Рука, державшая кисть, бессильно опустилась. Мазки никак не хотели ложиться так, как виделось их создателю – Алену. Ален опустился на невысокую скамеечку и еще какое-то время смотрел на холст. Нет, сегодня работа никак не ладилась. Он надел шляпу и отправился в свое любимое кафе на перекрестке улиц Рише и Тревиз.
Что такое парижское кафе начала ХХ века? Неизменная скатерть в красную клетку, грифельная доска для меню, теплая печь? Возможность перекусить, выпить вина, заказать горячий кофе? Да, верно. Но это далеко не все. Для привлечения клиентов хозяева кафе предоставляли возможность актерам выступать с самыми разнообразными номерами: музыкальными, цирковыми, эстрадными. Безвестные актеры, за гроши снимающие убогую комнатенку и репетирующие в неотапливаемом помещении, для выступления облачались в костюмы, расшитые перьями, мишурой и цветными стекляшками, которые в свете прожекторов казались подгулявшей публике искрящимися драгоценными камнями.
Не принято было выгонять посетителей. Зимой сюда заходили просто погреться. Кафе было пристанищем для пока еще неизвестных талантливых нищих, которых хозяин мог бесплатно покормить фирменным супчиком. Купив всего одну чашку кофе за целый день, можно было скоротать время с газетой, с альбомом и карандашом, за картами с друзьями или в компании подруги. За неимением последней здесь же подыскивали подругу на один день – или на одну ночь.
Странно ли, что в кафе находила прибежище самая разношерстая публика? Герцогини и куртизанки; повесы и министерские служащие; офицеры и репортеры; состоятельные дантисты и безвестные писатели… Многие французские интеллектуалы первых почитателей своего таланта находили именно в парижских кафе. Непризнанные поэты находили желающих послушать еще неопубликованные стихи. Безвестные писатели с неизменным «молескином» [1]писали здесь свои первые нетленники. Бедные художники проводили выставки своих работ. Зачастую за обед ценой в два франка они расплачивались собственными рисунками. Знать бы им, за сколько их работы будут уходить в частные коллекции спустя всего несколько десятков лет!
Со временем посетители объединялись по интересам. Завсегдатаи воспринимали кафе как продолжение собственной квартиры, а в результате проводили в нем больше времени, чем дома! Зато жена (если таковая имелась) всегда знала, где можно найти своего благоверного, если тот забывал дорогу домой.
Таким образом, парижское кафе было и прибежищем от непогоды, и постоянным местом общения, и средством от одиночества.
Ален был одинок. Одинок по нескольким причинам, хотя хватило бы и одной. Очень рано он лишился матери. Она умерла молодой, успев, однако, научить Алена своему родному языку, монотонным арабским песням и непреодолимой тоске по собственной родине – Алжиру.
Ален никогда там не был. Но по рассказам матери он хорошо представлял себе и многочисленную африканскую родню, и тысячелетиями не меняющийся вид Сахары, и буквально облепленные цветами деревья и кустарники оазисов, и необъятные гроздья фиников на самой верхушке высоченных пальм.
Отец Алена тоску по умершей жене решил лечить на чужбине, завербовавшись в одно из подразделений зуавов [2]. Его ждала служба в колониях под беспощадным солнцем Африки, нечеловеческие условия жизни и непомерные порции абсента, которыми он, как и все легионеры, пытался заглушить тоску по дому. Успел ли он пожалеть о своем опрометчивом решении? Неизвестно. Его жизнь оборвала обычная для тех мест малярия.
Ален остался на попечении бабушки и дедушки. Те с самого начала не одобряли брак сына с арабкой. И внук, даже после смерти сына, не стал желанным. Поэтому, выделив ему крохотную ренту и отдав в бездетную крестьянскую семью, о нем благополучно забыли.
Любящая мать при рождении сына выбрала ему имя «Ален» – красавец. Со временем оно стало не только неуместным, но даже звучало насмешкой. У Алена был мощный, как у деда, торс, но непропорционально узкие бедра и тоненькие ножки. Это уже в отца. Он был невысокого роста, тщедушный. Цвет кожи гораздо темнее, чем обычно бывает даже у арабов. Голова походила на треугольник – широкий лоб с шапкой жестких курчавых волос резко сужался к скошенному безвольному подбородку. Ален был далеко не красавец. Но с этим мужчине вполне можно бы смириться, если б не базедова болезнь.
Ни Ален, ни приемные родители не сразу догадались о недуге. Худобу мальчика, его некоторую меланхоличность объясняли тоской по родителям. Но когда у Алена непомерно выкатились глаза, стали отекать веки, сомнениям места не осталось – мальчик был неизлечимо болен. Врач приписал в течение нескольких лет пить горькую настойку из золы сожженных морских губок, ведь она содержит йод. Да, болезнь удалось приостановить, но уродство осталось навсегда.
Первую оплеуху по мужскому самолюбию Ален получил в пятнадцать лет – и урок запомнил на всю жизнь.
В их деревне кузнец сам растил дочку. За неимением сына, она частенько помогала, чем могла, отцу и со временем имела, как для девушки, недюжинную физическую силу. А вот насчет ее умственных способностей такого не скажешь. Девочка была если и не дурочкой, то, по крайней мере, до крайности наивной. Ее очень рано развившиеся женские формы, естественно, притягивали взгляды всех местных парней. Поначалу за переходящие границу дозволенного ухаживания ребята получали достаточно болезненные затрещины. Однако со временем девица сообразила, что за то богатство, которым она так мало дорожила, можно получить лишнюю ленточку, лакомство или несколько сантимов. И мало осталось деревенских парней, не обласканных местной Мессалиной. Апартаменты для приема клиентов располагались в сарайчике на сеновале, где девушка любила подремать в самое жаркое время дня.
Застенчивый Ален, наслушавшись хвастливых рассказов своих друзей об их мужских подвигах, тоже решился купить себе порцию женской ласки. За достаточно длинный период сомнений у него скопилась целая горсть мелких монет, среди которых случайно затесалась даже одна достоинством в два франка.
Однажды, зажав в потном кулаке накопленные деньги, Ален несмело приоткрыл скрипучую дверь на сеновал. Девушка спала, разморенная полуденным зноем. Ален замер, не в силах отвести взгляда от крутых бедер, обтянутых дешевым линялым ситцем.
Неизвестно, что разбудило девушку: обжигающий взгляд юноши или ползущая мошка, но она проснулась.
– Тебе чего? – спросила девушка сонным голосом.
Ален, не в силах произнести ни слова, подошел поближе и разжал ладонь с мелочью. Несколько монеток свалились на пол.
Девушка сфокусировала сонный взгляд на лице Алена, а потом принялась хохотать. Когда она выдохлась от смеха, с пренебрежением произнесла:
– Что, и ты туда же? А в зеркало не догадался на себя посмотреть? Ты же урод!
Ален опешил. Рука непроизвольно опустилась, монетки попадали на землю. Одна монетка в 2 сантима прилипла к вспотевшей ладони. Ален этого даже не заметил. Он как слепой выскочил из сарая и побежал к реке. Нет, он не собирался утопиться! Просто хотел уйти подальше от чужих глаз, чтобы никто не видел его пролившихся от жгучего стыда обильных слез.
К чести девушки следует заметить, что она никому ничего не рассказала. Возможно, не из-за излишней щепетильности, а просто потому, что для нее этот эпизод не представлял интереса. Как бы там ни было, деревенская молодежь, отнюдь не отличающаяся деликатностью, не начала дразнить Алена. Но он впервые всерьез задумался о своей внешности. Когда никто не видел, он подолгу стоял перед тусклым зеркалом, пытаясь понять, почему его отвергли. И только с этого времени Ален понял, что его внешность может вызывать у окружающих отвращение.
Вместе с этим открытием у Алена обострилось желание жениться на милой доброй девушке, завести семью, иметь много детей. Он понимал: ему необходимо, что называется, встать на ноги.
Нельзя сказать, что приемные родители плохо относились к Алену. Но он был хилым, болезненным. И выполнять обычную для крестьянина повседневную работу ему оказалось не под силу. Поэтому, достигнув совершеннолетия, Ален попрощался с приютившим его домом и отправился в Париж.
Париж начала ХХ века напоминал волчок. От центра по спирали располагались благополучные округа, заселенные состоятельными буржуа, способными заплатить немалую плату за право жить в новых красивых домах.
Неизвестно, что больше подвигло власти Франции кардинально перестроить Париж: прокатившаяся Европой эпидемия холеры или участившиеся демократические революции. По иронии судьбы эти события произошли чуть ли не в один год. Но как бы там ни было, средневековый перенаселенный Париж со смрадными сточными канавами исчез, а появился новый Париж – образец для других европейских столиц.
С легкой руки Жоржа Османа [3]на смену узким и живописным улочкам пришли широкие бульвары и площади современного города. Старые лачуги были безжалостно снесены, новые доходные дома заселили государственные служащие высоких рангов, старшие офицеры, дворянство, а осевшая гуща из бедноты теперь жалась к окраинам и пригородам, где жизнь была несравненно дешевле парижской.
Просторные радиальные улицы помогли покончить со зловонными миазмами – и с бунтарскими настроениями парижан. Единственное, с чем не справился неугомонный градостроитель – это с озеленением Парижа. Город теперь представлял собой каменный открытый короб, сплошь вымощенный булыжником, с широкой проезжей частью, но с узенькими каменными тротуарами, которые жались как можно ближе к стенам каменных же домов. Летом Париж изнывал от жары и страдал от пыли. Мостовые поливали водой из шлангов, но это давало только кратковременную передышку.
Ален покинул столицу маленьким перепуганным ребенком, а возвратился беспомощным ранимым юношей. Он был почти нищим. Вдобавок, его частенько из-за внешности принимали за чужестранца, хотя по закону он и считался французом. В конце концов, Ален снял крохотную комнатку в 20 округе – бедном районе, в основном заселенном иммигрантами.
Предусмотрительно выбрав для переселения весну, Ален имел в распоряжении довольно времени бесцельно побродить городом, прежде чем нужда заставит его подыскать себе занятие.
Молодости все интересно, а в Париже было на что посмотреть. Уж что что, а повеселиться парижане всегда любили и умели. Очень популярны были массовые гуляния, всевозможные многолюдные зрелища, где собирались все слои населения. А как мог Ален миновать Монмартр? Единственный в Париже район, освобожденный от налогов на алкоголь, притягивал к себе то, что мы привыкли называть богемой, а заодно и остальное не очень респектабельное сообщество. Вино лилось рекой: белое, красное, розовое. Ведь недаром же Франция считалась страной сплошных пьяниц! Справедливости ради стоит заметить, что многие известные художники, подвизавшиеся на этом поприще, создавали свои лучшие полотна в винном дурмане. И, кроме того, капризной изменчивой Музе иной раз помогал не только Бахус, но и Венера, богиня плотской любви и желания.
Что греха таить: в начале ХХ века продажная любовь процветала во всех европейских городах, и Париж уж никак не был аутсайдером.
Бесспорно, для многих женщин торговля своим телом была скольжением по наклонной, но для некоторых счастливиц – единственным шансом обрести свое счастье. Хотя этот шанс и был ничтожным, армия жриц любви не переставала пополняться добровольцами или завербованными несчастными жертвами сутенеров и бандерш [4]. Случалось, на этот путь толкали девушку собственные родители, придавленные нищетой и безысходностью. Иные женщины выходили на панель, оставшись без кормильца и с детьми на руках. Выбор у таких женщин был невелик: или умереть вместе с детьми от голода и холода в сыром подвале, или хоть как-то свести концы с концами, выйдя на панель.
В те времена для парижан поход «по девочкам» не считался чем-то предосудительным. Проституцию культивировали все классы без исключения. Едва ли не каждый более или менее состоятельный мужчина содержал постоянную любовницу, при этом не отказывая себе в удовольствии провести вечер с приглянувшейся гризеткой [5]. Темпераментные партнеры и партнерши ревновали своих мужей, жен, чужих мужей, чужих жен, своих и чужих любовников и любовниц. Любовные треугольники, четырехугольники, многоугольники разыгрывались как шахматные партии.
Куртизанки «высшей пробы» появлялись даже в обществе, и в Париже смотрели на это сквозь пальцы. Французская знать в большинстве вербовала себе любовниц из числа известных балерин и актрис.
Бедные, бедные мужчины! По силам ли им было миновать бордель, если таковые были повсюду? А мужчины ведь сделаны не из камня! Любовь продавалась везде – от шикарных домов терпимости до обветшалых меблированных комнат, от кафе до матросских кабаков. Залы для танцев существовали при многих кафе и зачастую выполняли функцию витрины с выложенным товаром.
Кроме того, любая белошвейка, цветочница или горничная могла торговать любовью не постоянно, а время от времени, чтобы немного подзаработать. Ареной любовных баталий, помимо самих борделей, становились комнаты на втором этаже кофеен, собственные квартирки шлюх и даже кареты извозчиков.
Женщины более или менее легкого поведения, которые сами искали клиентов, вышагивали улицами Парижа денно и нощно. Иной раз их авансы выражались достаточно безобидными фразами: «Добрый вечер, красавчик!», «Угости даму сигареткой!». А иногда первые же слова без обиняков содержали нужную информацию: «Если бы тот господин предложил мне 20 франков, я бы пошла с ним!».