Выражаю глубокую благодарность за оказанную помощь при написании данной книги кандидату физико-математических наук
Беляеву Владимиру Валентиновичу
Смартфон на столе, вибрируя, глухо гудел низким однотонным звуком и всё пиликал и пиликал незатейливой мелодийкой вызова с то затухающей, то нарастающей вновь громкостью звука, настойчиво требуя от абонента немедленно откликнуться на призыв, а Клава смотрела и смотрела на снимок на экране, по которому бегала снизу вверх стрелочка, указывая особо забывчивым пользователям, как именно необходимо провести пальцем, чтобы ответить наконец на затянувшийся вызов.
Вот так – вжик по экранчику легонечко – и «алло?», и все, вы разговариваете.
Хорошо же. Легко и просто. Давай, ответь!
Этот снимок Клавдия сделала в пригороде Берна, полтора года назад. Только-только начиналась весна, пока еще робко, но уже настойчиво заявляя о своем приходе. Деревья казались сказочными в кружевных воздушных кронах, из почек пробивалась юная поросль, и воздух был совершенно особенным, каким-то сказочным и вкусным, обещающим что-то непременно интересное, радостное и захватывающее впереди. И даже вода в озере, на берегу которого они сидели, казалась веселой, будто ожидала того самого обещанного прекрасного будущего, рассылая вокруг солнечные блики.
Они тогда с Марком забрались на пригорок, подальше от цивильного променада вдоль речки, от курсирующих по нему людей, поспешивших выбраться на прогулки и пробежки на пригревшее, пока еще редкое, робкое солнышко и нашли это замечательное панорамное местечко, недалеко от стен старинного замка с потрясающим видом. Долго привычно молчали, сидя на сложенном в несколько слоев пледе, который Клавдия предусмотрительно прихватила с собой из гостиничного номера.
Наверняка администрация гостиницы возразила бы против такого использования их имущества, о чем и оповещала в памятке со сводом правил проживания, которую вручали постояльцам при заселении лично в руки.
Но Клава подбадривала себя рассуждениями о том, что, во-первых, у нее возникла такая необходимость, а во-вторых, что за те сумасшедшие деньги, которые тут дерут с постояльцев, можно этими пледами обвешаться с ног до головы в несколько слоев и с чистой совестью из этой гостиницы вынести все, вплоть до старинной, чугунной лоханки на толстых львиных лапах, стоявшей посреди огромной, полупустой, гулкой и холодной ванной комнаты.
Но с лоханкой-то бог бы – пусть себе стоит, где стояла, а вот без пледа никак нельзя – Клавдия точно знала, что они будут долго бродить и обязательно где-нибудь присядут полюбоваться видом, помолчать в созерцательном спокойствии, а поскольку они оба для такой цели предпочитают места уединенные, желательно без людей и шума-суеты, то вряд ли устроятся на скамейке или за столиком в кафе, а земля пока еще совсем холодная. Так что плед в пакетике с собой и, по большому счету, по фиг, что там думает администрация по данному вопросу и чем будет недовольна, если обнаружит временную пропажу имущества.
А потом она сфотографировала Марка, таким он показался ей поразительным на фоне старой стены готического замка, озера и молодой поросли на дереве, попавшей краешком своей кружевной кроны в кадр.
Солнце как-то так по-особому осветило и легло на его лицо, что подчеркнуло, высветило сдержанную мужественность и этот необыкновенный, отстраненный от реальности, погруженный в себя взгляд насыщенно темно-серых глаз, передавая саму суть характера и натуры этого мужчины. Он не заметил, что она его фотографирует, как обычно мало что замечая вокруг, когда его захватывала мысль, идея, озарение, в которые он погружался.
Стрелка все бежала и бежала вверх от волевого, упрямого подбородка, через сжатые губы к чуть прищуренным глазам, аппарат гудел от вибрации, а мелодийка, останавливаясь на мгновения, с новой силой нетерпеливо набирала громкость, словно попрекала нерадивого абонента за то, что тот не берет трубку.
Клавдия прекрасно знала, что он будет звонить и звонить, пока не добьется ответа, – упорно, целенаправленно и спокойно. Когда сотовый оператор любезно сообщит, что абонент не отвечает, прервав бесполезный вызов, Марк тут же наберет ее номер заново, а потом еще раз и еще раз и будет набирать, пока она все-таки не ответит. Клавдия резко выдохнула, взяла со стола смартфон и решительно провела пальцем вверх, следом за указующей стрелкой.
– Да, – ответила-таки она.
– Привет, – пробурчал Марк в своей привычной полузадумчивой манере и сразу же перешел к делу: – Я взял тебе билет на вечерний рейс сегодня. Сейчас скину на твою почту.
– Я не могу прилететь, Марк, – изо всех сил стараясь четко произносить слова ровным, спокойным и нейтральным тоном, сообщила она о своем решении.
Он непродолжительно помолчал, и Клава слышала, как он дышит в трубку.
– Почему? – спросил он тем своим особым тоном любопытствующего ученого, столкнувшегося с неожиданным неизвестным явлением, которым обычно задавал вопросы, когда чего-то не понимал.
– Так сложились обстоятельства, – помня про спокойствие и нейтральность, сдержанно произнесла Клава.
Он снова помолчал и задал следующий вопрос.
– Что-то случилось? – И перечислил возможные, с его точки зрения, происшествия, которые могли бы оправдать ее отказ приехать: – Ты заболела? Какой-то несчастный случай произошел? Или что-то с родными?
– Нет, – уверила Клава и повторила твердым голосом: – Так сложились обстоятельства, что я не могу прилететь к тебе, Марк.
Он снова молчал и сопел в трубку, а у Клавдии перехватило дыхание.
– Да, – нейтральным голосом произнес он. – Я понял. До свидания.
И разговор прервался.
Клавдия наконец глубоко вдохнула, с силой втянув в себя воздух до предела так, что даже немного закружилась голова, задержала дыхание на несколько секунд и длинно, протяжно-долго выдохнула.
Вот так. Вот так. Она это произнесла. И назад пути нет.
И осторожно, словно он состоял из наитончайшего хрупкого стекла, она медленно положила смартфон на стол и долго смотрела на черный прямоугольник экрана.
Первый раз она отказалась к нему приехать.
Первый раз.
А там, далеко, через города, реденькие рощицы и матерые леса, реки и речушки, через горы и равнины, холмы, пригорки, через деревушки, поселки, дороги и лоскуты садов-огородов, на другом конце света Марк Светлов таким же долгим взглядом смотрел на черный экран своего смартфона и думал о том, что вот оно и случилось.
Он всегда знал, что когда-нибудь настанет такой момент, когда она уйдет из его жизни в свою, обособленную от него вселенную.
Вот развернется и уйдет.
Нет, разумеется, он останется в ее жизни – не умрет же он на самом-то деле от этого ее ухода, – но никогда не будет так, как прежде.
И сразу все изменится – они останутся вроде бы друзьями и иногда, наверняка, даже будут случайно встречаться на каких-нибудь мероприятиях и праздниках. И станут дежурно интересоваться у родных и близких делами и успехами друг друга, но так, между прочим, как обычно вспоминают в разговоре о каком-то родственнике воспитанные люди, расспрашивают, делая заинтересованное лицо, и вежливо, терпеливо выслушивают расширенный ответ любящей родни о его достижениях и жизни.
И она будет жить дальше без всякого его участия и устроит новую жизнь с каким-нибудь Васей или Петей, или этим своим, как его там зовут, или того пуще Эдуардом каким и, наверняка, наладит ее как-нибудь приемлемо-счастливо, эту свою новую жизнь.
Да, Марк знал, что когда-нибудь так и произойдет, но он был не готов к тому, что это случиться прямо сейчас, так скоро и вот так, в один момент… и что ему от этого станет невозможно дышать и совершенно не понятно, как жить в новом, изменившемся пространстве.
Впрочем, это не имело значения. Он вернется в Москву, выяснит, что там у нее случились за обстоятельства такие, систематизирует факты, разложит все в логическую цепочку и пойдет дальше жить и работать.
Без нее. Как-нибудь, как-нибудь….
– Клавдия! – крайне раздраженным тоном призвала ее к вниманию дама. – Вы совершенно меня не слушаете! Это недопустимо!
– Да-да, – поспешила повиниться Клава. – извините, Эльвира Станиславовна, я невольно задумалась.
– О чём, господи боже мой, вы могли там задуматься, когда я говорю? – откровенно негодуя, удивилась мадам.
В самый разгар воспоминаний, в которые она с удовольствием погрузилась, такая непозволительная ситуация – оказывается, ее бесценные откровения о прошлой жизни без зазрения совести игнорируются.
Клава разрешила себе полутяжкий вздох, который можно было трактовать как угодно – как покаянное извинение и как согласие с дамой – действительно, о чем там вообще можно думать, когда тут излагают нетленку?
Как же ее достала эта бабулька!
Нет, по-своему она, безусловно, грандиозная тетка и молодчина в каком-то смысле. Да, во многих смыслах, молодчина, если честно!
Так «построила» всю родню, что та исполняет каждую ее прихоть с немалым усердием и фантазией, лишь бы не гневить маман, а то….
Ух, что будет «а то»!
Как уже успела понять Клава, хватка у восьмидесятивосьмилетней бабульки железная – акулья, и про свою выгоду и счастливую обеспеченную жизнь она все замечательно понимала еще с младенческого нежного возраста, когда впервые освоила счет до десяти.
Впрочем, понимала Клавдия не только это.
Где-то три года назад, увлеченная некой творческой идеей, родившейся в результате общения с одним совершенно невероятным человеком, поразительной мощной личностью, Клавдия, не представляя последствий, долгим нытьем и увещеваниями уговорила его написать книгу своих воспоминаний.
Вернее, как написать – он наговаривает на диктофон или непосредственно ей свои воспоминания и передает имеющиеся у него документы, а Клавдия подтверждает их подлинность в архивах и соответствующих учреждениях и оформляет весь этот объем данных в книгу мемуаров.
Она настолько увлеклась и погрузилась в это дело и настолько подпала под обаяние и масштаб личности этого человека, что и не заметила, как они завершили работу, и книга вышла в продажу. И сразу же стала наикрутейшим бестселлером и побила все рекорды продаж, на долгие месяцы заняв первые места в рейтинге самых читаемых и популярных книг.
Клавдия тогда, помнится, грустила ужасно, что закончилась такая увлекательная, грандиозная работа, и откровенно недоумевала, за что ее безмерно хвалит родное издательство.
А потом тот замечательный человек протежировал ей одного своего друга, не менее интересную и значимую личность, предложив написать и его мемуары. Клава поканючила, отнекиваясь – вообще-то это не ее профиль, она ответственный редактор, а это совсем иная работа, а за мемуары она взялась исключительно из любви и преклонения перед столь неординарным человеком, но после знакомства со вторым предполагаемым мемуаристом загорелась интересом к новой работе.
Нет, ну на самом деле, человек потрясающий, мирового масштаба личность, поразительной духовной мощи.
И она снова настолько увлеклась работой, творчеством, подпав под обаяние этой личности, что и в этот раз не заметила, как получился у них и вышел в свет очередной бестселлер, продававшийся, как горячие пирожки в мороз.
В общем к работе ответственного редактора Клавдия не вернулась до сих пор, а занимается своеобразной литературной деятельностью, которая именуется в издательстве как-то даже несколько уничижительно – «литературный записчик», видимо, чтобы гордыня не чесалась, донимая.
Вообще-то Клавдии было глубоко по фиг, как там называется ее профессиональная деятельность, главное, что ей было необычайно интересно и увлекательно, и люди, с которыми приходилось сотрудничать, были личностями масштабными, оставившими в истории страны весомый след, и от общения с ними она обогащалась.
А если учесть, что специалистом Клава была дотошным и проводила долгие часы в архивах и спецхранах, к которым имела допуск, и встречаться приходилось по ходу работы со многими не менее интересными и известными личностями, чтобы проверить слова ее автора и подкрепить их аргументами и воспоминаниями очевидцев и участников описываемых событий, то и познания и опыт она приобретала уникальный, что и говорить.
Материала выше головы, и порой Клавдия раскапывала среди груды старых дел такие документы и факты, от которых приходила в настоящее потрясение, и для нее история страны и людей тех прошлых эпох открывалась с неожиданной стороны, становясь многослойной и увлекательной, как наикрутейший голливудский боевик.
Так, это она отвлеклась, напоминая себе в очередной раз, как она вообще сюда попала и почему «вляпалась» в эту работу с престарелой мемуаристкой, отягощенной манией величия.
Под литературной редакцией Клавдии вышло уже три книги мемуаров, и все они имели колоссальный успех и бесконечные дополнительные тиражи и продолжали бить рекорды популярности – ну, такие вот у этих мемуаров герои и их автобиографии, мирового уровня фигуры и люди потрясающие. Что имело для Клавдии неожиданные последствия в виде обрушившейся на нее странной известности и своеобразной востребованности.
А именно: вдруг высшее, так сказать, общество страны загорелось новой свежей идеей – непременно оставить о себе и своей распрекрасной жизни литературную нетленку на века. И непременно в обработке записчицы Клавдии Невской, одно участие которой, по слухам среди бомонда, гарантирует бешеный успех ТВОЕГО художественно-литературного произведения.
И понес-лось!
Руководство напирало – возьми этого мемуариста или этого, они такие бабки платят… и закатывало глаза, делясь неизгладимым впечатлением от названных сумм с красивыми идеальными овальчиками нулей после числа. Да и сами кандидаты в великие писатели современности осаждали ее лично и засылали для бесед своих представителей, секретарей и адвокатов.
Клавдия выдвинула руководству издательства жесткие условия своего сотрудничества с будущими авторами откровений о себе великом.
– Работать буду только с теми заказчиками, которых выберу сама, которые мне будут интересны, как личности, и их истории жизни меня по-настоящему захватят. – И тяжко вздохнула, откровенно пожаловавшись: – А иначе ничего не получится. Вот не получится, и всё, я уже пробовала.
Начальством Бог ее не обидел – радивое и умное досталось, повезло, и хоть о коммерческой выгоде оно помнило и заботилось неукоснительно твердо и с большой нежностью, присущей каждому достойному предпринимателю, но и о творческой составляющей не забывало, тем паче что это было основной составляющей этого самого бизнеса – творческая-то.
И Клавдии дали полный карт-бланш – выбирай кого хочешь и делай с ним, что хочешь, только работай, желательно с постоянным и устойчивым успехом.
Она и работала.
И вот тут к ней обратился один из мемуаристов, с которым они сделали и выпустили предыдущую книгу, и попросил встретиться с его другом и выслушать его предложение.
Другом оказался сынок известного писателя, сам в общем-то далеко не последняя личность в стране и тоже достаточно известный человек, который и принялся уговаривать Клавдию взяться за работу с его мамой.
И знаете, уговорил.
С одним жестким условием, выдвинутым Клавдией, – если она не сможет установить и наладить между ними необходимый контакт и доверительную атмосферу, если не пойдет совместная работа, то она откажется.
– Да-да! – тут же согласился писательский сын и признался, видимо привычно жалея самого себя: – Мама, как бы это сказать, человек трудный, своеобразный, капризный и требовательный, с ней непросто наладить отношения. То есть мало кому удается их наладить вообще. Но она прожила очень интересную, насыщенную, наполненную событиями жизнь и всегда в окружении самых известных и выдающихся личностей страны и мира. Её любили и ей поклонялись великие мужчины. Ей есть о чем рассказать.
– Это она захотела написать историю своей жизни или это ваша идея? – уточнила расклад Клавдия.
– Да какая уж тут моя! – безнадежно махнул он рукой, поддержав признание тяжким вздохом: – Маме если что в голову взбредет, она всех уморит, но своего добьется. Вот наслушалась историй о вас, прочитала все мемуары, что вы редактировали, вызвала меня к себе и поставила перед фактом: хочу.
– Витольд Юрьевич, – осторожно, но твердо напомнила Клавдия, – основным условием моей работы является полный доверительный контакт с автором и наша совместная расположенность друг к другу. Иначе ничего не получится, и мне придется отказаться от этой работы.
– Да знаю я, знаю, меня предупредили, – тяжело вздохнул он и улыбнулся довольно: – Но, если у вас не получится наладить этот самый контакт, то отказывать ей будете вы, а не я.
Вообще-то бабка Клавдии нравилась. Вот ей-богу!
Она давала родне такую мотивацию, что один этот факт вызывал невольное уважение к ней.
Разумеется бабулька держала их всех за причинные места жесткой хваткой своей сухонькой, но железной руки посредством накопленного ею за всю жизнь немалого добра, точнее, способом его обустройства и раздачи по ее личному усмотрению и той самой пресловутой «вожже, попавшей под мантию».
То есть – что хочу, то ворочу, если кто плохо вальсирует и менуэты исполняет по моему требованию, то никого не неволю и не задерживаю – вперед, по направлению четко указующей длани дедушки Ленина на постаменте – к светлому будущему, строить его своими руками.
А остальные пляшем, пляшем, продолжаем, чего остановились!
Да, молодец, честное слово!
И плясали же, а куда деваться – квартиры, машины, усадьба, сбережения, ювелирка ого-го какая, кое-что тоже немаленькое в европейской надежной стране.
Так что – менуэт с подвывертом.
А бабка оттягивалась по всей программе, обезопасив себя со всех сторон от возможного возмущения любимых родственников, от вероятных криминальных попыток ее устранить или поместить в клинику для душевнобольных с дальнейшим признанием в недееспособности.
Обследование у всех возможных врачей каждые полгода, а то и чаще, регулярное посещение лучших санаторных курортов с прохождением курса укрепляющих процедур, продуманный до мелочей по всем медицинским рекомендациям распорядок дня с зарядкой, прогулками и безупречный рацион питания.
Родственники у Эльвиры Станиславовны вроде бы ребята неплохие и любят ее, но деньги вещь такая… они и с более стойкими товарищами творили всякие непотребства, а вдруг кто из родни решит, что наследство бабушки лучше, чем сама бабушка.
Поэтому, разумеется, проверенные десятилетиями юристы.
Как-то так.
Но старушке было скучно «на троне» в своей усадьбе в Переделкино и хотелось какого-нибудь драйва, движухи, как нынче принято это называть. А тут нате вам – мемуары известных людей, да еще такие популярные…
Вот так Клава тут и оказалась.
Ужас, а не бабка!
Уважение уважением и ирония иронией, но все это хорошо, пока касается родни барыни, а не тебя лично. Понятное дело, что бабка решила, что Клавдия – это обслуживающий ее прихоти персонал, и она имеет полное право обращаться с ней так, как ей заблагорассудится, и диктовать свои условия и правила общения. Она тут же попыталась подмять Клаву под каток своего напора, а когда сия процедура не прошла, сильно удивилась, но попыток задавить характером не оставила, периодически проверяя девушку на слабость.
Не будет дела, с тоской в который уже раз подумалось Клавдии, но отчего-то она до сих пор не рассталась со старушкой и продолжала вот уже третью неделю ездить в Переделкино и записывать за ней воспоминания о жизни.
Эльвира Станиславовна была классической, так называемой «писательской женой», с уклоном в провозглашенную большевиками свободу личности и свободу женщины, в частности, которая подразумевала теорию «стакана воды» в сексуальных отношениях между полами.
Так сказать, по стопам писателей двадцатых-тридцатых годов, когда в литературно-художественных кругах была провозглашена чуть ли не свободная любовь, и они еще те выкрутасы устраивали в отношениях друг с другом, путаясь в мужьях, женах и любовниках. Не все, понятное дело, но многие особо продвинутые в свободах.
Элечка же родилась в тридцать первом году в смешанной барско-пролетарской семье, как саркастически обзывала этот союз ее бабушка, мамина мама. Бабушка и мама, разумеется, были из так называемых «бывших», каким-то непонятным чудом уцелевших от репрессий. Бабушка обучала внучку трем языкам еще в младенчестве, этикету и правилам выживания женщины при любой власти и любых, даже самых невозможных обстоятельствах.
Папа, который представлял пролетарскую составляющую семьи, как бы скептически к нему ни относилась теща и как бы уничижительно о нем ни отзывалась, тем не менее прошагал по карьерной лестнице от простого работяги до директора завода. Правда, надо честно признать, не без помощи жены и тещи, обучавших его грамоте на дому и помогавших закончить заочное отделение института.
Элечка, заточенная бабушкой на красивую жизнь и вооруженная ею же приемами, как этой самой прекрасной жизни добиться и, главное, удержать в руках на должном уровне, в восемнадцать лет выпорхнула замуж за одного из самых известных в стране писателей, лауреата Сталинской премии, члена правления Союза писателей, старше ее на сорок лет.
В те времена такой марлезон с возрастными мужиками и девочками со школьной скамьи тоже имел место быть, правда в гора-а-аздо меньших масштабах, чем в современной действительности.
Впрочем, не об этом речь.
Но вскорости такая ужасная досада – буквально через пару лет совместной жизни муженек по каким-то неведомым ей причинам впал в немилость у власти.
Элечка неким врожденным чутьем на угрозу ее благополучию и возможную потерю обеспеченной славной жизни буквально за пару месяцев почувствовала грядущие неприятности и официально уведомила мужа, что жить с ним более не может, потому как полюбила другого мужчину и уходит к нему.
И свинтила с вещами к одному из своих любовников, по совместительству являвшемуся близким другом ее мужа и, что ни удивительно, тоже известного в стране писателя.
При этом, что характерно, предыдущий старый муж, побыв несколько лет в опале и отсидевшись в какой-то непроходимой глуши, подальше от переменчивой любви сильных мира сего, чтобы позабыли, пока он на глаза не попадался, настрочил там несколько новых произведений, вдохновленный природой и собственными переживаниями. И внезапно был призван новой властью, сменившей прежнюю, в столицу и вернулся практически триумфально – обласкан, вознесен. Ему вернули все прежние регалии, подтвердили заслуги, напечатали новые книги, написанные в изгнании, и его дружба с теперешним мужем Элечки продолжилась как ни в чем не бывало.
Эльвирочка, после водворения мэтра на прежний пьедестал и столь удачного завершения добровольной ссылки, была также переведена мужчинами в статус близкого друга бывшего мужа и его родной девочки. Иногда снисходила и баловала мастодонта отечественной литературы по старой памяти доступом к своему шикарному телу и сексуальным шалостям, не смущалась получать от него ежемесячно довольно приличные суммы и принимать дорогие подарки.
Но когда старик заболел и слег с безнадежным и тяжелым диагнозом, Эльвира забрала его к ним с мужем домой и до самой его смерти окружала искренней заботой и вниманием, нанимала самых лучших медиков и самых профессиональных сиделок, специальных поваров, которые готовили для него особую диетическую еду, и делала все, чтобы облегчить страдания бывшего мужа и устроить максимально достойную в его положении жизнь.
За что и получила после смерти старика все его добро и авторские права на все его произведения. От так. А родня маститого писателя, в том числе и его сыновья, отхватили от батюшки комбинацию из трех пальцев, именуемую в простонародье фигой. Повздыхали над гробом на общественной панихиде и исчезли из поля зрения Эльвиры на долгие годы.
Со вторым своим мужем Эльвира прожила всю жизнь, решив не скакать больше по замужествам, родила ему двоих сыновей, что не мешало ей не отказывать себе в легких интрижках, выбирая любовников исключительно из числа литературных деятелей, и не только отечественных.
Достойно похоронила мужа в семьдесят девятом году, замуж больше не выходила, но имела долгую близкую связь с одним весьма высокопоставленным партийным деятелем, которую они особо-то и не скрывали и о которой знали все – и его семья, и партийно-цековское начальство в том числе, смотревшее на эти отношения сквозь пальцы. Во-первых, потому что у деятеля была больная жена, много лет прикованная к кровати, а во-вторых, Эльвира совершенно не претендовала на него в качестве мужа – он был нужен ей как любовник для поддержания себя в нужном тонусе и форме и, разумеется, защитник, протеже ее детям и щедрый, настоящий друг. Достаточно.
Они выходили вместе в свет, выезжали в Европу, встречались с представителями мирового литературного сообщества, посещали концерты знаменитостей и знаковые театральные премьеры.
Считалось, что он курирует в ЦК культуру, а Эльвира в то время была чем-то вроде ведущего критика-специалиста по современной отечественной литературе и где-то даже официально числилась трудоустроенной в каком-то там Литературном институте.
Она всегда была в курсе всех жизненных перипетий, скандалов и историй, происходивших в культурном бомонде страны: художников, писателей, поэтов, певцов, режиссеров и актеров, умела слушать и выслушивать пьяные исповеди, умела вовремя помочь и подставить плечо, если решала, что это надо и уместно. Умела молчать как могила, когда это требовалось, и практически никогда не выдавала чужих секретов и блюла, как ярый католический священник, тайну чужой исповеди, и знала многие факты, всю подноготную истеблишмента и лично каждый скелет в каждом шкафу деятелей культуры страны.
Она была жесткой, расчетливой, совершенно невыносимой, высокомерной, эгоцентричной и самовлюбленной бабкой, эдакой барыней-самодуркой, но самое главное – ей все это нравилось. Вот она такая-разэтакая, вредная и трудная, держит в кулаке родню, строит их бесконечно, с удовольствием поигрывает в злую маман, лишающую наследства заждавшихся ее ухода наследничков.
– Ладно, рассказывайте, – приказала Эльвира Станиславовна Клавдии, снизойдя до проявления интереса. – Что у вас там такого случилось, что вы не можете нормально работать вот уже третий день к ряду? – И усмехнулась снисходительно, выдвинув предположение: – Я так понимаю: мужчина?
Клавдия мимикой подтвердила высказанное предположение.
– Запомните, деточка, – назидательно сказала Эльвира Станиславовна. – Никогда не позволяйте мужчине быть больше, чем вы сами, больше вашей жизни, ваших интересов, больше ваших потребностей и устремлений.
– Совет из разряда тех, которые дают, не спрашивая, нужен ли он, – смело парировала Клавдия, выказав характер и завуалированно напомнив старушке о манерах.
– И который, как я понимаю, сильно запоздал, – усмехнулась саркастически Эльвира Станиславовна, оценив укол Клавдии и не без удовольствия, в пику наглой девчонке, дав еще одно наставление: – Ну, что ж, пострадайте, это даже иногда полезно женщине: сменить, так сказать, амплуа, побыть в трагедийной роли. Только не увлекайтесь этим излишне и не затягивайте с переживаниями. Во-первых, потому что это отнимает силы, если позволяешь себе погрузиться слишком серьезно и глубоко в переживания и сожаления, а во-вторых, по устройству вашей сущности, Клавдия, вы совершенно не приспособлены на роль жертвы, к тому же она вам абсолютно не к лицу, – заметила Эльвира Станиславовна, не забыв напоследок подпустить в голос металла, напоминая о том, кто тут вообще-то главный и музыку заказывает: – И, наконец, в-третьих: ваши неуместные переживания мешают нашей работе, что не допустимо.
Побуравила Клавдию красноречивым, недовольным взглядом и, махнув рукой от бессилия перед обстоятельствами и девичьей глупостью, милостиво отпустила, не забыв поворчать:
– Идите домой. Никакой работы с вашими сердечными переживаниями сегодня не сладится, вы меня только раздражаете понапрасну.
– Да, – вздохнув, согласилась Клава, – вряд ли сегодня получится продуктивно поработать.
– Вот именно, – попрекнула ее еще разок хозяйка.
Клава заторопилась собираться, пока бабулька не передумала, затолкала быстренько ноутбук в портфель, закинула туда же листы с записями, ручки-карандаши и блокноты, перекинула размашистым движением через голову свою дамскую сумочку наискось на плечо и попрощалась:
– До свидания, Эльвира Станиславовна, я завтра позвоню.
Не дождавшись ответа, Клавдия заторопилась к выходу.
– Клавдия! – вдруг позвала Эльвира Станиславовна каким-то особым, чуть напряженным, задумчивым тоном.
И Клава замерла в дверном проеме, удивленная интонацией, столь не свойственной этой даме. И медленно повернулась лицом к величественной пожилой женщине, сидевшей в викторианском кресле с большой спинкой.
– Почему вы до сих пор не сбежали от меня, а продолжаете приезжать и работать? – Эльвира Станиславовна смотрела ей прямо в глаза таким внимательным взглядом, что Клава непроизвольно расправила плечи, приподняла подбородок и чуть задержала дыхание.
– Я ведь тяжелая, вздорная старуха, – усмехнулась женщина, позволившая себе вдруг приоткрыть истинное величие своей неординарной, мощной личности. – Извожу окружающих, не даю продохнуть родным. Мне вон и вас шпынять доставляет немалое удовольствие, и вы это знаете. Так почему?
Врать было нельзя. Никак нельзя. Иначе все оказалось бы напрасно – все Клавдино терпение, все ее мытарства последних недель с этой и на самом деле вздорной, невозможной старухой, и тогда ничего бы уже не получилось, не сложилось у них.
Она и не соврала, даже не пыталась.
– Бог знает, сама себе задаю этот вопрос по нескольку раз в день, – попыталась пошутить Клава и все же ответила, как чувствовала, после долгих размышлений: – Наверное, потому что вы не бросили своего первого мужа, когда он слег умирать, и забрали к себе в дом из больницы, и помогли ему достойно уйти, окружив истинной заботой.
Помолчали, глядя друг другу в глаза, как два высококлассных бойца, сошедшихся для поединка, принявших стойку и отдававших друг другу дань глубокого уважения взглядами и поднятыми в приветственном жесте рапирами. Старшая усмехнулась:
– Это в вас от молодости говорит излишний бестолковый романтизм, – спрятала она за иронией свою истинную реакцию. – Это был чистой воды расчет. Вам же известно, что он оставил все свое нажитое добро мне, а его наследникам не досталось ничего.
Клавдия, показательно чуть склонив голову набок, состроила ироничное выражение лица и усмехнулась в ответ:
– К тому моменту, когда он слег, он уже обеспечил самым наилучшим образом сыновей и внуков, да и бывшую жену. А «благодарные родственники» всего лишь дважды навестили его в больнице. Так что, видится мне, что дуля им на основное наследство совершенно оправдана.
– Откуда вам известны такие подробности? – строгим, резким, нарочито недовольным тоном поинтересовалась старуха.
– Я очень хорошо умею собирать и перепроверять информацию и факты, а также работать со свидетелями и очевидцами, и это тоже прекрасно вам известно, – напомнила ей Клавдия не без доли злорадства.
– И что они говорят, эти ваши свидетели с очевидцами? – многозначительно хмыкнула Эльвира Станиславовна.
– То, что вам и хотелось, чтобы о вас говорили: что вы ужасная, вредная старуха, измывающаяся над родными и работающими на вас людьми, любящая себя до самозабвения и управляющая железной рукой своими капиталами и доходами, – перечислила Клавдия лишь часть негативных характеристик из тех, которые ей довелось выслушать в адрес ее мемуаристки.
– Хорошо! – искренне порадовалась мадам.
– Да ладно вам, – попеняла ей дружески Клава. – Это вы роль такую себе придумали и играете всю жизнь, маскируясь за ней настолько удачно, что никто до сих пор вас не раскусил.
– А вы, значит, такая умная и тонко разбирающаяся в людских натурах личность, что все про меня поняли? – заметила старуха, совершенно откровенно получая удовольствие от их пикировки, и засмеялась: – Запомните, Клава, люди, в массе своей настолько поглощены самими собой и своими драгоценными особами, что всегда предпочитают понимать вас так, как им удобно и проще всего.
– Совершенно верно, – согласилась Клава, – и вы этим людским свойством с удовольствием и пользовались, чтобы представлять себя в нужном вам свете. Актерствовали всю жизнь. Да и сейчас оттягиваетесь по полной программе, манипулируя общественным мнением. Это же безумно притягательно для любого рода биографов и любящих всякое «жареное» журналюг: не вот тебе верная жена, впахивающая с утра до вечера на гения, растворившаяся в нем, посвятившая всю свою жизнь ему и детям, а скандальная, раскованная, знающая себе цену женщина-рок, женщина-судьба, красавица, сводившая с ума самых гениальных мужчин и имевшая любовные связи с легендами российской культуры. Это же красота какая! Песня!
– Да, – капризно подтвердила все сказанное Эльвира Станиславовна, наигранно гордясь собой. – Я такая.
– Ага, – хмыкнула Клавдия, – только я знаю про одного невероятно талантливого, просто гениального мальчика из города Салехарда, которому вы купили и подарили квартиру в Москве, оставаясь анонимным благотворителем. И теперь он с родителями переехал в столицу и учится в спецшколе с физико-математическим уклоном и зачислен на подготовительные курсы при МГУ. А еще про одну замечательную девчушку вообще из седой глубинки, уникальную по своим физическим данным и тоже невероятно талантливую, для которой вы устроили переезд в Питер, и теперь она учится у Цискаридзе в Вагановском училище, а вы полностью содержите девочку и ее маму, оплачивая им съемную квартиру.
– Вы наглая девчонка, – отчитала ее старуха. – Это всего лишь удачное вложение капитала и не более. Дети вырастут, станут мировой элитой, известными и востребованными людьми и будут меня всячески восхвалять и возвеличивать. А я очень люблю, когда меня восхваляют и возвеличивают, знаете ли.
– Знаю, это точно, – старательно уверила Клавдия.
– Повторюсь, – все посмеивалась бабулька, – в вас слишком много неуместной романтичности, Клавдия, что говорит об ограниченности вашего ума. Вся эта благотворительность не более чем расчет и вложение денег. Иногда надо и помогать кому-то, чтобы не застаивался капитал. Да и чтобы Бога излишне не гневать.
– Да ладно вам, – попеняла ей в ответ, усмехнувшись, Клавдия. – «Неуместная романтичность» уже давно бы послала вас в светлые дали со всеми вашими ролями, капризами, закидонами, связями и воспоминаниями – продолжать испытывать на прочность нервы родственников. – И откровенно призналась: – Все, что про вас говорили, по большей части соответствует действительности: у вас скверный, вздорный характер, и людей вы изводите изощренно и виртуозно, получая от этого удовольствие, это точно. Но, бог знает почему, вы мне нравитесь, может, потому что вам все еще очень нравится эта жизнь и вы с удовольствием в нее играете? – И поспешила предупредить со всей строгостью: – Только не злоупотребляйте моим признанием и терпением, я могу и пересмотреть свое отношение к вам в любой момент.
– Не забывайтесь, милочка, это я могу в любой момент отказать вам от дома и выставить вон, если мне не понравится, как вы работаете, – возвращаясь к роли капризной барыни-самодурки, одернула Клавдию хозяйка, сверкнув веселым, совсем молодыми взглядом, и величественно махнула ручкой, отпуская ее: – Идите уже, занимайтесь своими сердечными переживаниями.
Клавдия выскочила из комнаты, услышав вдогонку наставление, высказанные громким голосом в капризных, повелительных интонациях, не терпящих возражений:
– И чтобы завтра позвонили, я назначу время следующей нашей встречи! Работать надо, юная леди, вам за это деньги платят, и не малые!
Не оборачиваясь, Клавдия на ходу подняла руку и прощально потрясла ладонью.
«Железная старуха! Невыносимая совершенно! Жуть, что за бабка!» Выскочив за ворота усадьбы, на дорогу между домами, Клавдия невольно улыбнулась своим мыслям и не удержалась-таки от того, чтобы восхищенно не произнести вслух:
– Она меня с ума сведет, но это здорово, интересно, и держать она меня будет железной рукой в постоянном тонусе! Ох, и натерплюсь я с ней! Ох, и натерплюсь!
Она неторопливо шла в сторону железнодорожной станции по знаменитому, культовому поселку, с удовольствием вдыхала чистый, чуть холодноватый воздух, разглядывала дома за заборами, мимо которых проходила, читала памятные таблички с надписями о том, какая знаменитость и когда здесь жила, и немного грустила.
Осень.
Лето пролетело, как всегда, слишком быстро. Как было радостно и звонко от летней беззаботности бытия, когда не надо нахлобучивать на себя кучу одежды и мысленно готовиться к выходу из дома на мороз или в дождливую холодину, а можно просто сунуть ноги в любимые сланцы или босоножки, повертеться перед зеркалом в легком наряде – и гуляй-свисти – выпорхнуть из дома.
А там солнце-простор улыбается тебе приветливо – красота!
И так каждый день и завтра будет так же…
И вдруг осень… Откуда взялась?
Конечно, всего лишь сентябрь, а не прокисший депрессионный ноябрь с его мокрыми голыми ветками, зыбкими лужами и беспощадным, бесконечным серым дождем со снегом и промозглым ветром.
А пока еще прозрачный ностальгический сентябрь, который только перевалил за половину, и все еще тепло, но уже совсем не так, как летом, без той щедрой, слепящей яркости. Первый месяц осени, мудро улыбающийся всему, что не сложилось, не успело, пробуждающий нежную прозрачную грусть – воспоминание по сбежавшему лету, с ароматом поздних яблок, прогретых солнцем, запахом прибитой коротким, но уже холодным дождем пыли, чуть повлажневших деревьев и прелой листвы.
И мягкое сожаление по прошлому, особенно остро чувствующееся именно здесь, в Переделкино, со всеми его ушедшими в бесконечность знаменитыми жильцами, оставившими после себя нечто невидимое, нематериальное, но остро ощущаемое…
Осень. Сентябрь.
Клавдия возвращалась в Москву в электричке. Тратить время на пробки Клавдии как-то совсем не хотелось, хотя она могла ездить в Переделкино и на такси (ей оплачивали дорогу) или рискнуть самой сесть за руль их старенького семейного «Фордика», но водителем она была так себе, на неустойчивую троечку, да и не любила это дело, всегда ужасно нервничала и напрягалась, когда приходилось все же ездить самой.
Поэтому общественный транспорт рулит. Тем более что ей было очень удобно добираться именно таким образом.
Сидя у окна в вагоне электрички, увозящей ее в Москву, глядя на бегущие назад подмосковные пейзажи вперемешку с урбанистическими строениями, Клава все улыбалась, вспоминая их неожиданно откровенный разговор с Эльвирой Станиславовной, подтолкнувший ее к окончательному принятию решения все же работать с этой непростой женщиной, но, без сомнения, мощной личностью, и испытывала какую-то почти детскую радость от их пикировки и предвкушения ее дальнейшего продолжения.
Ну, конечно, Эльвира Станиславовна была права, ну, а как могло быть иначе, с ее-то умом и проницательностью, вот уже второй день Клавдия ни о чем другом не могла толком думать, кроме как о том их коротком, но знаковом, разговоре с Марком.
Ну, невозможно заставить себя сосредоточиться на чем-то ином, когда в голове постоянно повторяется и повторяется то, что он произнес, как он это произнес, и вспоминается, как он молчал и сопел в трубку, обдумывая ее отказ прилететь к нему.
Клавдия совершенно ясно, словно Марк находился перед ней, видела мысленным взором выражение его лица, когда он размышлял над тем, что услышал. Она настолько хорошо его знала, что могла предугадать его поведение, реакции и слова на то или иное происшествие, ситуацию.
Но вот что он подумает, решит и как будет действовать, когда она впервые отказалась к нему приехать, этого она никак не могла представить. Да потому что такого раньше никогда не бывало в их отношениях, и она впервые за все время их дружбы отказала ему в чем-то. И как раз не просто в чем-то, а в очень и очень даже важном для Марка – отказалась прилететь, когда была ему нужна.
И как он поведет себя и что сделает, ей даже в голову не приходило. Вот крутились различные варианты от самого радикального – он больше никогда ей не позвонит и не появится в ее жизни – и до… незнамо чего, до самого странного и невозможного, о котором она и думать не хотела, обуздывая свою фантазию.
Впрочем, это уже ничего не меняет, как он там отреагирует и что предпримет, и Клавдии становилось холодно от испуга перед неотвратимостью наступления какой-то новой жизни.
Чтобы занять руки и загрузить голову, кроме бесконечных мыслей о Марке Светлове, Клавдия решила соорудить какой-нибудь замысловатый ужин. Что-нибудь фундаментальное, подбадривающее, любимое, что может порадовать, какое-нибудь вкуснейшее баловство. И долго ходила по огромному и гулкому, как ангар, магазину, толкая впереди тележку, пытаясь сообразить, чего хочет.
Что-то все-таки надумала, но какое-то несуразное, никак не получалось сосредоточиться, все переключалась на мысли о Марке, даже рассердилась на себя и отчитала шепотом у прилавка с морепродуктами.
Добравшись домой, переоделась, умылась и, включив погромче концерт Андреа Бочелли, так что он заполнил собой все пространство квартиры, погрузилась в прекрасную музыку, и ей удалось наконец полностью отделаться от навязчивых переживаний и бесконечных дум и отдаться неторопливому процессу готовки.
Удобно устроившись на диване, она вычитывала справки и копии архивных документов перед сном – что планировала сделать еще утром, когда раздался звонок в дверь, заставивший ее непроизвольно вздрогнуть всем телом от неожиданности.
Клава кинула взгляд на часы на стене, стилизованные под картину импрессионистов, – половина десятого вечера, прямо скажем, не совсем чтобы гостевое время на дворе в доме порядочных граждан, отдыхающих после трудового дня. Настойчивая трель звонка, не прерываемая гораздо дольше, чем в первый раз, радостно разлилась по притихшей квартире.
Клавдия слушала это тирииль-тирииль-тирииль и отчего-то не спешила подниматься и идти открывать – она совершенно точно знала, кого там принесло, а вот зачем…
Но открывать придется – если этот мужчина решил что-то сделать, он сделает во что бы то ни стало, пусть хоть остановится Земля, разыграется зомби-апокалипсис, объявят победу коммунизма или высадятся инопланетяне не с самыми мирными намерениями. Он провел комплексный анализ проблемы, сделал выводы и принял решение, что следует делать, и любые препятствия между пунктами В – «принял решение» и пунктом С – «следует делать» уже не имеют никакого значения, как не влияющие на систему факторы.
Как-то так, он может объяснить это гораздо красивей и логичней – заслушаешься. Правда, вряд ли что поймешь, но все равно красиво.
И, тяжко вздохнув и выдохнув, Клавдия решительно поднялась с дивана.