Философ выхватывает из толпы какого-то мужчину в форме, прижимает его к стене и видит, что это милиционер. С белыми от ужаса глазами, страж порядка пытается вырваться, но Философ держит его крепко.
– Что происходит в городе? – говорит он. – Куда вы все несетесь?
– Ш-ш-ш, – шипит тот. – Ш-шары!
– Что еще за шары?
– Б-белые и ч-черные! – заикаясь отвечает милиционер. – Конец всему! Конец света! Господи помилуй…
– Ну, шары, и что с того? – спрашивает Философ. – Они что – сожрут тебя?!
– Отпустите меня, бога ради, гражданин! – умоляет милиционер. – У меня жена, дети, начальство…
Философ отпускает правоохранителя, тот выбегает на улицу и уносится, подхваченный человеческой рекой.
– И это наша доблестная милиция, – презрительно цедит Философ. – Шаров они не видали.
– Знаешь, с меня хватит… – решительно произносит Корабельников и пытается выйти из подворотни. Философ хватает его за хлястик чужого плаща.
– Куда ты, артиллерист! Затопчут ведь!
– Кто затопчет-то…
Философ отпускает поэта, потому что видит, тот прав – на улице опять пусто, если не считать нескольких тел, неподвижно лежащих на мостовой. Дождь прекращается, но вместо него появляются первые языки тумана. Философ подходит к одному из тел, переворачивает на спину. Это женщина. Видно, что толпа прошла по ней, не разбирая на что наступает. С трудом сдерживая рвотный рефлекс, он выпрямляется и ищет глазами Корабельникова. Баснописца нигде не видно.
– Чертовы инсектоморфы… – ворчит Философ. – Твари. Мало вам мертвяков! Это по каким таким законам творится этот беспредел? Илга… Тельма…
Философ резко наклоняется к мертвой женщине. Ему кажется, что это Тельма. Сзади него раздаются шаркающие шаги. Философ нервно оборачивается и видит как из клубов медленно крадущегося вдоль улицы тумана появляется силуэт человека. Это мужчина – он идет медленно, но твердо, четко печатая шаг ноги, глядя строго перед собой. При этом он не замечает Философа, который оказывается у него на пути.
– Куда прешь! – кричит ему тот. – Слепой что ли?..
Мужчина молча приближается. Видно, что он чрезвычайно грязен, вся одежда в лохмотьях, но лицо и торчащие из обшлагов кисти, неестественно белые. Философу этот странный тип кажется знакомым. Он пристально всматривается и у него невольно вырывается:
– Матерь божья, да это же… Лаар? Ты живой, что ли…
Бывший завотделом райкома ВЛКСМ по спорту не реагирует на его слова. Он вдруг поднимает руки и слепо шаря ими в пустоте перед собой, приближается к Философу вплотную. Тот начинает отступать назад, не поворачиваясь к «воскресшему» эстонскому националисту спиной. И правильно делает. Потому что с «Лааром» начинается творится какая-то метаморфоза. Живот у него вдруг округляется, словно надуваемый изнутри насосом, пуговицы на пиджаке отскакивают, рубашка распахивается и на мостовую падает большой белый шар.
Не успевая коснуться старинной брусчатки, сфероид подпрыгивает в воздухе, словно отброшенный незримой преградой и перелетает куда-то за спину Философа. Тот едва успевает пригнуться. А с националистом происходит что-то не менее странное. Он вдруг как-то весь оседает, будто снеговик по мартовским солнцем, превращаясь в белое рыхлое месиво, которое вдруг распадается на туманные пряди и растворяется. На мостовой остается лишь груда грязной рваной одежды.
За спиной Философа возникает чья-то фигура. Он оглядывается через плечо и едва ли не вопит от ужаса. Затоптанная в панике женщина встает и с механической резкостью вздергивает окровавленные размозженные руки. Впрочем, с ними происходит обратная метаморфоза. Следы крови исчезают на фоне кукольной белизны теперь уже совершенно целых и чистых рук. То же самое происходит с лицом и остальными частями еще минуту назад мертвого тела. Вытянув фарфоровой белизны пальцы, женщина начинает двигаться.
Впрочем, путь ее не долог. Как и «Лаар» до этого, она «рожает» белый шар, который прыгает в направлении других тел, жуткими мешками, валяющихся там и сям. Касаясь трупа, шар растягивается по всем осям, поглощая человеческие останки, которые тоже начинают шевелится и вставать. Философ продолжает пятится, стараясь держать кратковременно «оживающих» мертвецов в поле зрения. Породив новые шары, они вслед за «Лааром» и неизвестной Философу женщиной, тоже превращаются в туман.
Вскоре вокруг не остается ни одного трупа. А в воздухе пахнет какой-то химией. Философ понимает, что это зачистка. Некие силы освобождают город, изгоняя не только живых, но и мертвых. Страшно представить, что творится на городских кладбищах. Философ не думает об этом. Его беспокоят черные шары, о которых говорил милиционер. Он внимательно осматривается, но ничего подозрительного поблизости не обнаруживает. По крайней мере, в той части улицы, где он находится.
– Эй, Третьяковский!.. – доносится из ближайшей подворотни голос Корабельникова. – Где ты, писатель хренов?.. Я нашел пару великов. Вроде, целые!
Он действительно выкатывает два велосипеда. Философ седлает один из них, пробует проехать с десяток метров. Двухколесная машина скрипит, но едет. Поэт присоединяется к нему и они начинают продвигаться к окраине города, в предместьях которого и живет баснописец. В городе тихо, он действительно словно вымер. Оба велосипедиста то и дело вынуждены объезжать брошенный скарб, а также – поломанные транспортные средства, вышедшие из строя или просто не заправленные впопыхах малолитражки, велосипеды с восьмерками передних колес, опрокинутые мотоциклы, но чаще всего разный бытовой хлам. Людей нет – ни живых, ни мертвых. Даже – мародеров. Даже дома выглядят так, словно они вот-вот обрушатся. Оконные рамы перекошены, двери сорваны с петель, на брусчатке блестят выбитые стекла. Под велосипедными шинами то и дело шелестят разбросанные бумажки. Все они почему-то одинакового размера и цвета. Корабельников останавливается, слезает с велика и подбирает несколько бумажек.
– Деньги! – изумленно бормочет поэт. – Сплошь трешки!
– Брось! – брезгливо произносит Философ, но баснописец все же запихивает за пазуху пучок зеленых купюр.
Наконец, они сворачивают с магистральных улиц на тихие улочки окраин и спустя еще полчаса оказываются во дворе загородного коттеджа Корабельникова. Оказавшись у себя дома, баснописец вытряхивает из холодильника всю имеющуюся у него снедь, достает из бара пару бутылок. Выдергивает зубами пробку из горлышка, прикладывается к нему. На лице у него появляется блаженная улыбка. Сделав еще несколько глотков, хозяин дома протягивает бутылку гостю. Выпив и перекусив, они заваливаются спать.
Философу снится детский голос, который повторяет: «Нет, нет, не хочу, не хочу! Это неправильно! Так быть не должно! Оставьте все как есть! Я не пойду с вами! Не заставите!»
«Это же Илга…» – думает Философ во сне и просыпаясь, вскрикивает:
– Илга!
Неподалеку на кушетке, завернувшись в сдернутую с окна штору, храпит Корабельников. Большое окно с частым переплетом неожиданно проясняется. Лунный свет заливает комнату и будит баснописца. Словно лунатик поднимается тот, подходит к окну и распахивает створки. Лунный свет становится ослепительным. Корабельников поднимает голову и начинает истошно, срываясь на визг, орать, тыча пальцем в ночное небо. Философ вскакивает как ошпаренный, хватает возле холодного камина кочергу, замахивается и только тут замечает, что кроме них с поэтом, никого в гостиной нет.
Философ подбегает к окну и видит луну – круглую, маленькую, ослепительно яркую. Что-то не так с этой луной, но что – на первый взгляд понять невозможно. И в следующий миг он понимает, что его смущает. С луной все в порядке, если не считать, что она двойная. И это не от того, что у Философа двоится в глазах после перепоя, рядом с первой висит ее точная копия. Между ними протискиваются тучи и кажется, что какой-то незримый исполин рассматривает грешную землю через позолоченное пенсне.
Баснописец валится на колени и начинает молиться:
– Господи милосердный, прости меня грешного! Пресмыкался. Прелюбодействовал. Подхалимничал. Передирал у других. Продавал коллег. Подкупал критиков. Пускал пыль в глаза. Прости! Покину сие гнездо разврата. Перестану писать. Поступлю в монастырь. Пощади!
– Перестань! – отмахивается от него Философ. – Нашел время каяться…
Тучи затянули обе луны. Вернее – одну единственную, потому что свет теперь просачивается только с одной стороны. Корабельников поднимается с колен. Кидается в прихожую, возится там, потом до слуха гостя доносится резкий хлопок. Встревоженный, Философ бросается на звук и почти сразу натыкается на безжизненное тело хозяина. Герой Советского Союза, человек, который с двумя артиллерийскими расчетами дрался против десяти фашистских танков, после войны польстившийся на легкий хлеб литературной халтуры не выдержал укоризненного взгляда небес и покончил счеты с жизнью.
Философ возвращается в комнату, берет недопитую накануне бутылку водки, отпивает из горлышка и тут же с отвращением сплевывает на пол. Переступив через труп хозяина дома, Философ надевает плащ и выходит из коттеджа. Надо бы сообщить в милицию о самоубийстве, но милиция бежала вместе с остальными городскими властями и самими горожанами. Стремительно светает. Философ смотрит на часы – без десяти пять. Голубев сказал, что Тельма будет на автостанции. Надо успеть. Он берет один из велосипедов и катит в нужном направлении. Благо – недалеко.
Наступает утро. Философ едет на велосипеде по шоссе, старательно объезжая разбросанное тряпье, брошенные чемоданы, детские игрушки, расколотые вазы и цветочные горшки с умирающими комнатными растениями. Возле здания, на фронтоне которого написано: «АВТОСТАНЦИЯ», он спешивается. Вокруг никого, но тишины нет. Отовсюду слышится потрескивание, шорохи, шелест. Тучи расходятся, между обветшалых стен домов просачиваются лучи восходящего солнца. Город становится прозрачным, будто нарисованном на стекле. Рядом останавливается «ГАЗончик» с откинутым брезентовым верхом. В нем сидят Голубев, осунувшийся и похудевший и Тельма – усталая и угрюмая.
– Садитесь! – говорит врач, распахнув дверцу.
– Благодарю! – отвечает Философ и забирается на заднее сиденье. – Рад видеть тебя, Тельма.
– Взаимно, – откликается она.
– Где дети?
– С детьми все в порядке. Игорь согласился, а Илга – отказалась.
– Отказалась – от чего? – уточняет Философ. – Ты так и не сказала мне – где она? Я видел Люсьену, но с нею не было дочери.
– На хуторе она, у бабушки, – отвечает девушка. – Она отказалась, поэтому – на хуторе.
– Да от чего она отказалась и, заодно, на что согласился Игорь? Он хоть знает, что отец его погиб?
– Знает. Он теперь все знает. А для того, чтобы удовлетворить твое любопытство, придется прочесть целый курс.
– Ладно, держите при себе свои секреты!
Вездеход катит по городским улицам, подпрыгивая на брошенных чемоданах и детских колясках. Философу хочется закурить, еще больше – выпить, а еще больше – задавать вопросы. Он держится, но надолго его не хватает. Тельма протягивает ему бутылку, а затем – пачку сигарет. Философ расценивает ее отзывчивость, как разрешение спрашивать.
– А где же ваши мертвецы, инсектоморфы то бишь? – интересуется он. – Идут пешком?
– Мертвецов нет, – отвечает врач. – Они выполнили свою миссию и нашли окончательное успокоение.
– Какую миссию? Напугать до смерти городских обывателей?
– И это тоже. Сами понимаешь, что иначе обывателя не сдернешь с насиженного места, но главное, что мертвые покинули эту землю, чтобы окончательно очистить ее для нового посева.
– Отлично, но ты не ответил мне про инсектоморфов.
– Инсектоморфов тоже больше нет. Можешь считать, что их не было.
– «Где лебеди? – А лебеди ушли. А вороны? – А вороны остались…» – цитирует Философ.
– Здорово сказано, – ворчит Голубев, – но один старый жирный ворон смертельно хочет спать…
– И еще сказано, – не унимается его собеседник: – «Я – это бросок природы, бросок в неизвестное. Может быть, во что-то новое, а может быть, в ничто!»
– И это отменно сказано, – соглашается врач. – Тебя куда подбросить?
– Черт его знает, я бы хотел найти свой чемодан, там моя папка с рукописью.
– Да вон твой чемодан. У тебя под ногами. Скажи спасибо Тельме, это она его разглядела среди груды хлама.
– Сердечно благодарен! – откликается Философ, выдергивая на сиденье злосчастный чемодан, извлекая из него папку, а его самого выбрасывая из машины. – Теперь везите меня, куда хотите.
– Везите нас ко мне, – отвечает Тельма. – И побыстрее. Слышите шум?
Философ и врач прислушиваются.
– Что это? – спрашивает последний.
– Плотина, – говорит девушка. – Ее окончательно прорвало. Самое позднее – через час она смоет город.
– Так вот почему все удрали! – восклицает Философ. – А теперь давайте, колитесь, что здесь все-таки происходит?
– Расскажи ему, Тельма, – просит Голубев. – И постарайся не очень монотонно, а то я засну за рулем.
– Так может тебя подменить?
– Нет. Лучше меня никто не знает строптивого нрава этой лошадки. И если один из рукавов приближающегося потопа, вдруг попытается перерезать нам дорогу, любой из вас может растеряться и нажать не на ту педаль.
– Тогда – жми на всю катушку! – бурчит Философ. – Кажется шум становится громче!
Он оглядывается и ему чудится, что он видит, как водяной вал врывается в старый город. Языки мутной воды растекаются по улочкам, подмывая газетные киоски и рекламные тумбы, подхватывая брошенный скарб, смывая мусор, низвергаясь в подвалы, переполняя ливневки, затапливая оставленные на улицах автомобили, автобусы и трамваи, поглощая велосипеды и мотоциклы. Вода выдавливает витринные стекла, пропитывает ковры в квартирах, кастрюли, чашки, глубокие тарелки всплывают, книжки, журналы, устаревшие газеты, фотографии, детские рисунки водовороты выносят сквозь окна первых этажей. Словно орда кочевников, внезапно атаковавшая город, потоки воды продолжают путь, унося награбленное добро дальше.
– Ну-с, я жду объяснений, – говорит Философ. – И мне кажется, что имею на это право. Даром я что ли таскал инсектоморфа на закорках, бродил по болотам, корячился, чтобы добраться до каких-то долбанных коконов, похожих на мужские причиндалы, сочинял, как безумный, «Процесс-два», пятился от мертвецов, рожающих белые шары, терпел истерики борзописца, который, кстати, застрелился в религиозном экстазе, когда увидел Бога в лунном пенсне… Я ничего не забыл?
– Ты забыл, что сдал фашиста Соммера, – безжалостно напоминает Тельма. – И еще – выступал перед школьниками, которых едва не увел с помощью шара, изготовленного Мастером. Кстати – где он?
– А черт его знает… Потерял где-то…
– Корабельников застрелился? – уточняет врач.
– Да, прямиком в собственной прихожке…
– Героя убил страх, – задумчиво бурчит Голубев. – И мне кто-то еще будет говорить, что человечество заслуживает лучшей… – Он осекся. – А ну, ребятки, держитесь!
Врач оказывается пророком. Старый «козлик» и без того мчится во всю прыть, а теперь его владелец топит на всю железку, но вода догоняет. Параллельно с дорогой, которая проходит по высокой насыпи, появляется мутный пенный поток. Он выглядит вполне мирно и кажется, что так и будет катить рядом с насыпью, словно по заранее проложенному руслу, но это мирное сосуществование двух стихий лишь иллюзия. И водитель и пассажиры видят, как проседает дорожное полотно. На асфальте появляются трещины. «ГАЗончик» начинает подпрыгивать на них, как будто он и впрямь козел, но в какой-то момент часть насыпи впереди обрушивается.