Я слежу за ней давно. И я единственная, кто её видит.
Она сидит у окна и молчит. Створки открыты, ветер легонько колышет шторы и играет её волосами – длинными, тёмными. Такими же запутанными, как мои мысли. Я прячусь за барной стойкой и смотрю на неё сквозь перевернутые бокалы. Между нами – половина зала, четыре занятых столика, усталая официантка и кадка с фикусом. Сверкают хрустальные подвески на люстре, свет льётся мне на макушку и стекает на блестящий паркет. Мир ускоряется, кружится, скачет. Лица, улыбки, чашки на подносах, пустые стулья, меню с пёстрыми картинками, прозрачные бокалы… Всё сваливается в безобразную кучу. И я вижу лишь её – девушку у окна. Остальное теряется, перестаёт быть важным. Жаль, что не исчезает. Тогда мы бы оказались вдвоём – она и я… Я и она. Лера…
Мне нравится, как звучит её имя, особенно первый слог. Хочется поймать этот звук, запереть у себя в мозгу и запустить по кругу, чтобы слушать бесконечно. Леру редко можно увидеть причесанной, обычно на её голове истинный творческий беспорядок. Волосы распущены и свободно спадают на спину, едва касаясь талии. Она часто их гладит – медленно, вдумчиво, перебирая прядь за прядью. Пожалуй, её волосы нравятся мне больше всего. Ещё Лера любит открытые окна, и всегда распахивает створки, будто ей не хватает свежего воздуха.
Она умерла в первый же месяц, когда меня определили сюда, в Центр красоты и здоровья «Илирия», райский уголок для богатых дамочек, млеющих от клубных карточек с надписью «вип». Мама вцепилась в своего брата Виталика мёртвой хваткой, у бедняги просто не было выбора. Знаю, он не хотел брать меня на работу, и до сих пор мечтает избавиться. Но у него нет шансов, с обязанностями помощника администратора я справляюсь отлично. За год ни одной жалобы от клиентов. Мама верит, что жизнь налаживается. Только при этом следит за мной, постоянно названивает моему врачу и прячет острые предметы. В квартире не найдется даже ножниц, а ножи надёжно заперты в ящике на кухне. Это глупо, на работе я могу взять что угодно, в том же маникюрном кабинете достаточно забавных вещиц.
Лера была тут задолго до меня – почётный клиент, фотомодель, практически знаменитость. Мы были ровесницами, но она в свои двадцать два года успела многого добиться. В «Илирии» к ней относились трепетно. Пылинки сдували. Она тратила уйму денег, не требовала невозможного и совсем не вредничала. После йоги заходила в наш бар, садилась за столик у окна и всматривалась вдаль. Прямо как сейчас.
Наше незримое единение разрушается самым варварским образом – у меня в кармане звонит телефон. Картинка перед глазами рассыпается, столики оказываются на своих местах, а бокалы – передо мной. Я тянусь за трубкой и принимаю вызов, не глядя. Кроме мамы звонить некому.
– Почему ты ещё не дома? – спрашивает она.
– Много работы, – вру я.
Мама пытается разузнать подробнее, сыплет вопросы привычным монотонным голосом. Хочется запустить телефон в стену и растоптать каждый из сотни кусочков, на которые он разобьётся.
– Скоро буду, – прерываю я этот навязчивый допрос.
– Я волнуюсь.
– Повторяю, всё в порядке! – Я зажмуриваюсь и сжимаю свободную руку в кулак. Ногти впиваются в ладонь. Сразу становится легче.
– Детка, возвращайся скорее, – крушит меня мамин голос.
– Перезвони через пять минут, – вспоминаю я спасительную фразу. Нажимаю на красную кнопку и открываю глаза.
Леры нигде не видно, окно закрыто, шторы задёрнуты. Почему она ушла? Слишком быстро… непривычно быстро… Голова пухнет, стены отдаляются. Девицы за ближним столиком громко визжат, потом смеются, будто квохчут. Их ярко-накрашенные губы кривятся и растягиваются. Омерзительное зрелище. Они совсем не такие, как Лера. Совсем не такие, как я. Мы с ней – принцессы, а принцессы мало говорят, много улыбаются и часто моргают. А ещё всё делают красиво, даже плачут.
Я отворачиваюсь от гадких девиц и прячу телефон в карман. Ко мне приближается Виталик – большой и важный, со стопкой буклетов в толстых руках.
– Ты ещё здесь? – удивляется он. – Отлично, разложи вот это на стенде в приёмной.
Виталик кидает стопку мне. Едва успеваю её поймать. Она тяжелая и тянет вниз. В приёмной оказывается пусто, светло и чисто. Стоит подойти к стенду, как снова звонит мама. Принимать вызов не хочется. Я знаю, что она никогда, никогда не будет разговаривать со мной нормально, сколько бы времени не прошло. Успокаиваюсь, вдыхаю глубже. Перекладываю буклеты в одну руку, второй беру телефон и произношу по словам:
– Хватит. Меня. Контролировать.
– Что с тобой? – строго интересуется мама.
– Я вернусь, как освобожусь.
– Ты принимала сегодня свои лекарства?
– Перестань постоянно меня об этом спрашивать!
– Детка, не сердись. Чем ты сейчас занимаешься?
– А ты как думаешь? Режу себя на мелкие кусочки! Крошу в винегрет! Что же ещё?
– Думаю, ты слишком много пережила, – говорит она совершенно беспристрастно. – Давай съездим отдохнуть? Куда-нибудь на море…
– Прекрати со мной так разговаривать! Я не сумасшедшая!
Сбрасываю вызов и пытаюсь устоять на ногах. Тщетно. Кулер в углу булькает, потолок пузырится, рисунок на обоях рябит. Буклеты шлёпаются на пол, комкают тишину в бумажные шарики и заполняют приёмную противным шелестом. В глазах прыгает пятно – огромное, плотное, невнятного грязного оттенка. Телефон ревёт, пожирая пространство истошными воплями. Я с силой вжимаю красную кнопку и держу до тех пор, пока телефон не гаснет, а палец не начинает ныть. Цветастые пятна перестают мельтешить, и я чётко вижу перед собой страницы с красивыми картинками. Рекламные лозунги усеяны прозрачными каплями, маленькими и выпуклыми. Я смотрю на них и понимаю, что сижу на коленях и плачу. Глянцевая бумага – это хорошо. На ней ничего не расплывается, ни слёзы, ни вода, ни кровь…
Сзади цокают каблуки, уверенно и знакомо. Я оборачиваюсь и вздрагиваю. Неужели…
Так и есть – она. Будто живая. Почти настоящая. Рядом со мной. Близко, предельно близко. Можно протянуть руку и дотронуться…
– Ты в порядке? – спрашивает Лера, и этот ненавистный вопрос вдруг становится самым прекрасным на свете.
Я лишь моргаю. Раньше она со мной не говорила, никогда, даже до смерти. Хочется ответить, но слова застревают в горле. Существует поверье, что с призраками разговаривать нельзя. Не помню, почему, зато помню – нельзя, и точка. Хотя стоять спиной вроде тоже опасно.
– Соня, ответь, – настаивает Лера.
Откуда ей известно моё имя? Да мало ли откуда. В конце концов, не зря я её вижу. Только я, и больше никто.
– Не плачь, мы быстренько всё приберём. Ты меня не помнишь? Я часто тут у вас бываю, меня зовут Лера.
«Ле-ра…» – эхом раздаётся в голове. Она нагибается и сгребает буклеты в кучу. Её волосы касаются пола, пальцы расправляют непослушные страницы. Пока мы распихиваем буклеты по кармашкам стенда, я не свожу с неё глаз. Хочется остановить время, натянуть до предела, как детскую прыгательную резинку, и держать, наслаждаясь каждым мигом. Но секунды тикают, резинка лопается и больно щёлкает по носу.
– У тебя что-то случилось? – интересуется Лера, когда последний буклет оказывается за стеклом. – Плохой день?
– Это лучший день в моей жизни, – серьёзно отвечаю я.
Она смотрит на меня – долго и очень внимательно, словно пытается что-то разглядеть. Интересно, Лера знает, что мертва? Неудобно её о таком спрашивать…
– Особенные планы на вечер? – высказывает она неверную догадку.
– Нет, – мотаю я головой. Мысли встряхиваются, смешиваются. – Никаких планов.
За спиной слышатся шаги. Только не сейчас… только не Виталик…
Оборачиваюсь. Выдыхаю. Это всего лишь Юля – наша секретарша.
– Чего ты тут возишься так долго? – строго спрашивает она.
– Извини, – пожимаю я плечами. – Мне мама звонила.
– Мама… – фыркает Юля. – Ты не обязана её слушать. Разве ты не чувствуешь, какой свободной можешь быть? Давно пора определиться. Мечешься туда-сюда. Раздражает!
Стерва. Внутри всё закипает, нервы оголяются. Лера протягивает мне руку.
– Пойдём, – шепчет она. – Пожалуйста, пойдём со мной.
Я с готовностью хватаюсь за её ладонь. Прикосновение обжигает, сотни натянутых до предела струн лопаются – звонко и надрывно. Двери раскрываются, ночной ветер бьёт в лицо. Время ускоряется, бежит вперёд. На улице темно и прохладно, но я шагаю, наслаждаясь сбывшейся мечтой. Дома мелькают, сияние вывесок сливается в длинную светлую полосу. Все кажется ненастоящим, мелким, почти картонным.
– Куда мы направляемся? – решаюсь я подать голос.
– На вечеринку одну пафосную, – поясняет Лера, крепче сжимая мою ладонь. – Составишь мне компанию? Если не хочешь, отвезу тебя домой.
– Хочу! Но я… не одета для вечеринок.
– Не беда. Заедем ко мне, самой нужно собраться. Заодно тебе что-нибудь подберём.
Я киваю и замолкаю. Лера ведёт меня вперёд, я множу мгновения, стараясь поймать и запомнить каждое. Остаток пути мы идём в тишине. Я и она… Она и я…
В квартиру Леры мы проникаем, вытащив ключ из-под коврика. Я чувствую себя взломщицей. Тут красиво. Два этажа, окна чуть ли не во всю стену и восемь комнат – огромных, безлюдных, роскошно обставленных. Лера провожает меня в гардеробную, подводит к гигантскому шкафу. Из него выглядывают сотни разноцветных тряпочек, в дверь встроено зеркало в человеческий рост.
– Тебе пойдёт красное, – заявляет она и показывает на вешалку с платьем.
Ткань гладкая и нежная, я запутываюсь в ней, но Лера приходит на помощь. Молния застегивается на моей спине и в зеркале отражается кто-то другой, совсем не я.
– Ну, говорила же! – подмигивает Лера и удаляется.
Пока я рассматриваю своё отражение – своё ли? – она возвращается, вся растрёпанная и очень соблазнительная. На ней даже не платье, а символический кусочек чёрной материи, опоясанный кружевной лентой. Лера сверлит меня взглядом, хмурится и стягивает резинку с моих волос. Они рассыпаются по плечам, Лера улыбается.
– Так лучше, – убеждённо произносит она, и время опять убегает. Минуты безжалостно тикают. Я тону в круговороте из обрывочных фраз и ярких, как вспышки, эпизодов.
Громкая музыка, толпа людей, брызги шампанского. Приглушённый смех, помада на бокалах, гул коридора. Винтовая лестница, её ладони на перилах. Сотни эмоций и никакого страха, лишь невообразимая лёгкость. Никому нет до меня дела. Мысли выстраиваются паровозиком, круг замыкается. Наверху – ни души, и музыка гремит тише. В маленькой комнате жарко и темно, жёсткая спинка дивана давит на плечи, но Лера рядом, и остальное неважно.
– Тебе здесь нравится? – спрашивает она, нависнув надо мной.
– Не-а, – всхлипываю я, но на всякий случай добавляю: – Духота ужасная.
– Главное в обморок не грохнуться.
– Принцессы падают в обморок постоянно, – докладываю я. – С непринуждённой грацией.
– Да уж, – мрачно отвечает Лера. – Не хотела бы я быть принцессой.
– Почему?
– Потому что сплошное расстройство. Ждёшь принца, а к тебе вламывается какой-нибудь водопроводчик, обожравшийся грибов.
– Кто-кто вламывается? – переспрашиваю я в замешательстве.
Она усмехается и начинает таять – как размытое изображение на бумаге.
– Не уходи! – Я хватаю Леру за руку, поражаясь собственной наглости. Она покорно садится со мной и извиняется. Эти слова звучат странно и совершенно дико. Хочется заткнуть уши и петь во весь голос, только бы не слышать неуместные нотки вины в её волшебном голосе. Неужели Лера думает, что я злюсь? Она – единственное, что придает смысл моей жизни. Если я её вижу, значит, это некий знак. Значит, я всё-таки особенная. Не зря никто в целом мире меня не понимает. Все кажутся чужими.
Я улыбаюсь и утыкаюсь носом в её плечо. Лера гладит мои волосы, точно так же, как обычно гладит свои – перебирает пряди, пропускает их между пальцев. Будто я – вовсе не я, а отрезанная часть Леры, её тень, двойник, потерянная половинка. Я замираю, стараюсь дышать ровно. Но в ней столько уверенности, столько спокойствия… И я не выдерживаю. Целую Леру в шею и обнимаю – твёрдо, решительно. Она отстраняется, зябко ёжится, будто в этой парилке можно замёрзнуть. Вся её выдержка куда-то испаряется, сменяется замешательством и удивлением в глазах. Комната кружится, музыка отскакивает от стен и роняет звуки на ковёр. Пауза затягивается, молчание царапает слух.
Лера первой отводит взгляд и подаётся мне навстречу – плавным, нестерпимо медленным, почти робким движением. Её кожа влажная и пахнет яблоками. Всё сплетается: шёпот, пальцы, волосы, дыхание. Прикосновения и поцелуи становятся смелее, бесстыднее, захватывают личное пространство, нарушают границы. Изгиб шеи, обнажённые плечи, спина, тонкая ткань скользит вверх. Хорошо, что платье такое маленькое… оно лишнее. Наш личный танец, наполненный её изяществом и моей одержимостью. Кровь разгоняется по венам, сердце бьётся в горле. Шумные вздохи заглушают музыку. Мысли и сомнения уходят, остаётся жар, дрожь и сбившийся пульс. Лера шепчет что-то беззвучное, ласковое, неразборчивое. Мгновения вспыхивают, преграды и пределы рушатся. Наслаждением сносит всё. Мы наконец-то оказываемся вдвоём, я и она. Она и я…
По телу разливается приятная слабость, плещется через края. Время перестаёт играть со мной, успокаивается. Его обычный темп – чёткий, размеренный, кажется странным. Вот только Леры рядом уже нет. Часы показывают восемь утра – через час мне нужно быть на работе. Едва сдерживая слёзы, я поднимаюсь с дивана и выбегаю из здания, прямо на пустую улицу. Дома шелестят, их края загибаются, как альбомные листы с неумелым чертежом. Линии текут, капают на асфальт размашистыми кляксами. Ноги вязнут в густых чернилах, идти становится невыносимо трудно.
В «Илирии» всё предсказуемо. Яркие лампочки, пыль в столбике утреннего света. Коридор давит стеллажами. Осуждающий взгляд Виталика прожигает меня насквозь. По его злым глазам и кривой ухмылке ясно, что он недоволен.
– Это не ваше дело, чем я занимаюсь, – говорю я с порога. – Не надо так смотреть.
– Думаю, тебе стоит уйти, – объявляет Виталик. Слишком решительно, никаких примирительных интонаций.
– И уйду, – с лёгкостью соглашаюсь я. – Вы мне не нужны.
Сзади появляется Юля. Прячет руки в карманы и шипит:
– С тобой с самого начала были одни проблемы.
– Знаешь, что будет дальше? – Виталик шагает ко мне, я вжимаюсь в стену. – Мать упечёт тебя обратно в психушку. Навеки.
– Не упечёт. Я сама могу о себе позаботиться.
– Соня… – невнятно бормочет Юля. – Заканчивай придуриваться.
В горле разрастается ком, горький и колючий. Перед глазами плывут мутные блики. Сквозь них я вижу длинный облезлый коридор, усеянный щепками.
– Я не сумасшедшая, – повторяю я, как во сне, и щипаю себя за руку. Кожу жжет, неприятное покалывание мигом приводит в чувство. – Если больно, значит, всё по-настоящему.
– Опаньки, – хмыкает Юля и кивает Виталику. – А я знала, знала, что этим кончится. Психопатка хренова.
– Опять за старое, – сокрушается он. – Дело дрянь, с ней уже такое было. С катушек слетала, твердила, что только боль реальна, остальное обман и чушь. Лечили, да не долечили. И я, кретин последний, пошёл у сестры на поводу. Девочке надо социализироваться, для окружающих она не опасна, лечение прошло успешно… Как же!
В глазах темнеет. Я разворачиваюсь и бегу, но почему-то не к выходу, а на лестницу. Оборачиваюсь. Две фигуры отдаляются, сливаются, до меня доносятся их голоса – сердитые, взволнованные. Ком опускается в желудок, кусает и скребётся. Почему не могло остаться, как вчера? Чтобы только я и она. Она и я…
Лестница расплывается, рябит, покрывается чёрными пятнами. Я с трудом добираюсь до бара на втором этаже. Народа полно, но Леры у окна нет. Мир вращается и пытается улизнуть, но я крепко его держу. Сейчас не время. Надо продержаться, а потом пусть хоть рухнет мне на голову. Я представляю, как Лера открывает окно. Садится за столик напротив и начинает гладить свои волосы. Они слегка влажные, наверное, после душа, и завиваются на кончиках. Я смотрю на окно сквозь стакан и жду. Всё снова пропадает, растворяется, убегает. Сердце гремит в каждой вене, на смену решительности приходит что-то другое. Оно тянется ко мне своими скользкими лапками, переполняет изнутри, подчиняет целиком. Это неправильно… Принцессы вовсе не такие. Они милые, добрые и честные. Их все любят, потому что они прекрасно воспитаны. А меня никто не любит. Разве что Лера. И мне нужно её найти.
В ушах звенит – громко и противно. Столики в зале плавятся, растекаются гадкими лужами. На душе становится тихо и спокойно. Кажется, что какой-то странный транс близится к завершению, и становится легче дышать.
Я встаю и бегу прочь. Отмахиваюсь от липкой пластмассовой паутины, сбрасываю её в пропасть. Тело ломит, ощущения тягостные и непривычные. Меня знобит, ноги слушаются неохотно. Пол ледяной, а я почему-то босиком. Сзади смыкается темнота, гонится за мной, преследует. Дверь, коридор, лестница, снова коридор. На пути – кухня, череда тумбочек и столов, кипящие сковородки, куски хлеба на истерзанных досках. Обстановка серая, схематичная, будто фигурки в тетрисе. В углу возвышается подставка с ножами, похожая на огромный замок. Уняв дрожь, я подхожу ближе, обхватываю рукоять пальцами и тащу на себя. Она холодная и такая знакомая. Масло на сковороде шипит, повар косится на меня первым и гневно что-то кричит. Чужие взгляды липнут ко мне, трутся о ноги, как назойливые котята. Я шагаю назад, поворачиваюсь и натыкаюсь на дверь кладовой. Поворот ручки, щелчок, скрежет щеколды и я уже по ту сторону, далеко от всех.
Меня словно рвёт на части, реальность теряется, смазывается. Я сажусь на кафель, крепко сжимая нож. Рука уже не дрожит. Глубоко вдыхаю, провожу лезвием от локтя к запястью. Кожу обжигает, тонкая полоса вздувается и наливается кровью. Нажимаю чуть сильнее, и красные капли ударяются об пол. Ещё раз – и становится легче, почти хорошо. Совсем не так страшно, как было. Тоненькая струйка крови, извиваясь, ползёт к порогу. Кто-то долбит в дверь, но я не отзываюсь. К нему присоединяются другие, более настойчивые. Слышны сердитые причитания и взволнованное верещание. После всё смолкает. Я жду. Минуту, две, три. И вот, наконец, раздаётся стук – мягкий, уверенный, а за ним чудесный голос:
– Можно, я войду?
Щёлкаю замком, ручка поворачивается. Входит Лера, прикрывает за собой дверь. Лишь сейчас я замечаю, в каком беспорядке кладовка. Коробки, банки, стопки полотенец, кровавые разводы на кафеле. Полумрак скрывает истинное положение вещей, но и без того к горлу подкатывает тошнота. Я сижу в углу, сжимая лезвие в ладони. Красные струйки сочатся между пальцев и стекают на пол.
– Мне идёт красное, это мой цвет, – задумчиво говорю я и давлю на нож сильнее.
– Отдай мне это, – просит Лера, без особой надежды. – Пожалуйста. Принцессы себя так не ведут.
Я протягиваю его сразу – аккуратно, как и держала, рукоятью вперёд. Наши действия практически синхронны: Лера берёт, я отпускаю. Она тут же выталкивает нож за порог и сообщает:
– Твоя мама скоро приедет.
– Откуда ты знаешь? – равнодушно спрашиваю я. – Ты же умерла.
– Соня, – вздыхает она. – Как я умерла? Из-за чего?
Я пытаюсь вспомнить, но не могу. Странно, ведь мне казалось, что я всегда знала. В мыслях мелькает: «известная модель Валерия Савицкая…». А дальше – пусто.
– Забыла, – признаюсь я.
– Вспоминай. – Она открывает сумку. Достает из внутреннего кармана свернутую газету, бросает мне. Я ловлю её на лету и всматриваюсь в заголовок на главной странице. «Взрыв в клубе „Илирия“ унёс жизни больше ста человек». Дата вчерашняя, но год прошлый.
– Глупость, – возражаю я. – Получается, все умерли?
– Не все. Кое-кому повезло, во дворе были. Однако им тоже досталось.
Я бегло просматриваю строчки. «Утечка газа», «пожар», «объявлен траур», «известная модель Валерия Савицкая – одна из двух выживших». Вздрагиваю и отдаю ей газету – быстрым, немного нервным движением.
– Мне душно было в тот день, – продолжает Лера, – ужасно душно. Я вышла во двор, подышать. Ты следом просочилась, я и не заметила. Встали с удачной стороны, это нас и спасло. Правда, в больнице пришлось долго валяться, а ты так в сознание и не пришла. Мать пыталась до тебя достучаться. Тщетно…
– А Виталик, Юля и другие?
Она отрицательно качает головой:
– Больше никого не спасли. Только нас.
– Но я видела, – удивляюсь я. – Весь год с ними работала, и клуб был цел.
– От клуба развалины остались, их до сих пор делят. По факту, уже год стоят, прохожих пугают. Я приходила туда… Не знаю зачем. Дико было, что столько человек погибло, а мне дали второй шанс. За что? Потом я увидела там тебя, точнее… Не совсем тебя.
«Давно пора определиться», – всплывают в памяти Юлины слова. Ну конечно. Я зажмуриваюсь и представляю тот вечер. В баре многолюдно: посетители шумят, официантки носятся туда-сюда, кубики льда постукивают в бокалах. Окно кто-то успел закрыть. Я заглядываю в него и вижу внизу Леру – она стоит, прислонившись к дереву. Кажется, ей дурно, и она вот-вот хлопнется в обморок. И я спешу во двор, чтобы спросить, чем помочь. Даже добегаю. А потом раздается звон – дикий, свистящий. Уши разом закладывает, земля становится ближе. Всё меркнет.
– Я боялась к тебе подойти сначала, – кается Лера. – А вчера, в годовщину, собралась духом и…
– Где я? – вырывается первый логичный вопрос.
– В больнице. С утра тут жду. Я была уверена, что теперь ты вернешься. Но ты так резко вскочила, умчалась на кухню, никто среагировать не успел.
– За пациентами следить надо, – с укором бросаю я, сама не знаю кому. Меня подташнивает, рана печёт и зудит.
– Обошлось, я уговорила их пустить меня к тебе, а не дверь ломать. Боялись твоей реакции, плюс, у меня дар убеждать. В конце концов, я главный спонсор клиники.
– Я обещала маме, что это больше не повторится, – шепчу я и пытаюсь стереть кровь с руки. Бесполезно, да и бурые пятна на больничной сорочке слишком заметны. Лера снимает с себя пиджак, накидывает мне на плечи, и ласково говорит:
– Это меньшее, на что она обратит внимание. Поверь. Идём отсюда.
Она берёт меня за руку и выводит в коридор. Он длинный, белый, и полон людей. В их глазах – тревога, любопытство и раздражение. К счастью, все быстро теряют ко мне интерес и расходятся. Лера говорит какой-то женщине в халате, что приведёт меня через пару минут. Затем подводит меня к окну, раздвигает занавески и распахивает створки. Ветер врывается в коридор, свежий воздух приводит в чувство. Тошнота отступает. Лера смотрит на меня странно, со смесью жалости и облегчения. Думаю, она больше не чувствует вину за своё везение. Я глажу её волосы и дышу – глубоко, часто, до головокружения. Мир выглядит настоящим, объёмным. Звуки и запахи оживают, прикосновения щекочут кожу, и их достаточно, чтобы понять – я очнулась. Здесь не только я и она, зато она со мной. Значит, выбор очевиден. Я остаюсь.
Минуты проходят быстро. Лера уходит, обыденность набирает обороты. Я тону в череде событий: мамины объятия, капельницы, бесконечные анализы и разговоры с врачами, от которых хочется сбежать. Напустить тумана, спрятаться, забыться. Но всё вокруг яркое и отчётливое, как следы на застывшем бетоне. От мамы я узнаю, что Лера уехала работать во Францию. Она не звонит и отклоняет вызовы, а я жду, жду и открываю окна, надеясь призвать её хотя бы так. Увы… Жизнь течёт размеренно, неторопливо, и вскоре я оказываюсь дома. Захожу на Лерин сайт по двадцать раз на дню, подписываюсь на новости и снова жду. Время не хочет ускоряться, честно отщёлкивает секунды, складывает их в бесконечно долгие часы. Я тороплю его, но оно не слушается. И вот однажды приходит вожделенная новость – Лера вернулась.
Два дня на телефоне, и наконец-то она берёт трубку.
– Привет! – Её удивительный голос вырывается из аппарата, плещется в воздухе. – Как ты?
– Меня выписали.
– Рада за тебя.
– Ты приедешь? – украдкой интересуюсь я.
– Да. Навещу вас с мамой. Возможно, скоро.
– А когда именно?
– Как освобожусь, так сразу.
– Я скучаю…
В трубке повисает неловкая пауза. Молчание затягивается, становится колким, тягучим, напряжённым.
– Соня… – смущённо говорит Лера, и этот тон мне совершенно не нравится. – Вряд ли я могу сделать для тебя… ещё что-нибудь.
Я пытаюсь ответить, но все слова забываются, стираются из памяти, на смену им приходит смятение и щемящая боль. Из телефона льются гудки – резкие, писклявые. Голова пухнет, обида душит и въедается в мысли.
Это легко, если ни о чем не думать. Три шага, немного смелости. Я запираюсь в комнате, открываю шкафчик. Внутри – куча дурацкой косметики, но я быстро нахожу заветную баночку, привет из далёкого прошлого. Две ложки на стакан воды, и готово. Забавно… Мама до сих пор фанатично прячет от меня всё, что представляет опасность, и понятия не имеет, какая дрянь хранится у нас в шкафу.
Комната вращается, стены отдаляются. Дверь манит, блестит ручкой, заигрывает. Я подхожу к ней, замираю. Открываю её осторожно, почти с трепетом, и выхожу в залитый светом коридор. Лампочки на потолке мигают, щёлкают вспышки фотоаппаратов. Небо пасмурное, и в надраенных стёклах нет моего отражения.