мужа – Шура снимался там в картине «Она вас любит». Мы гуляли в парке, увидели пустую коляску, и кто-то сфотографировал, как мы к ней подошли.

А.Ш.: Коляска была не пустой, в ней лежала бутылка водки. Дело в том, что алкоголь запрещали проносить на съёмки. Тогда мы у какого-то аборигена одолжили коляску, положили в неё пол-литра и повезли к себе в гримёрную палатку, чтобы прекрасно посидеть. Для достоверности позвали Наталию Николаевну.

М.Ш.: Теперь понятно умиление, с которым папа смотрит на содержимое коляски. Там не ребёнок, родившийся через два года после этих событий, а пол-литра.

Н.Б.: У нас в семье коляски без детей – это, видимо, наследственное. Моя бабушка, Алевтина Михайловна Севастьянова, столбовая дворянка, стала революционеркой и участвовала в организации побега из заключения какого-то соратника. Она гуляла у стен тюрьмы с детской коляской, где вместо ребёнка лежала одежда, в которую он должен был переодеться. Не знаю, удалось ли покинуть тюрьму этому революционеру, но бабушка в ней оказалась – её поймали и посадили.

Портрет Алевтины Михайловны висит у нас на стене. Правда, не в прежней рамке. Одно время в нашем дачном поселке НИЛ («Наука. Искусство. Литература») орудовал вор. Охраны тогда не было, а зимой практически никто не жил. Нормальный вор разбил бы стекло и спокойно влез бы в дом, а этот был аккуратным: снимал штапики с оконных рам, стёкла же ставил на землю, чтобы хозяева потом могли вернуть их на место. Брал он только произведения искусства, поэтому мы прозвали его Антиквар. Портрет бабушки висел в красивой овальной деревянной рамке. Вор вынул фотографию, положил её на мою кровать, а рамку унёс. Еще он коллекционировал краны от самоваров. У нас украл два. Антиквара поймали, изъяли наворованное и велели пострадавшим приходить в милицию за своим добром. Все пошли, но заявления писать отказались. Я тоже пришла в милицию. Рамки от портрета я не нашла, а кранов там лежала целая куча – как определить, какие наши? Я не думала, что в милицию ходят со своим самоваром.

– Забирайте все! – сказали мне.

И я взяла. Потом целое лето к нам приходили дачники с самоварами подбирать к ним носики (многие оставались поужинать). И все равно с десяток не разобрали.

М.Ш.: От этой маминой бабушки, моей прабабушки, я получил один из главных уроков своей жизни. Когда крестьяне её родового воронежского имения подавали ей малину, она снимала очки и с удовольствием ела только что сорванные с куста ягоды. Останься она в очках, наверняка обнаружила бы какие-нибудь червоточинки, а то и самих червячков. И радость уже не та, когда ты полностью сконцентрирован на поиске изъянов. Всю жизнь я руководствуюсь этим принципом и, чуть что, «снимаю очки».

Н.Б.: А твоё рождение связано с другой ягодой. В августе 1958 года в Молдавии шли съёмки фильма «Атаман Кодр» с участием Шуры, а параллельно в Челябинске – гастроли Театра имени Ленинского комсомола, где он работал, и ему приходилось всё время летать. Я, на девятом месяце, ездила в Москве в аэропорт, когда у него была пересадка, чтобы хоть час побыть с ним. И вот как-то приезжаю, а Шура привез из Молдавии большой ящик черешни, которую я очень люблю. Мы сидели, ели, ему уже улетать, а в ящике еще много ягод и я не могу его поднять. Но не оставлять же его там! И я с животом, как этот ящик, просидела целый день одна в аэропорту, чтобы доесть черешню. А через неделю родился ты. Так что ты наполовину состоял из черешни.

М.Ш.: Вы мне вот что скажите: ведь многие известные люди родились в Москве в роддоме имени Грауэрмана…

А.Ш.: Да, Булат Окуджава, Андрей Миронов, Михаил Державин, Марк Захаров, я… Роддом стоял рядом с рестораном «Прага». Мы выбирали. Чтобы родиться и сразу отметить.

М.Ш.: Мама тоже там родилась. А почему я родился не в козырном роддоме, а где-то на выселках?

А.Ш.: Тебя как раз повезли в какой-то элитный.

М.Ш.: Ничего подобного. Меня еле с дачи довезли.

А.Ш.: Нет, ты родился в роддоме, где были новейшие средства. Вот тебе и результат.

М.Ш.: А я слышал версию, что в тот момент, когда я должен был родиться, роддом Грауэрмана закрыли на профилактику.

Н.Б.: Не на профилактику, а, как это тогда называли, на «помыв». Все роддома на две недели закрывают на санитарно-гигиеническую обработку. Когда Миша родился, Шура отправил моей подруге в Ленинград открытку со словами: «У Наташи вчера родился сын – чёрный и маленький, весит 3200, а как его зовут, ещё неизвестно».

М.Ш.: А вы ведь хотели девочку.

А.Ш.: Но сейчас же можно сделать из мужика бабу.

М.Ш.: Я не до такой степени готов идти вам навстречу…

Н.Б.: В 1958 году, когда Ван Клиберн в Москве победил на Международном конкурсе имени Чайковского, мне Шурина мама достала контрамарку в консерваторию на заключительный концерт. Зал был набит битком, люди стояли в проходах. Мне досталось место на ступенечке на самом верху. Миша сидел у меня в животе.

М.Ш.: Я слушал Клиберна?

Н.Б.: Да, ты был уже на подходе.

А.Ш.: Очевидно, ступенечка была настолько низкой, что Миша совершенно не увлекается фортепьянной музыкой.

М.Ш.: Я даже абсолютно лишён музыкального слуха.

А.Ш.: А вообще у нас архимузыкальная семья. Мой папа, дедушка Миши, был замечательный скрипач, я…

М.Ш.: Я поставил бы точку на дедушке.

А.Ш.: Я тоже замечательный скрипач. По поводу замечательных музыкантов. Сейчас эталон афористичности – Раневская. Она действительно была выдающейся дамой. Но не одна она. Немало людей тоже мыслили афористично и были очень остроумными. Например, Леонид Утёсов. Когда появился Эстрадный оркестр Эдди Рознера и вышел набриолиненный красавец с усиками в белом пиджаке, все обалдели: как это вдруг в Советском Союзе такое допустили? Будучи в гостях у Утёсова, я услышал от него:

– Эдди – это воплощение артистичности, замечательный музыкант.

– Говорят, он вторая труба мира, а первая кто? – спросил я.

– Ну, первых огромное количество!

Н.Б.: Когда Миша родился, нас поздравляли не только друзья и коллеги. Три поклонницы Шуры (ещё с театрального училища) пришли к нам и принесли в подарок цветы и серебряные рюмочки. У меня со многими Шуриными поклонницами были хорошие отношения. Мы перезванивались, муж приглашал их на спектакли. Всю жизнь после каждого спектакля Шура привозил полную машину букетов. Я считала: не страшны женщины, которые дарят цветы, страшны те, которым дарят.

А.Ш.: У меня была поклонница – дама с огромной рыжей халой. Она всегда сидела в первом ряду по центру. Мы с Олей Аросевой играли в спектакле о становлении колхозов в Прибалтике. Она прошептала мне: «Твоя на месте». В этом спектакле мы пели куплеты, и, когда оттанцевали и убежали за кулисы, поклонница одна нам аплодировала. Оля сказала: «Шквал». Дама всегда приходила с огромным букетом и мне его вручала. Хотя на этот спектакль никто цветов не приносил.

– Не берите эти букеты, – посоветовал мне как-то один артист.

– Почему? – удивился я.

– Они с кладбища.

Она собирала их на могилах.

Н.Б.: Миша, ты всюду рассказываешь, что для тебя Родина – не вся Россия с берёзками, а наша дача. Тебя на неё привезли, когда тебе было 10 дней, и вот прошло уже столько лет, а ты до сих пор с родителями на той же террасе, за тем же столом, на котором тебя, голенького, пеленали.

М.Ш.: Как только послушал Клиберна, практически сразу приехал на дачу.

А.Ш.: И стал слушать другого пианиста – Святослава Рихтера, который жил тут напротив.

Н.Б.: Как-то у нас на даче прохудилось любимое всеми кресло. Шура пошёл искать, чем бы его можно было привести в порядок. И где-то на помойке у дачи Рихтера обнаружил выброшенную кровать на пружинах. Он отвинтил пружины, принёс, всё сделал, и это кресло до сих пор стоит на веранде с пружинами из рихтеровской кровати.

М.Ш.: При сидении и вставании они звучат как Рахманинов.

А.Ш.: Я в поселке НИЛ пришлый. Я в нём всего-то 73 года.

Н.Б.: А я, как Миша, с рождения. Это дача моего дедушки, главного архитектора Москвы Владимира Семёнова. Здесь мы с Шурой и познакомились.

Н.Б.: К вопросу о музыке. В одно дождливое лето, когда нашему Мише было шесть лет, а Андрюше, сыну Кнушевицкой и Рапопорта, четыре года, мы в отпуске томились на даче. Делать нечего, дети ноют. У нас был патефон, и мы почему-то, видимо под настроение, постоянно ставили пластинку с песней «Шаланды, полные кефали».

– Если поставите в десятый раз, – пригрозил Миша Рапопорт, – разобью.

Кто-то всё-таки не удержался, и Миша разбил пластинку на мелкие кусочки.

А.Ш.: Чтобы Мишка больше ничего на даче не разбивал, мы старались куда-нибудь уехать. В 21-й «Волге» был диван. Когда его откидывали, машина превращалась в спальню шестизвёздочного отеля. Мы ездили по молодости с Рапопортом и Кнушевицкой и спали ночью на трассе вшестером – четверо взрослых и двое детей.

М.Ш.: У меня другие воспоминания об этом диване.

Н.Б.: Сейчас на нашей даче бегают уже правнуки. Когда правнучке Элле, дочке нашего внука Андрюши, было три с половиной года, она меня спросила:

– Почему ты такая старая?

– Давно родилась, – говорю.

– А почему?

– Мне надо было родить тебе дедушку.

Дедушка – Миша – сидел рядом. Элла задумалась.

– А тебе тяжело было его носить?

– Да нет, он тогда был маленький.

Элла, показывая на нашу собаку, спрашивает:

– А Микки тоже у тебя в животе сидел?

Я подумала: по-моему, она считает меня сукой.

«Сам за рулём кобылы»

М.Ш.: За годы, что я делал свои телевизионные программы, мне пришлось передвигаться самыми разными способами. Это были самолёты, вертолёты, поезда, автомобили разного рода (джип-сафари с переворотами и гонки на выживание, в которых я тоже несколько раз перекувырнулся), яхты и катера, различные вариации рикш, все виды велосипедов, лыжи (равнинные, горные и даже для езды по песку). Я погружался под воду с батискафом и летал на парашюте за лодкой. Я ездил на лошадях, верблюдах, ездовых собаках, северных оленях, слонах и перемещался, если это можно так назвать, на дельфинах, держась за плавники.

А.Ш.: Это всё – семечки. В эвакуации, в Чердыни, я, семилетний, возил бочку с водой. К речке был страшный спуск. С возницей – инвалидом, не взятым на войну, – мы ведром черпали из проруби ледяную воду, заливали её в огромную обледенелую бочку с квадратной дыркой сверху и закрывали отверстие деревянной крышкой. Мне давали вожжи, и я сам, за рулём этой кобылы, таранил бочку наверх, в Чердынь.

Вспомнил анекдот. Старая кляча ввозит во двор подводу с дровами. Молодой возница орет: «Эй, я дрова привёз!» Кляча оборачивается: «Он, б…, привёз!»

В архиве Чердынского музея хранится мой ответ на письмо сотрудников, отправленный в 1987 году.

А.Ш.: В детстве я обожал лошадей и тогда ещё не знал, что это кончится ипподромом, ставками и кошмаром безденежья. Ипподром был единственным в Советском Союзе местом с тотализатором. Закрыть не могли, потому что курировал бега Семён Михайлович Будённый.

– Что это такое? – говорили ему. – Капитализм? Империализм?

– Нет, – отвечал он, – это рысисто-конные испытания.

Я не был на бегах уже тысячу лет. Последний раз, когда был (пригласили ещё оставшиеся старики-наездники), сел, и кто-то из молодых подошёл, спрашивает:

– На что будете ставить? Давайте мы вам поможем.

– Милый, – говорю, – сколько тебе лет?

– Тридцать два.

– За 20 лет до того, как тебя заделывали, я уже здесь проиграл всё, чем должен был кормить ребёнка.

М.Ш.: Пару раз отец брал меня в детстве с собой на ипподром. А потом я стал ходить туда самостоятельно. Случайно забравшись однажды в парке на лошадь, я от счастья чуть с ума не сошёл. Ныл, ныл, ныл, пока меня не пристроили в конноспортивную секцию «Труд». В результате девять лет я занимался конкуром. Поскольку из-за двоек в школе тренер мог не допустить до занятий, я мучительно вёл второй дневник, фальсифицируя оценки и подписи учителей. Обнаружили бы этот дневник родители, были бы потрясены тем, что их сын, оказывается, отличник. В общем, в то время как папа на одном конце ипподрома, купив билетик, наблюдал за скачками, я на другом занимался конным спортом. Бега, в которых многие видели элемент свободной жизни, азарт и предвкушение удачи, меня не интересовали. Я знал ипподром с изнанки: как придерживают лошадей и подкупают жокеев.

А.Ш.: О жокеях. Когда-то давно с Театром сатиры мы приехали на гастроли в Саратов. Нас, молодых артистов, поселили на частные квартиры, и я оказался у одного старика. Выяснилось, что он беговик.

– В Саратове бега? – поразился я.

– Да, у нас ипподром.

И он меня поволок. На автобусе мы пилили-пилили и приехали на паханное поле. Там под шатром сидели два будёновца с матюгальником и вдалеке виднелась конюшня. Никаких программок не было. Обычно на ипподроме наездники в разных камзолах, чтобы можно было различить их и видеть, кто как едет. Будёновцы в матюгальник объявляют: «Второй заезд. Бегут Рыцарь под наездником Ивановым, камзол произвольный, и Леокадия под наездником Тихоновым, камзол произвольный». Выезжают две лошади, и на них два мужика в ватниках, на которых сзади пришпандорены номера. Это называлось «камзол произвольный».

Н.Б.: Но ипподром и бега были много позже. А после лошади в Чердыни следующим транспортным средством стал велосипед. В начале 1950-х мы с Шурой ездили на велосипедах по Москве. У меня был немецкий Diamant, подаренный мне родителями в 1953 году по окончании школы, а у Шуры – ЗиЧ с переключением скоростей.

А.Ш.: Да, трёхскоростной ЗиЧ производства Новосибирского авиационного завода имени Чкалова. После велосипеда родители купили мне мопед. Я жутко учился, тогда они сказали: «Отнимем». Начал учиться. Ни на мопеде, ни на велосипеде я уже давно не езжу. Несколько лет назад в Москве организовали акцию «На работу на велосипеде» и попросили руководителей всех организаций её поддержать и приехать на велосипедах. А чуть позже Сергей Собянин по телефону поздравлял меня с днём рождения. Мы мило беседовали, и я возьми да и скажи: «Я тут получил письмо о том, что должен на работу ехать на велосипеде. А вы знаете, что двенадцати руководителям московских театров – за восемьдесят? Лично я очень беспокоился за Галю Волчек. Всё думал, как она доехала». Возникла пауза. И Собянин совершенно гениально ответил: «Вообще-то, над возрастом руководителей театров надо серьёзно подумать».

М.Ш.: Я хорошо помню свой первый велосипед. Прадеду, академику Владимиру Семёнову, за выдающиеся заслуги в области архитектуры выделили квартиру, в которой было пять комнат, включая комнату для прислуги! Мы с моим двоюродным братом гоняли на велосипедах по всем её закоулкам. Потом были другие велосипеды, а когда велосипедное отрочество закончилось, на горизонте замаячила мопедная юность, о чём упоминается в одном из писем папы мне.

«С разбитыми фарой и носом»

Михаил Ширвиндт

Ледовый спидвей (мотогонки на льду) – пожалуй, самая большая спортивная страсть в моей жизни. Мне было лет двенадцать, и я жил тогда у бабушки на «Динамо», прямо напротив стадиона. Как-то зимой, гуляя во дворе, я услышал странный трескучий шум. Он то усиливался, то ослабевал и сопровождался рёвом восторженных зрителей на трибунах. А потом я почувствовал запах! Если бы автор «Парфюмера» Зюскинд жил тогда в нашем дворе, то, естественно, создал бы магический аромат на основе выхлопа метанола, парящего над стадионом (да, гоночные мотоциклы для пущей скорости заправляют не бензином, а именно метанолом). Вот так, заочно, не видя самого зрелища, а только благодаря треску и запаху я стал фанатом неведомого мне вида спорта.

После этого откровения я не пропускал ни одного соревнования. Ах, эта атмосфера! Ледяная взвесь от взрытого шипами льда поднимается над треком – четверо гонщиков стартуют, встав на дыбы, и тут же падают на колено, входя в первый поворот, потом – рывок по прямой, снова поворот и так далее. Очень часто выбоины на разъезженном льду подбрасывают мотоцикл, и происходит контакт с мотоциклом соперника. Удача, если у спортсменов получается выровнять свои машины, но чаще кубарем летят люди и мотоциклы, врезаются в защитные маты… Жуть! Кошмар! Красота!

До сих пор я помню имена выдающихся мотогонщиков того времени: Габдрахман Кадыров, Борис Самородов, Владимир Цыбров, Конни Самуэльсон, Антонин Шваб… Не морщитесь! Для знатоков эти фамилии звучат, как музыка. Дайте им насладиться именами кумиров тех лет. Замечательный писатель Андрей Битов написал повесть «Колесо. Записки новичка», посвятив её спидвею и, в частности, первым двум персонажам из моего списка.

Кстати, как рассказывают мотогонщики, именно Габдрахман Кадыров придумал ложиться вместе с мотоциклом на лёд, входя в вираж. При этом левое колено выполняло функцию тормоза и опоры. Такой трюк давал огромное преимущество: мотоцикл практически не терял скорости на повороте и, вернувшись в вертикальное положение, на корпус обгонял преследователей. Сейчас так делают все, в магазине продаются профессиональные наколенники и налокотники для этих манёвров, но тогда… Очень долго мотогонщики во всём мире не могли освоить этот приём: на лёд они ложились, а вот встать не получалось, и так, лёжа на боку, они улетали в ограждение.

В общем, не нюхнув аромата выхлопа, не насладившись мелодией трескучих движков, не завопив от ужаса, когда мотоцикл начинает «козлить», вы не сможете понять этот настоящий мужской праздник. К великому сожалению, мне не удалось приобщить папу к этому таинству. Был один шанс, но увы. Эх, расскажу!

Как-то в «Лужниках» проходили очень важные соревнования по спидвею, чемпионат то ли Европы, то ли мира, а может, и Вселенной – сейчас уже не так важно. Главное, что я уговорил папу меня туда отвезти. Не помня себя от радости, я сидел дома и ждал, когда наконец он придёт с работы и мы поедем. Ну что же так долго? Уже 3 часа дня, а в 7 вечера начало! Опоздаем! Я не находил себе места: 4, 5, 5:30… Где папа? Мобильные телефоны ещё не изобрели, в театре сказали, что он давно ушёл. 6, 6:30, 7!

Папа не пришёл. Он забыл.

Это был, пожалуй, единственный случай, когда я серьёзно обиделся на отца. И всё же спустя несколько лет та драма помогла мне. Тогда дело дошло до покупки мопеда.

О, мопед! У многих сверстников из обеспеченных семей это желанное транспортное средство уже имелось, мне же, сыну артиста и архитектора, рассчитывать на чудо не приходилось – стоил мопед около двухсот рублей! Помимо дороговизны существовал ещё фактор опасности, беспокоивший родителей.

– Ты и на велосипеде был весь в синяках и ссадинах, а тут вообще!

Однако бесконечное нытьё про Петю, Лёшу, Юру, у которых уже чуть ли не мотоциклы, и клятвы, что ездить буду очень медленно и только вокруг дома, а на шоссе – ни-ни, потихоньку довели родителей до нужной кондиции, «клиенты созрели». И вот наконец мне и моему другу Аркаше купили мопеды «Верховина-5»! Нет, Аркаше мопед купили не мои родители, а его, тоже из интеллигенции, а стало быть, очень небогатые. Нас, конечно, не волновали дыры в семейных бюджетах, главное – мопед!

Сейчас я думаю, что брешь в обороне отца, или, как сказал бы шахматист, защите Ширвиндта, пробило напоминание о случае с «Лужниками».

И вот два красавца с середины весны обосновались на нашем балконе в ожидании каникул и дачи! Мы настолько шалели от радости обладания этими полумотоциклами, что не слезали с них ни на балконе в Москве, ни потом, на даче!

По сравнению с теперешними элегантными электроскутерами наше «чудо техники» сейчас выглядело бы полной архаикой. Оно всё время ломалось, оно дымило, оно трещало так, что соседи-дачники гонялись за нами с палками! (Если бы сегодня я встретил ту кавалькаду на пяти-шести ревущих монстрах, я всех этих ездоков поубивал бы! Но теперь я старый брюзга, а тогда был юный мотоас.)

Как-то, не выдержав зубодробительного треска, на дорогу с палкой наперевес выбежал Александр Михайлович Поламишев – известный режиссёр, профессор Театрального училища имени Щукина. Он приготовился к атаке, и тут из-за поворота выезжает мопед, а на нём сидит мой папа, его коллега по училищу! Жалко, я не видел этой сцены.

О, сколько приключений было связано с мопедами! Сколько поломок, падений, встреч с гаишниками! Естественно, вопреки заверениям, данным родителям, мы не катались по дорожкам около дома. Мы совершали дальние путешествия, преимущественно по бездорожью, проваливались в ямы, увязали в болотах, глохли, беря речки вброд!

Ездить же по «дорожью» без номерных знаков запрещали правила, а получить их мы не могли, будучи несовершеннолетними. Поэтому гоняли по шоссе на свой страх и риск. Правда, гоняли – это громко сказано. Максимальная скорость мопеда 50 км/ч, так что любой милицейский мотоцикл догонял тебя в два счёта. А догнав, доблестный гаишник тебя наказывал. А как наказать малолетнего балбеса? Денег у него нет, везти его вместе с драндулетом в участок – дело хлопотное, поэтому он просто вырывал с корнем провод зажигания, и всё! Если же попадался «настоящий» гаишник, то он ещё спускал шины и забирал ниппели, чтобы ты не мог их накачать. И всё это в 40 километрах от дома!

Слава богу, что путешествовали мы группами, поймать же милиционер мог только одного из нас – остальные разъезжались в разные стороны, насосы и запасные ниппели у нас имелись. С проводами было сложнее, поэтому приходилось мастерить из подручных средств буксир и тянуть бедолагу до дома.

Зато ночи были наши! Гаишники спят, родители тоже, ты незаметно вылезаешь в окно дачи, выкатываешь мопед и долго-долго катишь его по ночным тропкам до выезда из посёлка. По параллельным дорожкам, кряхтя, тужатся твои мотодружки – ведь, если завести эти тарахтелки чуть раньше, перебудишь всех дачников и спалишь всю стаю.

И вот преграды позади – свобода! Все дороги твои – гоняй сколько хочешь, что мы и делали до потери сознания, до последней капли бензина!

Помню, как-то мы договорились покататься с другом Аркадием и одной милой дачницей. В назначенный ночной час я подобрал Олю (по-моему, её звали так) у её калитки. Мы дошли до дома Аркаши – и тишина. То ли проспал, то ли заболел (он до сих пор крайне болезненный мальчик), а может быть, его застукала бабушка. Не знаю. Как бы то ни было, мы отправились в путешествие без него.

Сейчас трудно представить, как можно взгромоздиться на эту хрупкую конструкцию вдвоём – одному-то страшновато, а тогда получалось прекрасно. Тогда мы были молодые и лёгкие. Лёгкие и на подъём, и на залезание!

Мы долго гоняли по дальним дорогам, потом по ближним, потом нарвали бесхозных яблок, потом начало светать и мы оказались на бескрайнем лугу в пойме речки Малая Истра. И вдруг во мне что-то щёлкнуло, я как бы попал в другое измерение, время замедлилось, и начался плохой фильм. Плохой – в смысле слишком хороший, когда герои идеальны, реплики до тошноты банальны, природа вокруг настолько красива, что плеваться хочется, и мы неожиданно стали персонажами этой пошлой нетленки!

Мы мчались на бешеной скорости по лугу сквозь высокую траву, сквозь васильки, ромашки и клевер. Предутренняя роса приятно холодила наши загорелые мускулистые ноги (так обычно пишут). Кромка леса, окаймлявшего поле, из тёмно-серой превратилась в нежно-голубую, потом, буквально через несколько мгновений, стала ослепительно зелёной с перламутровыми отблесками первых робких лучиков солнца!

Мы остановились на песчаной косе у речки, мы купались, мы мыли мопед, мы ели яблоки без намёка на грехопадение – в плохом кино ни в яблоке, ни в раю не может быть червоточинки. И длилось это бесконечно! И было это счастьем!

Потом, слегка оглушённые гармонией, мы ехали домой. Не глядя, я повернул в привычный проулок, а там – свежевырытая траншея! Девушка перелетела через меня и покатилась по траве, а мы с мопедом долго кувыркались внутри, снаружи, опять внутри этой дурацкой канавы!

В итоге Оля, как говорится, отделалась лёгким испугом, а драндулет и я получили значительные повреждения: погнут руль, разбит нос, поломаны спицы, ссадины на локте и на колене и так далее. И знаете, что я понял, ковыляя домой с разбитыми фарой и носом?

Самые счастливые моменты нашей жизни размываются суетой и рутиной. Они настолько хрупки и скоротечны, что мы не успеваем их поймать и зафиксировать. Вот, вот оно! Вот было! Но нет, тебя окликнули, зазвонил телефон, залаяла собака, и мысль о счастье, вздохнув, испаряется в эфире.

В моём случае – не будь ямы, не осталось бы в памяти этой прекрасной картинки предрассветной идиллии. Всё как в кино: сцена началась, потом щёлк – и закончилась. А секрет очень прост – он на поверхности, а в моём случае – в траншее. Нужно вырыть эту траншею в своей душе, и в моменты радости, эмоционального подъёма резко остановиться, оглянуться по сторонам и сказать себе: «Это счастье!»

«Мгновенье! О, как прекрасно ты, повремени!» – никак не решался произнести доктор Фауст. А знаете почему? Потому что он не свалился с мопедом в траншею!

И в завершение мопедной биографии хочу поделиться с родителями, чьи дети вымаливают себе модный электроскутер, одной историей. Как-то я снимал сюжет о мотогонках и разговорился с очень именитым моточемпионом. Я задал ему банально-традиционный вопрос: «С чего вы посоветуете начать ребятам, которые хотят достичь ваших высот?» И вот его неожиданный ответ: «Знаете, сколько процентов мотоциклистов в своей жизни попадают в серьёзные аварии?» – «Нет». – «100».

Больше вопросов у меня не было.

«Ну, Марьиванны, что будем делать?»

Н.Б.: Первая машина в нашей семье была персональной – по субботам она привозила на дачу моего деда, академика Владимира Семёнова, возглавлявшего в то время Институт градостроительства. В посёлке НИЛ был ещё один автомобиль – у архитекторов братьев Весниных. Когда подрос мой брат Володя, ему купили «Москвич», а через год и «Волгу». «Москвич» брат продал какому-то молодому человеку, который оказался Алексеем Баталовым. Алёша вернулся из армии, и Анна Ахматова, дружившая с его мамой, актрисой Ниной Ольшевской, и жившая у них, дала ему денег, чтобы он приоделся. С этой суммой он шёл мимо автомагазина, где увидел практически новый автомобиль моего брата. Алёша купил его, пригнал в свой двор, поставил под окнами и поднялся в квартиру. Ахматова, выглянув в окно и обнаружив «Москвич», спросила: «А что, пиджаков не было?»

Потом моя 50-летняя мама решила научиться водить. Записалась в автошколу, сдала экзамены и получила права, но ездить за рулём боялась: когда она видела милиционера, ей становилось плохо. В то время как я училась на третьем курсе архитектурного института, в нём организовали курсы вождения, и я стала их посещать. Тогда надо было учить не только технику безопасности (тормоз, руль, поворотники), но и всю материальную часть. В результате экзамены я сдала на пятёрки. А Шура, сдававший тогда же, получил двойки и тройки, но, так как троек было на одну больше, ему тоже дали права.

А.Ш.: Прекрасно я всё сдал! За руль я впервые сел классе в десятом. Азам меня обучали великовозрастные приятели.

Н.Б.: Через некоторое время после того, как я получила права, меня остановил постовой. Мне было года двадцать два, я ехала за рулём уже тогда нашей с Шурой «Победы». Мы с Миррой Кнушевицкой возвращались с Киевского вокзала, проводив Шуру, который куда-то уезжал. Около Большого театра я проскакиваю на красный свет, и меня останавливают. Подходит милиционер. Лето, мы сидим такие молодые и воздушные: платья в кружевах и кружевные же перчатки до локтя.

Он оглядывает нас и говорит:

– Ну, Марьиванны, что будем делать?

Мы так расстроились! Не из-за нарушения и возможного наказания, а из-за того, что нас назвали Марьиваннами. Мы-то казались себе ангелами. Он нас всё же отпустил.

Я провела за рулем 60 лет без единой аварии. Несколько раз меня останавливали за превышение скорости. Однажды – когда я ехала вдоль Яузы. Тогда было принято в выходной день посылать провинившихся слушать лекции о правилах дорожного движения. И милиционер собрался отправить меня в воскресенье куда-то на окраину Москвы.

– С удовольствием послушала бы лекцию, – говорю, – но дети!

– А у вас не один? – участливо спросил милиционер.

– Если бы один!

А внуки тогда ещё не родились, у меня был только взрослый Миша.

– Что же мне с вами делать? – задумался гаишник.

– Я сейчас еду по делам, а когда буду возвращаться, давайте я помашу вам с того берега и погужу, – предложила я.

И он меня отпустил! На обратном пути вижу – на той стороне Яузы он кого-то штрафует. Останавливаюсь и гужу. Он бросается к парапету, начинает мне махать сам и чуть ли не посылать воздушные поцелуи.

Когда Шура, уже став известным, иногда превышал скорость и его останавливали, то гаишники обычно узнавали его, улыбались и желали счастливого пути. Однажды мы ехали с маленькими внуками, превысив скорость. Милиционер подошёл, увидел за рулем Шуру и воскликнул: «О, какие люди в Голливуде!» Внуки потом долго вспоминали эту фразу.

М.Ш.: Я помню, как однажды Андрея Миронова тормознули. Что-то он там нарушил. Андрей, будучи уже в зените славы, смиренно протянул документы. Пожилой капитан долго их изучал, потом взял талон предупреждений, который в то время прилагался к правам и в котором за серьёзные нарушения прокалывали дырки (три дырки – и изъятие прав!), достал компостер и собрался пробивать. Второй, молодой гаишник, видя решимость коллеги и ужас в глазах Андрея, тихо говорит своему опытному напарнику:

– Это же Андрей Миронов!

– Подумаешь, Миронов, – цедит тот. – Я самого Олега Попова останавливал!

И проколол талон.

А.Ш.: Если окинуть взглядом весь мой автомобилизм, то я прошёл четыре периода. Первый – безумная, лихая юность, когда мы в ночи гоняли наперегонки. Машин на дорогах тогда было немного, милиции тоже. Второй период можно назвать профессионально быстрым. Третий – малоскоростной. Ну а четвёртый – когда меня перестали пускать за руль.