Вторник. Я влекусь на службу. Еще довольно рано, но возле Спаса на Крови уже порядочное летнее коловращение. Из-под 2-го Садового моста внезапно появляется триколор: раскрашенная крыша кораблика «Император». Экскурсанты в обнимку загорают на палубе, проплывая мимо Конюшенной церкви, где отпевали Пушкина и Тимура Новикова.
Вчера мы возвращались из Финляндии, и в машине по «Эху Москвы» весь день говорили про конфликт между музеем и начальством храма Святого Владимира в Херсонесе: директора музея уволили за то, что он запретил настоятелю мостить дорожки и площадь у храма, уничтожая тем самым остатки византийского города. Хочется сказать: «Погодите мостить, отцы! Ради бога! Может, еще археологи на этой площади и на этих дорожках откопают какие-то реликвии времен святого Владимира, может, пряжку его или стремя – ходил же он по этой земле со своей дружиной, не прямо ведь в купель десантировался, как опытный боец ВДВ»[1].
На заседании, рассматривая Неву с корабликами и пляжную стенку из голых под куртиной крепости, я так и эдак обдумываю свою книжку о Финляндии. Есть время, да и Пеструша любит поспать между клавиатурой и монитором под мое аритмичное постукивание.
Меня уже года два в этом деле подзадоривают слова знакомых москвичей. Один из них сказал: «Да ладно, Катерина. Финляндия никому не нужна просто потому, что она никак не отразилась в культуре других стран». Другой убежденно заявил, что «ценность финского искусства – выдумка питерской интеллигенции начала века» (он имел в виду, конечно, век прошлый, ведь у него было настоящее авангардное начало, не то что у нас в нулевые, хотя многие про тó начало думали, что это вообще-то конец).
Как же это не отразилась, – возражаю я в уме, – всякий, конечно, сразу вспомнит Тома оф Финланд, но не о нем теперь речь. «Калевала» породила «Песнь о Гайавате» Лонгфелло и фантастических героев Толкина. Лучшая совместная работа Филонова и его учеников – иллюстрации «Калевалы»; «Мир искусства» начался «Выставкой русских и финляндских художников», а Матюшин сделал такое признание: «За оболочкой северной финской кирхи воспринимаю исходящий огонь возрождения и причастия новой мысли и жизни. Чувствую бедных, набожных финнов, тихо, по-звериному чистой душой принимающих частицу этого чуда»[2].
Огонь этот чувствовал не только Матюшин. Русский священник Григорий Петров сумел сделать так, что этот огонь оказал воздействие на жизнь целого государства, находящегося от Финляндии за тридевять земель. Его книга «Финляндия, страна белых лилий», изданная в 1923-м в Сербии, через Болгарию попала в руки Ататюрка, и тот распорядился перевести ее на турецкий и раздавать всем офицерам своей армии вместе с Кораном. Пути истории неисповедимы. Петров был «левым» священником, популярнейшим проповедником начала ХХ века. Неудивительно, что у него возникли проблемы с Синодом. В 1907 году его лишили сана и запретили в течение семи лет жить в обеих столицах. Получив этот «минус» и оказавшись под постоянным полицейский надзором, он предпринял несколько путешествий в провинцию, в том числе и в Финляндию, где обнаружил идеальное по тем временам гражданское общество, строящее страну. В революцию Петров примкнул к белым, потому что считал большевизм болезнью измученного самодержавием русского народа. Он бежал из Крыма в 1920-м и в эмиграции описал финскую модель «очищения» народной жизни, которая дала такие прекрасные результаты в реформировании Османской империи[3].
Можно было бы попробовать получить грант, чтобы написать о том, какая это все неправда про финскую культуру. Но надо умело формулировать тему, потому что актуальность и в Африке актуальность – просто на описания красот никто не даст, когда в топе исследования вроде: «Поведение России в Арктике». Ну например, «Архитектура общественных мест Финляндии и социальная ответственность искусства». Похоже на тему какой-нибудь дипломной работы эпохи позднего Брежнева: «Архитектура детских садов на побережье Финского залива», а там пиши себе взахлеб о полузапрещенном модерне.
Социальная ответственность, разумеется, есть. И, например, в творчестве Алвара Аалто и Туве Янссон ее понимание было в полном смысле слова провидческим. Меня увлекает в финской истории развившееся в отнюдь не самых благоприятных условиях культурное своеобразие, потому что основой правильного понимания социальной ответственности является независимость личного взгляда на вещи.
Не далее как позавчера мы кружили вокруг этой темы в разговоре с друзьями, осматривая церковь Святого Генриха в Пюхтяя.
Если едешь в Пюхтяя с трассы Е18 от магазина ABC, беленые стены храма и скат крыши под гонтом-лемехом, а также стройная надвратная церковка 1820-х годов хорошо видны с холма. Храм стоит там, где средневековая королевская дорога из Турку в Выборг пересекает восточный рукав реки Кюмийоки. Он, таким образом, контролирует оба пути: по воде и посуху, не говоря уже о путях духовных. Во всех этих трех смыслах он перед нашими краями теперь крайний в цепи средневековых церквей и недаром посвящен крестителю Суоми некоему епископу Генриху. (Восточнее стояли только храмы Выборга и церковь в Уусикиркко-Полянах, где светил огонь возрождения для Матюшина и Гуро, – она не раз горела и так и не восстановлена после пожара 1939 года.)
Вместе с будущим шведским королем Эриком IX Святым этот Генрих Упсальский приплыл на запад Суоми в середине XII века и был вскоре зарублен местным крестьянином-язычником по имени Лалли. Генрих был британец, возможно шотландец, и, по легенде, он не позднее 1154 года прибыл сначала в Упсалу, сопровождая папского легата, который отвечал за прочную христианизацию норвежцев и шведов, уже лет сто пятьдесят к тому моменту крещенных, но не очень твердых в вере.
Легата звали в миру Николас Брейкспир, и позднее Генрих не мог оказаться в Упсале, так как в декабре Брейкспир был уже в Риме, оставил скандинавское направление и сделался единственным римским папой из британцев Адрианом IV (в следующем, 1155 году ему пришлось отлучить ненадолго от Церкви самый Рим, так как римляне не хотели ему повиноваться, и срочно короновать Фридриха Барбароссу в надежде с его помощью отбить Ватикан, захваченный горожанами; однако вскоре он вступил и с Фридрихом в конфликт, грозил отлучить от Церкви и его, но в сентябре 1159-го скоропостижно умер, вероятно от яда).
В 1582 году в Грейфсвальде два финна – студент университета в Ростоке Теодорикус Петри и директор школы при соборе в Турку Яакко Финно – опубликовали собрание католических песнопений, в котором был гимн, посвященный святому Генриху: «Зеленую ветку оливы / Принесла голубка / В Ноевом ковчеге / Спасены каждой твари по паре / Поэтому финны / Разделите же со всеми этот дар / Ведь вы теперь католики / По слову Божию / Так и донеслась до нас / Весть нашего учителя / Прибывшего из Англии / Об утверждении веры христианской / Вот как это было, финны». Дальше говорится о том, что Генрих разделил с Эриком его ссылку (в Швеции шла междоусобная война за трон), и оба они с воодушевлением победили язычников, после чего Эрик отправился назад. Заметим, кстати, что в предисловии к сборнику гимнов Яакко Финно особо отметил демонический характер светских песен и народных баллад, заговоров и плачей; применительно к народным певцам употребляет он выражение «рунопевец» – runonlaulaja, что в его время означало «колдун».
Про Генриха, который действовал в Финляндии до января 1156 года, почти ничего не известно, кроме того, что после смерти он совершил несколько чудес. Самое эффектное произошло с героем национального сопротивления беднягой Лалли, который напялил на себя епископскую митру и перстень. Натурально, снять их он не смог: шапка срезала ему скальп, а перстень ободрал палец до кости. Все эти события случились к востоку от городов Уусикаупунки, или Ништадта, и Раума, у озера Кёюлиёнъярви. На берегу Ботнического залива между этими городами есть теперь поселение Пюхяранта (Святой берег), а в одной системе озер с Кёюлиёнъярви находится огромное озеро Пюхяярви. Судя по этой топонимике, Генрих успел углубиться на финскую территорию не более чем на 60 километров.
Его мощи хранились сначала в первой церкви Ноусиайнена, а потом, в 1300-м, их перенесли в самое сердце финского католицизма – кафедральный собор Турку, епископальный храм, заложенный в середине XIII века и к этому моменту освященный. В Ноусиайнене же построили новую каменную церковь и в XV веке поставили в ней кенотаф – гравированный саркофаг-реликварий, сделанный по заказу епископа Туркуского Магнуса II Таваста (1357, или 1370–1462). Епископ Магнус II Таваст был последователем шведской святой Биргитты, или Бригитты, которая утвердила культ Генриха и распространила католицизм вглубь финских земель, встречая оживленное сопротивление новгородцев. Герб Магнуса II Таваста отличается явной воинственностью: в нем два креста и две руки – обе в рукавах-кольчугах и боевых рукавицах.
История святого Генриха – во многом политический пиар XIV века. Так, в житии святого Эрика 1270 года Генрих еще не упоминается. Его карту начинают разыгрывать в 1344 году, когда появляется полная версия жития святого Эрика и в очередной раз усиливается пропаганда Крестовых походов против Новгорода. Однако еще в годы формирования Туркуского диоцеза, в 1220–1230-е, в документах чаще упоминалась именно церковь в Ноусиайнене, то есть легендарное место захоронения святого Генриха, по всей видимости, уже тогда являлось плацдармом католицизма в Финляндии.
Во время Северной войны мощи пропали. По легенде, их в 1720-м вместе с другими трофеями везли на корабле в Петербург, но корабль утонул. Хотя есть сведения о том, что в соборе, в неразграбленном реликварии блаженного Хемминга, в ХХ веке нашли-таки кости предплечья святого Генриха, и таким образом он держит руку на пульсе скандинавской истории. Теперь копия саркофага – в Национальном музее Финляндии, и все могут изучить житие Генриха по медным гравированным пластинам, рассмотрев заодно святых Эрика, Биргитту и Зигфрида, а также самого Магнуса II Таваста, как теперь считается, главного организатора строительства финских каменных церквей. Из житийных клейм следует одно: сошествие святых Генриха и Эрика на берег Суоми сопровождала реальная резня.
Как пел Виктор Цой, «и мы знаем, что так было всегда»: святой Эрик ненадолго пережил своего спутника. Он всего четыре года правил Швецией, а 18 мая 1160 года политические противники сначала зарубили его прямо при выходе из построенного им храма в Старой Упсале, а потом уже мертвого обезглавили (именно такую последовательность мучений святого Эрика подтвердили современные антропологи). Святым он сделался потому, что из того места, куда свалилась с плеч его голова, забил родник. В нынешней церкви Старой Упсалы Эрик и Генрих стоят в крайних арках резного алтаря слева и справа от святых Эскиля и Олава, которые фланкируют центр – Христа, Богородицу, святых Иоанна, Петра и Павла, а в нижнем ярусе под ними располагаются святые жены, в том числе и Биргитта. Достоверность этой истории придают два предмета мебели, считающиеся древнейшими в Швеции: епископский трон, похожий на романский собор с арочным гульбищем, и огромнейший сундук, выдолбленный из цельного дубового ствола и окованный железом. Если вы не очень верите мифам и песням, все равно признаете, что накал борьбы в Старой Упсале и теперь свидетельствует сам за себя. Взгляните на место, выбранное святым Эриком для своего католического храма: он врезал собор в цепь языческих курганов, как полководец-победитель вонзает меч в пригорок после сражения.
А в Старой Ладоге в это самое время, в 1165-1166 годах, православную церковь Святого Георгия поставили на высоком берегу Волхова, который спустя примерно полкилометра за церковью понижается словно бы под весом грузила – кургана Олегова могила. Церковь построили в память о победе над шведами в 1164 году в битве на реке Воронеге, описанной в Первой Новгородской летописи. Согласно летописи, еще в 1142 году шведы – некие конунг с епископом – нападают на корабли новгородских купцов, что считается началом Первого северного крестового похода и череды локальных военных столкновений. Это происходит ровно через десять лет после смерти князя Мстислава, женатого на шведской принцессе Кристине, праправнучке Рагвалда Улфсона, ярла Старой Ладоги.
Вскоре новгородцы и карелы ответили на Первый шведский крестовый поход рейдом по Западной Финляндии (1178) и нападением на шведскую столицу Сигтуну (1187), которая была разграблена, и, по легенде, главным трофеем стали отлитые в Магдебурге бронзовые врата, доставшиеся новгородской Святой Софии, заложенной Ярославом Мудрым и Ингигерд. Именно тогда, в конце XII века, в Южной Финляндии, в Халикко, был закопан значительный по финским меркам клад: несколько килограммов серебра (36 предметов, среди них большое позолоченное распятие). Предполагают, что его схоронили по приказу преемника святого Генриха, второго финского епископа Мастера Рудольфуса. Он также личность малоизученная: есть сведения, что в 1178 году его убили непокорные язычники в Куронии, нынешней Латвии, по другим источникам, это могли быть и карелы с новгородцами.
В Старых Ладоге и Упсале сохранились Варяжские улицы, только в Упсале – проезжая, а в Ладоге – прохожая (весной во время распутицы она превращается в ледяную речку, но пройти можно по сугробам на обочинах или прямо по верхам заборов). Ладоге везло почти сто относительно мирных лет, так как в 1019-м или в 1020 году она оказалась приданым принцессы Ингигерд, дочери первого крещеного шведского конунга Олава, жены новгородского, а затем и киевского князя Ярослава Мудрого, свояченицы и несостоявшейся невесты другого – норвежского – короля Олава Святого, который, как рассказывает нам сага, живал в Хольмгарде-Новгороде, где у Ярослава и Ингигерд воспитывался его сынок Магнус Добрый, отличавшийся таким же, как у отца, характером истинного берсерка. С течением времени Ингигерд прославилась как святая благоверная княгиня Анна Новгородская.
В саге «Гнилая кожа» говорится о том, как Ярицлейв построил прекрасную палату. Она была обтянута парчой и украшена драгоценными камнями. Когда в этот чертог на пир пришла княгиня со свитой, Ярослав спросил, видела ли она где-нибудь такую красоту и такую дружину (которая уже, по всей видимости, пировала вовсю, а как и чем закусывали, теперь можно понять, посетив, например, сетевой ресторан «Харальд», названный в честь Харальда Хардрада, младшего брата Олава Святого и столь же безжалостного берсерка). Ингигерд отвечала, что палата хороша и – внимание! – редко где встретишь столько богатства, но палата, где сидит Олав-конунг лучше, хотя и «стоит на одних столбах». Тут Ярослав, позднее прозванный Мудрым за то, что написал первое судебное законодательство на Руси, кого и как судить-штрафовать за кражи, побои и убийства, не сдержался и дал ей по лицу со всего размаха. Ингигерд обиделась и стала собираться на родину. Насилу ее уговорили остаться – на условии, что Ярослав пошлет в Норвегию корабль за Магнусом, незаконным сыном ее несостоявшегося мужа Олава.
Вероятный заказчик росписей Георгиевской церкви новгородский князь Святослав, недавний победитель шведов и спаситель Ладоги, потомок Ингигерд, Ярослава и английского короля Гарольда, погибшего в битве при Гастингсе, был в 1167 году изгнан из Новгорода, что служит прочным основанием для верхней датировки удивительных росписей подконтрольной новгородской епархии староладожской церкви.
Удивительных потому, что здесь, вопреки византийским канонам, в южной абсиде на месте апостолов красуется на коне, сером в яблоках, святой Георгий, а перед ним выступает царевна, ведущая дракона-змия на поводке из своего пояса. Дракон идет себе за царевной живой и здоровый, а вовсе не валяется, жестоко пронзенный копьем. (Еще один нетрадиционный Георгий на восточной стене, то есть не на месте, написан был в датской церкви во Врангструпе в 1490-е годы, но этот рыцарь-латник именно разит дракона, который кажется закованным в чешую, как в рыцарскую броню.)
По странному совпадению, как и в Старой Ладоге, единственная хорошо сохранившаяся фреска нового собора Старой Упсалы, строившегося в 1287-1435 годах на месте гибели святого Эрика и его первой, не дошедшей до нас церкви, тоже представляет святого Георгия, едущего на боевом коне, вслед которому бредет принцесса. В отличие от староладожского прекрасного, потому что не кровожадного, истинно христианского воина, здесь изображен закованный в латы герой рыцарских турниров XV века, который мог бы сражаться в битвах рыцарей Учелло, Карпаччо или Пизанелло. Он, как и датский латник из Врангструпа, весь в броне, лицо – под забралом шлема, похожего на мультиварку, на щите – белый крест, а конь покрыт попоной в крупных красных кругах-розетках, словно бы скатились на нее все яблоки с древнейших яблонь из упсальского церковного сада, кряжистых, как оливы в Гефсимании или как кентерберийский платан.
О каменном храме в Пюхтяя, возведенном в середине XV столетия, вскоре после окончания строительства нового собора Старой Упсалы, известно немногим более, чем о святом Генрихе, его покровителе. Отсутствие достоверных источников, рассказывающих о строительстве и росписи, – общее обстоятельство для большинства финских средневековых церквей, о которых часто даже нельзя сказать, кому они посвящены. Самым авторитетным знатоком их истории считается профессор-археолог Маркус Хиекканен, который проанализировал планы всех построек и на основе дендрологического анализа датировал большую их часть XV веком, хотя раньше полагали, что храмы эти лет на сто старше[4].
В XIV веке на месте нынешнего храма в Пюхтяя стояла деревянная церковь (в 1380-м приход впервые упоминается в документах), которую около 1460 года заменили на массивную трехнефную постройку из гранитных валунов. Перед самой Реформацией в первом двадцатилетии XVI века церковь успели расписать фресками по сухой штукатурке. Писали в две краски: разведенной красной глиной и углем, и, вероятно, в несколько этапов, так как манеры росписей сильно рознятся. «Это очень похоже на церкви Сааремаа», – сказали наши друзья-фенноманы, глядя на фрески средокрестия у алтаря: здесь тебе и ветхозаветная лоза в парусах, и лик Спасителя; в следующем средокрестии – символы евангелистов в узоре из лозы, напоминающей брусничник. Лоза – традиционный символ райских кущ – отнюдь не случайно превращается в наших краях в бруснику или клюкву: в поздних карело-финских рунах девушка Марьятта, съев лесную ягодку, рожает божественного младенца, наделенного большей магической силой, чем шаман Вяйнемяйнен.
«Да, – говорю, тыча пальцем в потолок, – такого нигде больше нет: о чем вот эта роспись?» Двое бородатых мужчин в рубахах рубятся на своде. Левый вооружен коротким копьем, над головой у него кривая линия типа нимба-бумеранга, он наступает, но нога его нарисована предательски соскальзывающей со свода вниз. Его противник уверенно орудует боевым топором и мечом. Вверху над ними, в углу, – то ли пни, то ли башни замков. Кто они и, главное, будет ли победитель в этом поединке?
Слева – лик Спасителя и кресты в кругах, похожие на божьих коровок, справа – мотки спиралей, клубки взвихренных линий. Кое-где этот поток сознания прерывается изображением худосочной елки, втиснутой в узкую плоскость паруса между ребрами свода. Более неоднозначную церковную роспись трудно себе вообразить: церковь и смертоубийство друг другу, как видим, не противоречат. В ренессансной Италии есть храмы, которые с трудом отмывали от крови и освящали после убийств. Однако здесь смертельная схватка без явного победителя, можно сказать, канонизирована церковным искусством, в котором, по идее, добро должно зримо побеждать зло. «Борьба христианства с язычеством?» – спрашиваю товарища. Он: «Это финны со шведами рубятся, с крестителями своими. Знаешь, что у финнов нет своих святых?»
Исторических сведений о Финляндии и шведской ее колонизации не так уж много. Известно, что еще в IV веке до н. э. грек Пифей упоминал о племени phinoi, а римский историк Публий Корнелий Тацит, зять одного из покорителей Британии Гнея Юлия Агриколы, в своем исследовании 98 года о Германии писал о двух народах, живших в Суоми: оседлых финнах и кочевых саамах, причем указывал, что у них большой властью пользовались женщины. Спустя тысячу лет новгородцы называли своих соседей «сумь» и «емь». Своей письменности у этих народов не было, все найденные здесь дошведские письменные памятники Средних веков принадлежат пришлым людям, в основном викингам. Финны, в отличие от уникумов-новгородцев, поголовно грамотных, включая детей и женщин, не стали писать на бересте на варяжский манер. Это, конечно, не означало отсутствия культуры: древние магические сказания финны и карелы, среди которых многие сказители не умели писать и читать и в 1970-е годы, упрямо сохраняли в каждом следующем поколении вплоть до конца прошлого века. Финские и саамские заговоры высоко котировались в языческих обществах Севера. В саге «Красивая кожа» упоминается о том, что около 933 года в Финнмарке, на пограничном с Финляндией крайнем севере Норвегии, где в основном кочевали саамы, правил конунг Маттул, который был «всех ученее в колдовстве».
В эпоху викингов, когда север Европы оказался в эпицентре всеобщей истории, запад и юг Финляндии контролируют в основном датчане, наиболее продвинутые из скандинавов, служившие когда-то еще в римских легионах. Однако их больше интересуют территории Норвегии, Англии, Северной Германии и Эстонии, и потому Финляндия становится областью интересов шведов, приплывающих сюда с Готланда. Норвежцы, впрочем, тоже бывали в этих местах. В известной истории варяжских конунгов «Круг земной», написанной в 1230-е годы исландцем Снорри Стурлусоном, есть любопытный эпизод: однодневный грабительский тур Олава Святого на Финнланд около 1008 года. Олав, тогда еще не святой (он почитается и православными, и католиками, так как был канонизирован перед схизмой), а Толстый, после Готланда поплыл в Финнлад и «грабил там, и пошел вглубь страны, а народ весь бежал в леса и забрал из селений все имущество. Конунг далеко зашел в страну ту и шел по лесам; там было несколько селений в долинах; это место зовется Хердалар. Они мало захватили добычи, а людей и вовсе не захватили. А когда они вошли в лес тот, бросился на них народ со всех сторон и стрелял в них; и сильно нападали; конунг велел укрываться. И прежде чем он вышел из лесу того, потерял он много людей и многие были ранены; к вечеру пришел к кораблям. Они, финны, чародейством вызвали непогоду и бурю на море. А конунг велел поднять якорь и поднять паруса, и держались всю ночь у берегов страны той; и здесь, как оно чаще всего и бывало, счастье конунга оказалось сильнее чародейства финнов; за ночь они подошли к Балагарсиде (шведским шхерам), а оттуда вышли в море. Рать финнов двигалась путем, пролегавшим поодаль от берега, а конунг плыл вдоль берега»[5]. Так что у финнов был свой Тевтобургский лес.
Олав Святой был известен как умелый и безжалостный воин. Одной из его наиболее эффектных операций стал рейд на Лондон, захваченный тогда датчанами, которые поджидали корабли Олава на мосту через Темзу, готовясь уничтожить норвежцев камнями и стрелами. Но Олав не дал им такой возможности: по его приказу кормчие и гребцы быстро загнали корабли, прикрытые сверху шкурами и щитами, под мост; привязали корабельные канаты к его опорам и на максимальной скорости рванули назад; мост рухнул, утопив датское войско. Эту молниеносную победу наблюдал с берега тогдашний лондонский епископ, в прошлом – монах из Гластонберри, а в будущем – святой Зигфрид. Он был так впечатлен, что вскоре отправился вслед за Олавом в Скандинавию и стал одним из первокрестителей Швеции.
А в Суоми Олав прошелся по наиболее населенным побережьям, где пролегали торговые и военные пути викингов. В Финляндии находят итальянские кубки и другие предметы роскоши. Финны вполне могли оказать святому достойное сопротивление, так как оружие тут, на юго-западе, к IX веку точно умели делать сами. Также более-менее обустроенной была центральная часть страны, позднее названная Тавастией по имени основной финской народности – тавастов, которая по подсчетам сохранившихся древних деревень могла составлять к середине XIV века примерно 10 000 человек. Именно против тавастов, которые бунтовали против шведов в 1230-х годы, и их восточных соседей, то есть карел и новгородцев, папа Григорий IX в 1232 году призвал во Второй северный крестовый поход шведского епископа вместе с Ливонским и Тевтонским орденами. Есть и другие сведения о письме от 24 ноября, хранившемся в Черной книге собора Турку: якобы оно было направлено непосредственно против Новгорода, который нес в себе угрозу крещенным в католичество финнам. С именем этого папы, покровителя канонизированного в будущем святого Франциска (святой, став основателем ордена, вероятно, тоже начал ценить эффективных менеджеров), связано несколько далекоидущих исторических гнусностей: инквизиция, декрет о вечном рабстве евреев и объявление черных кошек дьявольскими отродьями (кошек в Европе тут же начали уничтожать, как воробьев в маоистском Китае, вследствие чего через несколько десятилетий беспрепятственно распространилась чума, бороться с которой, совершая чудеса, пришлось уже святой Биргитте).
С повелением папы был, несомненно, знаком и рукоположенный в 1220-х годах финский епископ Томас, первая историческая личность в анналах Суоми: сохранилось его письмо 1234 года по поводу земель в Ноусиайнене, которые он передавал в управление своему капеллану. Считается, что именно епископ Томас стал вдохновителем похода шведов на Новгород в 1240 году, который был, вполне возможно, спровоцирован набегами новгородских войск на Финляндию в 1226–1227 годах. Новгородцы контролировали не только свои охотничьи промысловые угодья, но и карел, которые платили им дань. В отличие от тавастов, также однажды оказавшихся данниками Новгородской республики, карелы были связаны с Новгородом православной верой: они были крещены не позднее начала XIII века. Походы на Новгород с участием тавастов должны были устрашать их самих не меньше новгородцев: тавасты в 1230-е годы бунтовали и против Томаса, который крестил их с особой жестокостью. Судьба епископа Томаса сложилась незавидно: в 1245-м он был разжалован по обвинению в подделке послания папы и убийстве (запытал кого-то до смерти).
Битвы на Неве в 1240 году, где, по легенде, Александр Невский ранил копьем в лицо Ярла Биргера, зятя шведского короля, и на Чудском озере в 1242-м притормозили осуществление планов по захвату Новгорода и Пскова. Этому особо способствовало участие пассионарных литовцев в войне против немецких рыцарей, союзников шведов по северным Крестовым походам XIII века. Литовцы обескровили Ливонский орден в битве при Шауляе (1236), а затем вместе с новгородцами и псковичами в сражении при Раковоре (1268) расправились с тевтонским войском, хотя и не взяли крепость. Литовцы теперь служили в Новгороде и Пскове кондотьерами вместо ушедших в историю варягов. Частью они были православные, частью язычники. Героем Раковорской битвы стал князь Довмонт – воевода Пскова и строитель древнего Довмонтова города, второй линии обороны Псковского кремля. Литовцы также участвовали в возведении оборонительного пояса новгородских крепостей Корела, Копорье, Ям и Орешек, в укреплении стен Ладоги.
Однако в Финляндии Ярлу Биргеру, будущему основателю Стокгольма и регенту престола, гораздо больше везло. Шведы теперь продвигались из своего форта в Турку. Неуемный Ярл Биргер в 1249 году захватил земли тавастов в Центральной Финляндии и начал строить крепость неподалеку от нынешнего замка Хямеенлинна.
Вот как описаны эти события в «Хронике Эрика», созданной, вероятно, между 1320 и 1335 годом: «Тогда созвал король Эрик по всей своей стране и рыцарей, и тех, кто близки к рыцарскому званию, а также крестьян и вооруженных слуг, как водится и ныне, когда государь объявляет своим людям, что он собирается вести войну. Звал он их в языческую землю и поручил своему зятю быть их начальником, потому что ему он более всего доверял. Его зять охотно за это взялся: ему хотелось побольше чести и славы….Пошли тогда в ход шлемы, нагрудные пластины и панцири, и стало их много….И были спущены на воду шнеки и быстроходные ладьи; много было больших мешков с деньгами развязано и отдано тем, кому приходилось расставаться со своим домом, не зная, когда они вернутся. Многие женщины плакали и ломали руки, но все-таки они радовались тому, что божья слава умножится от этого похода….Дул попутный ветер, и они отплыли. Тем временем готовились и язычники; они хорошо знали, что те придут не на пользу им, а на беду. Христиане вошли в гавань, увидели тут язычники позолоченные штевни бесчисленных кораблей… Христианам было там хорошо: их щиты и шлемы блистали по всей той стране; им хотелось испытать свои мечи на язычниках-тавастах; полагаю, что они так и сделали. Тавасты стали прятать золото и серебро и большие стада. Язычники потерпели поражение, а христиане победили. Всякому, кто подчинялся им, становился христианином и принимал крещение, они оставляли жизнь и добро и позволяли жить мирно, а тех язычников, которые этого не хотели, предавали смерти. Христиане построили там крепость и посадили своих людей; эта крепость называется Тавастборг – беда от нее язычникам!..Ту страну, которая была вся крещена, русский князь, как я думаю, потерял»[6].
В 1249-м в Коройнене, тогда – самостоятельное поселение, а теперь – район Турку, был основан первый на территории Суоми католический монастырь – доминиканский, и богослужение в финских церквях, как и у тевтонцев, шло с тех пор по доминиканскому обряду. Так закончился Второй крестовый поход на север. В 1280-м шведы создают титул герцога Финляндского, первым герцогом становится, конечно же, Ярл Биргер, в дальнейшем этот пост получит брат шведского короля. Одновременно структурируется и духовная власть: Финляндия становится частью шведского архиепископства. До этого финских епископов – их имена были Беро, Ревалд и Кетти – назначал шведский король. А в 1289-м в Упсале впервые канонически рукоположили епископа Финляндского Йохана, возможно поляка. Через два года его сменил Магнус I Таваст – первый епархиальный начальник финского происхождения, но закрепиться на этой должности финнам удалось лишь с 1385 года.
К концу XIII века в результате Третьего северного крестового похода появился замок в Выборге. «Хроника Эрика» сообщает: «И построили они крепость в том краю, где кончается христианская земля и начинается земля языческая….Эта крепость называется Выборг и находится на востоке; оттуда было освобождено много пленных….У русских стало, таким образом, меньше подвластной им земли, и беда оказалась у них у самых дверей»[7]. Эти события происходят в 1293 году, когда, вслед за Выборгом, шведы напали на крепость Корела и 14 посадов карельской земли. Удержать Корелу им не удалось, но они контролировали весь нынешний Юго-Запад Финляндии. На все про все у них ушло около пятидесяти лет (ровно столько потребовалось и на окончание строительства собора в Турку).
Однако новгородцы продолжали претендовать на земли с мифическим золотом тавастов и богатыми охотничьими угодьями. В 1256-м святой праведный князь Александр Невский с намерением отбить тавастов, или емь, прошелся по этим краям огнем и мечом, но вытеснить шведов не смог. Отчасти, вероятно, потому, что емь время от времени враждовала с карелой, находившейся в прочном вассальном союзе с Новгородом. В 1318 году новгородцы захватили и сожгли недавно отстроенный шведский форт в Турку. Поэтому о ранней истории Финляндии сохранилось так мало документов: первые архивы Туркуского диоцеза погибли. В пожарах XIV, XVIII и начала XIX века сгорели не только документы, но и росписи туркуского кафедрального собора, от которых до нас дошли лишь отлично нарисованный идущий рыцарь в доспехах, но без головы и примитивно сделанный Христос, который показывает Богоматери свои раны; слева от него – крест и орудия пытки, в частности достоверно изображенное приспособление для выдирания ногтей, использовавшееся в XV веке.
Пограничный конфликт республики с королевством ненадолго погасили в 1323 году заключением Ореховецкого мира (он был скреплен в крепости Орешек). Гарантами договора выступили ганзейские купцы: борьба рыцарей ганзейской Балтики с Новгородом, основным торговым партнером Ганзы на севере, в XIII веке привела к тому, что ни один торговый корабль не мог безопасно передвигаться по Неве и Ладожскому озеру. Историк из Университета Упсалы Пер Олов Шёстранд вообще полагает, что Третий крестовый поход шел отнюдь не за веру, а за торговые пути по Балтийскому морю и Неве. По его мнению, к XIII веку изменился сам характер торговых операций в этих краях: на смену набегам викингов за рабами и предметами роскоши пришла плановая ганзейская торговля товарами народного потребления, которые производили ремесленники северных немецких княжеств. Импорт поменялся на экспорт, обеспечивать который начали немцы, после чего и шведы подключились к освобождению балтийского побережья от пиратов-эстонцев и карел, которые ограбили Сигтуну[8]. Записан договор о мире был на двух языках: латыни и русском.
Границу установили через всю территорию Суоми от Ботнического залива до Финского, где она шла, совсем как в первой половине ХХ века, по реке Сестре. Но широкомасштабную войну остановил не этот мирный договор, а эпидемия чумы середины XIV века, от которой на две трети вымерли и простолюдины, и рыцарство Европы (хотя малонаселенная Финляндия пострадала от чумы меньше, чем Дания и Швеция).
В 1348 году шведский король Магнус IV Эриксон, подстрекаемый монахиней Биргиттой (тогда она уже была основательницей ордена биргиттинок, или бригиттинок), попытался захватить принадлежавшие русским земли на южном берегу Невы. Накануне вторжения в 1347-м он предложил новгородцам устроить философский диспут, чтобы убедить их перейти в католичество. Новгородцы тогда еще жили при собственном архиепископстве, и архиепископ их Василий Калика хитроумно отправил посланцев Биргитты дискутировать в Царьград. Однако от войны это не спасло. Биргитта в посланиях, написанных по-латыни, убеждала Магнуса в том, что сама Богородица на стороне этого предприятия. По ее словам, Святая Дева выдвинула лишь одно условие: чтобы шведское войско состояло только из богоизбранного народа – шведов. Но Магнус взял в поход также немцев и датчан. Для начала он захватил Орешек, с пленными и добычей. Пленников он собирался прикончить, но алчные немцы посоветовали отпустить новгородцев за выкуп. Им сбрили бороды, окрестили в католичество и отправили с вестью в Новгород. Не возвращались они долго: у войска Магнуса стали заканчиваться припасы. И тут новгородцы вернулись с отрядом из русских, литовцев и татар и «дали понять королю, что бороды у них снова отросли». Святая Биргитта очень досадовала на то, что Магнус отпустил пленных и вообще шел на поводу у немцев, которые в это время прибирали к рукам Швецию.
Тут, впрочем, нельзя не сделать отступления: в том, что не удалось шведам, преуспели потомки Ивана Калиты. В 1353 году Новгород признал своим князем Симеона Ивановича, и Москва шаг за шагом стала усиливать контроль над Новгородской республикой, пока окончательно не уничтожила древнерусскую вечевую демократию.
Поскольку католики и православные видели друг в друге язычников, можно было бы предположить, что на фреске в Пюхтяя изображен бой шведа с новгородцем. Однако и католики резали друг друга кто во что горазд. В 1509 году один из датских рейдерских отрядов, разорявших Турку, сжег городок Инкоо вместе с каменной церковью, недавно расписанной. Ее потом удалось отремонтировать, и теперь это единственный храм в Финляндии, где можно увидеть популярный европейский сюжет «Пляски смерти». Актуальной новостью 1520 года был и поход датского короля Кристиана II на Стокгольм, закончившийся пятимесячной осадой и так называемой Стокгольмской резней, когда в течение трех дней были казнены более ста шведских дворян, горожан и священников, не желавших возобновлять Кальмарскую унию – союзный договор с Данией.
Чтобы побывать в Инкоо, стоит проехать на запад от Хельсинки минут сорок. Здесь одна из самых живописных бухт Финского залива, которая называется по-шведски Kyrkfjärden – Церковный фьорд. Церковь Святого Николая, покровителя мореходов, стоит недалеко от пристаней, где в кафе собирается шведскоговорящее окрестное население, отплывающее на свои финские островные дачи-тупы на острова Скяммё и Вялё. (Там, на архипелаге Инкоо, есть удивительное место, названное в народе hiidenkirnu – дьявольская маслобойка, – заполненная водой огромная выбоина в скале, где виден центральный камень, обточенный и отполированный водой до формы шара.) Многие в гавань Инкоо, наоборот, приплывают; припарковав катера, рассаживаются по автомобилям и разъезжаются по всей округе. Рядом с нами у церковной ограды стоял роскошный спортивный «мерседес». Владелец его, обветренный мужчина средних лет в рваной майке и штанах, явно не от ком-де-гарсон, неожиданно появился, закинул назад сетку с картошкой и бутылкой джина, неторопливо завел мотор и через секунду был таков.
Возвращаясь к разговору о том, кто с кем дерется на своде в церкви Пюхтяя, надо сказать, что есть какая-то интуиция, подсказывающая, что второй герой этого поединка – местный язычник, какой-нибудь вождь, послуживший прообразом мирового зла. Легкость продвижения шведов вглубь страны не означала окончательной победы католического духа: когда в XVII веке в Швеции вспыхнула охота на ведьм, на территории Центральной Финляндии за короткое время изъяли более восьмисот шаманских бубнов. Один из них с этикеткой на шведском – trolltrumma, барабан тролля, или колдовской барабан, – можно увидеть в Национальном музее Финляндии. Язычники присовокупили к своей и христианскую символику. Об этом свидетельствует шаманская колотушка из оленьего рога, маркированная знаком креста. Она была найдена в захоронении саамского шамана в Лехтониеми, под Куусамо. Человек этот, вероятно, мог быть современником росписей в церкви Святого Генриха, так как в могилу ему положили монеты, отчеканенные при Юхане III, то есть в последней трети XVI века. Фреска в церкви Святого Генриха предъявляет очевидное равенство сторон, хотя одна из них вроде бы лет двести тому назад обратила другую. Но нимб-бумеранг христианского воина вообще можно с первого взгляда и не заметить. Если мы, конечно, правильно догадываемся о смысле этой истории.
А догадываться о ее смысле сложно все по тем же причинам – из-за отсутствия документов. Мы не знаем практически ничего – ни кто изображен, ни кто придумал эту картину, не очень-то традиционную для христианского искусства, хотя и вполне реалистическую для христианской и вообще любой жизни, в которой, как правило, каждый за себя, а Бог против всех. Вероятнее всего, речь идет именно о борьбе с мировым злом – Антихристом, так как Хелена Эдгрен определила, что в соседнем с борцами парусе на своде изображена Мадонна Апокалипсиса[9]. Однако предположение Эдгрен о том, что на своде мы видим поединок греха и добродетели, или «Психомахию», не кажется правдоподобным, ведь в этом сюжете добродетели символизируют обычно женские фигуры, которые одерживают убедительные победы над грехами. И если справедливо другое утверждение исследовательницы, что эта воинственная сцена служила ясным моральным посланием прихожанам, то разве в том случае, когда речь идет о демонстрации могущества зла и тяжести борьбы с ним.
Разменяв первую тысячу лет, христианство пришло на север и юго-восток Европы – на Русь – со своими святыми и подвижниками, как многопалубные паромы с переселенцами. Византийские греки выглядывают из своих нимбов на всех уровнях киевской Святой Софии, как, должно быть, они высматривали, что сегодня происходит в городе, из своих царьградских, эфесских или римских «многоэтажек». К ним на Руси, как и в Скандинавии, на стенах храмов и в алтарях присоединятся местные святые: короли, проповедники, убиенные царевичи, юродивые. Близость к Византии с ее развитой имперской религиозной системой обеспечивала такую же визуальную стройность в картине священной истории на стенах соборов. Это видно повсюду: в Киеве, где сияние евхаристии достигает удаленных уголков Святой Софии со всей ее разноименной толпой византийских святых; в венецианском Сан Марко в самой потрясающей византийской мозаике о сотворении мира; в полувоенных порядках сицилийских норманнских святых под водительством столь же непреклонного Иисуса Христа.
В XIII веке, когда в Финляндии начинается возведение первых католических соборов, иконы и реликвии из разграбленного крестоносцами Константинополя наводняют Европу (до Хаттулы-Хямеенлинны довезли даже щепки Святого Креста). Однако вскоре пассионарность византийской визуальной системы в католической Европе начинает снижаться из-за ослабления константинопольского патриархата. В Скандинавии, как в Англии, Германии и Прибалтике, откуда теоретически могли приезжать бригады художников украшать церкви финских провинций Собственно Финляндии (Finland Proper), Уусимаа (Новой земли), Похъянмаа (Эстерботнии), Савонии, Сатакунты и Тавастии, не было жестких правил представления библейских и новозаветных событий, так как в Западной Европе уже случился сбой византийской иконографической системы. Так, самая древняя из сохранившихся финских фресок, относящаяся, по определению Хиекканена, к 1290-м годам, – единственная и несет в себе воспоминания о Византии. Это изображение Христа и Фомы Неверного в церкви Лемланда на Аландских островах. Здесь Фома изображен белокурым скандинавом, с греческой ангельской прической, знакомой нам по всем каноническим фрескам и мозаикам. И постановка его фигуры в три четверти, и рисунок хитона – все говорит о свободном владении традиционными приемами византийской живописи. А вот здешний Христос мог бы явиться созданием великого модерниста, хоть Эдварда Мунка: склонясь к Фоме, он левой рукой обнажает грудь от бурых одежд, а резко вытянутой правой пригибает усомнившегося апостола к ранам, опираясь прямо на его нимб. И лик его не имеет ни византийских, ни скандинавских отличительных черт, воплощая вселенскую духовную боль и ярость.
Стоит вспомнить о том, что Швецию удалось окрестить лишь со второй попытки: первая была предпринята в IX веке, но окончилась ничем, язычники-викинги не стали менять Валгаллу на христианский рай, и лишь в XI веке, с угасанием варяжского драйва, христианские кресты и изречения вытесняют Тора с рунических камней. На самом позднем из сохранившихся в церкви в Алтуне, к западу от Упсалы, Тор удит рыбу. Это знаменитый сюжет, рассказывающий о том, как с помощью великана и наживки – головы великанского быка на гигантском крюке – Тор пытается достать со дня моря змею, дочь Локи. Однако неумолимый ход истории делает Тора, что называется, неактуальным богом – он удит рыбу, как какой-нибудь бог-пенсионер.
И вот через 300 лет после победы Христа над Тором у нас есть первые внятные статистические данные о Туркуском диоцезе. Они относятся к 1331 году. Во второй трети этого столетия здесь вокруг храмов возникают приходы и начинают собирать налоги, по которым можно представить себе, как жила местная паства. Первым в документах упоминается приход Хаттулы (1324), затем Карья (1326), Порвоо (1327), Инкоо (1330), Перная (1351), наконец, Пюхтяя (1380) и Лохья (1382). Западной Финляндией вместе с Хяме и Выборгом правил с 1310 года младший брат Ярла Биргера Вольдемар. Потом административное деление менялось: сначала весь район подчинили Выборгу, позднее переподчинили Порвоо и замку в Раасепори (Расеборгу), чтобы в 1399-м вернуть юго-восток обратно Выборгу. По кадастрам середины XV–XVI века в этой области насчитывалось более 5000 хозяйств, из которых нобилям, государству и Церкви в общей сложности принадлежало не больше десяти процентов.
За двести лет шведских структурных реформ к середине XV века в Финляндии на материковой части действовало пять монастырей (доминиканские в Турку и Выборге, францисканские в Рауме и Выборге, биргиттинский в Наантали) и стояли города Турку, Выборг, Порвоо; с 1442 года вокруг монастыря начинала отстраиваться Раума, строились также Наантали и позднее захиревшая Улвила, рядом с нынешним Пори, где в конце XIV века стояла уже церковь Святого Олава. В Турку располагались резиденция епископа, суд и монетный двор, то есть он выполнял функции столицы. Однако наравне с епископом политической властью были наделены коменданты замков в Выборге, Хяме и с 1475 года – в Олавинлинне (крепости Святого Олава, или же в Савонлинне, то есть крепости в дремучих лесах; или в Нишлоте – новом замке). Существовало еще три замка: Корсхольм в Эстерботнии, на месте которого позднее возник город Васа; Расеборг в Уусимаа, построенный с целью защиты побережья от пиратов, и Куусисто под Турку, но политические карьеры формировались в основном на линии противостояния с Новгородской республикой. Рыцари, правившие в этих местах, входили в политический резерв шведского государства, и лучше было быть первым в этих замках Финляндии, чем вторым в Стокгольме. Так, Карл Кнутсон Бонде являлся комендантом главного Выборгского замка между несколькими своими сроками в качестве короля Дании, Швеции и Норвегии Карла VIII; его преемником в Выборге был оруженосец, а потом главный политический противник, строитель Олавинлинны и регент шведского престола Эрик Аксельсон Тотт, которого, в свою очередь, сменил на обоих постах Стен Стуре-старший.
Главное, что надо сказать о жизни финской паствы, – что прихожане церкви в Пюхтяя, как и храмов в Ноусиайнене, Инкоо, Сиунтио, Лохье, Эспоо, Сипоо, Порвоо, Пернае, одним словом, вдоль всей королевской дороги из Турку в Выборг, были в основном свободными людьми. Лишь десять процентов населения находилось в личной зависимости от местных феодалов, церковных и светских. Причем владетельные сеньоры и над этими десятью процентами не могли вершить суд: эта функция оставалась за королевским наместником. Крестьяне и бюргеры платили налоги, однако от них можно было и освободиться – экипировать рыцаря королевских войск. В отличие от наших предков, финны избежали рабства, недаром еще Олаву Святому не удалось на этой земле никого захватить для работорговли (известные рынки рабов в годы его жизни размещались на природно менее защищенном эстонском побережье).
Финский народ, о котором, как и о любом, известно не так уж много, в важные для себя исторические моменты отнюдь не безмолвствовал. В 1362 году финны участвовали в выборах нового шведского короля, которым стал немец Альбрехт Мекленбургский. Королевская власть в Швеции вплоть до 1523 года была выборной. Короля выбирали четыре палаты парламента-риксдага (аристократы, духовные лица, бюргеры и крестьяне). Конечно, не следует представлять риксдаг того времени демократическим институтом, тем не менее стоит вспомнить о том, что в России крестьяне были допущены к управлению страной лишь в начале XX века, и то ненадолго, так как советская власть снова лишила их гражданского статуса, и паспорта колхозникам выдали только при Н. С. Хрущеве. Так вот, именно финское крестьянство, как наиболее действенное сословие, не позволило понастроить у себя в стране феодальных замков, а в 1434-м, когда шведы восстали против другого своего короля, Эрика Померанского, финское крестьянство к ним присоединилось и добилось отмены новых налогов. Стоит сказать и о том, что в Швеции развивалось городское самоуправление, причем муниципальные советы были и политическим инструментом. Например, при короле Магнусе Эриксоне был принят закон, по которому в городских советах немцы могли занимать не более половины мест, – для страховки национальной торговой системы, соперничавшей с ганзейской.
Финское общество европеизировалось, то есть учило латынь. Известно, что уже в начале XIII века первые финские студенты появились в Сорбонне. Прекрасно образованным для своего времени был швед, прославившийся позднее как блаженный Хемминг, епископ Турку (1290–1366). Изучив в Париже сначала философию, затем теологию и, наконец, право, он поселился в Турку и сделался таким же страстным патриотом Финляндии, каким спустя семьсот лет стал Густав Маннергейм. Участие финнов в шведских выборах являлось его личной заслугой (его политические связи в шведском обществе были широки и держались во многом на взаимной симпатии с Биргиттой, чьи дипломатические поручения он несколько раз выполнял, в частности ездил к королям Англии и Франции, а также к своему учителю – папе римскому Клементу VI – в Авиньон). Он известен тем, что учреждал культы местных скандинавских святых, а еще – и это главное – стал основателем первой в Финляндии библиотеки: подарил собрание из сорока книг собору в Турку. Там же при Хемминге начала развиваться церковная школа, созданная монахами-доминиканцами. Бедных при нем бесплатно крестили, женили и соборовали. Память о нем хранили с благодарностью и через 150 лет после смерти его беатифицировали, собираясь канонизировать, но тут случилась Реформация, и Хемминг так и остался блаженным. А преданные прихожане собора в Турку замуровали его прах в одной из ниш, опасаясь лютеранских погромов. Этот тайник обнаружили реставраторы, и теперь католики Финляндии в День поминовения Хемминга совершают крестный ход, чтобы привлечь внимание к необходимости повысить наконец его статус до святости.
Выходцем из финских аристократических кругов был Магнус II Таваст – второй финский идеолог католического просвещения. При нем во время службы в церкви основные молитвы и отпущение грехов начали произносить на финском языке. Он получил звание магистра в Праге, а в 1412 году в Риме был возведен в сан туркуского епископа и держал эту власть, духовную и политическую, целых тридцать восемь лет, совершив под старость паломничество в Палестину через Венецию, откуда привез роскошные церковные облачения для собора в Турку, а также множество богословских и юридических книг. Первым делом он получил право давать индульгенции спонсорам церковных школ. В годы его епископства в Финляндии стало действовать около ста церквей и был основан монастырь Святой Биргитты в Наантали (строить там церковь начали в августе 1443 года, а освятил ее уже после Магнуса II Таваста новый епископ Конрад Битц, сын коменданта Туркуского замка и строитель многих других финских каменных церквей 1460–1480 годов); в монастырской школе Наантали обучались грамоте девочки. Магнусу II Тавасту принадлежала важная роль в политике. Он играл на стороне слабых, то есть следил за тем, чтобы Финляндия побеждала в постоянной борьбе, которую Швеция вела с немцами и датчанами. В 1430-х годах он мирно разобрался с принявшимися бунтовать финскими крестьянами, что говорит о близости финской Церкви и к низшему сословию, и к аристократии. Он также добился снижения налога с жителей Финляндии.
Преемник и, возможно, племянник Магнуса II Таваста Олав Магнуссон в 1430-е годы избирался ректором Сорбонны. Всего за двести лет католического просвещения около ста сорока финнов получили степени европейских университетов и составили оплот образованного финского духовенства, которое было, таким образом, больше связано с молодой европейской интеллектуальной элитой, а не со знатью и власть имущими. Известно, что в конце XV века в школе Выборга ученики читали Вергилия: как в Италии или в Голландии, на волне католического просвещения был внесен в северные края европейский гуманизм.
Судя по гравюрам, иллюстрирующим книгу «История северных народов», изданную в Риме в 1555 году и переведенную на немецкий, английский и голландский, которую написал в Италии бежавший от Густава I Васы католический епископ-политэмигрант Олав Магнус, у финнов были свои умелые ремесленники: резчики по дереву, прядильщики, ткачи, кузнецы. На гравюре, изображающей бартерную торговлю с иноземными купцами, одетыми в русское платье, финны выменивают соль и шкурки за топоры, клещи, ножи; то есть наши гнали на запад сырье, примерно как и теперь: леса Карелии рассекает желтая труба Северного потока, а поперек через нее, по трассе Е18, везут из Европы автомобили. Вероятно, финнам не было равных в рыбном промысле. Прямо в лодках, откуда они приманивали на всякую мелкую рыбу тюленей и гигантских лососей, стояли походные коптильни и жаровни. Во время зимней ярмарки вокруг бочек с копченой и соленой рыбой собирались ценители с чарками в руках, приезжавшие на рынок верхом или в санях со своими собаками, чтобы закупить меха и ткани для обновок, ну или сушеные грибы и мед. По зиме финны и финки в свои каменные церкви бегали на коротких лыжах, наряженные в штаны и шубы из звериных шкур. Детей они везли на закорках в огромных плетеных берестяных коробах. Олав Магнус, кстати, отмечал большое влияние шаманов-знахарей на крайнем севере и на восточном побережье Ботнического залива. Ему, церковному дипломату и канонику Упсалы, можно доверять: еще в 1535 году он начертил и напечатал в Венеции пригодную до сих пор карту северных морей и Скандинавии.
Приходя в церковь, люди обычно видели, что на северной стене, вдоль которой сидели на мессе мужчины (есть мнение, что сидели только с 1630 года, когда лютеранские богослужения стали сопровождаться длительным чтением, а до этого стояли, хотя на фреске в церкви в Сиунтио две искушаемые бесом сплетницы именно сидят), изображены страсти Христовы, а на южной, под которой располагались женщины, страдает несчастная Богоматерь: в грудь ей веером воткнуто семь коротких мечей по числу увечий, нанесенных ее душе. Так, например, расписана церковь Святого Креста в Хаттуле. Этот порядок встречается и в английских средневековых церквях XIII–XIV веков, как, впрочем, и распространенный также в Скандинавии аскетический бюджетный способ расписывать их в две краски. Однако правила этого часто и не придерживались, размещая на южной стене страсти Христовы, а на северной – истории святых.
Англичане строили и расписывали первые датские каменные соборы XI–XII веков. В 1150-м они возвели и храм в Нидаросе (Тронхейме) в ставке Олава Святого у норвежцев. В середине XII века английское (византийско-романское) влияние в Дании ослабевает и заменяется немецким (готическим), а церкви, по всей вероятности, начинают расписывать и свои, датские, художники. Немцы строят из кирпича, и все выложенные кирпичным бегунком кресты и трилистники, знаки Святой Троицы, на фасадах каменных церквей в Финляндии сделаны по немецкой моде. Дания, естественно, испытывала сильное немецкое притяжение. Сам институт коронации в Данию принес Фридрих Барбаросса. Немецкие ремесленники создавали произведения для церквей, высоко ценившиеся на севере Европы: вспомним новгородские Магдебургские врата. Также влиятельными в XI–XIII веках были храмы острова Готланд, где стояло цистерцианское аббатство, направлявшее в Суоми первых миссионеров. По легенде, на Готланде в XI – начале XII века в двух из его девяноста церквей писали греки. Готланд во второй половине XIII века принадлежал датчанам, что сближало художественные традиции и производство. Финские профессиональные росписи наиболее близки датским фрескам в церкви в Биркерёд в Роскильде середины XIV века, фрескам школы Эльмелунде XV века и шведской церковной живописи XIV–XVI веков: поздним росписям Готланда, Сконе, Упланда, аббатства в Вадстене. Однако мы, как правило, не можем назвать имена английских, датских, шведских или немецких художников, работавших в Финляндии. Фрески церкви в Каланти, в окрестностях Уусикаупунки, подписанные именем шведа Петруса Хенриксона из Упланда и представляющие, в частности, крупного зеленого беса, который, стоя на финском берегу, встречает корабль с маленькими святым Эриком и святым Генрихом, – исключение, подтверждающее правило.
Художники, очевидно, решали, вместе с заказчиками и настоятелями, как расписывать каждую конкретную церковь. Хотя каменные и кирпичные церковные здания, как теперь принято считать, в большинстве своем были выстроены в Туркуском диоцезе в XV веке взамен первых деревянных храмов согласно единому плану: одно-, двух- или трехнефная церковь с сакристией у северной стены и входами через западную и иногда еще южную стены. Наличие южного входа, в частности, обеспечивало удовлетворение распространенного на всем севере Европы предрассудка: в церквях в Пюхтяя и в Хаттуле сохранились на северных стенах над входами в сакристии огромные, до самых сводов, изображения святого Христофора. Как Гулливер, среди гораздо более мелких прочих святых шагает он в Пюхтяя от алтаря к западу, а в Хаттуле наоборот – к алтарю, неся на закорках Иисуса. По традиции Христофора описывают великаном. Но кроме того, как в любой архаической культуре (от статуй египетских фараонов до портретов Ленина – Сталина среди крошечных рабочих на плакатах Клуциса), именно размер говорит о значении героя в социуме. Христофор был важнейшим святым Средневековья, так как тогда верили, будто он охраняет от внезапной смерти, то есть от смерти без покаяния, всякого, кто его увидит хоть разок. Но сохраняет именно на один этот день. Поэтому стоило чаще заглядывать в церковь, а уж при входе в храм через южные двери Христофора невозможно было не заметить.
Причем на фреске в Пюхтяя он несет не Христа-младенца или отрока, как на волшебных картинах Босха, Патинира или Дирка Боутса, а маленького старичка-лесовичка с крестом. Старички же в этих краях – духи сейдов, волшебных камней, которым поклонялись саамы. Стариком был и главный герой карело-финских рун Вяйнемяйнен, согласно верованиям Беломорья, творитель местной земли: упав с коня в воду и ворочаясь там с боку на бок, он образует острова и скалы, на колене его, как на гранитном камне, откладывает яйца орлица, одно из них разбивается, и Вяйнемяйнен из его осколков создает небосклон, солнце, луну и звезды. Так начиналась «Старая Калевала»[10].
Идет Христофор по морю аки посуху, что, конечно же, было чрезвычайно важно для местного населения, регулярно выходившего в море по реке Кюмийоки (ниже церкви по течению построен был деревянный затвор-струка, облегчавший защиту в случае нападения с моря, рычаги которого помощники капитанов и теперь двигают вручную, как сотни лет назад). Обитатели Хаттулы тоже жили под парусами, путешествуя всюду по бесконечной системе рек и озер. То, что идет Христофор по стене, как по воде, в Пюхтяя свидетельствует маленькая рыбка, плывущая под ногой гиганта, а в Хаттуле – две здоровые рыбины, которые целуются холодными и мокрыми ртами, напоминая прихожанам о божественной любви и являясь, естественно, символами Церкви Христовой.
Церковь Святого Креста в Хаттуле была построена из кирпича, по одним сведениям, в 1370–1420 годы, по другим – в 1440-х, по третьим – в 1470–1490-е. Она заменила собой первоначальный деревянный храм, где молились люди из близлежащего замка Хямеенлинна и его посада. Еще в 1405 году королева Маргарета, боявшаяся внезапной смерти, внесла большую сумму в казну монахов Цистерцианского ордена, чтобы они в случае такого несчастья молились о ее душе, совершая паломничества по святым местам. И церковь в Хаттуле значилась в списке этих мест. Сама реликвия – щепки Святого Креста – в 1496 году была утрачена. В этом году солдаты Ивана III разгромили еще не расписанную церковь.
Московские мстители за истинную веру были приглашены датским королем Густавом, который боролся за власть над Швецией с наместником шведского престола Стеном Стуре-старшим, сторонником независимости от Дании. За военную помощь Густав обещал Ивану всю Карелию. Русское войско осадило Выборг, разорило Южную и Центральную Финляндию и несколько местностей на севере. В ответ союзник и родственник Стена Сванте Стуре нанес страшный удар. Его корабли в августе 1496 года вошли в устье Нарвы, и шведское войско захватило только что построенный Ивангород. Московский воевода бежал. Шведы беспрепятственно уничтожили горожан и сожгли крепость. Что, впрочем, Ивана не остановило, как его вообще ничто не останавливало. Москва с этого времени становится новым противником Швеции и Финляндии, а Новгород уже почти проглочен Московским княжеством: еще несколько десятилетий – и обувь надолго исчезнет из его культурного слоя.
Судьба обновленной хаттульской церкви, прекраснейшей в Финляндии, была негладкой: в 1820-м, позднее, чем все другие церкви, по воле тогдашнего настоятеля ее забелили. Потом, в середине века, и вовсе решили снести, так как рядом выстроили новую большую церковь, однако промедлили. За это время Финляндия успела вдохновиться недавно опубликованными рунами «Калевалы» и полюбить собственную древность. В 1886 году член Финского археологического общества Эмиль Нервандер (в 1870 году он участвовал в его создании, а в 1880-м – в раскрытии фресок Ноусиайнена) открыл миру второй украшенный средневековыми фресками финский храм.
Нервандер высказал мнение, и к нему прислушался Николай Рерих, который сначала заинтересовался Севером, а потом уже Востоком, что росписи в Хаттуле, как и в Лохье, сделаны монахинями монастыря биргиттинок в Наантали. Рерих читал Нервандера и в 1908 году напечатал статью о древних церквях Суоми в петербургском журнале «Старые годы». Как истый норманист, он утверждал, что Упсала дала нам человекообразных божеств. Как гражданин Российской империи с ее богатым историческим прошлым, был уверен в том, что именно благодаря Северу мы знаем, что такое человеческое достоинство.
Первые северные женщины-художники, если это были они, очень вовремя успели расписать Хаттулу в 1513–1516 годах, так как спустя несколько лет король Швеции Густав Васа вслед за Мартином Лютером отказал римскому папе в доверии, чтобы разобраться наконец с притязаниями Дании: ему нужны были деньги, и он реквизировал нажитое за двести лет церковное имущество, ослабив тем самым власть не от мира сего и поддержав экономику, разрушенную за годы войны с датчанами. А суровые протестанты-лютеране порицали трату денег на художества и церкви с фресками чаще всего просто закрашивали белой краской, чтобы все эти картинки не отвлекали от чтения Библии.
Монастыри позакрывались, шведские и финские монахи и монахини вернулись в мир, из них получились превосходные врачи, пасторы и учителя. Головной монастырь биргиттинок – мужской и женский – Вадстена продержался дольше всех и дотянул до Контрреформации, так как ему в виде исключения оставили право набирать послушников. Одно дело закрывать институты, посвященные мифическим личностям, другое дело – уничтожить национальную традицию.
Святая Биргитта (1303–1373), основательница Вадстены, была канонизирована вскоре после смерти в 1391-м, а в 1999 году папа Иоанн Павел II назвал ее в числе шести самых авторитетных святых-предстоятелей за современную Европу. Не зря же она в разгар чумы отправилась на родину из Рима вместе с дочерью, также святой Екатериной Шведской, канонизированной в 1479-м, молиться об избавлении от этой напасти. Придворная дама королевской крови, она, овдовев, в 1344 году постриглась в монахини, а в 1346-м основала собственную обитель в Вадстене, которая отстраивалась еще годы спустя после ее кончины. Кроме обращения новгородцев в католицизм, ее волновала проблема возвращения пап из Авиньона. Однако прославилась она более всего своими видениями, и главным из них, случившимся под старость: она узрела, как сияющий плод скользит внутри тела светловолосой, стоящей на коленях Богородицы и вдруг появляется прямо перед ней, а вокруг ангельские хоры поклоняются новорожденному Младенцу Христу. Причем волшебный свет, исходящий от Божественного Младенца, затмевает собой свет свечи и мог бы затмить солнце. Биргитта рассказывала свои видения, их записывали на латыни, и вот уже вскоре, благодаря католическим «медиаресурсам», сюжет «Поклонение Младенцу Христу» стал любимейшей темой ренессансной живописи.
К двум упомянутым уже явлениям Богородицы святой Биргитте хочется добавить еще и третье. Однажды Биргитта ужинала с блаженным Хем-мингом, который чувствовал себя чрезвычайно неловко, наблюдая за тем, как монахиня обильно ест и пьет. А он вел дневник, который сохранился, и вот что случилось на другой день после ужина. Биргитта сказала ему, что накануне их встречи приснилась ей Богоматерь, которая предупредила ее о том, что чревоугодие неприятно поразит ее гостя. Тогда Биргитта нарочно, как позднее Лев Толстой, когда он вдруг невзначай съедал за ужином баранью котлетку, отчего толстовцам делалось дурно, решила продемонстрировать сотрапезникам, что в жизни не надо быть упертыми догматиками. И блаженный Хемминг был благодарен ей за этот урок. Отношения со Святой Девой у святой Биргитты были столь же непосредственными, как у одной русской крестьянки, которая, обнаружив, что нет соли за обедом, тут же обернулась в красный угол со словами: «Матушка Богородица, так ведь соль же кончилась!!!»
Многие художники, и среди лучших божественный Пьеро делла Франческа, написали на сюжет, увиденный духовными очами святой Биргитты, картины. Может быть, самая волшебная из них – «Рождество Христово» («Nativity») делла Франчески нынче принадлежит Лондонской национальной галерее. Думали он и художницы-монахини из Наантали об одних и тех же легендах: ведь биргиттинки трудились в церкви Святого Креста, а за полвека до них Пьеро делла Франческа расписал фресками из его истории собор Святого Франциска в Ареццо.
Можно, конечно, сказать, что Хаттула и Ареццо, соединенные Святым Крестом, находились на разных планетах. Однако же, пусть и односторонняя, связь между ними существовала: датская и шведская аристократия, светская и духовная, часто совершала паломничества в Рим. Святая Биргитта с дочерью были близки святой Екатерине Сиенской. Биргитта жила и скончалась в Риме, как и Олав Магнус. Паломники привозили с собой в качестве реликвий произведения искусства и по обетам возводили церкви, как, например, Барбара Брахе, которая сопровождала датскую королеву Доротею в 1474 году и, вернувшись, оплатила роспись церкви в Брюннби, в Сконе, о которой говорили, что сделана она по привезенным из Рима вместе с индульгенциями образцам. Роспись эта отчасти напоминает Хаттулу.
Но я вижу общую планету позднеготического рыцарства, глядя на нежные лики дам из свиты царицы Савской и на тонкие силуэты святых дев, которые среди простецких, по трафарету пробитых лоз, гирлянд и розеток своими нарядами и струящимися волосами украшают хаттульскую церковь. На предалтарных сводах центрального нефа стоят: святая Биргитта с книгой и пером, святая Гертруда с моделью храма, святая Урсула со стрелой, святая Катерина Шведская с лампой, святая Аполлония, помогающая от зубной боли, со щипцами и зубом, святая Доротея с корзинкою цветов, святая Варвара с моделью башни, святая Вероника со Спасом Нерукотворным на платке ее, святая Екатерина Александрийская с колесом и мечом, святая Маргарита с булавой и, наконец, тринадцатилетняя святая Агнесса с Агнцем, да еще и неизвестная святая.
В церкви Хаттулы, художники которой всем цветам предпочитали ирландский национальный зеленый, испытываешь удивительное чувство, словно попал в июньский полусад – полулес, под ландышевые россыпи, в воздух и свет, еще более нефритовый, чем только что оставшиеся за спиной цветущие пологие холмы и древняя еловая аллея, ведущая к Хямеенлиннскому замку. Близость к замку (между ним и церковью всего шесть километров) несомненно определила характер и тематику росписей. Здесь в одном парусе есть даже редко встречающийся сюжет: Единорог, спасающийся у коленей Девы от охотников. Святых дам и девиц, не все имена которых определены точно, здесь такая же «тыща», как на ларце святой Урсулы Мемлинга в Брюгге и в романе англичанина Томаса Мэлори «Смерть Артура» о рыцарях Круглого стола, кстати, тоже современном и Урсуле Мемлинга, и строительству хаттульской церкви.
В романе этом то и дело встречаешь что-нибудь вроде: и вот Ланселот выехал из лесу и увидал за рекой красивейший город, где в замке уже двадцать лет страдала в котле с кипящей смолой одна прекрасная дама. Есть в этой книге и единороги, и девы озер – кельтские магические животные и божества, все еще будоражащие сознание католиков в эпоху поздней готики и Кватроченто. Кстати, и Бригита, по имени которой названа была основательница Вадстены, – это кельтская богиня, родственная римской Минерве, покровительница ремесел и поэзии, давшая свое имя в V веке главной святой Ирландии – Бригитте, деве Килбрайдской.
От рыцарской жизни в замке Хямеенлинны осталось немного. Нашли в нем археологи, очистив его от хлама женской тюрьмы, открытой тут российским царским правительством, лишь две шахматные фигуры с остатком доски – ладью и пешку. Кстати, в церкви Святого Креста есть изображение короля, играющего в кости с придворными рыцарями. На столе стоит кувшин с вином, в руках у игроков – чарки, а стерегут их два беса и вооруженные люди. Во второй половине XV века в Хаттулу приезжали молиться те, от кого зависели судьбы Скандинавии. Королевская власть в Швеции, по примеру древних скандинавских тингов, была выборной, и огромным влиянием пользовались выборные короли и регенты престола. В Хямеенлинне в 1498–1500 годах жил между двумя своими регентствами могущественный Стен Стуре, рыцарь номер один в книге шведских аристократических родов. Он умер бездетным, а его племянник стал отцом великого короля Густава Васы. Стен Стуре всю жизнь любил и уважал свою жену Ингеборг Тотт, еще одну редкую женщину в истории Швеции, Дании и Финляндии и хозяйку Хямеенлинны в 1504–1507 годах.
Ингеборг была дочерью датчанина и шведки. Ее семья со стороны отца связана с военной аристократией. Родственник Ингеборг Эрик Аксельсон Тотт, как уже было сказано, управлял Турку, Выборгским замком и Олавинлинной. В 1457 году под его руководством в Турку был избран королем Кальмарской унии Кристиан Ольденбургский вместо первого благодетеля и покровителя Тотта Карла Кнутсона Бонде. Через десять лет отношения с Кристианом Ольденбургским стали напряженными, и Тотты перешли к нему в оппозицию, лишившись своих датских имений, которые были реквизированы в казну. В Швеции снова стали поддерживать Карла Кнутсона Бонде и вернули его на трон, а после его смерти в 1470-м регентом избран был племянник Бонде и родственник Тоттов Стен Стуре, который вместе с ними объединился со своими старыми противниками из семей Васа и Оксеншерна и начал борьбу за независимость Швеции.
Надо сказать, что кураж и авантюризм в семье Тотт, которые контролировали, кроме Финляндии, еще остров Готланд и Нючепинг, проявлялись по-разному. Одна из родственниц Ингеборг Тотт – богатейшая помещица Брита Тотт была дважды судима за подделку печатей и шпионаж в пользу датчан (кстати, наказанием за последнее преступление для нее избрали финансирование росписи церкви в Сёдерманланде). А родной брат Эрика Тотта Ивар был не только крупным землевладельцем, но и адмиралом пиратской флотилии из семи кораблей. Так он зарабатывал на строительство собственных замков. Один из этих замков – Стегеборг – Стен Стуре был вынужден штурмовать три месяца, чтобы обезопасить судоходство и навести порядок, другой замок – Расеборг – осаждал с этой же целью рыцарь Кнут Поссе, знаменитый комендант Выборга, Хяме и Кастельхольма[11].
Выйдя замуж за Стена Стуре, противника Кальмарской унии, Ингеборг всецело подчинила свою жизнь интересам Швеции. В отличие от Бриты она выполняла шпионские поручения мужа во время войны с Данией, где ее владения были конфискованы короной. Более двадцати лет она фактически управляла Швецией и Финляндией. Вместе супруги участвовали в создании университета в Упсале в 1477-м, финансировали библиотеки и переводы книг. Родственники Стена Стуре постарались скрыть от Ингеборг известие о его внезапной смерти (он скончался вдали от Стокгольма в 1503 году), так как боялись, что она может узурпировать власть. Ингеборг Тотт получила замок Хямеенлинну в качестве компенсации за свой замок в Стокгольме, то есть была отправлена в провинцию в почетную ссылку. Однако многим она казалась все еще опасной, ведь, как хозяйка замка Хяме, она командовала гарнизоном и исполняла функции судьи для всей центральной области герцогства. Ингеборг, к тому моменту уже пожилая дама шестидесяти пяти лет, бесстрашно закрыла ворота перед присланным ей на смену новым кастеляном и с небольшим гарнизоном защищала замок, пока новая власть не сдалась ее упорству. После ее смерти власть в замке перешла к ее племяннику Оке Ёрансону Тотту, которого в 1520-м казнили захватившие замок датчане.
Об этих драматических событиях, волновавших не только округу, но и всю Скандинавию, особо и не догадаешься, глядя на своды хаттульской церкви, расписанной, вероятно, по заказу племянника Ингеборг и его жены Марты Бенссдоттер Улвин. Разве что Голгофа на северной стене или Христос на южной, втыкающий один из семи клинков в сердце Богоматери, напоминают о страстях земной жизни и священной истории. Но в целом здесь все на редкость не кровожадно – пасть ада, забитая, как вагон метро в часы пик, и та, кажется, выпускает грешников обратно под ноги Христу и двум ласковым святым девам. Сад небесный для художников Хаттулы был главным символом, и даже события отнюдь не пасторального свойства, как, например, явление Моисею Бога в виде неопалимой купины – огненного куста, они представили как сцену в саду.
Думаю, что именно эта садовая благоуханность церкви в Хаттуле (а храм Святого Лаврентия в Лохье, хоть и более грубоватый по рисунку, по колориту такой же цветущий, весь золотой, словно бы солнце в нем незакатно сияет) навела Рериха на мысль поддержать идею Нервандера о том, что росписи Хаттулы и Лохьи сделаны монахинями. Объективным основанием для такого умозаключения является сюжетная и иконографическая близость фрагментов обеих росписей (есть несколько почти совпадающих по композиционному решению сцен: покров Богоматери, игра грешников в кости, создание Евы), а также изображения святых Биргитты и Екатерины в Лохье. Это, впрочем, ничего не доказывает, ведь артели могли использовать одни и те же образцы (резные деревянные или гравированные календари, псалтыри, часословы, гравюры и даже карты, как игральные, так и географические). Святая Биргитта была сверхпопулярна: она изображена даже на кенотафе святого Генриха. Могущественный епископ Магнус II Таваст хотел окончить свои дни простым монахом ее монастыря в Наантали. (Речь шла, конечно, не о затворничестве, а о спокойной старости в достойном кругу: монастырь в Наантали был напрямую связан с главным биргиттинским монастырем в Вадстене, где среди шестидесяти монахинь было много шведских аристократок, а также жили тринадцать монахов из Ватикана.)
Но в целом росписи по манере явно отличаются друг от друга: храм в Лохье расписан людьми с «хозяйственной ориентацией», а в Хаттуле – с «гламурной». В Хаттуле мы видим иллюстрированную энциклопедию средневековой моды. Здесь, например, в сцене нахождения Святого Креста святой Еленой не повторяются у самой святой, ее спутниц и слуг ни головные уборы, ни фасоны башмаков, тогда как в Лохье все одеты одинаково, и художника интересует лишь цвет платья, чтобы строить композицию и вносить в нее разнообразие. Кто точно расписывал Лохью, можно только гадать; известно лишь, что она была построена к 1480 году и ее росписи датируются тоже приблизительно – по гербу епископа Арвида Курки (1510–1522).
И наконец, в Наантали, как и в головном монастыре Святой Биргитты в шведской Вадстене, бок о бок жили и монашки и монахи, так что художниками могли бы тут являться и мужчины. Да и на своде церкви Святого Креста есть сюжет: Дева Мария спасает художника, которого дьявол пытается столкнуть с лестницы. Однако в традиции закрепилась смелая мысль о живописи монахинь, и сопротивляться ей не хочется.
Тут я сделаю одно пространное историческое отступление. Вслед за названиями «Хаттула» и «Лохья» всегда ко мне приплывает «Под сенью девушек в цвету». Пруст начал писать своих «европеянок нежных» как раз тогда, когда Рерих путешествовал по финским храмам. Финская ривьера была курортом Петербурга. С пароходов и яхт, с поездов, которых было в десятки раз больше, чем теперь, в Иматре, Териоках, Хельсинки, Пюхтяя, Ловисе, Наантали, на Ханко высаживались прекрасные создания в легких летних платьях и чудных огромных шляпах, их русалочьим смехом полны были новые супермодные аттракционы – пляжи, пансионы, купе скорых поездов, каюты морских лайнеров, рестораны (тогда ведь написано «здесь ресторан, как храмы, светел / И храм открыт, как ресторан»). Земной рай, отравленный соблазнами, цвел свои последние годы перед Первой мировой.
Чтобы ощутить аромат этого цветения-гниения жизни эпохи модерна – нашей северной «Смерти в Венеции» – при советской власти любили прогуляться по заливу от Репино через Комарово до Зеленогорска. Эта мнемоническая прогулка вдоль некогда роскошных пансионов и дач, принадлежавших бенефициарам российской промышленной революции, занимала часа полтора: дышишь воздухом с моря и размышляешь на тему Vanitas, озирая детские сады в югендстиле и их обитателей в панамках-сыроежках, цветных трусах и одинаковых белых майках. На одной такой даче с верандами в Комарово жили еще старые большевики. В погожие дни выходили они на полянки в Горелый лес со своими складными стульями обсуждать Циммервальдскую левую. В 1990-е, когда остатки патерналистского государства рухнули, вместе с ними обрушились и резные дачи либерти: их захватили бомжи и спалили сезона за два.
Теперь за воспоминаниями о 1900-х надо ехать дальше, в Ловису, на Ханко, в Наантали или хоть в Савонлинну, где из окон великолепного пансиона 1915 года, построенного для любителей оперы, которые ежились от промозглого сквозняка в крепости-руине на первых фестивалях, открывается вид на бухту, острова и замок с его впечатляющими выносными сортирами на самых верхах башен над гранитной голой скалой. А ближе всего пансионы прекрасной Ловисы, стоящие на первой линии, тогда как на второй, изображенной Добужинским, дремлют себе домики-сараи времен Фридрихсгамского мира.
Сама жизнь тех лет словно бы замерла в Наантали. Здесь можно остановиться в ампирном пансионе-особняке и посещать шведский стол в ресторане на пристани, прямо под стеной биргиттинской церкви, в котором, как у нас когда-то в ресторане Витебского вокзала, все, кроме меню, аутентично эпохе историзма и модерна. Ресторан в Наантали открыт круглый год: это не заведение для одних только туристов, но место, куда приходят местные жители, молодые матери с колясками или пожилые господа, у которых в отпуску кухарки, и прифрантившиеся старые дамы любят сюда заглянуть, чтобы посидеть, поговорить, съесть разных копченых-соленых лососей-селедок-ряпушек, моченых свеклы, яблок и брусники, чечевичного супу, всевозможных жарких, пива выпить разного, или какого угодно вина, или опять-таки кофе с фисташковыми шведскими булочками. Сидят все в огромном зале с эстрадой, украшенном по сезону ветками ели или дуба и цветами, смотрят на яхты в гавани или в панель жидкокристаллическую.
Но самое сильное впечатление производит променад в Ханко, огибающий бухты и тянущийся вдоль пляжа мимо отлично отреставрированных отелей заката Российской империи, прямо-таки для гостей яхты «Штандарт». Тут в августе девушки в цвету делили удобный пляж подковой с перелетными серыми гусями и любовались открытым полукругом рейда. В 2010-м в музее Ханко была выставка «Последовательницы моды», сделанная на основе собрания одной шведской семьи, дамы которой из поколения в поколение жили на Ханко, владея также домом в Турку и усадьбой в Туусуле. Некая Хильдегард Сванбёк предоставила музею одежды своей бабушки Эмилии Бергенгейм-Экестуббе и пра- и прапрабабушек из Армфельтов и Энескёльдов. Эмилия выстроила виллу в спа-парке Ханко в 1893 году, после того как муж ее, барон Эдуард Бергенгейм, сын архиепископа Эдуарда Бергенгейма, внезапно скончался на своей керамической фабрике в Харькове. (Это был первый в России завод по производству керамической плитки и кирпича. И в этом заводском имении проводил лето 1886 и 1887 годов родственник Бергенгеймов Густав Маннергейм[12].) Так и сохраняла Эмилия Бергенгейм в сундуках переложенными от моли газетами 1900-х вечерние платья из турецкого шелка с отделкой черной тесьмой и пайетками угольного цвета, марсельские льняные шляпки и босоножки с каблучками, обтянутыми козлиной кожей.
Ехать на Ханко удобно, посмотрев церковь в Лохье. По дороге важно не пропустить укрепрайон, отделяющий полуостров от материка. Здесь, в лесу, музей Второй мировой с траншеями, ходами и блиндажами, даже коллекцией журналов и плакатов тех лет. В 1940-м, после Зимней войны, полуостров Ханко стал советской базой и держался до декабря 1941-го. Ханко – главный незамерзающий порт Финляндии, оборудованный в начале ХХ века. Отсюда отправлялись корабли с финскими переселенцами в Америку, Канаду и Австралию (часть из них потом вернулись с американским инженерным опытом отстраивать советскую красную Карелию). Ехали не от хорошей жизни. Всего страну тогда покинуло около полумиллиона человек, половина из них пароходами с Ханко. Можно себе представить, какими глазами смотрели они на скрывающуюся из вида панораму этого курорта и на скалы, покрытые выдолбленными автографами переселенцев и захватчиков, начиная века с XVIII как минимум. 3 апреля 1918 года здесь высадилась немецкая балтийская дивизия численностью семь тысяч человек, которая отчасти помогла Маннергейму победить в финской гражданской войне, взяв Хельсинки (красные советские части – союзники немцев по Брестскому миру – бросили красных финнов в Гельсингфорсе на произвол судьбы). Об этой высадке напоминает мраморный обелиск в порту Ханко. Его снесли в 1945-м, когда Ханко снова стал советской базой в проигравшей войну Финляндии, потом, когда в 1947-м базу закрыли, обелиск водрузили на место.
А в декабре 1941-го в этом порту шли страшные бои между наступавшими финнами и советскими матросами, прикрывавшими вход в Финский залив. Отступая, матросы, чтобы выиграть время, привязали к пулемету собаку. Она рвалась с цепи, пулемет стрелял, финны медлили бросаться в атаку. В этих боях погиб призванный на фронт санитаром Нильс Густав Халь, искусствовед, основатель и директор дизайнерской компании «Артек», которая выпускала мебель Алвара Аалто и устраивала первые в Финляндии выставки живописи французского модернизма. 3 декабря турбоэлектроход «Иосиф Сталин», на котором вместо разрешенных пятисот человек плыли пять с половиной тысяч последних защитников Ханко, подорвался на советской мине, около тысячи бойцов сумели добраться до эстонского берега, где были захвачены в плен немцами. Теперь здешний пейзаж живет без драматических деталей, кроме гигантской красной водонапорной башни, поставленной на скале как геральдический символ тревоги из картин Джорджо де Кирико.
Пушкин сравнивал северное лето с карикатурой южных зим. Таким же быстролетным было и лето девушек в цвету 1900-х, а потом и их дочерей в 1920-1930-х, между двумя войнами. Финляндия в эти первые двадцать лет своей независимости тоже была страна-подросток, хорошела и строила планы на будущее. В 1931 году на своем «бьюике» приехал посмотреть древнюю церковь в Хаттуле молодой модный архитектор Алвар Аалто. Его имя скоро станет паролем финского и мирового модернизма. Возможно, Аалто заинтересовался средневековыми церквями, потому что собор в Эспоо, в пригороде Хельсинки, в это время отреставрировали по проекту знаменитого архитектора Армаса Линдгрена, его учителя, а может, внимание Аалто привлекла выпущенная тогда в Финляндии почтовая марка с изображением хаттульской церкви. На экскурсию он отправился не один, а вместе со своим другом и коллегой, революционером авангардного дизайна, одним из создателей Баухауза Ласло Мохой-Надем. Вскоре у Мохой-Надя родилась дочь, и он дал ей никому и нигде, кроме одного финского микрорайона, не понятное имя Хаттула. Тогда любили все новое, в том числе имена, но Мохой-Надь назвал дочь не каким-нибудь модным прозвищем. Хаттулой нарек он ее в честь всех неизвестных святых дев финского Ренессанса. И правильно сделал, ведь не зря в шведской и финской истории нам так часто встречаются мощные женские натуры, свидетельствующие о редкой общественной свободе.
О поездке Аалто и Мохой-Надя в Хаттулу немного сказано в замечательной биографии архитектора, написанной Ёраном Шильдтом. Можно предположить, что Аалто показал своему товарищу и другое, более древнее место силы в окрестностях церкви. Хаттула и Хямеенлинна стоят на берегах узких озер, соединенных в цепь рекой, которая на севере впадает в огромное озеро Ванаявеси (вообще, чем ближе к Карелии, тем заметнее «ярви», озеро, сменяется бескрайним «веси» – воды). На противоположном его берегу под горой Хелкавуори расположена деревня Ритвала. Она знаменита тем, что здесь с незапамятных времен сохраняется один обычай: в середине мая, на Троицу или Вознесение, все девушки этой местности с определенными песнями, которые называются «Песни Хелка», выходят из домов и стекаются к перекрестку дорог. Там они поют некоторое время, встав крестом, а затем расходятся с пением по дорогам вдоль полей, потом снова собираются вместе, подымаются на гору и на вершине, собравшись в круг, заканчивают свои песнопения. И так продолжается каждое воскресенье после полудня до Петрова дня. Песни-руны и жертвоприношения полевыми цветами, собранными на горе, обращены к светлым богам. «Песни Хелка» относятся к древнейшим рунам. (Но девушки, соревнуясь в своем искусстве, поют и о деве Магдалене, и драматическую историю Инкери, версию архаической любовной драмы.) Смысл обряда заключается в том, чтобы обеспечить хороший урожай во всей стране. Впервые о нем стало известно из реляций местных священников начала XVIII века, которые стремились искоренить язычество. Через сто лет борьбы, в 1800-м, духовенство наконец победило, и шведская полиция запретила праздник в Ритвале. Тут, как назло, случился неурожай. Округа волновалась, и власти вернули право девушек петь «Песни Хелка» на волшебной горе. Элиас Лённрот, создатель «Калевалы», рассказал эту историю в своих путевых заметках 1831 года, отметив, что люди в этих местах верят: «Конец света придет, когда забудется Хелка в Ритвале и зарастет поле в Хуйттула»[13]. А в 1919-м молодая Финская республика отметила конец гражданской войны, поставив на горе, в этом тысячелетнем месте силы, Дом общества молодежи.
Теперь понятно, почему Крестовоздвиженская церковь в Хаттуле так зелена и так полна образами юных девушек: все это приплыло сюда по озеру Ванаявеси. Биргиттинские художницы слышали распевы «Песен Хелка» в зеленые майские Троицыны дни. Как в Хаттуле, так и в Ареццо на дворе стоял Ренессанс, а прихожане молились в романских по сути и по форме церквях. И воображение их посещали, как видно по роману «Смерть Артура», не только ренессансные гротески, но и языческие создания, этим гротескам, впрочем, близкая родня через древнеримские фрески «Золотого дома» Нерона, открытые в 1480-х.
В южном углу хаттульской алтарной стены перед нами райский сад: здесь Господь Бог создает Еву из ребра Адама, и кого же мы видим в этом саду прямо у ног праматери Евы? А видим мы дородную русалку, свободно распластавшую хвост по церковному своду. В Лохье райский сад полностью соответствует финскому слову «сад» – puutarha, то есть деревья в ограде, или питомник для возделанных деревьев. Неогороженные деревья – это лес, а огороженные – сад, хозяйство. Поэтому тут тыном аккуратно обнесены плодовые саженцы, а Ева из ребра Адама возникает на берегу небольшого пруда, вероятно модифицированного Колодца жизни, больше напоминающего водоем из «Гадкого утенка». Пруд рыбный, рыб много, и среди них плавает русалка с красивым золотистым хвостом и такими же волосами.
Русалок помельче (если хаттульская похожа на королевскую креветку, то эти напоминают мелких замороженных моллюсков) регулярно наблюдал великий Микаэль Агрикола, будущий епископ Турку, создатель финского литературного языка, мальчиком приходя в храм Святого Михаила в Пернае. Возможно, он с интересом рассматривал водосточные трубы, выточенные из цельных осиновых стволов, потом залетал в церковь (недавно я видела в Венеции такого резвого мальчишку, заехавшего прямо в Сан Дзаниполо на велике), где, торопливо перекрестив лоб, выбирал скамейку поближе к южной стене, чтобы беспрепятственно блуждать взглядом по зарослям виноградной лозы – «брусничника» на потолке. Из них вылезали маленькие русалочки с раздвоенными хвостами, похожие на фантастическую Филифьонку, которую через четыре столетия придумала и нарисовала в своих комиксах Туве Янссон. В другом парусе этого же крестового свода среди растений спряталась еще одна туве-янссоновская фигурка, над головой у которой изображен треугольник с нее ростом – символ Троицы. Специалисты по иконографии считают, что это существо появилось тут из средневековых бестиариев. А вот птица, собирающаяся взлететь из зарослей «брусничника», жила, конечно же, в местных лесах, так здорово художник, робкий и неуверенный в изображении русалок, передал знакомый момент вспархивания, отрыва птички от земли. Должно быть, прихожане все-таки знали, что это – душа взмывает в небеса.
Древняя церковь в Пернае, где почитался, кроме святого Михаила, шведский воин святой Эрик, стояла уже в середине XIV века (в 1351-м она упоминается в письме короля Магнуса Эриксона), а каменную, как считается, начали строить в 1398-м и освятили в 1435-м. Полагают, что фрески на стенах этой церкви были написаны еще до того, как в первой половине XV века в ней сложили крестовые своды. Маркус Хиекканен придерживается мнения, что все каменные церкви XV века постройки либо перестройки были расписаны между 1430 и 1500 годом, и первой из них стала церковь в Пернае. Хиекканен думает, что строительство или модернизация этих церквей входили в военно-идеологический план контроля за финскими приграничными территориями, подчиненными Выборгскому замку. Для этого создавались специальные фонды, которые назывались по-латыни «фабрика», куда отчислялись идущие на финансирование стройки налоги.
В XIV веке церковь в Пернае подчинялась какое-то время эстонскому цистерцианскому монастырю в Падизе. Вместе с приходами Порвоо и Сипоо Пернаю отдал в кормление эстонцам Магнус Эриксон, который столь неудачно пытался расширить с эстонской территории на псковскую и новгородскую границы католических земель. Вообще существует основанная на топонимике гипотеза Карла Нордлинга о преимущественно эстонской культивации Уусимаа: якобы финны из Хяме лишь после шведов попали на берега, которые были обжиты гораздо раньше и гораздо более многочисленными эстонцами. Эстонцев в это время насчитывалось в Эстонии около 150 000, и доплыть им с другого берега Финского залива при скорости четыре узла составляло двенадцать часов. Монахи-вегетарианцы приплывали из-за моря, чтобы в этих дремучих лесах и гладких, как зеркала, заливах заниматься промыслом пропитания. Судьба их аббатства была не очень легкой (в Эстонии теснили более агрессивные конкуренты тевтонцы и ливонцы), и в Пернае им тоже не повезло: они дважды пытались здесь закрепиться, но так и не смогли (то есть все-таки места эти не были такими уж эстонскими), и в конце концов Магнус Таваст откупил у них эти земли. А в 1398 году папа Бонифаций IX отправил специальное послание, дарующее отпущение грехов тому, кто станет помогать постройке новой церкви и будет в ней молиться.
Вообще за молитвы перед образами и создание (дарение или оплату написания) изображений святых полагались большие бонусы. Так, в 1474 году датский король Кристиан I совершил пилигримаж в Рим, где папа удвоил ему индульгенцию на 40 000 – сорок тысяч! – лет за молитвы перед образом. Обычно же донаторам выдавалась индульгенция на 100 дней, которая действовала в течение десяти лет. Этот церковный бизнес более-менее устраивал общество, пока, как известно, Альбрехт Бранденбургский не отдал продажу индульгенций на аутсорсинг банкирскому дому Фуггера. Молодой способный политик очень нуждался в деньгах, так как должен был расплатиться с папой за право сохранить за собой целых два архиепископства – в Майнце и в Магдебурге. И дом Фуггера выдал ему заем в счет права продавать индульгенции в Майнце, Магдебурге и Бранденбурге, которое, в свою очередь, предоставил Альбрехту ждущий расплаты папа. Наглость этой финансовой операции спровоцировала Мартина Лютера в 1517 году выступить против Римской церкви.
С посещаемостью церквей в Финляндии XV века все складывалось не лучшим образом, потому что в середине XIV века население повымерло от чумы и многие приходы, не успев появиться, обезлюдели. В XVIII–XIX веках, когда странные фрески в церкви в Пернае были уже закрашены, в этих краях процветали богатые шведские поместья, и здесь, наоборот, стало людно. Церковь оказалась тесноватой. То и дело возникали стычки прихожан, и местный викарий даже установил штраф в шесть медных далеров за потасовки во время службы. В 1899-м стены отмыли от побелки, и тут клир и паства пришли в ужас, увидев на потолке всех этих странных существ – русалок и прочее непотребство. Фрески немедля снова закрасили и открыли только в 1938-м (а церковь в Пюхтяя и того позже – в 1950-е).
Как и единороги, русалки, хотя и редко, все же встречаются в средневековых английских церквях. В храмах Слэптона и Норсантса они плавают в воде, как рыбы, между ног святого Христофора, держа в руках бронзовые античные зеркала, и всякому ясно, что это – сирены, языческая нечисть, побежденная христианским духом. Со времен Одиссея сирены воплощали непреодолимый для всех, кроме настоящего героя, смертельный соблазн. Но вот понять, какую роль играет русалка в хаттульском и лохьяском раю, на стенах церкви в Пернае столь же сложно, сколь и разузнать, кто ее там изобразил[14].
Д. К. Зеленин, знаток культа русалок, описывая их двойственный нрав, отмечает, что по большей части у славян русалки считаются нечистой силой. Они могут быть полезны людям, в основном девушкам, которые вовремя, на русальной неделе, то есть сразу после Пасхи, принесли им жертвы в священных рощах, лугах и у водоемов. Таким разумным девицам русалки посылают женихов и всячески им помогают в личной жизни. Они, как полуденные девы, могут стеречь урожай, однако работающих в поле в полдень, чего делать нельзя, запросто напугают до смерти – нашлют полдневный панический ужас. По мнению Зеленина, восточные финны переняли образ полуденной девы у славян. Но само слово «русалка» связано с христианством Западной Европы, где в календарь вошли rosalii, переделанные на востоке в русалии – те самые русальные недели. (Розалии же были известным древнеримским праздником почитания мертвых, иногда они сочетались с днями violation[15], которые были отнюдь не связаны с насилием, как можно вообразить, а с украшением мемориалов фиалками; эротический характер римских розалий, унаследованный русалками, в полный рост представлен на картине сэра Лоуренса Альма-Тадема «Розы Гелиогабала», где гламурная древнеримская молодежь в любовном экстазе купается в копне розовых лепестков.)
Зеленин считал, что русалки – это духи умерших не своей смертью, то есть «заложные покойницы». А. Н. Веселовский видел в них более древний образ: духов предков, чьи тела отправлялись к вечному горизонту на своих погребальных ладьях-кострах. Такая версия может быть косвенно связана с поддержкой функции плодородия. Юха Пентикяйнен, специалист по эпосу «Калевала», рассказывает, что сюжет о девушке, которая предпочитает утопиться, но не пойти замуж за старика и превращается в рыбу, характерен для народов Арктики: в посмертной жизни такая невеста обретает лучшего жениха, рыба же является символом женской плодовитости[16].
Помогает ли русалка как древний родовой дух Еве в христианском раю произойти на свет, или в райском хозяйстве Лохьи она существует наряду с рыбами, утками и другой живностью, мы, вероятно, никогда точно не узнаем. Как не скажем с уверенностью, что за фигурка возникает в пространстве южной стены храма Святого Михаила в Пернае на самом ее верху. Можно подумать, что это волхв с возом даров на санях, так как над ним горит огромная пятиконечная звезда с кружками на концах лучей. Но странно, что он один – одинокий путник под Рождественской звездой. А вдруг это ведет свою лошадь Торфяной Томас? – так в финских народных сказаниях называют смерть. Иначе непонятно, почему к западу от него изображен лабиринт – символ вечности и перехода в загробную жизнь у многих народов.
При этом если человеческая фигурка сделана очень неумело и схематично, как дети рисуют «повешенного», лошадь изображена во всем блеске архаической анималистики. Фигурки лошади и стартующей птицы напоминают наскальные изображения животных в довольно похожей на эти фрески технике: при помощи линий, нанесенных на камень красной глиной. В церквях, конечно, эти фигурки рисовали по сухой штукатурке, но некоторые особо ценные образы, как посвятительные кресты, сначала впечатывали горельефом, как петроглифы, и только потом красили.
Финские наскальные изображения стоят того, чтобы их увидеть. Ближайшие доисторические лоси, священные животные Великой Праматери, идут один за другим над водой озера в парке Верла, где любой может изучить эти магические рисунки V тысячелетия до н. э., сделанные, вероятно, со льда, если подплывет к ним на лодке или на другом берегу от этой отвесной скалы дождется, когда она вечером будет правильно освещена солнцем.
Возвращаясь к другому древнему символу – лабиринту, надо заметить, что вообще геометрические абстракции в христианских церквях встречаются нечасто. Мы знаем одну такую золотую картину-мозаику на самой макушке того из куполов венецианского собора Святого Марка, на стенах которого ярусами ниже изображено сотворение мира: отделение света от тьмы, создание ангелов, потом вод и тверди, заселение их морскими гадами, животными и птицами, появление Адама и Евы, Всемирный потоп. Лабиринт на полу выложен и при входе в собор Шартра. Метафоры высшей вечной жизни, вбирающей в себя жизни земную и небесную, – спирали – есть в куполах московского храма Василия Блаженного. В средневековой астрологии с образом лабиринта связано было представление о движении планет и ежегодном обновлении.
Лабиринты, похожие на бесконечные гребни волн в чаше моря, встречаются на храмовых стенах в Суоми так же часто, как на тыльных сторонах минойских ритуальных «сковородок». Не говоря уже о том, что магические лабиринты из валунов лежат и стоят по всей Скандинавии. Северные легенды рассказывают: великан-шаман Антеро Випунен спит в «третьем лабиринте» – в кишках огромной щуки, а душа его в это время совершает трип между тремя мирами (подземным, земным и небесным) в поисках священного знания, магических вещих слов, способных отвести зло или излечить. Карта этих путешествий изображалась на шаманских бубнах, ритмичный звук которых собственно и позволял шаману переноситься на волне из одного мира в другой. В двенадцати километрах от города Пюхяранта, где когда-то обращал в христианство финнов святой Генрих, находится у деревни Рихтниеми магический посвятительный круг из камней – vihtynmaanrinki – вещий круг земли. Не случайно, должно быть, святой Генрих расстался с жизнью невдалеке от этого древнего капища. Но есть одно уникальное изображение в церкви Святого Зигфрида в Сипоо, которое, кажется, только бытийный опыт ХХ века – опыт модернизма – мог бы создать. Увидеть его, подобно большинству финских средневековых фресок, можно летом, с середины мая по август, когда в этих большей частью опустелых храмах сидят юные волонтеры, чтобы все могли повидать местные святыни и чудеса.
Сипоо расположен на реке Сипоонйоки, которая была когда-то судоходной, а теперь по ней можно проплыть лишь на байдарке. Недалеко от села Сёдеркюля был замок Сиббесборг и с 1450 года стоит храм Святого Зигфрида. Мы приехали туда уже к вечеру по дороге в Хельсинки, в построенный в 2011 году архитекторами Ола Лайха, Микко Пулкиненом и Марко Кивистё Дом музыки – Мусиккитало, на концерт Григория Соколова. Вечернее солнце было гораздо мягче и щедрее дневного. Врата храма стояли открытыми настежь, чтобы собрать последнее в этот день тепло. Взад-вперед летали птички, нашедшие внутри церкви более защищенный дом, чем снаружи, где над полями часто появляется ястреб. Фоном к их щебету звучала музыка. Это у алтаря упражнялась на фисгармонии девушка-волонтерка. А у нее за спиной, на стене замер в центре лабиринта человечек – своеобразная мишень, нарисованная охрой в фокусной точке черных концентрических кривых, странно напоминающих срез человечьего мозга. Мы присели на сохранившуюся в церкви средневековую скамью позора, потом посчитали окружности лабиринта – их было двенадцать. Вероятно, этот символ действительно связан с цикличностью времени, с идеей убывающего и прибывающего года, круговорота зимы и лета, смерти и жизни. Человек в мишени стоял у меня перед глазами, когда Григорий Соколов внизу на сцене в центре овального зала Дома музыки волшебным образом извлекал из рояля звуки, кажется не прикасаясь к клавишам. К светящейся самой музыкой сцене со всех сторон сбегали лесенки, подсвеченные так, как это любил делать Аалто, словно легкие водопады, истекающие из гранитов Финляндии. Струясь среди обшитых темным деревом рядов театра, они напоминали проходы-проливы всех лабиринтов, по которым должна пройти душа, как струги древних финнов и карелов шли через свои ярви и веси, бесконечные озера, реки, шхеры, чтобы в конце концов выйти в открытое море.
Если церкви в Хаттуле, Лохье, Эспоо, Рауме, отчасти и в Пюхтяя расписывали хотя и маргинальные, неизвестные, но все же профессиональные артели (есть мнение, что в Хаттуле, Лохье и Рауме это были ученики упомянутого Петруса Хенриксона из Упланда, другие выделяют росписи в Лохье как работу учеников Альбертуса Пиктора или приписывают его мастерской и росписи в Хаттуле), то изображения в Сипоо, Пернае, Ноусиайнене, поединок в Пюхтяя явно сделаны были художниками-примитивистами, не имевшими никаких цеховых навыков. Их уровень был очень разным: от гениальной экспрессии Мастера Схватки на своде церкви Святого Генриха до неумелых закорючек на стенах Пернаи и там же – отличных изображений птицы и лошади; или простой по рисунку, но редкой по качеству замысла фрески из Сипоо, которая побуждала прихожан о вечном помнить, а не смерти бояться, предъявляя их взгляду человека в лабиринте, а не святого Христофора.
Карл Франкенхаузер в 1909 году раскрыл росписи церкви в Марье, где на стене есть совершенно незабываемая фреска, нарисованная, как и в Пюхтяя, глиной: к берегу пристает большой корабль, команда сворачивает паруса, на палубе стоит человек-великан ростом с мачту, широко раскинув руки, с крестом в одной из них. Считается, что это – святой Олав. Он стал покровителем морских путешествий, а также гильдии плотников, так как его священным атрибутом являлся топор. Интересно, что его корабль на английских фресках сопровождали русалки – нечисть, с которой он доблестно сражался. Литургия, посвященная ему, происходила во множестве церквей во всех балтийских странах, в Англии и в Новгороде, однако молитвы ему не были записаны: всюду в качестве жития читали древнюю сагу. Под кораблем святого Олава – на берегу – два конных воина готовятся к поединку. Рядом лик Христа и чаша. Франкенхаузер предположил, что эта фреска сделана строителями церкви, то есть «любителями».
Датская исследовательница средневековой живописи Улла Хааструп в 1991 году высказала эту же идею: фрески в скандинавских церквях исполняли сами строители, чтобы церковь можно было использовать до приезда, вероятно, не часто попадавшихся профессионалов-живописцев. Так в обиход вошло название «рисунки каменщиков». Впрочем, и раньше эти фрески считались «народными» произведениями, причем впервые их оценили в 1920-е – начале 1930-х годов, когда утвердился повсеместно модернизм, и именно мода на современное искусство бросила на искусство старинное отблеск, который позволил «примитивную» экспрессию в церковной живописи осознать как художественную ценность. А когда современным искусством были салон и передвижничество, в 1870–1880-е, «рисунки каменщиков» не только никого не впечатляли, но, наоборот, скандализировали: часто эти рисунки закрашивали и даже сбивали со стен.
Нервандер в 1887 году назвал фрески Ноусиайнена, подобные росписям в Пюхтяя, Сипоо, Пернае и Марье, «уникальными, однако в чем-то варварскими». Он описал их так: «В христианских храмах ничего подобного еще находимо не было. Вся стенопись была в двух тонах, в красно-кирпичном и сером. В том же году эти стенописи были вновь замазаны; вид этих изображений был слишком странным, даже отталкивающим для тех, кто ожидал встретить в храме картины, возвышающие религиозное чувство. Высоко на стенах, на колоннах и на сводах видны были частью симметрические, частью фантастические орнаменты, изображающие огромных птиц. Далее в орнаментах изображались разные звери, лоси, единороги, лисицы, лошади, собаки, волки и фантастические существа – русалки. Кроме этого, виднелись изображения щитов и несколько голов святых, обведенных тщательно исполненным сиянием. Затем шли изображения, как бы указывающие на прибытие скандинавских завоевателей в Финляндию….Следующая часть живописи представляет древнюю ладью с высоким кормчим. Затем на стенописи (очень попорченной) виднелись две фигуры, готовящиеся к поединку; один всадник – верхом на коне. Перед ним маленькая собака; другой всадник, одетый в остроконечную лапландскую шапку, сидит на звере со многими ногами, около него зверь, похожий на волка. Этот поединок – быть может, символическое изображение борьбы христианства с язычеством. Вероятно, такой же смысл имеет и другое странное изображение: налево – дерево с птицами на ветках, еще одна птица порхает выше, и на нее нападают две лисицы. Направо – большой зверь, видимо лось или единорог, с высунутым языком… Ниже палач, поднявший оружие и держащий за голову маленькое человекообразное существо; палач готовится отрубить ему голову, так же как поступил он с другими, чьи головы уже лежат по другую сторону креста. Если пытаться выяснить смысл этой очень странной картины….то можно бы предположить, что изображает она благополучие тех, кто держится Древа Жизни, между тем как суетный мир с лисьей хитростью подстерегает людские души. Затем изображается Христос – господин жизни и смерти в судьбе мучеников»[17]