Форменное безобразие - читать онлайн

Не в чистом поле, даже не в Лодейном,

Чуть с бодуна и малость подшофе,

В дешевом заведении питейном

С названием «Дорожное кафе»

Во мне открылось общее с Эйнштейном,

Не самому, помог один эксперт.

Идти не мог, но был довольно ноский.

И на меня взглянув, как на мольберт,

Как у Гайдая: «Кеша?! Смоктуновский?!» —

Он заорал: «Эйнштейнушка! Альберт!»

У нас свои душевные хворобы,

А этот, обознавшийся корчмой,

Упорно звал меня на кинопробы,

Когда приспело в Купчино, домой…

Чернил бы мне, гусиное перо бы.

– О, свет мой с амальгамою, скажи,

Зачем я, сединою убеленный,

С разгону влип в такие типажи?

Как физик – ноль, стократ на ноль деленный,

Как Буратино или же Кижи —

Такой же деревянный, но унынью

Не предаюсь: мы в чем-то, да близки:

Биограф пишет, как дружил с латынью,

По остальным случались трояки.

Выходит, жизнь не вся горчит полынью.

Вот у него с французским нелады,

И я плутаю в этой ахинее.

Еврейские прабабки и деды —

Не Ротшильды, а несколько скромнее.

Украинцы сказали бы: «Жиды».

Жизнь потекла, как мед или сливянка.

Цеди ее по капле, не разлей.

Вот у него жена была славянка,

На столько же, по паспорту, взрослей

И добрая, хоть не самаритянка.

Писать мы оба начали с ранья.

В утиль переводили канцтовары.

Публиковаться раньше начал я.

Сопоставимы были гонорары.

Да, мастера чеканки и литья

Монеты нам варганили из меди,

Но в прикупе он взял козырный туз…

Его жена училась в ихнем меде.

Моя у нас заканчивала ВТУЗ,

И иногда у нас рождались дети.

Я тоже на две трети водянист,

Да и в стихах воды не слишком мало,

Я тоже пацифист и гуманист.

Премируют потом, в конце квартала.

Он мог на скрипке, я как пианист

Отчаянно луплю клавиатуру.

На Нобелевку, думаю, пока

Не выдвинут мою кандидатуру.

С квартальной доползу до кабака,

Где мой эксперт пугает клиентуру.

За СТО по сто – и разум исцелен,

И рассосутся язвы нервных хворей.

Носить пьянчуг мне нравилось с пелен.

Я в смысле относительных теорий

Не гуру, но на практике силен.

Дело было в Комарове.

Хвойной лесополосой

Шли навстречу, хмуря брови,

Скалясь, словно волк с лисой,

В снежном чавкая покрове,

Очень близкие по крови

Дед и барышня с косой.

(Un moment, внесу поправку,

И она уместна тут:

Той косой не косят травку,

Радиальных амплитуд

Ей не чертят, выдав справку,

Не готовят в морг отправку.

Из волос ее плетут).

С холодца ли, с оливье ли,

Чёрт-те чем глаза залив,

Или вовсе недоели,

Но за ворот и за лиф

Заложили. Мыслят еле.

Дела нет им ни до ели,

Ни до трассы на залив…

Как же так? За что радея,

Мчат от вечных Филь и Алл

В королевство Берендея,

В комаровский филиал?

По призыву чародея:

Мол, расширить есть идея

Русских сказок ареал.

И столкнулись возле елки,

Напрягая черепа,

Старикан не в эспаньолке,

А с лопатой до пупа

И мадам с косой и в челке,

В синей вышитой ермолке,

Словно в Хайфе у попа.

Тюкнул остро, как заточка,

Чародейский биоток:

Дескать, вы – отец и дочка,

А не внучка и дедок.

ДНК – порукой. Точка,

И не прыгайте с мосточка,

Потому что там каток.

Даром времени не тратьте,

Помолитесь богу Ра

И того же бога ради

Не шумите до утра.

В девять тридцать скажешь бате,

Что тебя достали пати

И что замуж уж пора.

Сварим зелья в нужных дозах,

Мужикам повысим МРОТ,

Подзарядим дедов посох,

Наворотим приворот,

И отыщем в двух колхозах

Не типичных голых, босых,

А приличных пару рот.

Ты б, Снегурка, не гудела,

Как сирена от ГАИ.

Наваяй для пользы дела

Что-нибудь под Навои…

Тут метель-пурга влетела,

Деду – хрясь и в лоб, и в тело,

Словно ящиком «Аи»…

– Будет муж, как отрок, зелен,

Разукрашен, словно ель,

А альков уже расстелен

И любовь сошла, как сель.

Мускулист, как древний эллин,

По фамилии он Лелин

И по имени он Лель.

Хоть он парень не богатый

И отнюдь не эрудит,

Но пасет он скот рогатый

И на дудочке дудит

В гараже за эстакадой

И токкатой, и стаккатой

Звонче Стасов и Эдит:

«Через годы, расстоянья,

На планете на любой

Скажешь мужу до свиданья —

Не расстанется с тобой.

Без заначек, доппитанья

Переносит испытанья

Чарро, гаучо, ковбой…»

Чарро-действо – будьте нате;

Подкатили на санях,

В небольшом пансионате

Свадьбу справили на днях.

Был и я от местной знати,

Но уснул лицом в шпинате

И нашел себя в сенях.

Клюнул жареный птенец.

Тут и сказочке конец.

У русича в мошне златой червонец,

А в ножнах меч – двуручный кладенец.

Французикам настал бы госконец,

Когда бы не родился тот гасконец.

IQ переплавляется в экю,

Как в сковородке ломтики бекона.

Бесхвостый мерин цвета геликона

Так распален, что пахнет барбекю.

А может, так воняет чебурек…

Чу, зреет королевская изменка.

Дюмою папой вывезен из Менга

Избитый, оскорбленный имярек…

Так гряньте, духовые, без сурдинок,

И геликон, и флейта, и зурна.

Один на всех, как Моська на слона,

Мой д’Артаньян спешит на поединок.

В тоске по риску шпага чиркнет риску,

А декольте откроет край письма.

Дюмовочку найдет ему Дюма —

Самой Австрийской Анны камеристку…

Про прочих слуг желанью вопреки

Прочел, катаясь в транспорте с планшетом:

«Гасконец шел по мостику. Планше там

Плевал слюной в седую рябь реки.

Стал волонтерить много и задаром,

Хоть голоден, ободран и линял,

Но шустро порученья выполнял,

Как будто зад начищен скипидаром…»

Мое стило царапало тетрадь.

Бумага терпеливая стенала:

«Нашинковав гвардейцев кардинала,

Друзья любили выпить и пожрать».

Сюжет зовет, и двинул за Ла-Манш

Сэр Бекингэм с подарком королевы,

А поцелуй замужней знойной девы

Дал д’Артаньяну стимул и карт-бланш

Лупить врагов по печени и харе,

В Париже и за много сотен лье,

Но есть у кардинала Ришелье

Блондинистый аналог Маты Хари.

Такой вот возведенный в абсолют

Образчик зла и бабского коварства.

Секс-бомба подрывает государства,

Подвески режет, травит женский люд.

Скопытились мужья и женихи —

Все, кроме благородного Атоса.

Тот палача надыбал, и гундосо

Наш Арамис ей отпустил грехи.

(Казнить в лесу, считаю, незаконно

Пусть даже за убийство, шпионаж.)

«Пора-пора» – хрипит мой персонаж

Под траурные звуки геликона.

И все бы ничего, но кардинал,

Им предлагая выбрать номинанта

На полученье чина лейтенанта,

Придумал мерзопакостный финал,

Который стал позорным приговором.

Будь миг повествованья окаян,

В котором, словно Брежнев, д’Артаньян

Почти взасос целуется с Рошфором.

Ведь джентльменский список – не мушкет,

Не стрельнуть, но контузить и огреть им

Нетрудно, и Рошфор там будет третьим

По списку, за Констанцией и Кэт.

Я выжимал улики из-под палки,

А Шерлок понукал: «Не перегни».

Я не вступаю с мэтром в перепалки,

Ведь от бездоказательной фигни

На Бейкер-стрит подрагивают балки

И в канделябрах прыгают огни.

Но в этот раз платок на рот набросьте.

Я расскажу о тайнах черной трости.

Хозяин эскулапил понемногу,

И кое-кто пока еще живой.

Не раз лечил поломанную ногу

Писательнице с рыжей головой.

Поэту «Че» он вылечил изжогу

Уколом в центр мышцы тыловой.

Помазал йодом прыщ на морде мэра…

Пожалуй, всё о трости Мортимера.

«Нет ничего похожего в помине!» —

Воскликнул Холмс, а старая карга

Разулыбалась, глядя, как в камине

Изящная трясется кочерга.

Вдруг Хадсон подорвалась, как на мине,

К продолговатой скважине замка.

Гость поклонился: наше, мол, hello вам.

Я удивился сходству со Стебловым.

Гнусавый терапевт из Девоншира.

Нам прочитал легенду, а она

Поведала про помесь стаффордшира

И дикого арабского слона,

Который был доставлен из Алжира.

Врач рассказал, что это за страна.

Наворотил таких каменоломен,

Что я лицом стал вылитый Соломин.

«Запомни: баронет, а не виконт он,

А ты ему – надёжа и оплот, —

Сказал мне Холмс. – Бросай немедля Лондон.

Мне недосуг скататься до болот:

У юной мисс сорвал с груди кулон дон.

Дон Хулио у милой мисс Шарлотт… —

Потом высокопарно так: – А че ты?

Расследуй сам и высылай отчеты».

«Сэр Генри, распрощавшийся с Оттавой,

Усатый, хамоватый баронет,

Овсянку ест, зовет ее отравой,

Продажных женщин водит в кабинет…»

(Отчеты Холмс велел писать октавой.

Он не любил классический сонет.)

Я срифмовал отнюдь не бестолково,

Что баронет похож на Михалкова.

Я написал о людях неолита,

Что старый Френкленд – конченый дебил,

Про то, что мне на ужин не налито,

А Генри весь коньяк употребил,

Как ест и пьет болотная элита

В тумане, доходящем до стропил,

Что хрен с горы исчез, в тумане канув.

По внешности – артист В. Б. Ливанов.

Вчера сэр Генри втюрился в красотку,

Похожую на Купченко весьма.

Уж лучше заработал бы чесотку,

Чем это помутнение ума…

Я прочесал ту самую высотку.

Нашел в пещере два своих письма.

Возможно, что подробности излишни,

Но рядом Холмс был с трубкою из вишни.

Он мне сказал: «Сходи парашу вылей!» —

И скрипку взял из клена и сосны.

Собака выла, Холмс смычком подвыл ей.

Нюансы дела, стало быть, ясны…

Издатель мой «Собаку Баскервилей»

Успеет напечатать до весны.

Лицо убийцы Шерлоку знакомо:

Он вылитый Янковский из Ленкома.

Мой друг из породы святых лежебок.

Не бегал служить в департамент,

Ленился сажать под окошком дубок,

Для дома ваять фундамент.

В расплывшийся шар превращался овал,

Закутавшийся в халатик,

Но сына родил и Андрюшей назвал,

Как рулькой заел салатик.

Однажды проездом из Брянска в Париж

Я свел его с барышней Олей.

Сказал: «В облаках ты напрасно паришь.

Ныряй в ее рай бемолий.

Жиреешь, дружище, но вот в чем нюанс:

Под жиром дрожит мембрана,

Которую мигом разбудит романс

Вибрирующим сопрано.

Пошли поскорее, Обломов, щи на…

И пудинг, и кресло с пледом.

Плетешься, а эта обломовщина

Ползет за тобою следом.

Ты с Оленькой будешь верхом и пешком,

В обнимочку и впритирку.

Огреет любовь тебя пыльным мешком.

Мешок отнесешь в стирку.

Любовь – тяжеленный, но сладостный труд.

Пора покорять вершинку.

В Обломовке есть заболоченный пруд.

Для Оли сорвешь кувшинку.

Я еду в Житомир, оттуда в Париж,

Пока разберусь с Европой,

Ты подвиг Геракла не повторишь,

Но Муромца-то попробуй…

В награду от Оленьки – дружеский чмок,

Как вензелек с амуром…

Илюша пытался – не смог, занемог:

Обломовка, чай, не Муром.

Да так и отчалил в бездонный астрал,

Где нет ни долгов, ни правил.

Он дерево выдрал, именье проспал,

А сына родил и сплавил.

Скажи-ка сокол, ведь недаром,

Как будто гузку скипидаром

Натерли, ты спешил.

Внизу нора, за ней берлога.

Ты выбрать мог для диалога

Медведей и шиншилл.

Мог, изумрудный сын рептилий,

Слезою брызнуть крокодильей,

Тоскуя и тужа,

Но для последней птичьей притчи

Ты из лесной и горной дичи

Им предпочел ужа.

Был путь к нему далек и долог.

Не отличал, как орнитолог,

Я куриц от гагар.

Крылатый корм для пищи – норма.

Мне параллельно для прокорма

Что коршун, что Икар,

Пегас, квадрига Аполлона

И в пестрых крыльях из нейлона

Бесстрашный экстремал.

Мой клюв – аналог мясорубки.

Тебе же только боцман с рубки

Внимательно внимал.

Порхал бы лучше по-над КАДом,

Не приставал к ползучим гадам,

Клевал, что чайки жрут.

Змеиный год ползет на убыль.

Свободы ищешь, уж не Куба ль

Пересекла маршрут?

Нет, просто Уж. Над водной гладью

Не воспарю упругой статью;

Я под зубцами гор

Кончаюсь, мру, мгновенья тяжки.

Пусть конь в пальтишке ли, в куртяшке

Летит во весь опор.

Калорий меньше в рыбьих жабрах,

Но спели песнь безумству храбрых

Седые гребни волн,

И соловей в лазурной сини,

И самолет на керосине,

И мчащий в космос челн…

И аниматор с теплохода…

Вот у меня была охота.

Я бился за шашлык

В глубоком узком буераке.

Волк саданул в неравной драке

Под сердце острый клык.

Ну, тоже мне кино Гайдая!

Вот я, от радости рыдая,

Поджар и бледнотел,

Вовсю горланил, брови хмуря,

Что буря, скоро грянет буря,

И в молнию влетел.

А может быть, в кастрюлю кока.

Ни дать, ни взять – кино Хичкока.

Он в птицах знает толк.

Не для ужа, а для варана

Байда, как ты клевал барана,

Когда вмешался волк…

Бой разгорелся не мультяшный,

Мат птичий тридцатиэтажный —

Не пение харит.

Смешались в кучу когти, клювы,

А ОН на вопли вышел. «Ну вы,

Блин, дали», – говорит.

Приборчик крутит типа пульта.

– Вас раскидает катапульта

В открывшийся портал.

Ад обозвав многоэтажкой,

Стал буревестник райской пташкой,

А сокол адской стал.

Прониклись скользкие, как слизни,

Любовью к барскому сынку.

Не четок контур смысла жизни,

Но есть шпажонка на боку.

В белесых, парных, невесомых

И безупречных хромосомах —

Дворянский титул, триста душ,

Тулупчик заячий от стуж,

Под ним два крохотных погона

Птенца петровского гнезда.

Велит счастливая звезда

Наружу выбраться из лона.

Родился, вырос, и Бопре

Презентовал ему амбре.

От языков и фехтованья

Француз лечился коньяком

И папой не без основанья

Был послан русским языком,

А следом сын от глаз далече.

Уж епанча сдавила плечи,

А кучерявый драматург

Загнал юнца под Оренбург —

Махать клинком, сверкать эфесом.

Маман кропит слезой надел,

А Петя, как хомут, надел

Событий цепь в два пуда весом,

И дабы лязг ее не смолк,

Он к слову «честь» прибавил «долг»

Ударом кия мимо лузы…

Под Каберне или Мерло

Бопре доехал до Тулузы,

А наших снегом замело:

И Петю, и оруженосца.

К ним, околевшим от морозца,

В костюме драного жлоба

Неотвратимо прет судьба.

Но с бородатою канальей,

Поскольку парень был не глуп,

Поладил, выделив тулуп.

А предложил бы он вина ль ей?

Да, предложил, но не кальян —

Кальян не курит Емельян.