Этот стол Мокрякову привезли давным-давно из Тарту, который вообще-то Юрьев, но многое в мире называется не своими именами и несет в себе иное, зачастую противоположное предназначение. Например, тот же Таллин пишется с одной «н» и вообще-то, называться должен Колыванью. На закате коммунизма в Колыванской волости делали неплохую мебель. Только и всего.
…Тогда, еще при большевиках, на заре всего того, что так много и радостно обещало, даже уже обозначало, но обернулось огоньками гнилушек на болоте возле кладбища, c которого хорошо виден башенный кран над ближайшей новостройкой, они снимали своим кооперативом квартиру-трешку на проспекте Ветеранов, сидели на табуретках и макетировали то самое будущее, в котором эти самые краны, подобно лестницам в небо, звали вперед, и вверх, и даже, может быть, к звездам. Как теперь принято говорить, создавали виртуальную матрицу. И вот потом, когда «упали» первые деньги, настоящие и легкие, затеялся переезд в тот первый настоящий офис, и специально был послан толкачок в Тарту. Прежде он в Ригу заехал, но с «красными стрелками» как-то не сложилось. Теперь и слово такое – «толкачок» – можно найти только где-нибудь в орфографическом словаре, производственном советском романе, а то еще краше – на «Википедии». Тем не менее, мебель эстонская была тогда не на слуху, но вместе с тем по разовым заказам делали ее и для большой Москвы. То есть ручная почти была работа, штучные партии – витрина штучного социализма.
Тарту тогда был для граждан понятней и ближе, чем Румыния, но такого стола, какого хотелось Мокрякову, и там не было. Может быть, в самой Румынии было, а у нас – разве только у вождей. Тарту непонятней, чем Таллин и даже Пярну, и оттого таинственней. Один Университет чего стоит. А остальным, кроме Мокрякова, в конторе было, в общем-то, наплевать, на чем сидеть и как.
Эскиз желанного реквизита он аккуратно вычертил настоящим паркером на хорошей немецкой бумаге. Бумаги такой была тогда всего одна пачка, и он аккуратно брал по листочку. А паркер…. Он любил все, что было удобно и отличного качества. Как вот и этот стол. Какую угодно мебель можно было теперь в течение дня задумать и получить вскоре, но стола этого, первого и любимого, он не бросил. Кресел переменил несколько и продолжал поиск, выстраивая пространство кабинета, но все эти структурные проекты стояли и лежали на том самом ките, которым был желанный стол. Делали его долго, потом собирали прямо на месте, с эстонской дотошностью, хотя руками русских мастеров. Эстонцы не очень-то любили посещать город Ленинград в те непрочные времена, да и в другие города, в общем-то, тоже. Им здесь всегда было страшновато. Один район города, как вся их непорочная республика. А Москва трепет вызывала мистический, а вовсе не местечковый, такой, какого следовало ждать. К таким выводам пришел Мокряков после общения со сборщиками мебели.
Внутри стола плавали ящички, удобные, памятливые, вместительные. Этими ящичками можно было управлять, как будто вращать барабан в револьвере. Это в правой части. А в левой – обычные, выдвижные. Мастеров отблагодарил по-царски, конвертами и бутылкой кубанского коньяка. В боксике, куда можно было попасть из кабинета и где он отдыхал, такого коньяка стояла дюжина. Такой же в точности пили вожди. Насчет британской королевы не очень достоверно, но вожди пили. За этим самым коньяком летал другой толкачишка. Тогда дорога не стоила ничего, а всякого сброда снабженческого имелось в избытке. Потом штат подсушится, помолодеет, отвердеет, оскотинится. С молодым скотом спокойней, чем с немолодым человеком.
Мокряков смахнул со стола невидимую пылинку, взял трубку внутреннего телефона, но, подержав ее, положил на место… День сегодня предстоял тот еще. В учреждении появилась ересь. Не было у нее пока четкого определения и местоположения. Как в организме человека селится где-то болезнь и начинает ластиться по ночам, приноравливаться, так нечто непонятное, непривычное и не имеющее диагноза начинает жить своей поганой жизнью…
Еще в кабинете был столик в углу. На нем и монитор с «клавдией», и всякий президентский реквизит. Требовалось сегодня провести одну душеспасительную беседу и осуществить некоторый комплекс профилактических мероприятий. Оперативка в полдень. До нее или после? Призвать и посмотреть в глаза, потом сказать. Или ничего сегодня не решать, а оставить человека в недоуменном ожидании, которое породит брожение умов и дрейф внутри коллектива, разрушение наметившихся скреп и размывание группировок? И сам этот кандидат на слив из парения в эмпиреях спустился бы на грешный паркет, и в голове у него щелкнула бы клеммочка. Далее позвать опять, ближе к вечеру, и оставить одного. Расспросив про жизнь, расслабить. Самому выйти из кабинета, вернуться и… растереть. Или подождать? Решил отложить дело до сиесты. Когда после обеда в мозгах у всех вата. А потом уравновесить ситуацию. Выдать всем экспортную премию, которую не визировал третий день. Паршивая овца вон – и сразу вкусненького. Вот он приказ – лежит в папке желтой на углу стола. Потом последнему подойти к кассе. Получал деньги только там, после всех. То, что ложилось на карточки, дело другое, хозяйское. То, что мимо карточек, то мимо… Там не существовало демократических иллюзий. А после акции вызвать машину – и домой.
Неслышно, без приглашения вошел Карлос. Повернулась на оси дверка, вернулась на место, и вот он – боец невидимого фронта. Он дверь не открывал, он с ней работал.
– Что, Карлуша?
– Павел Иванович.
– Что Павел Иванович?
– Признаков жизни не подает.
– То есть?
– Трубка не отвечает. На службу не вышел, домой не вернулся.
– Ну и что? Впервой? И что тебе Пашка?
– А день рождения у него.
– Правда, что ли?
– А то. В зале накрыто, потом, как договаривались.
– С кем?
– С ней.
– С дурой этой?
– Ну да.
– А я почему не знаю?
– Сюрприз.
– А на хрена ты мне нужен, если возможны сюрпризы?
– Я думал, вы в курсе.
– Это она сказала?
– Да.
– Сучка. А ты поверил?
– Я до вас вчера не дозвонился ни по одной из трех.
Что верно, то верно. Вчера вечером он отдыхал…
…Вечером, вернувшись несолоно хлебавши в офис без Пашки, злобный и усталый, посмотрев на угробленный, но еще остающийся на столах полдник со следами вторжения, отменил и просроченную оперативку. Долго копался в бумагах, не подписал только приказа на премию. Потом вызвал нелояльного сотрудника и долго глумился над ним. Зарабатывали здесь много. Очень много, и потому терпели. Остановив глумление где-то ближе к окончанию, но не завершив, тем не менее отправил жертву на рабочее место. Завтра… Никогда не нужно делать сегодня то, что можно отложить на завтра.
Вызвал машину, заехал на рынок, а не в бутик за розами. Купил их для себя, так как цветы любил, а для легализации покупки подарил жене.
… Мокряков никогда не видел снов. Ну, было когда-то, в детстве посматривал всякое, но уже достаточно давно жил без сновидений и было это как-то отчетливо. Ну мелькнет какая-то безделица, и нет ее. Забыл. И оттого, что привиделось явственное и дурное, проснулся растерянным, с влагой на лбу и на остальных подверженных запотеванию частях тушки. Трубки мобильные на ночь выключал, и, чтобы определить время, отправился через столовую на кухню, определив его по фундаментальным часам с гирьками. Половина пятого. Жена спала у себя. Мокрякову захотелось пойти к ней, под бок прижаться, уснуть, забыть все худое, что было во сне. То есть нарушить регламент. На кухне он достал из холодильника «Полюстровскую», посмотрел на пузырьки и, выпив залпом стакан, посмотрел в окно. Кое-где тоже светились окна. Значит, маялся он не один. Оттого успокоился, вернулся к себе и уснул до положенного срока, забывая привидевшееся.
…Барак приснился Мокрякову. Но не тюремный. Он догадался: то ли артель, то ли шабашка. Он, Мокряков, лежит в нижнем белье на нарах. Причем в подштанниках и рубахе, которых не видел с детства. Родитель такое носил. Более в бараке никого. Повсюду одежда, даже во сне вонючая, на столе банки консервные, в них томатные пятна жира и окурки.
Вошел пахан, или там бригадир. Черт его знает.
– Ты что не со всеми?
– Полежать хочу.
– Мокряк (во как…)! Встань и иди.
Встал и пошел. Как был, в белье.
Вышли из барака. Бригада сидит на бревнышках, курит.
– Значит, завтра ты и ты – шурфы бить. Зенка будет баркас ладить. Тимка за кашевара. А вот Мокряка пошлем на второй участок. Пока пайку привезут, пока мы все здесь закруглим, пусть там все обустраивает. Дней за пять осилит. Полы там гнилые, но рядом я щит видел, почти целый. Куб доски выйдет. Все там вычистишь. Сушняка натаскаешь.
– Не пойду я.
– Чо? Мокряк голос поставил. Да кто тя спросит? Значит, топор возьмешь, хлеба две буханки, бычков, твою… Надо ж было так с харчем влететь.
– Еще бы кого. Я там один головой подвинусь.
– Чо? Опять? Тебе кто слово давал? Ты вот на большак не вернешься потом, что тогда?
А у пахана глаза голубые, ясные…
– Все. Счас отдыхать будем. Махонький наш, Мокряк то бишь в бараке приберется. Потренируется, пусть. Пусть навык обретает. И того… Постирай чего. Вань? Где бак? Куда закинул? Во… постираешь. Правду я сказал?
Мокряков сел на бережку. Бак рядом. Лодка – вот она. Если вниз по течению, до города полста верст. Быстро можно домчать. А там… Только вот нельзя было в город. Почему – не помнил, но знал, что нельзя.
Он набрал воды, понес к бараку. Нужно было распалять костерок, воду греть. За спичками в барак идти. Встал и пошел.