Фридайвер в жизнь. Миллиард счастливых вдохов - читать онлайн

Кашалот и фобии

Полтора миллиарда кубических километров Мирового океана переливались на солнце и растворялись в полную черноту несколькими километрами ниже. Опалесцирующая водная масса всё плотней обнимала Землю, задумчиво подмигивала голубой бирюзой космосу и облакам, игралась климатом, континентами и атмосферными осадками. Ну а как ещё развлекаться четыре миллиарда лет? Погодой да новыми видами. Каждый из них боролся за своё физиологическое счастье как мог, неосознанно поедая тех, кого можно было. А кого нельзя было – те ели остальных.

Кашалот вплыл в фауну пару десятков миллионов лет назад, чувствовал себя молодым и полным сил. Плескался в меридиональных течениях, по-военному строго несущихся на юга или севера, удивлялся зональным, которые несанкционированно выражали свою гражданскую водную позицию, растекаясь по широтам. В составе организованных групп охотился на кальмаров, инстинктивно гордился своими достижениями – нырять на пару-тройку километров, мало спать, много есть. Кислород запасал не только в лёгких, но и в мышцах, за счёт чего и мог нырять часа на полтора, не то что остальные млекопитающие. Не боялся кессонной болезни, научившись растворять пузырьки азота в плазме крови. Да и вообще практически ничего не боялся. До последнего времени.

Пару миллионов лет назад в колыбели эволюции и естественного отбора, как и завещал недавно великий Дарвин, появился на свет человек. Всегда был энергичен, выстраивая свой быт сначала в пещерах, потом в пентхаусах, карабкался сперва по пирамиде Хеопса, а потом – Маслоу. Забравшись на четвёртый уровень, особенно бодро взялся за покорение всего, что движется и покоряется. Навоевался хоть и не вдоволь, но вполне, уже без мировых. Научный прогресс объял, в космос взлетел, научился дарить цветы, конфеты, а также радость искусства, литературы и пластической хирургии. Только кое-что так и не смог покорить – фобии. В очередной попытке с ними совладать нырнул в Мировой океан с чем мама родила – с одним вдохом. Нырял всё глубже и настойчивей. Так они и встретились – кашалот и страхи.

Номинальный по всем биологическим параметрам хозяин Мирового океана посмотрел в глаза ещё более номинального по международному праву хозяина всея природы и близлежащего космоса. И начался между ними разговор. Непростой и без предисловий.

– Ну что ж, говори, раз пришёл. Чего хотел-то? – буркнул мысленно кашалот.

– Всего достиг. А страхи всё равно есть. Хотелось бы порешать, – посмотрел в глаза кашалоту человек, не без чувства собственного достоинства, хотя и с лёгким сожалением за всё взорванное за последний век и с явной гордостью за умение чётко ставить цели.

Тут кашалот лукаво мысленно улыбнулся. Умеет ли на самом деле улыбаться кашалот – останется за скобками. Наверно, умеет. Иначе как?

– Ну ты даёшь, молодёжь, – иронично завибрировали в ответ все тридцать тонн. – Ты себе как это представляешь? Ты хотя бы считал, сколько у тебя фобий? «Вики» смотрел? Историю давно читал?

– Охлофобия, гелотофобия… – начал было перечислять человек, демонстрируя подмученную в своё время матчасть, но вовремя спохватился.

Во-первых, только науке известных фобий более тысячи, и пора бы уже придумать, как называется боязнь перечня фобий, а во-вторых, понял, что речь здесь не об этом. Всё-таки не зря он вершина эволюции. Человек покачал слегка головой из стороны в сторону – немного расслабить шею, снизить потребление кислорода и подумать. Хотя думать под водой вредно – тоже кислород нужно тратить. Скорее, осознать.

– Да страшно мне над тобой смеяться. И ты тут – один. Без этих фобий, – кашалот по-человечески задумчиво взглянул на человека. – Так что с историей?

– Историю давно не читал. Вернее, не вчитывался. Времени не хватает. Работа, соцсети, стрессы сплошные… – признался человек кашалоту. Или сам себе?

– Вот-вот, одна стриктуфобия. Ты даже по поводу возможного стресса стрессуешь. Ну какого коралла? – пожевал ультразвук кашалот.

– Да метаболизм его знает. Ну правда, не знаю я.

Откровенность гомо сапиенса кашалоту приглянулась.

Он же млекопитающее прямое, да и страхам не чужд, хоть и крупный. Сам не раз пугался, когда нежность кабеля за щупальца кальмарихи принимал. Такого наслушался…

– Слушай, я же кашалот. Просто большой. Ты что от меня хочешь услышать? – фыркнул кашалот.

– Просто поговорить. Выпустить пар. И фобии. Развелось тут, психологов не хватает на каждую, – человеку уже хотелось дышать, хотя кислорода ещё хватало. За человека говорили его страхи. В глубине всё становится на свои места, когда дышать хочется, а над тобой сто метров. – Ты вот как борешься со страхами?

– Да никак. Просто внутрь себя смотрю. В глубь. Там всё понятно. Либо выплывешь, либо нет.

Диалог длился минут десять. Столько человек может под водой пробыть на одном вдохе. Технически. А на самом деле – несколько тысяч лет. Время быстро летит. Вода плотнее обняла Землю, посмотрела бирюзой в космос, затем посмотрела внутрь, вглубь, в зрачки вулканов, континентов, тектонических плит. Потом просто обняла Землю плотнее.

Фридайвер в жизнь

Есть такое лёгкое и комфортное хобби – нырять без акваланга. Фридайвинг, если по-русски. В океане. Неглубоко. Новозеландцы же вообще без северной башни. Один из них – Уильям Трубридж – так и сделал. Перекрестился и нырнул в свободное погружение на сто двадцать четыре метра. В хорошем месте – на Багамах. И Алексей Молчанов вдохнул – и на сто тридцать.

Я тоже нырнул как-то.

В жизнь.

Первые два метра шли легко. Бирюза вверху светит родителями за ручку. Детский садик накрывает кислородным куполом манной каши и овсянки. Шкафчик свой, с жирафом. Шея длинная, с тёплыми пятнами по дереву. Шершавая. Без заноз пока. Утренники зимней свежести бумажных снежинок. Серый волк из картона, зубы мягкие. Усато-полосатые матрасы детёнышей тигровых акул плавают вокруг.

Следующие три метра – розовым бантиком на линейке с шариками первого сентября. Дышал в основном мелом, чернилами на пальцах и старательным букварём в начале строки линейной тетрадки. Потом первые шалости свежестью только что окрашенной парты вдохнулись. Ручка Bic из прозрачного пластика, как трубка аквалангиста, смешным кислородом в щёку школьника через парту осьминогом из обслюнявленного комка промокашки плюнула. И не раз. И в ответ скомканная медуза прилетела.

Ещё три метра средних классов проплыли подмигиванием записок одноклассниц и чёрно-белой формы, крестиком замеленной метелями декабря тряпкой в доску учительнице спиной к классу. Плавно пролетели, никто не помнит.

Старшие классы стали глубже: правилом буравчика в водоворот учебника физики, баскетбольным мячом в физкультуру. Ещё метра на три. Кислород плещется в крови. Не понимает, куда ему впитываться. Скачет, как скакалка во дворе, футбольный мяч пинает грядущей глубиной.

Выпускной ещё как минимум метр сплавал. С вином тайком, уже не первыми поцелуями поверхности океана на ярких плакатах на стенке ярко-пляжного загара. Песком экзаменов на школьный аттестат упав.

Несколько метров вуза плеснули безудержным весельем шпаргалок и лекций в маску. Тогда ещё обычную, без всяких уровней защиты и с манту на страже. С картами мира на столе преферанса во дворе. С пулей чернилами, а не имейлами.

Дальше началась лёгкая, управляемая через резюме паника будущих работодателей. Что с этим дипломом делать? В какую стопку его засунуть, даже если красный? Начались спорадические движения пузырьков звонков. Куда всё-таки плыть – вниз по плану или непонятно?

Сомнения рассеялись на следующих десяти метрах закатами и рассветами «Экселя» в мышку кликом. Пришлось руками раздвигать плотные массы воды, чтобы вплыть в рабочий график и в похвалу начальника.

Затем пошли волны глубоких отношений с рыбками и акулками. Они же тоже по-разному плавают. То вверх зубками, то вниз хвостиками в ветер. Но самая главная линия плавника всё равно оказалась под рукой. Крепко в руках держалась сначала. Мелкие рыбки стайкой плыли рядом. Ненадолго. Потом расплылись, но всегда рядом.

На сороковых метрах началось самое интересное. Кислород наконец-то понял, как кровь сатурацией насыщать. Как гемоглобином положить на гипоксию. Нежностью эритроцитов раствориться в плазме крови. А далее – вопрос. Обратно или дальше – в глубину? Без акваланга и ласт. Да ещё кашалоты вокруг.

Ну, тут только каждый сам себе ответ может дать.

Я – дальше.

Спатифиллум женского счастья

Навеяло долгим разговором с непосредственными, как роса, эмоциями и энергичной, как Балаковская АЭС, искренностью в тёплой компании друзей. В редкие подснежники на московском асфальте карантинных встреч. Про важное. Про счастье. Женское.

Как обычно, я задумался. Дурацкая привычка, всё пытаюсь избавиться. Пока не смог. Восемьдесят пять миллиардов нейронов не позволяют.

Есть такой цветок, спатифиллум (Spathiphyllum). Прозван «женским счастьем». Род Спатифиллум включает около сорока видов многолетних вечнозелёных растений. А счастье для каждой разное.

Как триллион звёзд галактики Андромеды.

Нет шаблона или алгоритма. Как в big data. Даже бинарные деревья, только если скандинавские, не всегда подходят, тем более если сортировкой пузырьков через хеш-таблицы[2]. Пойди разберись в этих восьмистах миллионах солнечных масс[3] порывов, импульсов, импетусов.

Есть же стандартные рекомендации растениеводов. Ну например.

Полив очень важен.

Объятиями горячего ветра в ушко, поцелуями чаек в океаны глаз. Просто вовремя шлёпнуть каплями дождя по крыше. Кисть художником в руках подержать. Ситец погладить, чтобы не мялся. Анну Каренину приятным томом Толстого улыбнуть, чтобы не прыгала куда не надо и в метро в карантин не канала, хоть и с книгой. Вронского альтер эгом укорить. Сказать: «Лёха, ну ты же не Джеймс Бонд, замужних постоянно книжнить, хоть и граф. Да отпусти ты Анну, зайди уже в тиндерное княжество».

Ещё нужно правильное освещение.

Выключить синий телик, оторваться от жёлтого пива и пенной газеты. Включить глаза и просто посмотреть, как Дональд Раст, на мир вокруг – зеленью деревьев, шумом пум и весом панд. В Марианскую впадину зрачками упасть, чтобы кашалоты не смогли донырнуть. Врубить кольцевой ускоритель синхротрон MAX IV лучом нежности[4]. Просто лампочку вкрутить, если сгорела. Свечу романтично зажечь, даже если спираль не пашет, или поднять жаворонка за жабры и сирень с утра нарвать.

Третий научный ботанический совет – поддерживать среднюю температуру.

И в чём сложность? Поддерживать, обняв, ту, что рядом? А не винный бокал? В эфиопский Даллол, самое жаркое место на земле, где средняя температура 34,4, если не сгонять в обнимку, то хотя бы в экран кликнуть носом и рассказать, что есть такое. У человека же средняя – 36,6. Это всё равно больше. Тимбукту ткнуть Сахарой в утренний кофе. С салфеткой вместо манускрипта на блюдечке. Чтобы чёрных пятен не осталось. Мыть-то посуду – кому? Посуду, кстати, тоже можно нежно потереть иногда, чтобы не копилась.

Согласен, есть, конечно, спатифиллум ложновидный. Который счастлив только горами пакетов из ЦУМа или «Хэрродз». Ну ок, будет этих пакетов в восемь с половиной километров высотой, с Канченджангу, и что? Эльбрус нервно закурит от зависти в инстаграме? Да летал он гордыми вершинами на горизонт.

Всё равно спатифиллум счастлив кислородом и солнечным светом в хлорофилл, а не пластиком.

Женщина – сердце Вселенной

Деньги, дорогие игрушки, газетчина… В суете мирской не всегда отдаём должное важному – Женщине. Здесь только про Неё.

Светлую, как праздник Святой Троицы. Задумчивую, как звёздный свод над Мон-Мегантиком. Заповедник тёмного неба. Лучше всего видно ночью. Может и изгибом кометы сверкнуть лукаво. Всплакнуть метеоритным дождём, когда звёзды не обнимают лучами. Или метеорит бросить в землю. Кратер оставить. Если диваном к планете прилип.

Близкую, как воздух. Иногда холодную, как Эверест. Если в свежий снег не одел. Нужную, как вода. Глубокую, как Марианская впадина. Бездна эмоций Челленджера[5]. Всегда бросает вызов. Попробуй не принять, уткнувшись пивом в телик. Или не удивить, как в первый раз. Утонешь рано или поздно. Останешься на дне без дыхания. Превратится всё в амфипода[6]. Улетит пухом в течение.

Ветреную, как морской бриз. Дует тёплым. Меняет слегка направление. Только не дважды в день. Может запросто превратиться в северную бору. Обрушится на побережье сорокаградусным перепадом температур. Особенно если Боря – или кто там – не те сорок градусов опять понял. Надёжную, как скала Сигирия. Всегда поддержит, даже когда не за что. Такая же неприступная, но может подумать – чувствами. Если найдёшь подход – тогда держись лёгкими за кислород.

Хрупкую, как стекло. Сильную, как сталь. Верную, как лебеди. Озорную, как Локи. Красивую, как глубоко ввысь кудряшками голубое небо. Над прозрачно-бирюзовым морем. Солнцем может посмотреть через облака. Матной скалкой погладить любя. Коли поздно пришёл. И с весёлым бумажником. Или разгневаться, как Великий шторм 1703-го года. Если не в ту волну нырнёшь, не подумав.

Стройную, как сосна в хвойной поволоке. Нежную, как пух одуванчика в летний ветер. Ласковую, как солнце по коже мурашками баунтиняшного песка. Шумную, как Ниагарский водопад с пятидесяти трёх метров вниз, зажмурившись. Тихую, как простор Великой степи от Восточной Европы до Тихого океана. Горячую, как Везувий в 79-м году. Но может и города стереть с лица земли. Если цветами вовремя не поцеловать.

Яркую, как золото бликами солнца в вечернем платье. Грустную, как плачущий дождь в летний полдень. Весёлую, как пузырьки шампанского вниз-вверх глазками. Смеющуюся, как горизонт широкой улыбкой. Строгую, как серый костюм. Безудержную, как морская волна. Спокойную, как гладь Ладожского озера в сонный вечер. Сладкую, как белый пушистый котик на мемах. Хочется тискать. Обнимать за плечи пиджаком в прохладный вечер.

Сексуальную, как загорелые изгибы нежно-песочного Пляжа любви, спрятанного внутри скалы на необитаемом острове в Мексике. Загадочную, как Сфинкс. Может и съесть. А может и борщом накормить. Если загадку разгадал. Лучше не раз.

Любящую, как медведица медвежат. Большая Медведица всеми своими семью звёздами. Хоть и граничит с Драконом на севере и Гончими Псами на востоке, своих медвежат никому не отдаст. Никогда. Всеми тысячью двумястами восьмьюдесятью градусами накроет и защитит.

Всегда заботливую, как правительства всего мира. Льва и Малого Льва в любом настроении накормит. Даже Жирафа на северо-западе. Международный астрономический союз Большую Медведицу назвал двадцативосьмиугольным неправильным многоугольником. Ботаники. Да правильный он.

Она просто всегда разная. Всё зависит от нас, обстоятельств и ветра.

Дочь. Жена. Мама.

С сердцем размером с Вселенную. Сердце Вселенной.

Любим.

Ода шампанскому хулиганскому

Задумался я как-то в карантин, на бокал шампанского глядя. Волшебные, теперь ещё и карантинные пузырьки исторически пронизывают тонкими нитями стратосферу. Мурашками щекочут облака. Стремятся всегда ввысь – к небу и солнцу. За что и любим.

Берутся ниоткуда, как энергия вечного двигателя, уходят в хорошее и рысью – в офигительное настроение. Щекочут ауру объятиями. Шепчут эндорфинами на ушко. Гладят нёбо вязью. Сплетаются в предвкушении. Прижимают к себе здесь и сейчас.

Прямо в космос бросают завитки кудряшек рядом. Звёздами подмигивают тёплым снизу. Лучиками зрачков лукаво улыбаются в самую нежность. Тонкой ножкой перемигиваются с пальчиками. Закручиваются восьмёркой в бесконечность Вселенной. Хотя бы до утра.

Волнами пробегают по телу с пяток до сердца. Наполняют морской прохладой, каплями росы скользя запотело. Жаром холода плавятся. Накатывают пеной прибоя океанов. Касаются глубины жарким течением.

Отражаются бокалом в глазах ярким светом хрусталика. Шумом близкой компании обнимают кровь. Похлопывают по плечам пробкой. Свежестью воздуха в сосновой роще падают сверху в лёгкие.

Переполняются мыслями в завтра. Гулом города гладят перепонки нейронами. Изгиба стекла отражением целуют закатом вечер. Грустью проблеска рассвета смотрят во вчера. Раскалённым горизонтом обнимают близких, что не с нами рядом.

Задумался я как-то в карантин, на бокал шампанского глядя. Долго созерцал, очень по тёплым встречам с друзьями скучая. Бывает. Мы же люди. С горячим сердцем. И иногда холодными, хулиганскими пузырьками.

На планету рухнула чёрная синева Ярко. Снизу

Небольшая и биржевая метафоро-гипербольная шалость. Не без литот. Краткий вводный курс в нефтяной трейдинг. Чёрному понедельнику и отрицательной цене на нефтяной фьючерс посвящается. Это когда продавец доплачивает покупателю, чтобы нефть забрал. Дома сложно даже баррель хранить, сто пятьдесят девять литров все-таки. Ну, пару литров я бы ещё смог. И то для хорошей компании.

Итак, погрузимся в зашторенный NYMEX.

На планету рухнула чёрная синева. Ярко. Снизу. Нежно так. Скользя континентами и вообще нет-я-не-могу вверх. По цене на нефть. Та расплылась истомой по баррелю. Обняла тёплым крепкий брент и нефтяные кризисы. Иногда падала, потом взлетала длинными циклами Кондратьева.

Минусами сжала торги. Погладила экспирацию между дат. Клирингом лизнула убытки. Рейтерз прижала к экрану. Потрогала обмякшую биржу. Обняла дрожащие котировки. Пощекотала пёрышком инвесторов. WTI зарылся в тикеры. Urals положил серу на Brent.

Шорт плавно стал лонгом. Котировки часто задвигались. Фьючерс истерился до красного на экранах. Танкеры пошли морем. Градусы API уплотнились выше 36,5. Нефть закачалась в хранилища. Те переполнились. Трейдеры в изнеможении выдохнули. Наконец-то вторник.

Все совпадения случайны.

P.S. Небольшие пояснения.

Экспирация – завершение обращения срочных контрактов (фьючерсов и опционов) на бирже, исполнение контракта. Иногда с седым взглядом.

Содержание серы в Urals – получается смешением тяжёлой сернистой нефти (до 3 %) с лёгкой западносибирской нефтью Siberian Light (плотность 36,5 в градусах API, содержание серы 0,57 %). Бодяжат, короче.

Brent и WTI – сернистость до 0,2–0,4 %. Чем меньше серы, тем дороже. Саудиты в курсе.

Шорт – продажа без покрытия, продажа актива, которым торговец на момент продажи не владеет. Шорты – это вопрос к Гавайям.

Клиринг – система взаимных расчётов на рынке ценных бумаг и производных финансовых инструментов.

Басёком в думе хандры

Нагуглянулася мне японская карантинная поэзия в программе «Свадебный приговор» на «Первом. ру». Мацуо Басё был гений. Как-то раз пригласили его в местный Белый дом на шоу к императору Акихито. И давай жизненно важные вопросы обсуждать.

А Мацуо ох не прост был. Ну прям ох. И – положил проект федерального закона о том, что лягушка имеет обтекаемую форму, прямо императору на подпися в зелёной папке. Послал все аппараты на хайку. Никто не прочитал заранее. А там – о том, что, мол, шум вод вполне слышен. Юридический департамент долго уточнял смысл формулировки – так едва, или вполне, или слегка, или значительно? Существенно? Страниц триста поправок в Коккай[7], дымом думающий, поддавши, подзаседавши, запротоколировавши, думговрунулися. А что делать, написано же чернилами на бумаге из конопли – проработаться.

А проект постановления был вообще нелапидарен. Ну ой. Пока распечатывали, принтер аж по-японски запищал. Непонятно откуда сказал: то ли хокку, то ли хайкай. ХэЗэйку по-коккайски. Или просто дайте бумаги, по-китайски в маске гря, от пыли, мля. Мне знакомый майор текстом вотсапнул, на всякуя:

От себя майор добавил ещё одну строчку, хоть и не по жанру, но тоже в теме был, начитанный же объективок да пэтэпэшек сонетами (новый вид современной высокотехнологичной японской поэзии). Душа поэтическая, звёздами Туманности Андромеды едва ограниченная органически:

Всех пэров в Коккае собрали. В скафандрах. Космонавты. На зарплатах. Ага нах. Есть и феоды ханы[9], но многие – полные кидзокуины[10]. Подготовили заключение. Короткое. Под стать крайне популярному и до слёз залайканному в инстаграме роману на тамильском языке с интригующим названием «Сын Понни»[11] (или «Понни бегает по кругу» в современной интерпретации) на двух тысячах четырёхстах страницах. На Охотном ряду неприхотливо зачитанный вслух во внимающий айфонами зал самим Арулможиварманом.

Депутаты охотно заслушали пометками по айпадам гигов на пятьсот. И отправили в принтер одного из комитетов на оформление. А тот – нормальный, жёлтую прессу не читает. И ещё гетеросексуальной ориентации в примерном меньшинстве. Вообще нормальный, короче. В танке новой реальности корнями в человеческом сердце. Заключение не стал читать – лень, он же адекватный – перевёл в суть:

Он-то понял, что Мацуо не про лягушку проект закона написал. И это он ещё ракусю[12] еле сдержался, чтобы не двинуть, квинтэссенцию мысли Мацуо раскуся. Но куратор строго предупредил: не браконьерничать.

В администрации Акихито на старом татами получили заключение. Кэйдзайсангё: сё привлекли (Минпром по-нашенски) – вдруг какая локализация захочет сделаться. Провели через систему электронного документооборота, или СЭДоку, если по-русски. Слегка перефразировали, чтобы тавтология не получилась, а то скажут: за что зарплата эсэмэской радуется? Хорошо, что сцепленные рифмы не по рэнге аппарату оказалися, а то соцсети подхватилися б и получился неожиданный переворот смысла б.

В итоге опубликовали новый федеральный закон ФЗ 577577, как обычно, через СЭДоку. Через семь дней, как положено, на деревянных мокканах:

А я с этим ФЗ согласился. Б.

Холодильник семи пороков

Заглянул я в некий метафорический холодильник. А там – сплошная история человечества. Для начала – античная, с Евагрием Понтийским в задумчивости. С тем самым, который первым удивил весь мир, сформулировав восемь пороков на пергаменте в конце IV века в своём эссе на свободную тему «О восьми злых помыслах».

Папа Григорий I Великий примерно в VI веке список этот подсократил до семи грехов. В Средние века тема была крайне популярной. Фома Аквинский в «Сумме теологии» чуть более полно сложил. Данте Алигьери в «Божественной комедии» не совсем смешно раскрыл. В православии – Тихон Задонский в XVIII веке напомнил нам о том, что мы думаем. Иногда делаем. Не, ну не всё, конечно.

Но это детали. Вернёмся в холодный мир, обычно сумрачный, пока дверку не приоткроешь. Который всегда с нами. И речь не о кухне.

Пакет молока горделиво поглядывал сверху вниз на сметану. У него ведь пластика больше? Упакован более прямоугольно? Объёмом значительней? Вот, всё понятно. Прав гораздо больше, очевидно. А на творог даже не смотрел. Тот вообще рассыпчатый. На пакет мрачно взирала бутылка вина. На каждого такого найдётся свой взгляд сверху.

Ангус в пластиковой упаковке чревоугодно и пристально смотрел в самую глубину желудка, наслаждая грядущим жеванием рецепторы на луковицах языка. Сало жирно растекалось по блюдцу калорийно-манящей истомой. Приглашающе блестело и ласкало пшенично-прозрачный взгляд рядом стоящей радости со слезами на боку. Прочая свинина тоже не дремала.

Яйца похотливо ожидали сковородку. С маслёнкой в обнимку и с беконом в упаковке. Последний нетерпеливо желал её покинуть. Прыгнуть в яичницу, насладиться на время шкворчанием. До полного приготовления.

Кабачок завистливо зеленился, подсматривая за баклажаном. У того же, наверно, «Лада седан»! И цвет какой занимательный. Не то что у него. И название какое красивое – паслён темноплодный. И альтернативное имя интересное – бадриджан. Полный.

Кетчуп уныло печалился таблицей Менделеева. Он же раньше был помидором! Лежал на солнце, жизни радовался. Щёки красные надувал. Поливали его, удобряли. А теперь что? Смотреть на вечно улыбающегося Хайнца, и то сзади, через прозрачно-холодное стекло? А Хайнц вообще в космосе, как заплатил за него Баффет хоть и скромные, но американские двадцать восемь миллиардов долларов. Какие дальше перспективы? Выдавят на тарелку, постукивая по дну? Смешают с чем-нибудь, ещё и на вилку опять? Всё, жизнь прошла…

А лимон жадно смотрел на всё вокруг. В какой бы рецепт попасть? Обогатить вкус. Не кисло так. И так жёлтый, на вечнозелёном дереве растёт. Но хочется ведь больше, чем на обычной полке кататься, как у всех. Нужна самая большая. А потом совсем гигантская. А потом, мечтательно так… ну, вы поняли.

Лук гневался на окружающие овощи, до слёз прям. Он же репчатый! Семейство – луковые! Значит, право имеет! Это же кайф – на петрушку да укроп сизо-зелёными листьями положить. Фитонцидами покидаться. Ну да, одна из важнейших овощных культур. Бактерицидным действием обладает. Бесспорно. А ведь всё равно приправа.

К чему вся эта метонимия?

Да так, напомнил немного.

Себе.

Про историю с философией. Что жизнь и в холодильнике может быть норм. Чего париться-то?

Белухи на Потолке

Южный берег Белого моря вяло обнимался тёплым мартовским бризом со скоростью метров тридцать в секунду. Природа наслаждалась минусом двадцать, стряхивая с себя остатки зимы и пару-тройку метров льда. Несколько выживших чаек, по юности как-то залетевших сюда, в место, как мы любим, лениво сдувались вдаль, уже давно ничему не удивляясь. Даже замороженной строганине, в которую превращалась любая приличная рыба, по полной отмороженности подплывшая к поверхности, чтобы хоть раз в жизни увидеть свет.

Шёл обычный белуший день.

Нельма и Матрёна резвились в тёплой темноте, благо температура воды была комфортная: минус почти ноль. Зима прошла в скучной неге. В который уже раз сплавали в Северный Ледовитый, опасливо посмотреть совсем издалека на няшных белых медведей и с лёгкой завистью на регулярные брачные игры тюленей. Глянули, что делают соседки в Баренцевом море, обсудили все последние новости. Разбудили щелчком по ушам радиста подводной лодки АС-12, которая проходила крайне необходимую службу на дне. Покувыркались в трудно даже белухами выговариваемом Порсангер-фьорде. Посмеялись ультразвуком над лопарями, которые так и не смогли переехать в куда-нибудь поприличнее. С утра погоняли мойву и треску, нежно всасывая несколько килограммов тающей на языке некомбикормленной рыбы. Попугали стаю селёдки, у которой было всего две понятные дороги, включая по жизни с луком, быстрой, но с утра болезненной улыбкой мелькнувши на многочисленных застольях. Эзюжиальные развлечения. Скучно.

Вдохнув свежего морозного воздуха в очередной раз, ушли вниз на свои природой отмеренные пятнадцать минут на вдохе. Любоваться снизу на бирюзовые толщи льда. Созерцать.

И тут край глаза зацепился за необычный прямоугольник. Вернее, за свет непривычной геометрической формы. Яркий, как первый снег. И как всё первое.

Нельма среагировала любопытством. Интересно стало: неужели не все рыбаки замёрзли? Запаслись напитками до марта? Сделав несколько лёгких движений хвостом и потянув Матрёну за собой в свет, торпедой вильнула наверх.

Лёгкий всплеск стройного женского тела удивил даже чаек. Человек? В воду минус ноль? Нырнуть? На двенадцать минут? В чём родилась? Если следующая жизнь может быть, а скорее всего, не быть, через минуты четыре для нормального человека? Нельма медленно повернула голову в сторону Матрёны. Этим людям что, бритых пляжей в инстаграме не хватает?

Вы когда-нибудь видели полторы тонны органического удивления? Умноженные на два?

Наталья Авсеенко смогла удивить даже Белое море. Про фильм «Потолок»[13] рассказывать не буду, это нужно смотреть. Задавать себе вопросы.

Какие?

Это каждый сам решит.

Трудно быть бодегоном

Бледная от вечных сумерек и многократной стирки скатерть равнодушно смотрела вверх, прижавшись к столу всеми фибрами льна. Стол был хоть и поструганный жизнью, но всё-таки свой. Стиснув складки, скатерть ждала своего счастья. Как именно выглядит скатертное счастье, она не знала. Для начала хотелось рюшечек. Слово было непонятное, но грело, шептало ветром снизу, как будто открыли дверь и потянуло тёплым ветром с моря. Скатерть услышала это слово как-то, когда один из посетителей сказал даме за соседним столиком: «Какие у вас прелестные рюшечки». Особенно понравился тон, в нём была какая-то расплывающаяся по белой ткани истома, какое-то волнующее начало. Хотелось слушать опять и опять эти бархатные нотки – так она и делала, вспоминая и представляя, прикрывшись тарелками со снедью.

В то утро в таверне было, как обычно, темно и душно. За столом сидели трое с гранатами, только сорванными с ветки, спелыми, сочными. Седобородый старик держал в руках корень пастернака. «Лучше бы Пастернака мне почитал», – пронеслось в глубине волокон. «Зачем старику корень? Полный бред. Ещё и нож свесил свои тени сверху. Ну вот что ему там не режется? Что за тенебросо тут Веласкес изобразил?» – нарастало привычное раздражение. Хотелось поэзии, романтики, да хотя бы накрахмалиться в спа. Давно уже утомили странные персонажи, приходящие только поесть, задержаться ненадолго, поставив сверху локти и стакан. «А погладить?» – думала в такие моменты скатерть. «Хотя бы складки расправили. Сплошные „жуирные“ идальго, получили удовольствие, позавтракали и исчезли. А новый холст – что, нельзя догадаться? Одни крошки», – жаловалась сама себе. «Хоть устрицы взяли», – умиротворялась скатерть.

Стол стоял, гордясь гранями, на своих четырёх. Он незримо присутствовал в жизни скатерти, иногда оголяясь, когда её уносило, например, в прачечную, но в основном она была сверху. Он привык к ней. Хоть помятая, но своя. Ничем особенным удивить её он не мог, просто был под рукой. Удобный, шершавый, есть за что зацепиться. Всегда молчаливый – а что дерево может сказать? И скатерть всегда возвращалась. Разглаживалась сверху. Обнимала тёплым льном. Стол терпел и локти, и стакан. Почему до сих пор не ушёл от таких столо-скатертных отношений? Просто привык. Пустил корни. Ему нравились сумерки, игра теней, резкие контрасты. Как-то раз он собирался сказать: «Ну ты и кьяорускуро», но не хотелось обидеть Караваджо. Порой, на грани полного тенебризма, хотелось всё бросить, найти нормальную тумбочку, поставить её рядом, царапаться пером сквозь пергамент в каком-нибудь клерко-офисе, как все. И тут ещё эта странная компания – старик, юнец и ниже среднего возраста человек с большим пальцем вверх. С гранатами. Тем более один из них с бородой.

Скатерти было всё равно. Она чувствовала, стол уже не тот, задор пропал, смягчился годами о лён. Ей хотелось на воздух, надуться алым от розэ парусом. Или хотя бы упасть на траву, ощутить приятную тяжесть завтрака, фруктов, нового платья. Поправить новую шляпку. На худой конец, в сады Живерни упасть, вытянуться всеми волокнами по перспективе, смешаться с красками, раствориться в расплывчатой листве и красном. «Может, уйти к Клоду Моне? Он успешный, удачливый, в лотерею выиграл сто тысяч франков. Да и моложе лет на четыреста», – мелькали непонятные для скатерти импульсы: думать она не умела, да и не хотела, просто чувствовала, что правильно для неё сейчас, а что нет.

Тем временем компания за столом делала то, что и положено гостям на отдыхе в Испании за завтраком. В прозрачном графине плескалось холодное белое. Короткое и яркое, как первая поездка на море, счастье. Лицо человека с графином уже расплылось в какой-то странной, широкой, землянистой улыбке, было ощущение, что графин далеко не первый. Скатерти было всё равно, она не раз уже смотрела на это снизу вверх. Поначалу пыталась остановить, позвать, потянуть за собой в зелень, в горы, вверх, хотя бы в прачечную. Потом смирилась, обхватила себя за прошлое, сникла смятыми складками.

Мужчина и женщина стояли напротив картины Диего Веласкеса «Завтрак» в Эрмитаже. Застыли и смотрели на картину, вглядывались в детали. Они любили искусство. Каждый думал о своём.

Колобок как предчувствие

Тихое московское утро в коммунальной квартире началось с душераздирающего вопля Марь Иванны из второй комнаты. Все тут же высыпали в коридор. Бабка сидела на кухне и причитала: «Всё пропало, теперь всё пропало, его больше нет!» Рядом сидел дед Петрович, он обнимал бабку за плечи, пытался её утешить, всё твердил: «Найдётся он, найдётся!»

– Что случилось? – нараспев пробасил Медведев, застёгивая на ходу кальсоны с подтяжками. – Кто пропал? Кого убили? Я на работу вообще-то опаздываю, столовую надо открывать, без меня никак. Ещё и хлеб дефицитный принимать, опять перебои пошли.

– Ко… ло… бок… вче… ра испек… ла, под вечер… нету… его… – бабка всхлипывала и с трудом выговаривала слова.

– Так, спокойно, я разберусь, – сказал Зайцев, надел слегка треснутые очки, стал выглядеть явно старше и солиднее. – Когда вы видели его в последний раз?

– Да вот, Иванна говорит, вчера испекла поздно вечером. Я, правда, не видел колобка, спал уже, – отчитался дед.

– Кто ещё его видел? – Зайцев с подозрением оглядел соседей.

Волков жадными глотками выпил стакан воды и выбросил в мусорку звонкие, пустые винные бутылки.

– Не знаю я никакого колобка, вчера культурно отдыхал, закусывал, право имею! – пробурчал Волков и почесал густую щетину.

Лисина, одетая в халат бурого цвета с воротником из искусственного, по принципиальным соображениям, меха, довольно щурилась.

– У меня вообще-то алиби, я была не совсем одна, – обворожительно улыбнулась она. – Да к тому же я на диете, нужны мне ваши углеводы.

Зайцев в задумчивости сложил уши и отчётливо произнёс:

– Ну что ж, придётся осмотреть комнаты.

– Слышь, косой, а тебе кто право дал тут командовать? – вызывающе спросила Лисина высоким, но нежным голосом. – Нечего мою комнату осматривать, не убрано там.

Перепалка чуть не переросла в драку. Дед сидел и обнимал бабку, гладил её по жидким седым волосам, шептал на морщинистое ушко нежные, успокаивающие слова, как в молодости, когда они только познакомились лет пятьдесят назад, в середине сороковых. Бабке очень не хватало этого внимания. Она продолжала всхлипывать на плече у деда, а глаза с молодой хитринкой смотрели в пол.

«Пусть ищут, – думала она, теснее прижимаясь к деду. – Когда ещё он меня так обнимет. Не зря я этого колобка выдумала. Ох не зря».

А в голове у деда крутилось: «Она же совсем не умеет печь… а вот поди ж ты!»

Ковидный нуар охлофобии

Ковида мрачным, опасным, красным осматривала свои новые владения прищуром чёрных зрачков. В них сочилась чистая неосознанная ненависть во всё органическое. Черновиком по кляксам резким росчерком чернилам царапинами по бронхам.

Безучастным равнодушием щурилась летучая. Тяжёлые веки надменно хмурились безднами отчаяния. Морда щерилась презрительной пропастью сомнений. Крылья размашисто чертили очередной континент надвое. Стирали в кровь сурфактанты. Фосфолипиды плющились в фосфорную кислоту.

Жирные кислоты плавили клеточные мембраны в полное ничто. Эритроциты давили в панике фосфосфинголипиды. Кариологический зев накрыл чернотой планету. Когти впились кровью до боли в иммунитет. Кашель вулканами извергал безнадёжность. Бессимптомные мысли раздавлены прессом чёрной звезды. Инкубационный чертог рушился чернильной глубиной. Рецепторный домен тектонически давил альвеолы.

Штаммы вцепились в тропосферу бульдожьей хваткой. Яростной ненавистью сгустили облака в вечную лентикулярность. Сломали Кельвина в слепой Гельмгольц всеобъемлющей рябью[14]. Здравница страха Белиц-Хайльштетен сжалась выделениями сонных страхов Адольфа Гитлера. Психиатрическая клиника Бичворт[15] сжала Австралию за Боигу.

Плотным лаком закрылось зрение, не чувствуя кожей осязаемую темноту. Самые ранние человеческие останки на озере Мунго высохли в беспамятство. Вальпургиева ночь впилась в Германию. Плясала с ведьмами и чертями на горе Герц от жути. Дракула обернулся жёсткой завистью в узкие коридоры Валахии. Костехранилище в Седлеце, в котором кресты, люстры и кубки сделаны из человеческих костей, вздрогнуло фобией.

Царство мумий в Палермо забальзамировало свои страхи для слабонервных в катакомбах. Бодминская тюрьма публично казнила свой музей в лесу самоубийств Аокигахара. Остров заброшенных кукол наступил на психику изуродованными телами.

P.S. Решил немного пошалить нуаром.

Вечеринка Северного полюса с Южным в карантине

Позвонил как-то в карантине Северный полюс Южному по космической зум-связи. Тот мёрз слегка в свои среднегодовые минус 48,9 градусов. Завернулся в одеяло льда толщиной в две тысячи восемьсот десять метров. Сидел, думал о жизни, моргал спокойно днём и ночью длиной в полгода. А шёл уже второй век карантина, продлили опять.

Время тянулось медленно, как период полураспада ксенона-136 по типу двунейтринного двойного бета-распада. Который занимает в сто миллиардов раз больше времени, чем существует Вселенная. Скучновато, короче.

Не виделись они давненько, хоть и живут в одном районе. Северный – на Антарктической улице, Южный – в Антарктидном переулке. Окна Северного полюса выходили на юг, выглядываешь, а там – очаровательное благолепие!

Бирюзовое море плещется психоделично всеми цветами радуги рыбки мандаринки. Ванильные пляжи виляют призывно нежными изгибами песка Хонокалани на Гавайях. Перламутровые облака висят загадочно, как перевёрнутые НЛО. Скала Ко-Тапу фификает забавно гранями в Таиланде, острыми, как нанотрубка между ультратонкими иглами из вольфрама.

Включили друзья видео сначала чёрным, как смоль, а потом весёлым, как ретина национального парка Мон-Мегантик, небом. Начали болтать. О том о сём. Кто что почём. Плеснули немного пузырьков в бокал Марианской впадины. Чокнулись океанами безопасно, по-карантински. А потом такие: «Давай ещё магнитные полюса позовём! Чё мы вдвоём сидим, как неродные?!»

Кинули короткие ссылки длиною в 189 819[16] букв весёлым белком, чтобы читать удобнее, в вотсап по эллиптической траектории. Те вообще рядом, за углом в девяносто градусов. Северный магнитный шёл из кухни в Таймыр со скоростью шестьдесят четыре километра в год. Ссылку увидел – обрадовался! Жмакнул синим тут же. Южный тоже оторвался мгновенно от телевизора.

И понеслась зумная всеземная вечеринка!

Инвайтнули Тихий океан. Тот на диване лежал, раскинувшись между Евразией и Австралией. Сразу жёлтые полоски рыбки-бабочки со дна поднял и по ссылке загрузился.

Гору Моуаору позвали. Та глазки красила грустной Французской Полинезией. Моргнула тотчас акцептом.

Лунная радуга присоединилась гигантским водопадом радости, вообще не раздумывая. Бросила все дела в Йосемитском национальном парке.

Веселье плескалось полярным сиянием. Глаза блестели Меконга рассветами. Шутки шелестели листвой секвойи Генерал Шерман. Улыбки сверкали белыми горизонтами. Тепло накатывало девятым валом. Про всё во Вселенной забыли.

А началось-то всё с простого разговора холодных полюсов. Друзей просто вспомнили. Карантин не карантин. Веселиться всегда можно.

Карпедиемно и с удовольствием.

Вотсапно-полевой роман Электронная апория

Вышел я как-то раз в поле погулять. В вотсапное. Карантин всё-таки. Я за безопасность и соблюдение постановлений.

В общем, вышел в свободу. Зелёного воздуха да кислорода в лёгкие набрать. Синими галочками улыбнуться цветочкам-ромашкам. Серые галки невнимательным игнором разогнать. Звонким пингом в тёплый ветер вслушаться. В свежий аромат скошенного стога сена сообщений глазами всмотреться. Жёлтым смайликом солнцу в облака подмигнуть. К аватаркам внимательно приглядеться мельком.

А вотсапное поле зудит-трещит звуками электронных цикад. Барабанит по перепонкам шумом деревьев на кромке леса. Хлорофиллом листьев шелестит пигментно-нежным. Магниевы комплексы по тетрапирролам разбросав. Закат раскинув красными крыльями горизонта. А кудрявые облака снежно-белым завиваются ввысь нежными кружевами.

И тут подмигнула мне стройная лантана, вечнозелёный кустарник. Солнечный и переменчивый цветок. Живёт где-то рядом. То ли в Венесуэле, то ли в Индии или Средней Азии. Иногда в Средиземноморье, где море и пляжи. По-разному жизнь носит.

Моргнула мгновением. На тысячную долю секунды. Веками анютиных глазок. Эпохами. Адам и Ева пошептались на ушко, надкусив яблоко. Первобытное общество тащило добычу и дам в пещеры. Древний мир на три с половиной тысячи лет застыл, до-нашей и нашей эрами. Луций Лициний Красс закрыл риторические школы цензурой. Средние века доспехами скрипнули на секунду. Новое время на пятьсот лет замерло. Новейшее с 1918 года гармонично накатило волнами эго революций и войн.

Ураган шёлковой шалью завернулся. Океаны на небо упали. Я аж фары от удивления включил. Но я же человек. Общительный. Взглянул в ярко-жёлтые глазки в тёпло-оранжевом ситце, сказал: «Здравствуйте, как поживаете?» Большим пальцем по гладкому экрану айфона лёгкие приветом месседжи тапнул. Долго общались. С начала карантина и до самого его непонятно-когда завершения.

А куда в итоге завернула свои капризные повороты история? Это отдельный этап эволюции. Неизведанный. Может, и раскроется. Она же как роза. Иногда шипы, иногда лепестки. По настроению.

Так о чём это я? Привычно, ни о чём. Возможно, про созерцание. Может, про красивые и хрупкие женские линии. Они же где-то рядом.

Не исключено, что про новую реальность, в которой мы живём. На какое-то время. Но живём.

Carpe diem.

Картина планеты в карантине

Есть у меня знакомая художница. Зовут Наталия. Хорошее имя. Означает «рождённая в Рождество». Тёплое, как густой снег вперемешку с кудрявыми облаками в конце декабря, когда из окна смотришь возле камина.

Художница, хорошо известная в узких кругах. Прислала на вотсап новую работу посмотреть. Глубоко кисть в смысл погрузила. Метров на сорок пять в океане. А я попытался быстро набросать, хотя бы на двадцать пять, что увидел. Все имена, географически-космические факты – точны. Из открытых источников.

Это же картина планеты.

В карантине.

Планета окрасилась в чёрно-белые цвета. Взглянула профилем в небо. Глаз – как океан, раскинувшийся зеркалом на сто шестьдесят миллионов квадратных километров.

Тихий.

Громыхающий воем сирен скорой помощи, как извержение вулкана Кракатау, звуковая волна которого четыре раза обогнула земной шар во всех направлениях (есть мнение, Эдвард Мунк написал «Крик» под впечатлением этого события в 1883 году. – Прим. редко, но читающего автора). Переполненный слезами родственников и друзей ушедших. Девятым валом сомнений в будущее. В чёрном зрачке белый солнца загар и пляжей нежность прошлого отражением.

Складки сомнений плавные и лёгкие.

Как катастрофический сдвиг, который географические полюса Земли может сдвинуть с линейной скоростью три тысячи пятьсот километров в час. С крупномасштабными бедствиями, поднятием морского дна, землетрясениями и извержениями вулканов. Теоретически. Столкновением миров прошлого и грядущего натянутые Иммануилом Великовским в 1950 году в его интерпретации исторических источников.

Морда планеты – в тонкой маске.

Надолго своей тяжестью. Сморщенной от мельчайших вирусных штаммов, стучащих в карму Земли яростными тремя тысячами метров в секунду бременем двух тысяч тонн метеоритов в год. Крупнейший штамм, как шестидесятитонный Гоба, накрыл Северную Америку Аризонским кратером. Крупнейший углистый метеорит Альенде закрыл солнце тенью Южной. Хоть и самый изученный, но возрастом не дотянул немного до наших дней своим паспортом в 4567 миллиардов лет (факт!). Lucania и Narni упали в Италии с двухминутной разницей. Один – в 56-м году нашей эры, второй – в 921-м. Тунгусский метеорит накрыл штаммами Россию – всеми пятьюдесятью мегатоннами взрыва китайской заразы.

Но уши – как Эверест и Чогори, самые высокие в мире. Мире надежды в снежные облака на горных лыжах. Жизни здесь и сейчас в редкие, как капли дождя на такой высоте, встречи с друзьями. Стремления в будущее ветром, обдувающим пики тёплыми и дружескими приветами. Горячим, как пар с раскалённых камней в русской бане. Глубоким, как взгляд кашалота, когда перед ним в океане плаваешь без акваланга (есть такие смелые и яркие). Который может шестнадцать метров кальмара слизнуть вздохом.

Нос – как кнопка вызова официанта, когда голодным взглядом забредёшь в закрытый на карантин ресторан (чё, какой ресторан?). Как купол научной лаборатории, в которой учёные головы колдуют доброй аурой в пипетках над вакциной от вируса. Как шар футбольного мяча или бильярда, под дружеское пиво залетающий в сетку. Как космическая орбита, которая впервые выпученными невозможными звёздами спутник увидела.

Планета смотрит вверх. Не воет, а, сложив в напряжении складки лба усилиями врачей «Коммунарки» и всех больниц мира, думает, делает, бьётся бульдожьей хваткой в штаммы коронавируса.

Солнце выйдет. Чёрно-белый и мрачный станет снова яркой палитрой пляжей и бирюзы.

И автор – сразу туда, в хорошей компании.

Где полные лёгкие и щебет.

Уникомблдиотиды в анналах истории

Как-то раз одна известная ведущая, чьё имя нельзя произносить вслух, но всё про здоровье знающая, заявила во всеуслышание, что коронавирус – «чудо чудесное». Сказала негромко, чтобы никому не было слышно, – на видео со всероссийским охватом. Жаль, не в глаза родственникам ушедших от ковида. В общем, залезла Великая Стёбуэсса, назовём её так, в анналы истории через первый смыслоиспускательный канал. Ковырнула синекдоху народного внимания пальцем. Оглянулась добрыми диоптриями глаз. Улыбкой зелёные стены подъездов в Улан-Удэ и Урюпинске натянула. А в анналах – темно. Чернильно-пыльно. Мышами пахнет. Летучими. Это ж, говорит, что за аромат такой? Чудо-чудесный? Прям как дома себя почувствовала. Как-то многовато неароматных людей на планете стало. Должны все одинаково пахнуть. Мышами таблетированными, плесенью сдобренными, спиртом спрыснутыми.

Анналы истории раздвинули биологическую массу мозга Великой Стёбуэссы. И так слегка подивились. Уважаемая, а что у вас тут? У всех нейроны. Под восемьдесят пять миллиардов. А у вас – масса. Непонятной консистенции. И очки везде почему-то разбросаны. С добрыми глазами. Водой по киселю плавают. А сверху – нефтемасляные пятна с водомерками. С паучьими лапками, чёрной вдове на зависть. Анналы истории, никогда такого не видев, отправили с уважением и искренним имейл Чарльзу Дарвину. Тот отвлёкся слегка пингом биологического пангенезиса и подумал, цинично-научно так, с жёстко-эмпирической многотомной формулировкой: «Оба-на! А моя книга „Происхождение видов“ неполна. Рано я её в ноябре 1859 года опубликовал. Надо было в ХЗ-2.0.2.0-й заглянуть. Это же новая ветка эволюции. От амёбы – сразу в мозг, на человеческий похожий». Потом вгляделся микроскопом с увеличением в один миллион раз. А там вместо нейронов – необычные амёбы! С выделениями через первоканальную сократительную вакуоль! С длинным геномом! В котором должно быть шестьсот девяносто миллиардов нуклеотидов! А тут – всего один или два, и то непонятно что. Подумали, посовещались. И назвали: уникомблдиотиды!

Это же открытие!!!

Даже Туманность Андромеды прослезилась от счастья широким форматом на колени «Пленников железной звезды». Фильм такой есть. (Т9, конечно, улыбчиво подсказал, как правильно. Но знакомый майор предупредил заранее. Пока я даже подумал, чтобы подумать, что пора уже нормально сказать. Но к звёздам на погонах и при исполнении я всегда с уважением. С пониманием их нелёгкой бдящей бздящих работы.)

Почесал так Чарльз бороду микроскопом. «Да-а-а. Уникальнейший вид! Нужно срочно в формалин и в Кунсткамеру! И ЦИКом триллионы уникомблдиотиды подсчитать! Это ж дело наигосударственнейшей важности!» Тут опять мигалки синими отблесками. Привезли её в «Коммунарку» на исследование. А там – очередь из скорой помощи. Машины тоже устали. Каждый день возят десятки людей в «Коммунарку». Тоже возмутились. «Тут вам не Скотный двор! Везите её в звезду (Т9 опять соблазнял, но не поддался я даже царицам, устоявший. – Прим. не всегда устаивающего автора) созвездия Кассиопеи!»

Кассиопея такая слегка подивилась: а зачем мне новый вид? Это ж с юристами согласовывать, на комитетах утверждать, рабочие группы беспокоить, комиссии собирать. Везите, говорит, её в Кунсткамеру. Там ей самое место.

И отвезли. Формалином залили. Для туристов. Когда смогут приехать. Но это не конец истории. Уникомблдиотиды, они же живучие. Прикинулись мёртвыми. Но в очках же. И в маске.

Эпизод IV. Новая одежда

Шёл не по-китайски счастливый 1777 год. На свет появился Александр I Павлович. Всё как положено большим царям: протектор Мальтийского ордена, великий князь Финляндский, царь Польский. Три паспорта. Дети за границей (тут грустная и запутанная история). Ничего нового не придумал, что на Лубянке объективкой могло бы портрет Феликса удивить.

Известен либерально-военными реформами (тоже мне, насмешил Сердюкова), взлохмаченной слезами фразой «Батюшка умер, всё будет как при бабушке» и модными мундирами (прозвучало как приговор Первому каналу) со скромной, в один ряд, – Брежневу на смех – орденской колонкой. В общем, любил новую одежду – если перевести на бутиковское наречие, из порядка ста инстаслов состоящего.

Как-то закашлялся Александр, подозрительно так. Температуру французов в 1812-м поднял до 1838 парижскими вотсап-текстами[17]. Посмотрел в чёрно-белое небо. Русско-шведскую войну унюхать не смог. Напрягся сразу Венским конгрессом[18]. Сделал ПЦР-тест, трое суток не давал Нарышкиной спать на нервах, даже жене Луизе-Марии забыв лошадиной сбруей брякнуть на бал.

Дрожащими Пиренеями открыл свиток с результатами. Диагноз: парадомания. Выдохнул турками. «Пронесло». Но на всякий случай надел маску и на костюмированный бал к моравским братьям и квакерам поехал.

Эпизод V. Империя наносит ответный возврат

XVIII век упал крестьянам в корзинку и плодородную землю трёхдневной барщиной. Благой указ. Позволил крестьянам пахать бесплатно на акционеров (юристами зачёркнуто)… барина только три дня в неделю. Те такие счастливо перекрестились, воспряли духом и худой кобылкой, «Скотный двор» Оруэлла добрым словом вспомнили, что не дай бог. Да только читать не умели.

А в указе сим чернилом по белому свитку было написано в конце мелким юридическим дисклеймером: «Характер указа рекомендательный». Как значительная часть российского законодательства. Вроде терабайт обязательных к исполнению шрифтов, а как работает – хз. Ну, не об этом тут. ГК, УК и прочие К свято чтим. Вернёмся к главной исторической линии.

Пётр I открыл как-то случайно окно интернет-магазина в Европу. Хотел свежего воздуха глотнуть в форточку, а получилось по слегка нетрезвости голубой поток по дну Балтийского моря проложить. Заказал мискликом пера. Видала история и не такое. А что делать, жмакнул «купить» – оплачивай. Нелегко заказ дался.

С 1700 по 1721-й бился со шведскими логистами. Те никак не могли доставить. Не можем, говорят. Вы же кровью по земле в Смутное время Столбовский договор в 1617 году подписали? Подписали. Пунктом таким-то выхода в Балтийское море лишились? Лишились. Вот и фигачьте из порта Архангельска через тёплое Белое море поездом, туда чайки тоже залетают по дурости. Чем в договоре вам там не сказочное Бали?

Пётр I ухмыльнулся так неболого свежепахнущим смолой флотом и чугунным S-300, туркам улыбнулся натужно, за три года прутиком криво подписанным Прутским договором в 1711-м. Азов на свободу разменял (ну, у нас-то за свободу и не такое отдавали. Техническим переулком подтверждено).

И ажно кулаком по столу, кожаной туфлей на заметку Хрущёву ништяковым договором хрясь! (Речь про Ништадтский договор 1721 года, если кто вдруг не перечитывал историю давеча.) И – открыл окно!

Пришлось трафиком пожертвовать ернишно. Тот за перепись 1710 года как-то припал процентов на двадцать. Да налоги едва поднять, как мы любим, в три с половиной раза. Но стройка – важнее!

Послал он шведов сургучным возвратным имейлом и ушёл в Каспийский поход.

Море, солнце, щебет.

Я б тоже махнул туда, на юга. Совесть «Аэрофлота» не позволяет.

Эпизод VI. Возвращение Николая

Последний внук Екатерины II появился плачущим смайликом на ретине, как и все нормальные младенцы, фотом в вотсапе всем близким. Но не как все: он вышел в мир 6 июля в 1796 году (особенно порадовала фраза чихнувших пыльными страницами историков – «последним при её жизни». Я даже задумался о вечном и фильмы о зомби пересмотрел. – Прим. как обычно улыбающегося макпромом автора.)

Нарекли его «небывалым в нашем царственном доме» (поклон простому русскому парню Корфу за ненормативно-пафосный пост в инсте. Лайкнул не думая)… в общем, нарекли его Николаем I. Впервые в Романовской династии, как вы уже догадались. Не Александром (а что, отличное имя. – Прим. автора с неизвестным именем), не Петром Питеру в печень, которому и далее пить. В общем, греческий словарь перечитав, подобрали слова «победа» и «народ» со слезами на глазах мая 1945-го.

Воспитывал Николая I обрусевший экспат Ламздорф из Росинки. Павел I указом на камеру айфона, не понимая современную молодёжь, нацарапал в айпаде пером: «Только не делайте из моих сыновей таких повес, как немецкие принцы» (ха, это он ещё с нами в нормальных местах не тусил. – Прим. автора с ностальгией. Хотя немцы и правда могут, знакомо).

Запад тестировал характер и стёбоустойчивость. Королева Виктория в цифровом 1844-м твитнула на зависть Трампу: «Ум его не обработан, воспитание его было небрежно» (эх, МИДа и ССО на них нет).

Серьёзное испытание всплыло очередным ненужным окном в экране диагональю 1823 на планету. Когда Костя отрёкся от престола (не, ну нормальный вообще? Всё понимаю, морганатический брак и прочие сексуальные изыски, бывает. Тем более с хоть и польской графиней, но с фамилией Грудзинская).

Крымской войной 1853 года Николай I запомнился и ушёл в другую вселенную с Жуковским[19] под хороший коньяк интеллектуально беседовать. Крымнашим по-нашему на газетном наречии. Деспотизмом пыльно наречённый. Декабристами снегом и кровью сдобренный. В народ сходивший, но во дворец вернувшийся.

А я всё равно с уважением. А что б вы на его месте? Постом в инсте легко умничать, сам знаю.

Эпизод I. Скрытая гроза

Запостил как-то Островский в 1860-м в местном бумажном блоге пером айпада стиснутые, не по-девичьи глубокие, но тайные мысли. Лучами закатов тёмное царство холмов инстаграма раздвинул. Бритым пейзажам пляжей интеллектом погрозил через облака. Холмы посмотрели красивыми глазами презрительно: неформатно излагаете, уважаемый.

А Островский всё бился чернильницей об экран. Даже закомментил как-то, мол, «больно трудно мне здесь без привычки-то! Все на меня как-то дико смотрят, точно я здесь лишний, точно мешаю им. Обычаев я здешних не знаю».

Посидела Катерина в карантине, почитала для себя неожиданно более двух строчек. На третью неделю звонит подруге по вотсапу: «Ах, Варя, грех у меня на уме! Сколько я, бедная, плакала, чего уж я над собой не делала! Не уйти мне от этого греха. Никуда не уйти».

И – лайкнула смелым смайликом самый длинный пост Островского в самое сердечко!

Варя и барыня с двумя лакеями подивились так равнодушно и дальше фотки листнули. А барыня в личку Катерине хлёстким прутиком бессмысленно ткнула: «Вот красота-то куда ведёт. Вот, вот, в самый омут!»

Ещё Прокофьич бородой пузо погладил, пену пивную в глоток опрокинул и вдогонку диким логичным ором через репост в гладко-фотное пространство двинул: «Баклуши ты, что ль, бить сюда приехал! Дармоед!»

Плюнул Александр Николаевич на всё это и ушёл в новом мессенджере под названием «Смутное время» с Костомаровым чатиться.

Эпизод II. Атака клоунов

Кавычки не ставлю, когда небом высеченные искры из его произведений использую ниже, а то глаза будут спотыкаться. Да и впрямую я их не цитирую, а стёбносюррирую.