Кто стучится?
Ведь всех впустили.
Это гость зазеркальный – или
То, что вдруг мелькнуло в окне…
Дети всегда ревнуют, когда приходит новая мама, – Саня был в курсе, ему психологша рассказала. Поэтому он не переживал, что ревнует Юлю к папе, а просто ревновал и знал, что так надо. И очень удивился, когда выяснил, что надо наоборот.
Когда она пришла, Саня даже не понял, к чему тут этот лепрекон с салатовым хвостиком (тогда он был салатовый, потом лиловый, а теперь синий) и каким образом вышло, что они целый день рубятся в танчики; а потом Юля как-то совсем не обидно выехала на домашку и даже что-то там решила. Не так быстро, как Саня, он же в матшколе, но тоже гуд. И так было всегда – незаметно, не обидно и совсем не скучно.
И папа не сразу понял, что это за Юля. Когда они уже вовсю женились, Саня выдал тост: «Чтобы ты ее не замучил и немного оставил мне». Вся свадьба лежала и не могла говорить, а Юля кинула в Саню апельсином; но уговор папа старался соблюдать.
Она была дико красивая у него. Саня не сразу это понял, а когда понял – оказалось, что давно знал. Ее лепреконские уши так высовывались из волос, что за них хотелось заткнуть цветок или что-нибудь такое. А еще она всегда смеялась, даже когда голос плакал. Себя называла «злая мачеха» и была шалопутная, как тролльский тролль: била папу бананами, запирала Саню в туалете и присылала ему клипы с отрыжкой. Скучно с ней не было, даже когда папа ушел в политику и Юлино лицо сделалось скуластым, с углами. Саня тогда понял, что она сильно старше его, хоть и девчонка.
Вначале он говорил ей «Юля», «Юлюля» и «Юлища». Потом иронически – «Мамуля Юля», потом сокращенно – «Мамюля», а потом и просто «мам». Так короче, объяснял он себе.
Она очень хотела с ним в Прагу, но не поехала. Почему – Саня так и не понял; это как-то было связано с папиной политикой, а как – он не вникал. С папиной политикой вообще было много чего связано – и хорошего, и всякого: папу стали узнавать на улицах, подходить к нему с камерой, а однажды облили его зеленкой, и он целую неделю ходил зеленый. Юля тоже тогда перемазалась, чтобы все видели, что она за него. И еще у них дома стало по-другому – не хуже и не лучше, а будто в воздухе сквозил какой-то ток и все из-за него немножко кривлялись.
Когда Саня вернулся из Праги, ток усилился. Он стал таким кривлячим, этот ток, что с Юлей уже не получалось просто быть, и всё. Во-первых, Санин взгляд постоянно цеплялся за что не надо, будто у Юли всего этого раньше не было. Во-вторых, Саня как бы спрашивал, глядя на нее: ты правда не ехала в том автобусе? Правда сидела дома?
Он привык, что Юля читает его взгляды, и не знал, что стыднее – «во-первых» или «во-вторых». (Почему-то именно ему было стыдно, будто это он сбежал из дому и тайком катался чёрт-те где, а не Юля.) В общем, всё у них теперь стало каким-то стрёмным, и сама Юля тоже стала стрёмной, будто ее кололи иглами в пятки. И даже цвет ее волос стал стрёмным – такой синий-синий, как если долго смотреть в небо и оно давит тебе глаза.
А может, это весь мир стал стрёмным. Или, наоборот, один только Саня. Психологша говорила ему что-то такое про возраст (он не вникал, но «заброшенность в мир» осела в голове). Стрёмными были одни и те же лица на билбордах, и кричалки, и обязательный гимн перед уроками, и люди в метро, которые не давали выйти, если ты последний, и присесть тоже не давали – вон ветераны щас обязательно зайдут, расселся тут, прямо как не наш, чтоб тебя. И еще – люди-манекены.
Почему-то их стало больше. Или Саня стал их больше замечать. Или просто ему стало казаться, что вокруг много одинаковых лиц, о которых ничего не скажешь, кроме того, что они одинаковые. То есть они не одинаковые, конечно: одно толстое, другое худое, одно курносое, другое со шнобелем, как у марабу, – но при этом как бы и одинаковые. Как в малышовых мультиках все мишки-няшки розовые и ути-пути. Или не розовые, но всё равно.
Короче, Саня сам запутался и подумывал, кому бы это рассказать. Вариантов имелось немного. Главный из них – Юля – был таким грустным, что Саня старался даже близко его не думать, не то что напрямик.
Папа? Тот никогда особо не слушал Саню, а сейчас настолько был в политике, что и на Юлю его не хватало, не то что на всякую болтливую мелочь.
Психологша? По идее, это было бы правильно, но Саня любил троллить всё правильное и затроллил бы ее нафиг. Жалко тетеньку, лучше не надо.
Оставалось только два варианта, и оба они учились в Санином классе.
Предпоследний вариант звали Яной. Она была, как уже понятно, девочкой, но только совсем не девочковой девочкой, а скорее вне системы. (Так думал Саня, чтобы не думать слово «особенная», которое означало совсем не то, что нужно.) Девочковых девочек развелось много, и на вид они были очень даже, Саня вполне признавал их; но Яна – это Яна. У нее, может, и не было всего этого, и волосы ей стригли по шею (или даже по затылок), и толстые свитера она носила, и очки… и еще она была гением. Самым настоящим гениальным гением, и именно той самой математики, для которой сделана их школа. Точнее, программирования: она уже наваяла чертову кучу приложений, и одно даже стояло на всех школьных телефонах – суперудобный дневник, который Яна смастерила в четвертом классе. Лучше б игрушку смастерила, ругались одноклассники, и Саня ругался бы с ними, если б не понимал, что просто зависть, и всё.
Она была «на своей волне». Кто-то так сказал про нее – не важно кто, важно, что правда. Ее глаза, огромные под очками, смотрели в никуда, будто очки отфутболивали взгляд обратно в мозг. «Твои глаза как черные дыры» – придумал Саня сравнение (вдруг пригодится). В те редкие дни, когда она появлялась в школе (ее вечно таскали по конференциям и олимпиадам), она была непонятно на кого похожа, будто никакой Яны здесь нет, а вместо нее – призрак с этими своими черными дырами. Ее даже не дразнили – вот какая она была. И гениальная, да. Все это знали и делали вид, что не завидуют.
Красоток – девочковых красоток, в смысле, – в Санином классе вполне хватало, и Саня очень даже любил на них поглазеть; но когда была Яна, он смотрел только на нее. Красивая ли Яна? – думал он и однажды понял, как глупо об этом думать. Потому что – да, красивая. Очень. Ему казалось, что ее черные дыры всё-всё понимают, любую формулу, и код, и любого человека тоже, поэтому должны и его понять.
В общем, Яна была во всех отношениях идеальным вариантом. У нее был только один недостаток: они никогда не общались.
Саня почти не заговаривал с ней. Вообще он стеснительным субъектом не был и обычных девочковых девочек любил и дернуть за что удобно, и хлопнуть где позвонче. Но то обычные, а то Яна. Чем реже она бывала на уроках, тем сильней Саня стеснялся к ней подойти и наблюдал за ней из своего одиночного бункера № 666 (так называлась его парта, если кто не в курсе), краснея, когда черные дыры поворачивались в его сторону.
Непонятно всё было с ней, с этой Яной.
Да и вообще с девчонками было непонятно. Непонятно было главное: зачем они.
То есть Саня знал биологию, конечно, и как всё это бывает, но ведь дело не в этом. Что, природа не могла сделать у человека, как у всяких там улиток? И даже ладно, Он и Она, допустим; но почему не просто разное тело, почему еще вот это вот всё? Почему девочки – это именно девочки, а не просто люди с другими телами?
Сане не раз приходила стрёмная мысль: интересно, а как это – быть девочкой? Как это изнутри, как оно вообще бывает? Она была совсем стрёмной, эта мысль, гораздо хуже тех самых, и Саня отгонял ее. А девочки оставались какой-то загадкой ходячей, и почему-то это было тоскливо. Не от той или другой девочки (хотя и Яна засела в голове, и Юля всё время мелькала перед глазами), а в целом – от того, что они рядом. А когда рядом загадка и ты не знаешь ответа – нельзя не тосковать.
Девчонки – они ведь вообще какие-то особенные. Они удивительные, если совсем уж. Это как люди улучшенного сорта. Кажется, что они сделаны из чего-то драгоценного. Невозможно представить, что они тоже умирают, как все. Это как картина, какая-нибудь Мона Лиза, повисела немного в своем музее – и всё, труп, и давай лови время, сколько-то там лет, пока она с тобой.
А что совсем невозможно, ну просто совсем – это когда они умирают еще не старые. В новостном топе всё время выпрыгивали заголовки с войны, несчастные случаи, всякий криминал, ДТП – и Саня всегда пролистывал побыстрей, стараясь не смотреть, но всё равно в глаза успевало впрыгнуть: «14-летняя… оторвало… училась в восьмом… заживо…» Трусло, ругал себя Саня, не давая взгляду тянуться за страшным, но тот всё равно тянулся, и иногда Саня с размаху нырял в это страшное, как в кислоту, и не спал ночами, и крепко прижимал к себе подушку, представляя, что это Яна или Юля… Почему-то, когда умирают мальчики, это не так, особенно если герои. Хоть и мальчику умирать – хорошего мало. Сам-то Саня точно не собирался делать это в ближайшие двести лет…
Ну, и последний вариант звали Лёхой. Он был немного дурной, потому что спортсмен: бегал, плавал, качался – в общем, развивал тело в обход мозга. И выглядел на двадцатник: высокий, усатый – ему всегда пиво продавали. Ну, или почти всегда. И еще он был красивый. Сильный, с ногами и плечами, особенно в спортзале, когда делал эти свои штучки, а девчонки визжали, и Саня их понимал. Было странно так думать про пацана, но Саня не думал, а просто знал, и всё. И парень этот Лёха был, в общем, вполне и вполне. Такой, может, и не всё поймет, но ржать точно не будет.
И, может, Саня и рассказал бы ему, если б они… не подрались. Сразу после Саниного возвращения из Праги.
Драться с Лёхой – маленький суицид, который мог быть и не таким маленьким, если бы их не растащили. Но пачка влажных салфеток, изведенных на Санин нос, была, и из песни ее не выкинешь. Саня так и не понял, чего Лёха полез к нему. Пришел какой-то дикий, придолбался к Саниным приколам (а то все не знают, что Саня тот еще тролль), а потом ему не понравилось, что его за нос дернули, девочка-хризантемочка, нежная как пеночка… «Отвали!..» – а что это за разговор с другом?
В общем, фигня с маслом, и от этого еще обидней. Три дня они не разговаривали, на четвертый Лёха начал топтаться рядом с Саней, как конь на привязи, и делать вид, что не смотрит. Злорадный Саня хотел выдержать еще недельку, чтобы тот подрумянился, но не утерпел и сказал: «Чё проход заслоняешь? Ты, глыба мышц и силы духа?»
В общем, как-то разрулили и даже домой вместе шли. Но Саня не спешил рассказывать. Тем более что говорил почти один только Лёха: про ЧП на треньке, про сиськи Маликовой и про то, что биологша офигела, а офигение лечится только чем? Правильно.
Саня слушал всё это и думал: нет, Лёхе я, наверно, никогда не…
И тут Лёха замер, потоптался опять, как конь, и сказал:
– Ты это… Не думай, ладно? Я тогда, ну… в неадеквате был.
Они почти дошли до его дома – Небесных стрелков, 28Б. Сане было дальше.
– Проехали, – отвернулся он. – Забей.
– Не знаю, что такое, – неожиданно плачущим голосом сказал Лёха. Саня его еще таким не видел. – Прикинь, я тогда, в тот день… А, всё равно не поверишь.
– Что? – повернулся к нему Саня. В животе кольнуло током.
– Ну… Короче, думай про меня, что я шизик. Я сам так про себя думаю. Короче…
Лёха еще потоптался на своей привязи, сплюнул и начал:
– Короче, меня в тот день в оперу загнали. «Пиковая дама», блин. Ну, типа чтоб рос над собой, воспитание чувств, всё такое. Это дедуля у меня, ты знаешь, он не ходячий, зато сильно титанический. Ну, в смысле, активный: в интернете покупает всё… вот билеты мне купил. Я не особо спорил, думал, вон та Пиковая дама, что девчонки вызывают. Ну, знаешь же? Перед рассветом надо как бы духами надушиться, посмотреть на черные окна третьего этажа и позвать, короче, Пиковую даму… Прикольно, думал. А она совсем не та оказалась, и не прикольно вообще! Я чуть не сдох, пока кончилось. Но не в том дело.
Лёха помолчал. Было давно уже темно, а стало еще темнее, будто фонари устали светить.
«Так что, тебе эта Пиковая дама привиделась, что ли?» – хотел спросить Саня, – и не спросил.
– А дедуля у меня по опере фанатеет хуже футбола. Каждый день ходил, когда еще ходить мог, вот реально. И меня долбает. Мне и жалко его – чуть не плачет, когда я иду. На ютубе смотрит, конечно, все эти пиковые дамы с травиатами, но старики привыкают, ты ж понимаешь. Я только ради него туда и хожу. Еще требует, чтобы стримы ему присылал, как оно там всё… Короче, не в этом дело, – в который раз уже сказал Лёха. Он явно не мог подобраться к главному. – Прикинь: стою в коридоре. Ну, антракт. Там красиво, конечно, в этой опере, золото везде. Я всегда, когда антракт, хожу посмотреть там всё, скворечницу проветрить. Ну, и тёлки тоже такие, – Лёха показал какие. – Сам понимаешь, опера. И…
Он опять сник.
– И? – переспросил Саня.
– Короче, хочешь верь, хочешь нет, а я видел его там, – жалобно сказал Лёха.
– Кого?!
– Да дедулю же. Я разве не сказал?.. В антракте, возле буфета, прямо на его этой коляске. Это был сто пудов он! – крикнул Лёха, хоть Саня не возражал. – Пиджак его, очки его, всё его. Я же знаю, мы всегда с ним в парк и… и не то что как-то мелькнул, и всё. Я долго на него смотрел, долго, всё не мог поверить. Кто его, думаю, затащил сюда без лифта, на третий ярус-то? Папа на работе, дядя тоже… Ну, и толпа, значит, закрыла его. Обернулся – никого нет. То есть людей полно, а его нет. Что у него, коляска гоночная, что ли, что он вот так через толпу – фьить? А? – вопрошал Саню Лёха.
– А ты звонил ему? – спросил тот.
– Звонил, как не звонить. В ту же, блин, секунду набрал. Он не отвечал долго, он всегда не отвечает долго… а потом такой говорит: «Слушаю».
– И что?
– И ничего. Я как дебил: «Ты дома?» а он-то мне, конечно: «Вообще, я планировал вылет на Марс, но пока еще дома». Дебилом сделал меня… Так я и есть дебил… наверно…
Лёха пнул ледышку.
А Саня думал, что ему сказать. И то и другое получалось плохо – и думать, и говорить.
Точнее, второе вообще не получалось.
Ночью он не спал.
То есть спал, конечно, раз сны видел. Это просто так говорят – «не спал», когда хотят сказать «спал как псих». Снов он не запомнил – они все уплыли из него, – осталось только мутное чувство приближения к чему-то, к барьеру или рубежу, который вот-вот перейдешь, и…
Проснулся Саня в чертову рань. Было темно, и он попытался поспать еще. Но не вышло: то ли след от айфона, в который он тупил в темноте, слишком ярко впечатался в глаза, то ли что. Не спалось, в общем. Саня лежал, зажмурившись, и размышлял, не рассказать ли Лёхе.
Он ведь так ничего и не сказал ему. Почему – фиг знает. Может потому, что это был бы уже перебор: два психа нашли друг друга. Клуб шизиков детектед.
А может, просто струсил.
Струсишь тут.
Был выходной. И 6.03 на часах. И домашка, нависшая над Саней, как сосулища у них в парадном («дамоклов сосуль», говорила Юля). И зябкие фонари в окне. И папа учесал в свою командировку. И в доме муторно. И на Юлю непонятно как смотреть…
Бежишь от проблем, злорадно говорил себе Саня, натягивая свитер прямо на голое тело, чтоб быстрей от этого всего – да на улицу, в их мокрый январь, который как незакрытый холодильник…
– Э, а завтракать?
О. Тоже не спит.
Голос плачет, а сама-то улыбается, даже сквозь стенку видно.
– Вчерашних младенцев не переварил еще! – гаркнул Саня в дверях.
– Младенцев?.. Личинок гоночного страуса?
Это было невыносимо – бегать от нее. Но встречаться и смотреть еще невыносимей. А вдруг она обманула их с папой и всё-таки ездила в Прагу?..
– Прости, мам, – сказал он лифту, когда тот закрылся. И, вылетев на волю, рассек дворовые лужи, как настоящий гоночный страус, бабульки у парадного только рты раскрыли. Похоже, они вообще никогда не спят. «Часовые любви», как называет их всё та же Юля…
Бабульки, думал Саня, прыгая по островкам асфальта. Все они были девчонками когда-то. И потом – девушками, как Юля, с вот этим всем. И потом – тетками. Молодыми, и просто тетками, и старыми, и…
И всё это – один и тот же человек? Девочка, девушка и бабулька? Как это вообще?.. Они же разные, дико разные, ну просто, ну… титанически разные. Как синица и дракон. И у всех у них сидит внутри кто-то один, и называет себя «я», и помнит всё, что было с ними со всеми. «Почему люди стареют?» – думал Саня, хоть и так ясно почему. И ясность эта была, как и про девочек, фальшивая, ничего не объясняющая.
Он уже довольно далеко ускакал от дома. Окна и фонари пялились на него своими желтыми глазищами, и чернота между ними, похоже, не собиралась светлеть. Эй, у нас утро будет вообще или как, хотелось спросить у них у всех. Хоть бы отражались по-человечески, а то всё вкривь и вкось – не фонарь в луже, а чья-то морда. Или хвост светящийся, или паук, или еще что. Так и в чертей поверить недолго.
Вокруг громоздился неопрятный многоглазый мир, в котором, оказывается, люди умеют сидеть дома и одновременно гулять где попало. Такому миру не стоит доверять, думал Саня, глядя на хмурые высотки проспекта Несгибаемых. Давненько он не был тут – с полгода, а то и год, пожалуй. Вон там торчала вывеска SuperEDA™ – уже нет. Рейдеры, видно. А вот тут пожар был. Три черных окна на третьем этаже…
Блин, про дезик забыл, вспомнил Саня и полез в барсетку, которую всегда носил с собой. Мужчина не должен пахнуть мужчиной даже в шесть утра. Вот Лёха этого не понимает. Как придет с треньки, как снимет свитерок… Ходячая биобомба. «Эх, Лёха-Лёха… Красава», – то ли подумал, то ли сказал Саня. Пиковая дама… Мда уж.
Он иногда говорил вслух, когда никого не было рядом.
Хотя как раз сейчас рядом торчала очередная бабулька. То ли «часовая любви», то ли кто. Только хмурая какая-то. Неудивительно: вон сколько сумок под фонарем. Кажется, она собралась нести всё это сама, как муравей…
Санины протестующие ноги тащили его подальше от нее, но потом подчинились и завернули к сумкам.
– Давайте помогу! – заорал он. (Сто пудов глухая, лучше сразу орать.)
– Что поможешь? – не поняла бабулька, глянув на него вострым глазом.
– Торбы дотащить! Ну, вещи!
– Что и куда ты собрался тащить?
– Э-э-э…
– И к чему так кричать, скажи на милость?
– Вон их сколько у вас, – буркнул Саня и покраснел.
– Так. Но отчего же ты решил, что это мои вещи?
– Не ваши?
– Любопытно, – она пристально смотрела на него («Как лазером», – подумал Саня). – Любопытно и забавно. Я еще никогда не требовалась для того, чтобы мне помогали. А впрочем…
Она протянула Сане чемодан в виде колоды карт – с пиками и мордастой тетенькой. Прикольно.
– Вот этот саквояж, надо признать, весьма увесист для… Вдвоем? – спросила она, видя, что Саня чуть не рухнул в лужу.
– Не-е-е! – выпрямился тот. (Позор какой! Почему он не ходит на треньки, как Лёха?..) – А далеко нести?
– Во-он туда, – бабулька показала непонятно куда. – А сумки эти, верно, кто-то выбросил. Разве ты не заметил, что они не в моем вкусе?
Еще про вкус замечать, думал Саня, перекидывая чемодан из руки в руку. Что у нее там? Мини-ядерный реактор?..
Бабуля попалась того, это он уже понял. Все бабули того, а эта особенно. Одета аккуратно и вроде новое всё, а вид такой, будто из фильма или музея. И смотрит – ух! Хотя, опять же, они все так смотрят…
– Как зовут моего рыцаря? – услышал Саня и не сразу понял, что ответить.
– Александр. – (Всё-таки к рыцарю больше подходит.) – А вас?
– Йоу, – бабуля издала булькающий звук (Саня не понял, что он означает). – Не помню, кто в последний раз интересовался моим именем. Но ты можешь звать меня Сударыней.
Та-ак, скривился Саня. Начинаются бабульские дела.
– Может, лучше барыней?..
– В конечном итоге это не так ва… Постой-ка. Пойдем сюда. – Она вдруг схватила его за руку и понеслась, как гонщица (фонари так и уплывали за спину).
– Э-э-э… что такое? – сопротивлялся Саня.
– Прости! Я кое-кого увидела. Того, с кем не хотела бы встречаться…
Не мужика ли, который манекен, думал Саня, волочась за ней. На остановке толпился первый утренний люд, и там вроде бы мелькнуло знакомое никакое лицо…
И только он это подумал, как Сударыня сделала новый вираж, втащив Саню в старый двор, набитый котами.
– Да что ж такое! И здесь они, – бормотала она, врезаясь в кошачью тусовку.
Кажется, его новая знакомая имела в виду не котов: из-за угла выглянул другой манекен. Сане вдруг стало зябко, хоть они почти бежали.
– Вы убегаете от этих людей? – спросил он прежде, чем подумал.
Сударыня резко повернулась к нему.
– Постой. Кого ты назвал «этими людьми»?
– Ну… вот этих… которые такие… похожие все… Которые как манекены…
– Манекены, – отчеканила Сударыня. – Ты что, их видишь?
Ну и вопрос, подумал Саня. Стало еще холоднее.
– Не знаю, про кого вы, но я… Да, наверно, вижу, – сказал он.
Сударыня сверлила его своими лазерами в упор. Потом отвернулась, пробормотав что-то про чуткие души.
А Саня вдруг понял, что чемодан совсем легкий.
– Мы ничего не выронили? – испугался он.
– Нет, просто ты стал немного сильнее… Пришли, – Сударыня кивнула на облезлый дом, построенный при царе Горохе. – Заходи, коль помог. Чаем угощу. Не бойся, обижать не стану, – зачем-то сказала она, хоть Саня и не боялся.
Или боялся, но ей откуда знать-то?..
Домофона не было. Они поднялись по темной, как погреб, лестнице на третий этаж. Сударыня отперла дверь с цифрой «69», погремев ключами, и Саня вошел вслед за ней в типичную бабулечью квартиру – с пылью, антресолями и барахлом по углам.
– Я здесь проездом, – сказала Сударыня. – Говорю, чтобы ты не составил обо мне ложного мнения… Клади где хочешь, – показала она на чемодан. – И скорее мыть руки!
Саня вспомнил, что не завтракал. Хорошо бы не только чаю. Хоть и не очень это – бабульку объедать. Бабульки сами кого угодно объедят и добавки попросят. Такое у нас время – КВН, Канун Великих Новаций, это уж все знают…
Она и правда выглядела совсем не так, как все бабульки, – Саня только сейчас понял это, когда увидел ее на фоне обычного бабульского интерьера. Одета она была вовсе не в зипун с платком, а в какой-то… жакет, что ли? И в шляпу. И еще она была высокая, выше папы.
Вдруг это эксцентричная миллионерша, подумал Саня. Или…
– Помыл? В таком случае приглашаю тебя за стол.
«Когда она успела?» – удивлялся Саня, входя в гостиную. Стол был уставлен всякой вкуснотищей, от ветчины до винограда. Или она пировала тут всю ночь и вышла проветриться?
Вокруг висели пыльные шторы и горшки без цветов, громоздились какие-то мешки и кучи, прикрытые желтыми газетками. На стене мутно отблескивало зеркало – прямо напротив стола, отражая всё его изобилие. Казалось, в этой комнате и еда должна быть пыльной и мутной, как в зеркале, а не чистенькой и аппетитной, как на самом деле.
Было ясно, что просто так плюхнуться и набить рот не получится: нужен какой-то этот, как его, этикет. Этикет для мальчиков, этикетка для девочек… Тьфу, всякая шелуха лезет в голову!
– Что тебя рассмешило? – лазеры снова уперлись в него.
– Ничего! Просто… ну… (давай, придумывайся быстрей!) …увидел, как много всего, и… и… благодарен вам. Вот.
– Ты можешь говорить то, что думаешь, – сказала она и впервые улыбнулась сама. Не зло, но и как-то жутковато. – Садись, не стесняйся. Тебе чай сразу налить или потом?