Люди спорят о словах больше, чем это того заслуживает, а непосредственно о мире – меньше. При этом, конечно, споры о словах кажутся выяснением чего-то другого и большего, иначе им не уделяли бы столько внимания. Кажется, таким образом можно узнать что-то важное про сам мир, но в основе не лучшее представление, что есть мир и какое место в нем занимают слова. Этикетка – это не вещь, и этикетки произвольнее, чем кажутся. Мы могли бы жить в мире с другими этикетками, чтобы это представить, не надо ходить далеко – скорее всего, в этом мире уже живут ваши соседи. И странно спорить, чей мир более настоящий, хотя, забегая вперед, какие-то этикетки все-таки лучше…
Глупо спорить, что на самом деле означает то или иное понятие. Нет никакого «на самом деле». Разумно лишь сверять словари.
Давайте, чтобы было понятнее, возьмем три примера из нарочито разных сфер. При желании везде можно спорить до бесконечности.
Изменила ли девушка Алена своему парню Алексею?
Является ли политик Икс фашистом?
Является ли мышление деятельностью?
В первом случае, если изменить имена, будет история типа тех, которые касаются каждого. Во втором аудитория чуть у́же. Третий вопрос обычный человек вообще может не понять, но профессиональные философы, дай им волю, могут выяснять его несколько десятилетий.
При этом весь фактаж дан, расследование проводить не надо. Алена ничего и не скрывала, политик Икс уже достал со своей программой, а что такое мышление и деятельность, наверное, мы знаем (а если забыли, можно подсмотреть в энциклопедии). Давайте сейчас не будем вникать, что натворила Алена и в чем программа Икса – в чисто формальном примере это неважно, если хотите, подставьте что угодно.
Если весь фактаж дан, вычисление правильного ответа должно занимать доли секунды у компьютера и максимум несколько минут у нас с вами. Но Алена с Алексеем зависли на пять дней, Икса обсуждают пятый год, а с мышлением и того хуже.
В чем ошибка, приводящая к зависанию во всех трех случаях? В том, что немного на жаргоне можно назвать бытовым платонизмом. Кажется, где-то есть Главный Словарь. И там точно написано, что такое измена, фашизм, мышление, деятельность. Не так важно, кто автор словаря – Бог, Абсолютный Дух, Вселенная. Может быть, всего лишь наука, народ или начальство. Главное, что этому миру положен словарь так же плотно и однозначно, как положена инструкция холодильнику. Осталось снять его с полки и зачитать. Но большой том почему-то не стоит на полке. Наверное, надо обыскать весь шкаф. Не нашли в шкафу – надо обыскать весь мир.
Люди, конечно, что-то находят и тычут этим в собеседника. «Знаешь, Алена, в нашей культуре это называется проституция!» – «А на Тибете это называют наоборот!» Каждому может казаться, что он напал на след Главного Словаря, благо, следы можно выбирать по вкусу. Но это поиски того, чего нет, – глупое занятие длиной в бесконечность.
Все проще.
Как договорились, так и есть.
В нормальных отношениях никогда не лезут за словарем, а изменой считают то, что договорились считать изменой. Например, секс на стороне может как считаться изменой, так и не считаться. А может считаться в одних обстоятельствах и не считаться в других. Более того, в словаре даже не записано, что такое «секс». Здесь чуть проще, и люди обычно представляют это более-менее одинаково, но при желании можно договориться по-своему. Например, когда президенту США Биллу Клинтону грозил импичмент за ложные показания касательно секса со стажеркой Моникой Левински, одно из направлений защиты было построено как раз на этом («президент отрицал факт секса, потому что минет – это же не секс, а так…»).
Возвращаясь к измене, там можно прописать вообще что угодно. «Отказалась гладить мужу рубашку», «отказался чинить кран». Есть культуры, где изменой считался бы поход девушки в кино с другим мужчиной. Есть пары, где изменой считают ложь. Кто считает правильно? Стоп, это дурная рука снова потянулась за Словарем… Кто счастлив, тот и прав.
Это самый простой пример, но с фашизмом – точно так же. Мы решили, что фашизм – это пункты А, Б и В, в некоторых случаях Г. Записали вон туда, вторая полка слева. Все, больше это не абстрактное ругательство на все случаи жизни. Согласно этому однозначно – Икс фашист. На седьмой полке запись, что фашист не имеет права занимать выборные должности. У вас другое определение? Давайте проголосуем. Давайте даже слегка повоюем, если это принципиально. Заметьте, сам ответ становится очевиден за минуту.
Является ли мышление деятельностью – мы сейчас не знаем. Но если вы покажете ваши определение № 1 и определение № 2, вопрос можно выяснить в течение одного семинара, будет ли так для вас. Это скорее вычисление, чем дискуссия. И это не то, чему посвящают жизнь.
А если определения не совпали? Ну бывает, это не страшно. Перескакивая со словаря на словарь, уточняй, в каком из них сейчас ведется беседа. Но это утомительно, со временем люди просто тянутся к своим, и правильно делают. Обычно, если определения по важным словам сильно расходятся, то расходятся ценности и потом расходится жизнь.
Словарей много. Выбери тот, который тебе ближе. Заодно узнаешь братьев по разуму.
Решив за себя, оставь в покое других. Если бы вы спорили о мире, они могли бы явно оказаться неправы. Можно было бы что-то доказать, например, посредством логики или проведя эксперимент. Но это работает на стадии различия теорий, а не словарей. На стадии словаря не ставят экспериментов, и даже логика дремлет, ей пока все равно.
Но мы не сказали бы, что словари равнозначны. Люди, по-разному определившие слова «измена», «фашизм» и «мышление», возможно, проживут немного разную жизнь. Какой-то выбор, вероятно, адаптирует лучше другого, какой-то чреват большим страданием и т. д. Заранее точно сказать нельзя, но если можно догадываться – что мешает это делать? Попробуй догадайся, как тебе лучше. Можешь предложить этот вариант другим. Наверное, это единственная аргументация, которая вообще возможна. «С нашим определением измены вы проживете дольше, счастливее и с меньшим количеством измен!»
Выбор словаря свободен, но, как положено свободному выбору, он налагает ответственность.
Дав определение, ты берешь обязательство.
Собаку можно назвать кошкой, но теперь не забудь, что оно у тебя мяукает. То есть на первом шаге ты свободен, но, однажды раздав миру имена, их приходится держаться. Если у тебя есть формальное определение, что такое «подлец», и близкий родной человек подходит под это определение – стало быть, он подлец. Насколько он еще близкий, решай сам. Но определение назад не берется. И нельзя менять словари по ситуации, сегодня выгоднее так, завтра эдак. Почти во всех словарях, где есть слово этика, это считается неэтичным. Мы даже заострили бы: это детектор отсутствия этики.
Имея словарик, начинаешь отвечать не только по нему, но и за него. На этой стадии включается логика, формальные критерии оценки. Что именно в словаре, обычно твое дело. Но как он используется, чаще всего уже предмет внешней критики.
Одно и то же понятие можно определить широко и узко. Как лучше? Как угодно. Но все-таки…
Из всех определений лучше то, которое шире. Если понятия заузить, будешь изобретать метапонятия.
Например, у философа и кибернетика Грегори Бейтсона очень широкое определение, что такое разумность. Она у него везде, где есть информация и то, что ее обрабатывает. А информация везде, где нечто начинает различать какие-то различия. Таракан, вирус и даже термостат – получается, все разумны. Это не очень согласуется с обыденным пониманием разумности, где ею наделены не все люди. Но если мы берем слово из привычного словаря, и ограничиваемся узким значением, как мы назовем то, о чем говорит Бейтсон? Оно ведь никуда не делось и скребется в нашу дверь, требуя, чтобы его как-то назвали. Как назовем? Метаразумность? Разумность-2? Придумаем и вовсе новое слово? Проще всего в самое широкое место бросить самое базовое слово и специально разбираться уже с частными случаями.
Бейтсон вспомнился просто так. Но у нас, например, самое широкое понимание слова «знание». Термостат им не наделен, потому что там нет репликации и адаптации, а вот таракан и вирус – вполне. Знанием также обладают лопух, подорожник, далее вы поняли. Это не бред, а современная академическая эпистемология родом из Оксфорда (если важен источник, см. Дэвид Дойч «Структура реальности»). Один из самых универсальных словарей.
Заметьте, мы стараемся ничего не придумывать сами без особой нужды.
В культуре, скорее всего, уже есть все, что тебе надо. Нужны очень веские основания, чтобы изобретать свой словарь.
Если тебе кажется, что основания есть, тебе, скорее всего, кажется. Возможно, стоит оглядеться, почитать. Культура большая, мы были там не везде. Давайте перед тем, как получать патент на открытие Америки, еще немного поищем. Возможно, Америка уже где-то открылась и осталось только примкнуть к конкистадорам.
Почему лучше примыкать к существующим конвенциям, чем ударяться в изобретательство? Во-первых, если люди что-то разрабатывали, они вероятно, уже разработали это лучше, чем ты собрался. Во-вторых, хорошо бы сразу иметь общий язык хоть с кем-то, чем его находить. Открытие – это хорошо, но представьте, что у вас аккаунт в соцсети, где вы пока единственный пользователь. Так можно, но зачем?
Если все-таки изобретать термин, осторожнее с тем, на что нельзя показать пальцем.
Точнее сказать, изобретают не слово. Обычно берут какое-то слово и придают ему новое важное значение. Например, кто-то внезапно понял (отличным от всех образом!), что такое на самом деле гармония, сознание или информация. Дальше вокруг этого камня начинают возводить стены теории.
И вот здесь надо осторожнее. Мы сказали «палец», но это скорее метафора. Не обязательно показывать пальцем на вещь. Можно показать на процесс, условие, фактор. Короче, нечто, что мы упоминаем, должно быть переменной, влияющей на другие переменные, и вот эта функция должна быть наглядно показана на эмпирии. Иначе мы имеем слово, которое значит «что угодно», но это то же самое, что не значить «ничего». Обычно такое слово не является элементом нормального модельного описания, а лишь элементом знаковой конструкции, призванной обеспечить гомеостаз психики, не имея отношения к миру.
Если сейчас было сложно, на примере станет просто. Вот два слова, которые очень любят сумасшедшие, шарлатаны и честные обыватели, которым захотелось немного пофилософствовать. Это «энергия» и «информация». В словах как таковых нет ничего плохого. Они есть в словаре науки, но там они определены, энергия более четко, информация менее, но тоже дается определение, хотя и по-разному. Обратите внимание, что околонаучные (и философствующие) фрики всегда употребляют эти слова в каком-то своем значении, но до конца не поясняют, в каком. Они не доводят до того, чтобы, как положено, показать пальцем на некую функцию и связанные переменные. Они как бы намекают, но полагают, что этим уже все сказали.
Например, такая фраза: «Вселенная имеет информационную природу». Ученый тоже может так сказать (например, физик Уилер с его теорией «Все из бита»), но дальше будет то, что мы требуем. Нам пояснят, в каком определении взято слово, и, будьте спокойны, дело дойдет до модельного описания с функциями и переменными. Когда обыватель или шарлатан говорит «информационная природа», он считает, что главное уже сказано – хотя не сказано вообще ничего. Когда его просишь пояснить, хотя бы из какого словаря он вынул свою «информацию» (по Норберту Винеру, Сету Ллойду, Джону Уилеру?), он, кажется, не понимает вопрос. Мол, я же сказал слово информация – ты разве его не знаешь? И вот в моем мировоззрении информация – это основа Вселенной. Чего тут не понять? Так ничего ж не понять. «Информация» может быть «основой Вселенной» кучей разных способов, и пока мне не пояснят хотя бы словарь, я вообще не понимаю, что в голове собеседника.
QQQQQВпрочем, там обычно ничего интересного. Умное слово «информация» вводится в игру первым абстрактным ходом, чтобы на втором, уже конкретном, ввести какую-то конкретную глупость (легко проверяемую и отвергаемую как любая конкретная гипотеза). При этом второй ход вообще никак не вытекает из первого, хотя кому-то может мерещиться связь и даже причина. Например, «информация – основа Вселенной, поэтому случайных событий не бывает». Или «…все связано со всем». Или «…душа бессмертна». Или «…за любым совпадением всегда стоит какой-то смысл». Или, наконец, «…за сеанс черной магии вы должны мне 666 евро».
Фокус с энергией еще более нагляден. Вспомните, как зачастую употребляется это слово. «Повысить уровень личной энергетики», «любовь имеет энергетическую природу», «я почувствовал какую-то темную энергию» и т. д. Как только это начинается, можно прерывать коммуникацию: скорее всего, вас либо корыстно разводят, либо бескорыстно делятся тараканами. Энергия только одна, та самая, что в школьном учебнике: Е = мс2. Любая другая энергия от лукавого. Еще бывает «энергия» как разговорное слово. «Сегодня с утра я чувствовал себя энергично». Но вероятно, это не совсем та энергия, которая бывает темного цвета, которую можно «прокачать», «передать» и «положить в основу любви».
Хотя… Если вы доведете «энергию» как понятие до того состояния, которое нужно – переменная в наглядных функциях с другими переменными, – это можно использовать. Как только это станет возможно измерить, об этом можно будет поговорить. Физики свою энергию измеряют точно, но вы хотя бы примерно. Увы, специалисты по «энергетике» никогда не доводят дела до этой стадии. Считать они готовы свой гонорар или число подписчиков в соцсетях, но не то, о чем ведут речь. Но если вам нужна теория не на продажу, а для личного потребления, правило обратное.
Лучше всего иметь дело с тем, что можно посчитать.
Для гуманитария математика – это легкая прививка от легкого сумасшествия. Не обязательно неистово хотеть посчитать вообще все, что вокруг. «Я люблю тебя на 87 баллов!» Не обязательно так (хотя кто кого насколько любит – посчитать, я думаю, как раз можно). Что-то живое может пульсировать несосчитанным. Однако если стоит выбор, описывать мир в измеримых величинах или в каких-то иных, то измеримые лучше.
Мы управляем миром и собой постольку, поскольку есть обратные связи. Чтобы обратные связи включились, что-то должно высвечиваться на табло. Отсутствие табло – это мир во мраке, неконтролируемый, чужой. Но как только загораются цифры, мы хотя бы понимаем, куда нам надо. Пусть даже пока не понимаем как. Но когда зажгутся другие цифры, станет ясно и это.
Кстати, не путайте математику с систематикой. Людей можно поделить хоть на 4, хоть на 64 типа, но это не так интересно.
Точнее, это как раз интересно – иначе люди подобным не занимались бы. Например соционикой. Но это интересно именно как забавный досуг («ух ты, оказывается, я по типу Робеспьер»). Я сам баловался и три раза по тестам я Робеспьер, один раз Бальзак. Почему бы и нет? Но вот что с этим делать дальше? Сама соционика полагает, что дальше идут какие-то важные жизненные рекомендации – с кем дружить, работать, кого опасаться. Рискну заметить, что, если эти гипотезы проверить так, как обычно проверяет наука, это не подтвердится. Скорее всего, отношения между типом «Есенин» и типом «Штирлиц» будут совсем не такие, как надо. Теория не сработает, то есть там не будет статистически значимой корреляции между прогнозом теории и замером контрольной группы. Я не знаю, какой прогноз, но это неважно. Не обязательно вникать в содержание, если видно по форме. Это биржевой опыт и просто житейский. Для меня очевидно, что там лютая переподгонка, а переподгонка не работает (что такое переподгон, см. труды в области математики и алгоритмики). На всякий случай: мы прицепились к соционике не потому, что она чем-то особо плоха. Она как раз хороша для теорий такого рода – как минимум там забавно. Но она, скажем так, слишком перегружена, чтобы работать.
Наконец, мы подходим к очень важному пункту.
Формулы строгие, а понятия нет. Поэтому в математике может быть доказательство хоть в 100 шагов, а в философии – нет.
Обычно слово не имеет четких границ и однозначных смыслов (по крайней мере, в естественном языке). Это обнаружил еще поздний Витгенштейн, ранний полагал, что мир логичнее и проще. Возьмем, например, слово «игра». Можно ли дать такое, самое точное определение, чтобы отделить все случаи, когда происходит именно игра, от случаев, когда происходит что-то другое? Возможно, плохая новость, что такого определения не найти, но хорошая новость, что нам его и не надо. Люди прекрасно используют слово «игра» в своей речи (и отлично играют в своей жизни) без того, чтобы однозначно прописать что-то в словаре.
Так и не записав однозначно, что такое игра, Людвиг Витгенштейн ввел понятие «языковые игры». Это то, что мы делаем со словами, когда мы с ними живем. Можно жить с разными словарями, можно жить с мерцающим словарем, где пробелы, многозначность, полисемантика – главное, что с этим можно жить. Другой жизни нам все равно не светит.
Так вот, всех наших терминов это тоже касается. Когда мы вводим предельные категории, кажется, мы говорим о чем-то четком, ясном, определенном, но это тоже слова. Качество, сущее, субъект, объект, идея, явление, действительность и т. д. – это все такие слова. Они точно так же мерцают, как и другие, даже еще сильнее. Слова кошка мерцает меньше, чем слово идея. Просто насчет того, что такое кошка, у людей больше согласия, чем начет того, что такое идея. И то, что в метафизике считалось самыми простыми первословами, оказывается довольно сложными штуками.
План-мечта метафизики – взять самые простые слова и далее, как из надежных кубиков, построить конструкцию, соответствующую миру, желательно, исключающую другие конструкции. Метафизики от Платона до Гегеля спорят, какие кубики главные, какие производные, от какого кубика все пошло. Но ошибка уже вначале. Простое и однозначное оказывается чем-то еще, что может значить вовсе не то, чем вы его назначали.
Слово – это не кирпич, чтобы строить из него замки. В лучшем случае это облако, в худшем – дождь, ветер, вечер…
При этом на таком языке можно объясняться. И можно добиться, чтобы тебя поняли, можно договориться с другими, о чем-то подумать с ними вместе или без них. Слово-облака, текучие, без четких границ – они пригодны для жизни. Такими словами удобно играть, а если договориться о четкости (условно придав облакам черты кирпичей), ими можно написать договор или техническую инструкцию. Но что-то уже нельзя. Например, метафизика, как ее представляли 2,5 тысячи лет, как правду мира, в таких словах нереализуема. Максимум, что возможно, – конвенциональная онтология. Причем не одна, а несколько. Может быть, звучит сложно, но в основе первый шаг: люди взяли и договорились, что вот это – кошка, вот это – объект, вот это – идея и т. д. Чтобы иметь какие-то рабочие, более-менее прочные конструкции, мы создаем искусственный язык.
Искусственный язык создается, чтобы хоть каким-то словам придать черты кирпича. Лучше всего это получилось у науки.
В разных ее местах, впрочем, по-разному.
Там, где это почти невозможно, но все равно очень хочется, получается наука гуманитарная.
А самые сильные проблемы у философии, где был самый сильный замах, самые большие амбиции. Традиционным философам-метафизикам казалось, что они могут работать как математики. Сделать первый шаг, дав какие-то определения, и опереться на это, как математик мог бы опереться на уже доказанную теорему со 100-процентной уверенностью (даже скептик Спиноза косил под математику в форме своих работ). Но у них разное качество материала. Язык математика подходит идеально – искусственность, формальность, начальная простота. Именно эта начальная простота позволяет достигать умопомрачительной сложности. Самые крутые конструкторы – из самых простых деталек. Если у тебя кирпичи, то ты можешь положиться на первый этаж и строить дальше – пятый, десятый и т. д. Математика может строить хоть на 100 этажей, если считать этажом шаги в доказательстве. Именно потому, что ничего не энтропирует, не теряется между вторым и третьим, звенья прочны почти на 100 %, как элементы в авиалайнере. Кстати, техника – сама по себе отличный пример того, как это возможно.
То, как строила философия, привело к чудовищным потерям, но почему-то это не смущало строителей. Пусть на первом шаге материал позволяет какую-то достоверность на 90 % (это нормально) и качество материала не меняется. Тогда каждый следующий шаг означает умножение себя на 0,9, и сами посчитайте, сколько будет 0,9 в десятой степени. После десяти шагов в обосновании чего угодно мы имеем уже не результат, а факультативный хлам – на ценителя, считающего это башней до неба. Увы, если видите в этой области башню – держитесь от нее подальше. В этой области по свойствам материала реально только малоэтажное строительство. Если нужен конкретный пример такой вопиюще безбашенной башни, то это «Наука логики» Гегеля: нелогична и ненаучна хотя бы тем, что строит из облаков, как из кирпичей.
Это пример особо выдающейся башни. Но это общее свойство построек такого рода. Что ж, сделаем сильное заявление. Хотя бы только поэтому немецкая классическая философия – усыхающая ветвь эволюции знания. «Хотя бы только» означает, что есть и другие причины, но лишь этой было бы достаточно. В XIX веке она еще могла казаться его вершиной, но мир все лучше отличает сильное знание от того, что на него лишь походит.
Если вы не знали, как выглядит Абсолютная Истина и стеснялись спросить, вот ее вид – с формальной стороны. Это байесовская формула P (A/B) = P (B/A) × P (A) / P (B), где P (A) = 1. А содержательно? Содержательно это может быть что угодно.
Если кого-то смущают такие штуки, обещаю – это первая и последняя формула в книжке. Но она и правда очень важна. Люди делятся на тех, кто ее уже знает (и может пропустить несколько абзацев), и тех, кто не знает. Я сейчас кратко означу, что это такое, и если будет по-прежнему непонятно – не беда. Можно спокойно читать дальше с этим непониманием, можно специально почитать что-то про это, ключевые слова – теорема Байеса. Про это написано очень много людьми, которые куда больше моего в этом понимают и куда успешнее объясняют.
Итак,
Эта формула – про что? Она лежит в основе современной теории вероятности, и она про что угодно. Точнее всего сказать, что она про то, как должно работать (если по уму) наше познание. Логика науки действительно работает как-то так, когда мы мыслим хорошо и точно – мы приближаемся к этому методу.
В этой формуле:
P – вероятность.
A – наше убеждение в чем-либо.
B – свидетельство, как-то влияющее на убеждение (например, результаты опыта или буквально свидетельские показания).
P (A) – априорная вероятность факта или события. Можно также сказать, начальное убеждение.
P (A/B) – апостериорная вероятность. То, насколько событие вероятно с учетом свидетельства В.
P (B/A) – вероятность свидетельства в случае истинности А.
P (B) – вероятность получить данное свидетельство.
Как вообще происходит процесс познания? Как правило, о чем бы мы ни задумались (о погоде, природе, повышении цен и своей зарплаты, наступлении коммунизма, бытии Божьем), у нас уже есть какое-то смутное представление, какая-то вероятность. Возможно, взятая с потолка. Многие скажут, что взять нечто с потолка – не лучшее начало. Конечно, не лучшее. Но лучше так, чем никак. Первый ход в этой партии может быть сколь угодно странен: «Бог существует с вероятностью 50 %», «цена вырастет с вероятностью 80 %», «Маша согласится с вероятностью 30 %». Но если дальше верно учитывать новые свидетельства и, главное, не бояться их получать, мы довольно быстро проясним ситуацию и с ценой, и с Машей, и даже с Богом. И главное, не так уж важно, с какой нулевой гипотезы мы начали – важно, честно ли пошли по пути, и все честные пути по мере прохождения будут сходиться к одной цифре.
Давайте поясним на самом простом примере, как это работает. Взять ли зонт, выходя из дома? У всех разное отношение к дождю и к ношению зонта вхолостую. Допустим, пороговое значение, при котором мы возьмем зонт, – 20 %-ная вероятность дождя, или менее 80 % вероятности «без осадков», что можно записать как 0,8. Есть статистика по данному месяцу в данном месте – без осадков 60 % всех дней, то есть 0,6. Это наша априорная гипотеза. И если у нас есть только она, без зонта сегодня не обойтись, как и всегда.
Но допустим, у нас есть дополнительное свидетельство – прогноз погоды. Предположим, что синоптики у нас так себе и, давая прогноз на дискретное событие (вроде дождь / без осадков), они правы лишь в 70 % случаев. Вы видели много их прогнозов и сами вывели эти 70 %. Прогноз синоптиков «сегодня без осадков». Вопрос, брать ли зонт?
Иными словами, нам нужно вывести P (A/B), зная все остальное. Тогда в числителе у нас 0,7 × 0,6 = 0,42. Это вероятность всех ситуаций, при которых прогноз «без осадков» совпадает с их реальным отсутствием. Это число надо поделить на P (B). Но P (B) = P (B/A) × P (A) + P (B/not A) × P (not A). То есть сумму всех вероятностей, когда синоптики дают такой прогноз, включая те случаи, когда он ошибочный. В знаменателе будет 0,6 × 0,7 + 0,4 × 0,3 = 0,54. Дальше 0,42/0,54 = 0,777. Это меньше, чем пороговое значение 0,8, значит, зонт берем.
Вообще, вывод такой: в данном месяце не обращать внимание на прогнозы погоды, пока их точность не повысится или пока не вырастет ваша толерантность к осадкам. Вы при любом прогнозе должны носить свой зонт, пока вам настолько неприятен дождь.
Это простой пример того, как наука считает довольно сложные вещи. Главная фишка в том, что одних результатов опыта мало. Мы меняем наши убеждения на основании опыта, но нужно учитывать: а – вес априорных убеждений, б – погрешность свидетельств. Тогда, если мы выбиваем из мира достаточно свидетельств, наша картина мира меняется куда надо независимо от начальной точки.
И что, мы предлагаем проделывать такие вычисления по любому мало-мальски значимому поводу? Скажем больше: они уже вершатся без нашего ведома. Наш мозг – это байесианский компьютер на углеродной основе, примерно вот таким он и занят. Зачастую – бессознательно. Выслушав прогнозы синоптиков о ясной погоде, он почему-то все равно выбирает зонт…
Но мы обещали показать, в чем заключается Абсолютная Истина и почему это очень-очень плохо. Как минимум, это просто скучно, как максимум – плохо совместимо с выживанием человечества. Напомним формулу P (A/B) = P (B/A) × P (A) / P (B), где P (A) = 1. Говоря простым языком, это априорная вероятность, взятая за 1, или, если кому-то так больше нравится, за 100 %.
Легко увидеть, что это исключает дальнейшее познание. Если P (A) = 1, ни одно свидетельство ничего не изменит, мы получили окончательный ответ. Или хуже того – мы начали с окончательного ответа. Если P (A) = 1, то P (not A) = 0, и P (B) = P (B/A) × P (A) + P (B/not A) × P (not A) = P (B/A) × P (A). Числитель всегда равен знаменателю, и независимо от любых свидетельств P (A/B) = 1.
Если с языка цифр перевести на русский, то…
Если мы в чем-то уверены на 100 %, это означает, что нет такого опыта, который заставил бы нас изменить свое убеждение.
Апостериорная вероятность будет всегда равна априорной, если первая равна 1. При этом весь мир может говорить против нас, уже неважно. Самое сильное свидетельство уже ничего не изменит. Познавать нечего – формально считается, что мы дошли до конца, и это вправду конец, локальный когнитивный коллапс. Вы как бы подписали обязательство (и поклялись жизнью!) никогда не менять свое мнение по некоему вопросу – вам не страшно от подобной необратимости? Вот если бы наша начальная уверенность равнялась хотя бы 0,9999, с этим можно было бы что-то сделать. Если мы оставляем хотя бы 0,01 % вероятности, что наши истины неверны, они могут измениться. Даже если мы оставляем вероятность один против триллиона – правда может просочиться в эту щель и все исправить, если мы все-таки были неправы. Но P (A) = 1 – это конец игры по определению.
Но это же и есть определение Абсолютной Истины! Если мы считаем наше убеждение лишь вероятным, пусть даже сильно вероятным, какая же это Истина с большой буквы, если ее можно пересмотреть в процессе? Это всего лишь предпочтительная гипотеза, но когда люди жаждут истину, они, я подозреваю, хотят чего-то большего. На временную гипотезу они согласятся с чувством, что им недодали, что это еще не то. Но не тем – опасным, загоняющим в тупик не тем – была бы как раз истина, как ее хотят. Сколько раз людям казалось, что их убеждения верны на 100 %? Человечество развивалось лишь потому, что эти 100 % уверенности все-таки никогда не были по-настоящему 100 %, и это позволяло сделать шаг вперед.
На всякий случай: ни одно научное знание не подходит под это определение истины с P (A) и P (A/B) = 1.
Нам могут возразить – а как же математика? Мы же полностью и окончательно уверены, что дважды два четыре? Да, на это можно ставить с сильной уверенностью. Миллион к одному, триллион к одному, если вас не пугают большие числа – гугол (10100) к одному. Но все равно не бесконечность. Если вы опускаете в коробку с двумя яблоками еще два яблока, велика вероятность (хоть гугол к одному, если вы бесстрашный человек), что обнаружите там четыре яблока, но все равно не бесконечная. Самое простое, почему там может оказаться три яблока, или пять, или, возможно, черная кошка: мы живем в матрице, которая до поры притворялась нашим миром и вот, как только вы наконец решили умножить свои яблоки, проявила свое истинное лицо. Какое угодно лицо, заметим, с почти любыми законами. Два яблока плюс два яблока в этом мире могут равняться черной кошке, почему бы и нет? Так что ставить гугол к единице против матрицы я, например, поостерегся бы. Виртуальная реальность сильно вероятнее, даже если в нее не верить.
Чем же тогда занимается наука, если не открытием окончательных истин (как выяснили, подозрительных и опасных)?
Согласно Карлу Попперу, наука производит не истины, а теории, лучшие, чем альтернативные.
И фронтир науки – это не набор истин, а набор лучших на сегодня теорий. Возможно, для кого-то звучит странно, но это мейнстрим уже более полувека.
Если что, сама теория Поппера – тоже не истина, а лучшая в моменте гипотеза на данную тему. Не больше, потому что никакого «больше» не бывает. Если кому-то кажется, что он поймал нечто «большее», то увы, в лучшем случае у него это пройдет.
Давайте сразу будем скромнее. Во-первых, 100 % уверенности не может быть. Ни в чем. Во-вторых, этого и не надо. Достаточно быть более правым, чем обычно, здесь и сейчас. Не волнуйтесь, этого хватит. Вы не сдаете экзамен, где можно и нужно набрать сто баллов из ста, причем ответы заранее известны – хотя и не вам. Метафора экзамена вообще не очень уместна.
Исследуя, вы скорее соревнуетесь, чем сдаете экзамен.
Это разные занятия, к ним разный подход. При этом никто не знает, что такое мировой рекорд в познании. Давайте приведем самую скромную формулу самого большого успеха. Быть меньшим профаном в данном вопросе, чем кто-либо на свете. Можно сказать «большим спецом», но мне симпатичнее фраза «меньшим профаном».
Итак, любая теория – это набор вероятностных суждений (при этом можно как угодно заблуждаться насчет их вероятности, сейчас это неважно). Но в обыденном языке истина – не то же самое, что вероятностное суждение, она потому и истина, что окончательная. И тогда лучшее на Земле знание не имеет отношения к такой истине. Тому, кто обладает окончательной истиной, можно посочувствовать. Но это рискованно. Он вам, скорее всего, не посочувствует.
P (A) = 1 в формуле Байеса – это диагноз фанатика.
Его радует то, что пугает нормального человека. Представьте, что некто поклялся жизнью не менять свое мнение, после чего его жизнь заиграла новыми красками, приобрела смысл и т. д. «Не менять свое мнение» синоним «исключить развитие». И пусть буквально такой клятвы не произносят, многие ведут себя так, как будто ее давали – в обмен на то, что они называют смыслом.
При этом научные и другие фрики часто требуют высокого, действуя низко. Один из подлых приемов: сначала обвинить оппонента в неабсолютности его знаний («вы же не владеете окончательной истиной?»). И пока он будет приходить в себя от странной претензии, тащить что угодно в обход лучшей из существующих версий… Все равно что презрительно заметить, что 5-тысячная купюра – это не состояние, а так себе, мелочь, и на основании этого пытаться подменить ее 50 рублями. Кажется, это предельная наглость или запредельная глупость, но со мной так спорили много раз.
Заметим, идеи Поппера называются «критическим рационализмом». Это не имеет никакого отношения к постмодернизму, релятивизму и т. п. Теория о том, что из двух теорий на одну тему одна почти всегда лучше другой, и теория о том, что все теории равнозначны, – это две сильно разные теории, нет? И одна из них явно лучше другой.
Самое простое опровержение релятивиста – предложить ему пожить в мире, где все теории действительно равнозначны. Сказать, что в этом мире у него будут проблемы – значит переоценить такой мир. Пожалуй, он невозможен даже в качестве эксперимента или изощренного наказания. Представьте мир, где что угодно могут начать делать как угодно. Например, как угодно строить дома, делать технику, судить людей. Эта история даже не сможет толком начаться, чтобы бесславно завершиться. Возможны лишь элементы такого мира в нашем. И как сказано, это было бы наказанием: проживание в месте, где запрещена эффективность в той или иной области.
Так называемый «скандал в философии» – то, что за 2,5 тысячи лет там не возникло общей для всех теории. Нет классиков, которые разделяли бы воззрения предыдущих классиков, скромно добавляя к ним пару томов по частным вопросам. Чтобы осознать масштаб странности, представьте, что у каждого известного физика – своя личная, неповторимая физика. Пока свою личную физику не придумаешь, в учебник не войдешь.
В чуть менее гуманитарной области (психология, социология, экономика) дело с общим знанием чуть получше, но тоже… Ощущение, что разные школы скорее воюют, чем делают общее дело.
Но давайте немного изменим оптику.
Посмотрим на разные школы скорее как на искусства, нежели науки. Скандал поутих?
Если мы описываем местность, то сумма вероятности всех альтернативных гипотез стремится к 1. Если там с вероятностью 0,3 болото, то на все другие версии (лес, поле, город Москва) остается лишь 0,7. Но если мы описываем способ чего-либо, то там сложнее. Один способ может не исключать другой, они могут сочетаться, и большую часть мы, возможно, даже не знаем. Это не сложение-вычитание нескольких понятных дробей, ограниченное единичкой. Сумма всех вариантов сварить суп или убить человека допускает куда большее богатство альтернатив. И главное, что одна альтернатива (сходили, посмотрели, там все-таки лес) не задавит другие.
Важно, сколько решений допущено по условиям задачи. Поэтому физика и география в одном экземпляре, а школ кулинарии или боевых искусств сколько угодно.
Гуманитарные теории прежде всего ценны как основания гуманитарных практик. За это их, грубо говоря, человечество и содержит. А также, конечно, по привычке, по случаю, по знакомству, но если по уму, то теории нам нужны, чтобы что-то делать. Может быть, не сейчас, а когда теория подрастет. Но все равно грядку теоретиков обычно поливают ради будущих практических урожаев, хотя бы возможных. А практика – это не пересказ реальности, а метод работы с ней. И он либо работает, либо нет, либо так себе.
В этом смысле гуманитаристика более похожа на школу ушу (или школу борща), нежели на химию.
И эти школы могут расти не исключающим друг друга образом.
Вопросы «стоит ли бить в драке ногами?» и «верна ли в биологии теория витализма?» из разных групп. В первой можно выбрать разные ответы, боксер и каратист могут даже подраться – итог их поединка не будет смертью для школ. А вот в биологии теории будут драться насмерть. И с теорией витализма разберутся, а с ногами нет. Так вот, философские вопросы – это вопросы класса «про ноги». С ними не надо разбираться до конца. Хотя стоит сравнивать между собой. Из того, что параллельно может существовать хоть сто школ, не следует, что везде учат одинаково хорошо и одинаково хорошему.
И это не принижение гуманитарного знания, пока что скорее аванс и возвышение. Если вы поступите в некую школу варки борща, вас точно научат варить борщ. Хоть как-то. Если поступите в некую «школу практической психологии», вы вступаете в зону риска, черт знает, чем там закончится. Чем угодно, вплоть до группового самоубийства. Строго говоря, в таких школах пока ничего не гарантируется, даже в лучших.
Итак, «знаем ли мы истину» – плохой вопрос. Его лучше проигнорировать, показав, чем он плох. Наш вопрос, можем ли мы предложить ответ лучше среднего.
Давайте сейчас скажем нарочито резко. Резче, чем следует, но зато запомнится. Пусть истину в привычном значении слова продолжают знать сумасшедшие, жулики или честные, хорошие люди, но застрявшие в XIX веке. Можно представить мир, где претензии на истину сосредоточатся только у такой публики – и это будет мир не глупее нашего.
Могут спросить, что значит лучший ответ? Кому он лучший? Пользователю, так скажем. В чем он лучший? В создании теоретических оснований для практик. Практик чего? Чего-то из большого набора, что мы сочли важным в жизни.
Все, что у нас есть, – это модели. Что-то одно, изображающее что-то другое. Учебник физики – модель физического мира. Но художественный роман тоже модель! Он ведь изображает какой-то мир: современный, исторический, пусть даже фантастический, но по каким-то важным законам все равно совпадающий с нашим (иначе нам было бы неинтересно). Возможна даже теория эстетики, судящая произведение по тому, насколько оно правдиво. То есть эстетика сводилась бы к эпистемологии. В пределе гармония, как в известной фразе, проверялась бы алгеброй. Про это интереснее поговорить подробнее, но пока…
Основной вопрос эпистемологии: как мы отличаем плохие модели от хороших?
При этом как-то их отличать умеют все люди, включая маленьких детей. Без этого умения человек не выживает, это главное, чем мы занимаемся, существуя в культуре и продолжая существовать в эволюции. И чтобы отличать модели, знать слово «эпистемология» не обязательно. Как сказано, кое-что мы умеем по умолчанию, без специальной подготовки. Обычно, того не сознавая, люди имеют схожую теорию истины, вроде персонажа Мольера, что с удивлением узнал, что всю жизнь разговаривал прозой.
По умолчанию у нас обычно «иконическая теория истины».
Чтобы иметь такую теорию, теоретизировать не надо. Мы даже не думаем, что это теория, мы думаем, что так и есть. Но это теория, причем не лучшая из возможных.
Иконическая теория истины про то, что портрет собаки должен быть похож на собаку. И чем больше сходство, тем истиннее. И вот мир – якобы такая позирующая нам собака, а ученые ее срисовывают… Не только ученые – вообще все. Проблема в том, что мы не знаем, как выглядит эта собака на самом деле, мы имеем дело только с ее портретами.
Давайте сформулируем задачу, на первый взгляд это парадокс.
Задача в том, чтобы определить, какой портрет лучше, но при этом нельзя увидеть того, чей это портрет!
Лицо натурщика навсегда во тьме, и даже не известно, существует ли он вообще. А портретов целая куча. И надо выбрать какой-то один. И от этого выбора будет зависеть наша жизнь… И вот здесь – подсказка. Мы не знаем, что нарисовано, но знаем, что происходит с нами, когда мы выбираем ту или иную картину. Например, выбрав одну картину, мы начинаем с ней погибать. А выбрав другую, мы видим, что дела налаживаются. Мы начинаем контролировать природу, животных, других людей. Вероятно, в этой картине заключена какая-то сила и стоит ее держаться. По крайней мере до тех пор, пока не встретится полотно еще большей силы. Мы используем картину как инструмент адаптации, выживания и удовольствия. Все это происходит с нами, переживается непосредственно, и нам не приходится бегать за натурщиком.
Говоря словами Эрнста фон Глазерфельда: «Истина – это не картина, а ключ». Мы еще заменили бы слово истина словом «знание», истина как-то слишком срослась с портретной теорией.
Мы не можем видеть, насколько портрет похож на лицо, которого нет, но видим, подходит ли отмычка к замку. И сколько вообще дверей этим можно открыть.
Можно вообразить мир, где за истину как за «сходство» били бы по голове. Например, мир, придуманный каким-то злым богом. Черты этого есть, кстати, и в нашем мире, но лишь черты и лишь иногда. Например, когда совсем маленький ребенок спрашивает, откуда берутся дети, короткая ложь обычно адаптирует лучше, чем полная правда. Адаптирует, то есть лучше для психики, по критерию нынешнего спокойствия и успешности в будущем. И именно эта версия является предпочтительным знанием здесь и сейчас.
Между моделью, несущей сходство, и моделью, несущей пользу, эволюционно успешное существо выбирает пользу.
Конечно, иначе оно не будет эволюционно успешным. И все мы – потомки этого существа, наследующие его привычки выживания. К черту художества, для жизни нужны отмычки.
Но это в принципе. На практике лучшие отмычки часто напоминают полотна живописцев, причем строго реалистической школы. Никакого сюрреализма и кубизма, только натюрморт и пейзаж. Вероятно, неспроста. Отсюда и миф, что наука рисует собаку. Но финальная оценка работы все равно по ее взаимодействию с тем или иным замком.
Важнее всего в знании – его потенциальная польза. Но именно ее, как правило, сложнее всего оценить, особенно в момент рождения. Как вы будете, например, прикидывать пользу законов Ньютона? В чем измерять? С чем сравнивать? Поэтому при оценке теории работают какие-то опосредующие теории. Держим в голове пользу, но говорим, например, о фальсифицируемости.
Эпистемология про то, что мы можем знать и как именно, а онтология – это учение о мире. Но теория, по большому счету, всегда одна и та же. От того, какая у нас эпистемология, зависит, какая у нас будет онтология. И наоборот. Эти доски связаны. Сделав ход на одной, что-то делаешь и на другой. Рассказывая, как возможно что-то знать о мире, мы рассказываем о том, как устроен мир, и наоборот.
Здесь, начав с вопросов «про знание», мы уже во многом описали мир. Но давайте уточним, что такое знание. Мы уже сказали, что оно у нас понимается в самом широком смысле и где об этом можно подробнее прочитать (у Дэвида Дойча в «Структуре реальности»).
Далее будет несколько тезисов, столь важных, что они дословно выписаны мной два раза. Здесь и в книжке, как это ни удивительно, про инвестиции и трейдинг. Хотя ничего удивительного: если заниматься чем-то по уму, всегда желательно начинать с базовой онтологии, прежде чем поделиться неким знанием, например тем, что вообще понимается под знанием и чем хорошее знание отлично от того, что им кажется.
Итак, уже понятно, знание – это не только то, что находится на странице учебника.
Знание – это то, что адаптирует к миру – раз.
Чем лучше адаптирует, тем лучше. Переиначивая, получим другое определение: что адаптирует – то и знание. Если за углом школы учат каким-то непристойным вещам, но это лучше адаптирует к жизни, чем заучивание параграфа по органической химии, то лучшее знание сейчас получает прогульщик Вася за углом, а не заучка Петя за партой.
Что значит – адаптирует? Способствует выживанию носителя определенных программ и распространению этих программ за пределы его тела.
В случае животных программы заключаются в генах, а успешное распространение сводится к оставлению максимального потомства. Человека это тоже касается, но его программы не только в генах, они в культуре – с легкой руки Ричарда Докинза это стали называть «мемами». Например, прогульщика Васю за углом школы научили определенным грязным ругательствам, это уже элемент культуры. Если он будет ругаться неловко и не к месту (например, вставляя подобные слова в тест ЕГЭ), это понизит его статус. Но обычно люди приобретают новое знание вместе с правилами уместного употребления. Если Василий будет употреблять новые слова к месту, это, вероятно, несколько повысит его статус в референтной группе. Его девушка и младший товарищ, возможно, скопируют его культурную норму, и грязные ругательства продолжат распространение в качестве культурных программ данной популяции как повышающую привлекательность их носителя.
Но давайте заступимся за химию. Пока заучка Петя ее вызубривал (это тоже полезное знание, но ограниченное – позволит сдать завтрашний экзамен, но не более), Катя полюбила предмет и впоследствии стала выдающимся химиком, автором научно-популярных книг и вузовского учебника. В плане социального статуса она обогнала и Васю, и Петю, более того, матерные мемы Васи заразили только двух близких, а ученые мемы Кати заразили тысячи незнакомых людей. В общем, учите химию – тем более что все матерные ругательства мы и так отлично знаем.
Мы начали с того, что знание адаптирует, это раз. Можно сказать, что оно адаптируется к миру путем того, что адаптирует нас. Далее…
Знание – это всегда программа или данные для программы – два.
Можно сказать, что нечто, в чем заключено знание, всегда запрограммировано на что-то.
Знание – это всегда гипотеза о внешнем мире – три.
Считается, что биологи могут восстановить примерную картину окружающей среды миллионы лет назад, если им дать гены того, кто имел с этой средой дело. Чтобы в ней выжить, он должен был иметь о ней адекватные представления, даже если он простой хомячок. Нет таких хомяков, которые ничего не знали бы о мире. Если бы у нас был другой мир, у них были бы другие гены. То же самое касается жуков, деревьев и нобелевских лауреатов – все они адаптированы путем того, что их гипотезы как-то отражают реальный мир.
Можно добавить четвертый пункт: программа легко копируется, иначе как она попадет на новый носитель?
А ведь успешные программы живут сильно дольше носителей. Если объединить все пункты, мы получим примерно следующее.
Знание – это адаптирующая программа-репликатор, построенная на гипотезе о внешнем мире.
Везде, где мы видим это, мы говорим о наличии знания. Но это действительно очень широкое определение, оно тождественно жизни в целом.
Любая букашка – кладезь знаний.
Далее, в этой онтологии все, чем является человек, – это, в общем-то, его знания и следствие его знаний. Например, мы видим красивую девушку. Ее красота – это проявление разновидности знаний.
Давайте присмотримся, где там знания? Во-первых, в генах. В ходе отбора они успешно оптимизированы под задачу повышения сексуальной привлекательности выше среднего в популяции. Это значит, что в генах есть имплицитное представление о популяции, условиях жизни этой популяции, доминирующем типе психофизиологии и культуры, отвечающих за то, что они находят привлекательным, а что нет.
Короче, на этой флешке – огромная энциклопедия. И наша героиня – плод программ, строящих ее тело согласно этой энциклопедии. Но этого мало. Привлекательный человек – это ведь не только тело. Если бы наша героиня в младенчестве потерялась в лесу и выросла с обезьянами, мы получили бы девочку-зверушку, следствие необратимого процесса замещения человеческих паттернов поведения нечеловеческими. Это существо, например, уже не смогло бы освоить речь. Счесть это сексуально привлекательным мог бы редкий человек, и его самого сочли бы девиантом.
Таким образом, важно еще поведение. А это значит, что к генам (они отвечают за поведение больше, чем нам хотелось бы) добавляются мемы. Красивый человек некрасив, если неподобающе себя ведет. Мы сейчас не станем спорить о вкусах, они могут быть какими угодно. Что одному блаженство, другому – блажь. Важно, что есть какие-то требования, и им надо соответствовать. По условиям задачи девушка соответствует, значит, она воспитанная. И мы спрашиваем, где тут знание? Ответ – везде.
В этих терминах любое различие между людьми может быть описано как различие в реализованном на них знании.
Неважно, идет ли речь о том, как мы выглядим, говорим, считаем. Можно сказать короче.
Человек – это его знание.
В знании не только разница между ученым и лжеученым, это разница между хорошим спортсменом и плохим. Что значит «хороший спортсмен»? Это отличия от обычного человека, начиная с того уровня знания, которое на уровне ДНК. Дальше это отличия в характере и мотивации, где к генам добавляются мемы. Дальше это отличия спортивных школ как знаниевых институтов. Наконец, различия конкретных приемов как подпрограмм в мозге, у одного будет так, у другого эдак.
В итоге один платит деньги, чтобы заниматься спортом, второму платят тысячу долларов за игру, третьему – сто тысяч. Тысячу долларов в минуту. Есть страны, где это средняя зарплата в год. Чем обусловлена такая разница и эти деньги? В случае биржевого трейдера и даже бизнесмена можно еще сказать – повезло (хотя в долгом периоде все встанет на свои места). Но в спорте как раз разрыв в классе очевиден сразу: хороший боксер побьет плохого, и поэтому он получает больше. Примерно также у шахматистов. Это в чистом виде премия за асимметрию знаний.
…Есть только знание и пустота. Эволюция – это эволюция знания, потому что в некоем широком смысле ничего другого нет вообще.
Если тезис кажется слишком вызывающим, замените «пустоту» на «неживую материю». Но зафиксировать, что существует какая-то неживая материя, можно только с появлением знания. Человек – это глаз, который Вселенная изобрела, чтобы увидеть саму себя. Впрочем, «человек» здесь звучит слишком гордо. Кое-что можно увидеть уже посредством, например, мыши, хотя и не слишком многое. А вот совсем без жизни, то есть без гипотез об окружающем мире, – ничего. Выходит, что в каком-то смысле до знания и без знания есть только пустота.
Возможно, будет доказано, что знание, с поправкой на случайность, может только возрастать. То есть все может кончиться катастрофой, но это игры вероятности – при прочих равных это то, что всегда растет. По крайней мере, на самом большом таймфрейме мы видели только это, только восходящий тренд.
А как же богатство различных форм? Как правило, все это может быть сведено к фенотипу того или иного знания. Посмотрите на свою комнату, свой город. Кажется, там много всего и разного, но все, что вы увидите, подходит под определение фенотипа суммы знаний, накопленных человечеством. В том смысле, как запруда бобров является фенотипом генетического кода бобра (Ричард Докинз «Эгоистичный ген» или «Расширенный фенотип»)
Но давайте сделаем еще шаг.
Строго говоря, не мы обладаем знанием, а оно нами.
Этот принцип похож на то, что методологи (в смысле щедровитяне) говорят о мышлении. Мышление важнее, чем его случайный носитель – человек. Конечно. Я согласен, с правкой на то, что мне больше нравится слово «знание». Говоря «мышление», мы не можем включить в нашу схему, например, белого пушистого котенка. У котенка нет языка, следовательно, нет мышления, а знание есть (оно есть даже у мха – гены-то есть). Мне ближе мировоззрение, признающее наличие знания у котят, щенят, мхов и бактерий.
Мы говорим о том, что знание должно быть полезно, чтобы быть вообще. Но кому полезно, прежде всего? В первую очередь – самому себе. А нам как бы платят за то, что оно у нас проживает.
Можно сказать, что знание использует нас. Можно сказать, что мы используем знание. Можно сказать так и так, можно назвать это симбиозом.
При этом, что такое знание, понятно лучше, чем что такое человек. Чтобы не писать про это отдельный том, давайте пока притворимся, что отлично это знаем. В обыденном языке мы же используем это слово, и проблем нет? Ну вот, пусть в этом месте их пока и не будет. Человек – это человек из обыденного языка, договорились.
Знание использует нас, иначе никаких «нас» вообще не было бы. Отлично. Вопрос для нас, какое именно знание? Мы есть постольку, поскольку сдали свой мозг и свое тело некоему, так скажем, жильцу. Без него никак. Жилец съедет – мы умрем.
Но мы можем выбирать, кому именно мы сдадим свой мозг.
Наша жизнь определяется двумя главными факторами. Первый связан с тем, какое знание в нас поселилось. Второй обусловлен случайностью. Все остальное мелочи. Главное решает наш жилец и игральные кости. Вторым мы не управляем (иначе оно уже не случайность), но давайте что-то делать с первым! Дальше все будет об этом.
Давайте уточним. Строго говоря, жильцов два. Тот наш жилец (гены) от нас не зависит (или пока не зависит), его не трогаем. Что выпало – то и есть, могло быть хуже. А вот второго (назовем это вслед за Докинзом набором мемов) мы всегда можем выгнать, переделать, заменить на кого-то другого. По большому счету, в жизни достаточно всерьез заниматься только этим. Все остальное приложится.
Рациональность – это оптимальность по определению: нельзя сказать, что есть способы лучше, чем рациональные.
Как только рационалист видит, что это лучшие способы, он обязан бросить свой вариант и перейти к этим способам. Дайте время, и вся оптимальность мира соберется в лукошко рациональности.
С определениями, напомним, не спорят. Их можно принять или не принять, но тогда придется давать свои. Например, «рациональность – искушение от дьявола». И жить дальше, пожиная плоды своего выбора, мы же остаемся при своем.
Итак, рациональное – синоним чему-то типа лучшее из возможного, и это тождество введено корректно. Аналогично, доказать, что нечто логически ошибочно, значит доказать, что оно просто ошибочно. Не бывает «с логической стороны вы правы, но вот с другой…». Нет никакой другой стороны, если вы понимаете, что такое логика.
Но рациональность – «лучшее из возможного» именно потому, что она никогда не верна конкретному варианту. Не привязывайтесь к способам и идеям. Как только появляется лучший вариант, мы, будучи рационалистами, обязаны его предпочесть.
Есть кодексы, где нельзя изменять своим убеждениям, и кодексы, где, наоборот, должно изменять свои убеждения. Выбирайте вторые. Со временем они побеждают.
Мы можем говорить оптимальность, можем говорить эффективность. Если не особо следить за речью, часто говорится как синонимы. Если придираться к словам, то оптимальность – лучший вариант эффективности, а эффективность – что-то близкое к оптимальности.
Возможен и такой словарь, что оптимальности, как и окончательной истины, толком никто не знает. Может быть, лучший способ найдут через тысячу лет, может, не найдут. Тогда оптимальность – лучший способ из видимых сейчас. Возможно, лучше говорить «эффективность». Эффективность – это то, что заметно эффективнее среднего здесь и сейчас.
Можно спросить, а для чего ваша оптимальность-эффективность? Пусть вы что-то делаете эффективно, но что и зачем? Хороший вопрос, который иногда ошибочно считают индульгенцией для любой последующей глупости. Но это всего лишь еще один вопрос, с которым можно и нужно поступить как с другими вопросами. В конечном счете это будет задача, и будет эффективность в обращении с этой задачей. И рациональность опять будет лучшим способом.
Насчет «последующей глупости», она может быть любых масштабов и в любом месте. «Поскольку жизнь не имеет смысла, то…» И далее по вкусу говорится что угодно. Или можно приписать жизни такой смысл, что последствия будут еще хуже, чем это что угодно, всплывшее ранее. Не надо в это впадать. Продолжайте оставаться рациональными – это будет лучшей стратегией. Даже на вопрос о смысле жизни (давайте предположим, что задали его с серьезным выражением лица) более-менее существуют ответы. И лучшим ответом снова будет рациональный. По определению. Даже неважно какой. Про это можно поговорить отдельно, но сейчас это слишком увело бы в сторону.
Уточним, что рациональность – это эффективность культурного существа. Кошка эффективна без рациональности. В принципе, мы тоже можем, как кошка. Раньше люди так и были, и ничего – выживали, жили, чему-то радовались. Это возможная жизнь, но она никогда не будет пределом возможного.
Важно, что маркер рациональности стоит не на содержании, как могло бы показаться. Нельзя быть рациональным, выучив самую рациональную книжку. Это не то, что можно «выучить».
Рациональность – не столько содержание убеждения, сколько способ, каким оно получено.
Второй закон Ньютона может быть содержанием иррациональной догмы. А любое сколь угодно дикое (нам сейчас!) по выводу заключение – плодом рационального мышления, если получено по лучшей процедуре как лучшее из возможных (на тот момент!).
Чисто по содержанию убеждений может показаться, что нынешний школьник-зубрила рациональнее мыслителей древности, но вряд ли, потому что важно не содержание. При этом мы не переоцениваем мудрецов древности, скорее, не обольщаемся насчет школьника, сколь угодно готового к своему ЕГЭ.
Давайте сейчас посмотрим на историю. Лучше сказать, Большую Историю. Биг Хистори – это то, что начинается с Большим Взрывом и к чему подключается человек. То, о чем мы говорим, настолько значимо, что происходит в ее размерности, это ее этап, и касается не только людей, но вообще Вселенной. Мы недооцениваем роль перехода от традиционной культуры к рациональной (может быть, потому, что это все еще происходит). Это смена не культур, а принципа рождения и отбора знания в культуре, что намного важнее.
Большой скачок в эволюции – это всегда скачок в способе, каким развивается знание.
Например, переход от биологической эволюции (гены) к культуре (мемы). Рождение рацио сопоставимо по значимости. Это сильное заявление, оно пугает, мы сами не верим в него до конца. Но это скорее так, чем не так. Мы живем в привилегированное время, переломном моменте. Это противоречит тому, что можно назвать интуитивным чувством пропорции («мы что, особенные?»). Получается, что особенные, даже если самые заурядные. Время такое. Кто-то должен в нем жить, и это выпало нам. Давайте не стесняться, оглянемся и честно оценим. Теперь уже интуитивное чувство пропорции будет за нас, эпохи отличаются, и видно, как ускорилось время. Возможно, за последние 500 лет на Земле произошло большее, чем за предыдущие 500 тысяч. А за последние 500 тысяч большее, чем за 500 миллионов.
Если вы не заметили, мы сказали еще одну страшную вещь. Если скачки сопоставимы, то сопоставимо различие существ. То есть человек рациональной эры относится к дорациональному как последний к обезьяне? По статусу в Биг Хистори – да, пропорция примерно такова, хотя с оговорками. Первая – это не так уж заметно, потому что нет в чистом виде рационалов и принципиально иных людей, все являются смешанными типами. Вторая – сравнивать надо не столько людей, сколько сообщества: знание лежит в культуре, отдельный человек не хранит всю культуру в голове или на компьютере. Тогда уточним, и все равно получим дерзкий тезис.
Чисто формально на шкале эволюции наше общество относится к тому, что здесь было три тысячи лет назад, как последнее к стаду шимпанзе.
Конечно, ни сейчас, ни три тысячи лет назад средний человек вряд ли с этим согласится. Он будет переоценивать свою уникальную «биологию» и недооценивать текущую «культуру», что обусловлено как его биологией, так и его культурой.
Но давайте немного собьем пафос. Отметим на полях в жанре анекдота: мысль, что лучшие из животных совершеннее худших из людей, не вызвала бы у людей такого протеста. Это, в общем, старая сентиментальная мысль. При этом под словом «совершеннее» можно понимать что угодно. А ведь наш тезис, якобы столь радикальный, куда скромнее.
Наука – частный случай рациональности. Не бывает иррациональной науки, но можно быть рациональным, занимаясь чем-то другим.
Можно спросить, где границы науки? А является ли наукой, например, педагогика? Можно начать тут спор, задора хватит на годы. Но вообще, как договорились. Это опять вопрос словаря. Если наука для вас только про «природу» и «как оно есть», то теория про нормативность человеческой практики – нет, это не наука. Для вас это будет… скорее инженерия. Или какая-нибудь «методология». Но это для вас. В моем словаре – наука.
Когда Г. П. Щедровицкий так горячо рассказывал в конце жизни, что наука – это какая-то ерунда при смерти (см., например, цикл лекций «На досках» 1989 года), а будущее людей за методологией, он явно имел в виду что-то очень личное. В Гарварде, наверное, удивились бы, какие словари публично использует видный советский ученый.
Может ли наука быть иррациональной? Смотря что вы понимаете под этим словом. Это снова спор о словах, то есть бессмысленный и беспощадный. Если вы считаете, что наука – это метод, иррациональной науки не бывает. Если вы считаете, что это социальный институт, «то, что происходит на кафедре», «то, чем занимаются ученые» – тогда все бывает. Дураки бывают везде, на кафедрах тоже. А дуракам, как известно, закон не писан. Иногда они могут захватить целое направление – почему бы и нет?
Особенно в гуманитарных науках, где процедуры верификации менее строги и больше зависят от того, «как люди договорятся». Это создает простор для коррупции (в широком смысле слова) и заповедник для гоблинов. Более того, как только мафия окопается, рациональность в методе работы перестанет быть конкурентным преимуществом, скорее наоборот. Вся рациональность уйдет на игру в соответствие текущим, сколь угодно иррациональным, правилам социализации. Конечно, это странное социальное новообразование, и долго длиться не может. Но, как говорится, на наш век хватит.
Однако вернемся к науке. Для меня это, конечно, метод. И это квинтэссенция рациональности. Лучший пример, чтобы рассмотреть, как худшие теории уступают место лучшим.
Когда мы мыслим успешно о чем угодно, мы мыслим примерно так, как делают в науке.
И это уже повод рассмотреть поближе, как они это делают. Какие там правила, процедуры, техника. Потом технику можно будет перетащить почти в любую область, куда нам надо.
Значит, оцениваем идеи. Навскидку насчитал семь критериев рациональной процедуры оценки. Это не значит, что семь – магическое число. Можно было насчитать больше или меньше. Не так важно сколько. Что-то полезное будет независимо от числа пунктов.
Начнем с того, что можно назвать жесткими формальными критериями. Если теория не соответствует даже им, она вообще не выходит на ринг с другими теориями. Это сразу недопуск к соревнованиям.
Во-первых, логическая непротиворечивость теории.
Если черный квадрат у вас одновременно и красный шар, лучше сразу поискать другую идею.
Во-вторых, фальсифицируемость по Карлу Попперу.
Приведя гипотезу, надо сразу указать, какие факты из мира ее опровергнут. Если таких фактов нет, она не имеет отношения к миру; это не модель, а погремушка для личной психики. Теория должна быть подставлена ее автором под удар. Если не подставлена, она не принимается к рассмотрению.
Повторимся, должен быть ответ на вопрос «какие факты заставили бы тебя изменить свое мнение?». Если теория остается здравствовать, несмотря на любые факты, то это теория не бессмертная, а мертворожденная. Буквально, при таких вводных она может утверждать о мире что угодно – и вряд ли что угодно окажется тем, что надо (подробнее см. главу № 26 «Неуязвимая теория – это мусор»).
В-третьих, теория должна быть жесткой, как называл это Дэвид Дойч.
Про это, в частности, в его книге «Начало бесконечности». Этот пункт пояснить сложнее, но это очень близко к тому, где хранится тайная сила науки. Значит так: если в вашем объяснении можно произвольно поменять почти любую часть и оно будет все так же замечательно что-то объяснять, то оно вряд ли что-то объясняет вообще, и это видно уже сейчас.
Он сам поясняет это на примере смены времен года. Точнее, теории, почему они меняются. Научная теория жесткая, там ничего нельзя изменить без того, чтобы она не перестала объяснять: вот Солнце, Земля, вращение, угол наклона. Измени хоть что-то – теории не будет.
А вот древнегреческий миф. Кто-то из богов кого-то похитил, кто-то загрустил, кого-то отпустил, и вот природа, следуя за этими играми богов, увядает и расцветает. Мы даже не будем пересказывать, кто кого похитил и зачем (честно говоря, мы это уже забыли). Но именно это и показательно. Это история, в которой можно изменить все что угодно, и она останется такой же, якобы все объясняющей историей. Можно заменить всех богов на каких-то других. Можно изменить сюжет: похищение, например, на побег или на болезнь. Непонятно, почему именно так, а не эдак. Мягкая, пластилиновая версия не имеет никаких преимуществ перед тысячей похожих на нее. У нас нет оснований выбрать именно ее. Можно сказать, что достоверность таких историй размазана по всему возможному спектру. Мы не можем выбрать весь спектр сразу, мы должны ткнуть пальцем в один вариант, но их тысяча – и все равнозначны. А значит, сила каждой отдельной версии (на одной из которых мы остановимся) делится на эту тысячу, или миллион. Наверное, это можно показать средствами математики. Но основная мысль понятна и без нее. Теория, если она берется что-то объяснять, либо жесткая, либо плохая.
Заметьте, мы еще даже не подошли к слову «эксперимент», а уже основательно расчистили ринг от мусора. Что ж, давайте подойдем к тому, что считается основным.
В-четвертых, теория должна делать успешные предсказания о мире.
То есть эти предсказания должны как-то выполняться. Как минимум «угадайка» должна обыгрывать генератор случайных чисел и то, что мы зовем интуицией, как максимум – обыгрывать прогнозы других теорий.
Если мир не спешит устроить теории судный день, то можно его поторопить – это называется эксперимент. Но вообще-то эксперимент – это любое наблюдение, имеющее отношение к предсказанию. Например, можно выглянуть в окно, увидеть там солнышко – вот и успешно проведенный эксперимент (а по нашей гипотезе, например, должны были быть тучи, потому что так было вчера).
Можно сказать, что интеллект человека – это в первую очередь способность предсказывать, а потом все остальное.
Подробнее об этом, например, в книге Джеффа Хокинса и Сандры Блейксли «Об интеллекте»[1]. Именно предсказание – главное. Если бы мы как-то не представляли себе будущее, мы не смогли бы в нем жить. При этом большую часть окружающего мира все люди предсказывают одинаково. Например, что я примерно увижу, выйдя из подъезда. Но иногда предсказания различаются. В этом маленьком иногда все различие между умным и идиотом.
Итак, мы дошли до эксперимента. В гуманитарной области это сложно, но можно, если их не жалеть. Заставьте политологов, психологов и биржевых аналитиков предсказывать так, как это делают физики, ставя на кон свою репутацию. Станет видно, что многих «специалистов» можно уволить, но появится, за что уважать оставшихся. Пока они в общей куче и в целом куча пахнет факультативностью, ведь не за что особо уважать. Что значит факультативность? Как правило, эти ребята вообще ничего никогда не гарантируют: возможно, эта акция подорожает до 200 долларов, возможно, этот политик выиграет выборы и т. д. При этом их оскорбила бы формулировка возможно, мы вам заплатим. Платить за их возможно надо не по возможности, а строго обязательно. Теперь сравните это с работой, например, инженеров.
Все настоящие психологи и экономисты меня горячо поддерживают, правда?
Вернемся к отбору теорий. Далее, помимо жестких критериев отбора (не логична – не идея), есть мягкие. Они не дискретны (как различие мальчик – девочка), а континуальны (как степень волосатости) и отражают некую предпочтительность (в следующий этап шоу проходит самая волосатая девочка из имеющихся).
В-пятых, желательно, чтобы теория согласовывалась с корпусом уже принятых теорий.
Все должно быть более-менее согласовано. Двадцатая страница не может противоречить остальной книге. Но если одна страница требует, чтобы ради нее переписали всю книгу, которая в целом оправдывает доверие, то дело скорее в этой странице. Скорее, стоит переписать ее. Понятно, что при прочих равных из двух страниц книгу дополнят более согласованной.
В-шестых, чем проще – тем лучше. Из двух теорий, равно прошедших иные фильтры, лучше та, что меньше по своему содержанию.
Одна страница весит больше, чем тысяча. Это та самая бритва Оккама (подробнее в главе № 25). Дело не в лаконизме самом по себе, а в хрупкости, назовем это так. Чем экономнее теория по своему содержанию, тем она прочнее. «Меньше места» означает «меньше места, где это может сломаться».
В-седьмых, чем глубже – тем лучше. Из двух теорий, равно прошедших иные фильтры, лучше та, что больше по содержанию того, что она описывает.
Чем универсальнее закон, тем лучше. Если же каждый частный случай объяснять своей частной теорией, то, возможно, их лучше вообще оставить без объяснения. Теория, которая распространяется только на один-единственный случай, скорее всего, настолько слаба, что не распространяется даже на него. А то, что нам кажется ее «работой», есть лишь результат подгонки. Если кто-то загадает число от одного до ста, а другой будет называть числа наугад, рано или поздно он угадает, но за этим не будет ничего – ни метода, ни ценности, ни разумной ставки, что он угадает снова. Примерно то же самое означает «подгонка». По сути, это успешная угадайка, производящая на свет теории малой мощности специально для данного случая. Но это те сущности, которые точно не нужно умножать.
Мы описали правила ринга, где бьются идеи, и полосу препятствий на подступах. Видно, что это трудно, и проще уйти, чем выдержать. Напоминает школу спецназа. Или элитный вуз, где конкурс 100 человек на место. При этом правила приема честные, ясные, всем известные. «Да победит сильнейший». И сильнейший побеждает. Земля преобразилась за пару столетий, потому что на Земле создались условия, при которых знание развивается на порядки быстрее, нежели ранее. Все это, по большому счету, последствия того ринга.
И на какие бы темы мы ни думали (где взять денег, верить ли другу, кто это сделал), когда мы думаем хорошо, мы делаем это как-то похоже… И уж точно – не наоборот.
А теперь вопрос, по каким правилам отбираются идеи в философии? Вы не поверите, я сам в это не верил. Но, прочитав сотни книжек, готов поделиться страшной тайной. В большинстве работ, включая самые известные, вообще нет правил! Точнее, они примерно как у беллетристики. У элитарной беллетристики, уточним: не всякий, осиливший Кафку, осилит Лакана. Надо написать так, чтобы кому-то понравилось. Все. Нравиться можно по-разному. Логика – не самое сильное средство для обольщения, так что обычно обходились без нее.
Если вы сомневаетесь, посмотрите на тех полках шкафа, где стоят, например, «Русская религиозная философия» или «Постмодернистская философия XX века». Мы специально взяли две полки, которые уж никак не дружат друг с другом, можно сказать, это полки-антагонисты. Но это их дело. Нам важнее, что обе демонстративно не дружат с рациональностью. Есть лишь отдельные направления в философии, которые признают верховенство логики и утверждений наук в сферах этих наук (например, у англосаксов в их «аналитической философии»). Но для фрейдомарксизма, например, этот закон просто не писан. Там вполне могут объявить здравый смысл, скажем, фаллоцентрической иллюзией капитала и построить дискурс через это. Главное, чтобы кого-то вштырило по любым возможным причинам (будь они в области здравого смысла, фаллоса или капитала). Как в стендапе – главное обаять публику. Но есть важное отличие от стендапа, данный дискурс – это не смешно.
Хотя смотря как посмотреть. Чтобы показать, что считают нормальным люди, считающие себя философами, приведем несколько примеров. Начнем с малого. Сайт «Философский штурм». Судя по аватаркам, большая часть авторов – уже в летах, многие получают деньги от государства за образовательную и исследовательскую работу.
Вот как они, например, исследуют в 2017 году блокчейн и криптовалюты – главный хайп того года.
«Если Бог – это источник разума человека, а разум – это живое „богоявление“ в реальном мире, то деньги – это тоже проявление закона разума в социальном экономическом общении. И как проявление разума они имеют свой строгий закон-логос, не менее жестокий, чем закон гравитации. За нарушение этого закона люди и целые общества расплачиваются судьбой и жизнью. Взлеты и распады государств должны быть рассмотрены как резонанс и диссонанс с законом денег („богом денег“).
Так вот, для мировой интеграции как этапа общечеловеческой эволюции необходим был такой качественно новый язык, которым и стал блокчейн-отец и биткойн-сын. Произошло то, что предсказывали Маркс с Энгельсом:
„Кто был ничем, тот станет всем“. Мир нуждался в идеальном средстве интеграции, безпогрешном мериле, гарантии честности сделки и стабильном накопителе ценности – и это свершилось.
Мы – свидетели величайшего переворота в мировом ментальном пространстве. Биткойн непобедим, потому что он идеально соответствует закону денег, логосу финансового разума и, по большому счету, Логосу Бытия. Бог требует справедливости, соразмерности, верности обетов-обещаний. На такой основе есть перспектива нового этапа процветания разумного человечества».
А вот исследование на вечную тему.
«Женский биопол асексуален, поэтому и поведение его с мужчиной не может иметь программу действия. Если брать мужской биопол, то его сексуальность вторична от женской, но женский биопол – еще не женщина. Поэтому женскому биополу требуется время, чтобы привыкнуть к объекту, отсюда придается значение ухаживанию, хотя никакого смысла ухаживание не имеет, кроме возникших проблем для женского биопола, связанных с садомазо-отношениями, перекрывающими пути к женской сексуальности на дороге к браку, которые естественно только и могут возникать у женского биопола в связи с асексуальностью его.
Потенциально сексуальность формируется в полной семье, где мать играет первую скрипку, позиционируя себя отцу семейства, поэтому первой женщиной, как и первым мужчиной, для биополов становятся родители, но если семья ориентирована только на мать, а отец номинален, в семье теряется влияние на детей в сексуальном плане. Дети из неполных семей и детдомов асексуальные, неблагополучие семьи определяет и состояние социума.
Фрейд, Витгенштейн, Ницше, Толстой были асексуальными, в их семьях отцы были номинальными или отсутствовали. Женщина как субъект сексуальности проявляет себя прежде всего как жена, а потом и как мать для детей.
Семья хозяйственная внешне ориентированная, там нет индивида, а значит, такая не создает сексуальности, почему Маяковский и писал „быт заел“, а значит, сам асоциально ориентирован был, если и в браке не был».
Мне могут сказать: «Ну, это специально что-то нашли». Даже если и специально, это все равно показатель, мы же нашли это не на помойке. Но хорошо, вот текст, который нашел не я: это «Капитализм и шизофрения» Феликса Гваттари и Жиля Делеза, философская классика, некоторые считают ее книгой века («когда-нибудь наш век назовут веком Делеза», как сказал один его коллега).
«Постоянное производство самого производства, привитие производства к продукту составляет свойство машин для первичного производства. […]
Из производства следует продукт как часть тождества продукт/производство. Это тождество образует третий термин в линейной серии, как бы огромный недифференцированный объект. Все на мгновение останавливается, застывает (потом все снова заработает). В каком-то смысле больше хотелось бы, чтобы ничто не работало, не функционировало: не рождаться, остановить колесо рождений, остаться без рта для сосания, без ануса для испражнения. Достаточно ли повреждены машины, достаточное ли число деталей от них отвалилось, чтобы они превратились сами и нас превратили в ничто? Видимо, для этого потоки энергии еще слишком связаны, частичные объекты еще слишком органичны… Наш организм создаваем машинами желания, но в лоне этого производства, в самом этом производстве тело страдает от такого устройства, страдает от того, что оно не организовано по-другому, что оно вообще организовано… Автоматы перестают работать, из них вываливается составлявшая их неорганизованная масса. Полное тело без органов непродуктивно, стерильно, непорождено, непотребляемо».
Здесь могут сказать: «Ну, вы специально отобрали каких-то постмодернистов». Хорошо, вот самая классичная классика.
«Ее [природы] отличительной чертой является то, что идея определяет самое себя, то есть полагает в самой себе различие, некое иное, но полагает его таким образом, что она в своей неделимости является бесконечной благостью и сообщает, дарит инобытию всю свою благость. Бог, следовательно, остается равным себе в своем определении другого. Каждый из этих моментов сам, в свою очередь, является всей идеей и должен быть осуществлен как божественная тотальность. Различенное может быть постигнуто в трех формах: как всеобщее, особенное и единичное. Как всеобщность различенное остается в лоне вечного единства идеи; это вечный сын божий, как его понимал Филон. Крайней противоположностью этой формы является единичность, форма конечного духа. Единичное как возвращение в само себя есть, правда, дух; однако как инобытие, исключающее все другие духи, единичность есть конечный, или человеческий, дух, ибо до других конечных духов, кроме людей, нам нет никакого дела. Так как единичный человек понимается нами вместе с тем как находящийся в единстве с божественной сущностью, то он является предметом христианской религии, и это высшее требование, которое может быть к нему предъявлено. Третья форма, которой мы здесь занимаемся, – идея в ее особенности, – есть природа, лежащая между этими двумя крайними моментами. Эта форма более всего доступна, понятна рассудку. Дух положен как существующее для себя противоречие, ибо бесконечно свободная идея и она же в форме единичности находятся между собой в объективном противоречии; в природе же противоречие существует лишь в себе или для нас, так как инобытие выступает в идее как покоящаяся форма. В Христе противоречие положено, а затем снято как жизнь, страдание и воскресение. Природа есть сын божий, но она – сын божий не как таковой, а как упорное пребывание в инобытии, – она есть божественная идея, как поставленная на одно мгновение вне области любви. Природа есть отчужденный от себя дух, который в ней лишь резвится; он в ней вакхический бог, не обуздывающий и не постигающий самого себя; в природе единство понятия прячется».
Это не какой-то особенный отрывок. Там все примерно такое. Не только у Гегеля, но Шеллинга, Фихте и т. п. Король голый, но он голый каким-то непростым, хитровыдуманным способом – и многие готовы счесть его одетым из вежливости. Вдруг нам не хватает образования, чтобы это увидеть. Но давайте проведем мысленный эксперимент. Напомним: том посвящен природе. Занесите текст на любую современную кафедру, имеющую к природе хоть какое-то отношение, и скажите, что это работа молодого, подающего надежды аспиранта… Попросите отнестись с пониманием. Как думаете, ответ будет хотя бы цензурен?
Помимо забавы, отрывки приведены для того, чтобы проиллюстрировать метод философии или то, что может считаться таковым. Как мы и говорили, там действительно что угодно, если оно сумело (по разным причинам) произвести на кого-то впечатление.
Если не дружить с рациональностью, она не обидится. Просто у вас получится хуже, чем там, где с ней хотя бы знакомы.
Что значит – у философии не получилось? Давайте на простом примере. Если бы на нашей планете не случился интернет, мы жили бы в другом мире. Нет ученого, который специально сидел бы и «придумывал интернет» как он есть сейчас, но… Понятно направление, куда нести благодарности. А теперь назовите величайшего, как вам кажется, философа XX века. Послышатся голоса с мест.
– Гуссерль!
– Хайдеггер!
– Делез!
– Деррида!
В России, возможно, могло бы прозвучать «Мераб Мамардашвили», «Давид Зильберман» или «Георгий Щедровицкий».
А теперь представьте, что этого человека не случилось. Совсем. Ну не случилось – и не случилось. Это все равно что не случился бы интересный элитарный писатель, например Джойс. В мире без Джойса было бы немного скучнее, но по сравнению с отсутствием интернета это, мягко скажем, терпимо.
Рациональность – несущая стена в здании цивилизации. А философские тексты, за редким исключением, это горшки с геранью. С ними мило. И без них тоже мило. Наверное, милее все-таки с ними. Пусть будут. Это называется факультативность. Что начнешь делать, то и закончишь. Если заниматься несмешным стендапом для избранных, то чем-то большим это кажется лишь изнутри самого выступления.
Есть такой заход на апологию философии: «Мы эту вашу науку придумали между делом в своих философских спорах – и дальше пошли». Я сам так говорил, когда работал на кафедре (разумеется, философии) и меня прижимали к стенке. Я даже изобрел особо поэтичную фразу. «Да, изобретатель изобрел холодильник, но кто изобрел самого изобретателя?» После этого стоило немного помолчать, нагнетая пафос. Можно было добавить: «Кто изобрел культуру мышления, подразумевающую деятельное преобразование мира в субъектно-объектной форме?» После этого всем должно быть ясно, что это сделали какие-то великие древние мужи, к которым я имею прямое отношение. И мое скромное участие как бы есть в любом холодильнике. Доставая холодное пиво, скажи спасибо всем нашим, начиная с Платона, и оставь немного спасибо для меня.
Забавно, но примерно то же самое сказал современный философ Петр Георгиевич Щедровицкий (сын Г. П. Щедровицкого), когда его прижимали к похожей стенке. Момент был на передаче «Школа злословия», где ее ведущие Татьяна Толстая и Авдотья Смирнова, как мне казалось, пытались казаться наивнее, чем они есть (в жанре «а поясни деревенской бабе за енту вашу философию»), а приглашенный гость был вынужден казаться наоборот. «Если вы что-то не можете объяснить 6-летнему ребёнку, вы сами этого не понимаете», – эту фразу приписывают Альберту Эйнштейну. По итогам беседы 6-летний ребенок остался бы, конечно, без ответа. А тактика философа была, как я сказал. В вашей деревне науку-то уважают? Так ее ж наши придумали, вы не знали?
Как сейчас понимаю, защита здесь строится отчасти на подмене понятий, отчасти на подмене действующих лиц. В XVII веке было не так много ученых слов, и всех, кого сейчас назвали бы логиком, физиком, психологом, политологом и т. д., назывались по-простому, без выкрутасов – философ. Какая-то часть этих ученых людей какой-то частью своей работы действительно изобрела то, что мы сейчас считаем наукой. Обратите внимание на две части.
Только часть людей, принадлежащая к определенному цеху, имела к этому отношение. И только частью своих теорий и практик. Можно быть физиком по утрам, но ближе к ночи склоняться к демонологии. И если мы чтим человека за его утренние занятия, это не оправдывает демонологию. Мы сейчас утрируем, но…
Теория сознания Рене Декарта, например, не является хорошей лишь потому, что мы ему благодарны за что-то еще. Далее, если мы кому-то благодарны, это не касается его коллег, занятых чем-то глубоко своим. Обычно оно отлично настолько, чтобы считаться иной профессией. Например, если искать коллег Делеза и Гваттари, но скорее в области литературной критики. Коллег в чем? По методу, по эффектам, по типу обращения с аудиторией. А где искать коллег аналитикам Блокчейна-Отца и Биткойна-Сына, даже стесняюсь сказать.
Мы начали говорить о философии так, как будто уже понятно, что это. Так тоже можно, но лучше начать со словаря.
У нас слегка парадокс: автор ругает философов, но очевидно относится к их числу. Вот куда поставить эту книжку? В какую папку положить файл? При большом желании, наверное, можно запихнуть это в «логику», при сильно большом даже в «психологию», но скорее всего, папка будет называться «философия». И на полке, если дойдет до полки, слева будет стоять Сартр, а справа – Розанов. Коллеги скорее они, чем учебник по биологии, невзирая на то, как сильно ругать коллег и уважать биологию.
Можно предположить, что автор делит философию на некую правильную и неправильную. Сам он, конечно же, придерживается правильной, а когда ругает неправильную – это не про него. Можно удивиться такой манере. Но здесь (если кто не знал) это считается в порядке вещей.
Часть классических философских текстов написана про то, какая ерунда происходит под маркой «философии», и сейчас мы это разберем, чтобы забыть навсегда. И это не худшая часть текстов. Ницше, Поппер, Витгенштейн и т. д. Да, собственно, почти все делали это – Декарт и Кант тоже критиковали то, что было до и как надо, написанное на чистом листе. Потом автор, для которого философия – это маркер кучи, с которой он воюет, становится классиком философии. Любая критика кучи, хочешь не хочешь, сама ложится на эту кучу и ее умножает, и если повезет, немного улучшает. Хотя бы потому, что больше это некуда положить. Так и прирастает библиотека.
Кстати, само собой очертилось место философии – где-то между логикой и психологией. К логике я испытываю добрые чувства, хотя интереснее ее применение, нежели чистые формы и пограничье с математикой. К психологии, если понимать под ней науку в мировых центрах, а не «советы психолога» в интернете или за углом, тоже большое уважение. Если надо уточнить, с чем имеем дело, то, как вариант…
Логика про то, как идеально мыслят в идеальном мире, а психология – про мышление в мозге реальных людей. Под словом «мышление» здесь понимается немного разное, но это разное как-то соотносится. А вот то, как это соотносится, – предмет философии.
С вылазками в обе сопредельные стороны. Если сжать область интереса, получится эпистемология, но мы забегаем вперед.
15 лет назад, пребывая в удивлении, что должен преподавать студентам предмет, который еще не понял сам и который (это я уже понял) точно не нужен им, я начал первое занятие с того, что продиктовал им с десяток определений, взятых из разных мест. И парочку, вероятно, добавил сам, поражаясь, насколько это нетрудно. Возможно, я надеялся таким образом понять, чем мы будем заниматься. Там было что-то вроде…
Философия – это мышление о мышлении. Философия – это знание о знании. Философия – это изучение основных законов природы, общества и мышления. Философия про то, что такое «идеальное» и как оно действует на реальное. Философия про основные правила игры, куда мы попали. Философия про главные категории. Философия про вечные вопросы. Философия про то, о чем думать людям, чтобы стать людьми. И так далее. По-своему это увлекательное занятие, и сколько бы определений ни было, при большом желании, вероятно, можно добавить еще одно. Но чтобы задать некое настроение, хватит от 5 до 15. Вот, говорил я, поделившись списком, а теперь учтите: главный смысл не в первом, втором или третьем определении, а сразу везде и в пространстве между ними. Поняли? Я тоже до конца не понимаю, но это нормально.
Но все-таки попробуем определиться.
Уже шла речь о том, что понятия – это не кирпичи. Слово философия – особый, ярко выраженный не-кирпич. Но это облако смыслов сгущается, как сейчас вижу, в двух точках, где его можно как-то поймать, дать имя, определить. Либо со стороны стиля (как мы что-то делаем), либо со стороны предметности (чем мы озабочены).
Если определять философию по тому, как она делает, по стилю и методу, то можно противопоставить тому, как делают другие. И здесь, увы, ничего хорошего.
Сама постановка вытягивает старую дихотомию «наука – философия», а это – если сравнивать по методу – проигрыш 5:0 или с любым другим счетом, который кажется достаточно оскорбительным. Метод выверенной строгой рациональности против метода сочинения вольным стилем на вольную тему. При этом объект внимания может быть один. Например, поведение человека. Или мы подходим к этому делу с методом и томографом, или это публицистика, талантливая или не очень. И вот когда публицистика – тогда и философия.
В разговор может включиться и религия, но…
Если философ по методу – журналист и литератор, то религиозный мыслитель – скорее даже копирайтер.
В каком смысле? Все главные выводы сделаны до него, а ему надо только в энный раз доказать, что старое откровение лучше новых двух. Без шуток – ближе всего это к работе рекламщика, по определению исключающей сомнение и исследование. Какая колбаса самая вкусная и какой кандидат лучший на выборах, рекламист всегда уже знает, осталось подобрать аргументы и метафоры к выводу, который уже заказан (а не доказан).
Если спросим, какой текст при этом больше всего понравится публике в данный момент – зависит от публики и момента. Овации может сорвать и писатель, и рекламщик, в некоем роде они натренированы как раз тому, чтобы нравиться людям. Но если спросим, кто лучше решает исследовательские задачи, а в долгосроке важнее это, то лучше всего их решает исследователь, у него такая работа. А двое других просто поделились своим мнением.
Вообще союз «и» здесь смертелен для философии, если второе слово «наука». Поначалу, когда наука была в отрочестве, а метафизики чувствовали себя увереннее, они сами могли употреблять это «и», что было похлопыванием по плечу младшего коллеги. «А вот мой младший по прикладным задачам, пока я тут по Абсолюту». Еще Гегель в начале XIX века мог так похлопать. Собственно, и сейчас так можно – но мало кто оценит жест. «На утренней прогулке Наполеон бывает общительным, но не бойтесь, он не буйный».
Союз «и» активирует то определение философии, которое по методу, которого нет (или можно сказать, у каждого автора он глубоко авторский). И это уже признание второсортности. Если самоопределение было бы возможно только такое, мы, вероятно, озаботились бы поиском для своих занятий более приличного слова.
Куда скромнее встроиться в длинный ряд, самоопределив себя через запятую вместо союза. Социология, психология, филология, философия… Ну вроде как идешь по длинному университетскому коридору и перечисляешь кафедры. Что ж, после утренней прогулки Наполеон успокоился. В предыдущем варианте, если вы помните, мир делился 50/50: «моя кафедра и все остальное». Здесь же философия претендует лишь на то, что занимается неким рациональным познанием в некоей области, а еще в сотне похожих мест занимаются рациональным познанием чего-то другого. Так скромнее, но так лучше. Если в первом варианте была попытка возвыситься (смешная и провальная), то здесь скорее попытка присоединиться к тому, что точно работает (может, и получится).
Тогда вопрос: что это за область, если самоопределение приходит через нее? Про что мы? Если посмотреть исторически, то это какое-то усыхание Византийской империи. Сначала огромные территории, но за столетия время отгрызает куски, и империя в две трети Средиземноморья съеживается до размеров одного города. Не нравится Византийская империя, возьмите любую другую. Главное, чтобы ее обгрызало время.
500 лет назад можно было испытывать интерес к вопросам, за которые сейчас тебя назвали бы физиком, социологом, психологом. Тогда интерес еще не развился до этих слов, и все, что угодно, могло проходить по ведомству философии. Но как только в области накапливалось достаточно неравнодушных людей, энное количество книг и немного самоуверенности, она объявляла суверенитет. Сначала было так: натурфилософия хорошо, но физика все-таки лучше. В XIX веке: здравствуйте, разрешите представиться – мы теперь социология. В XX веке: теория систем – это отдельное знание. Можно сказать, что к началу XXI века у философии растащили по специальным углам почти всю ее былую предметность. Даже логика – это такой британский доминион, с одной стороны, признаем королеву, с другой – сама себе большая Австралия. И есть мнение, что там скорее уния с математикой. Даже онтология сознания, это гордое княжество, кажется, готово уступить везде, где осмелится бросить вызов нейропсихологии, и, кажется, готово поменять флаг. Что же вообще осталось под былым знаменем?
Давайте согласимся, что философия сдала (или скоро окончательно сдаст) любую предметную область, если понимать под ней то, на что можно показать пальцем.
Если что, пальцем можно показать на что угодно, возможно лишь, это будут не вещи, а отношения. На политику можно показать пальцем. На мозг и мышление, понимаемое как процессы в психике, тоже можно.
Остается только само мышление, но не как процесс на нейронах, а как техники знания, реализованные на чем угодно, субстрат не важен.
Можно сказать, философия – про успешную работу с моделями в нашем мире. Правила успешной работы, можно и так. Текст про эти правила и все, что с ним можно сделать. Можно сказать, философия – это знание о знании (Наполеон, кажется, просыпается, но эта попытка уже получше). Такой философией в XXI веке заниматься еще можно.
Обратим внимание, что это чем-то ближе к искусствам (художественным, боевым или кулинарным, неважно), чем к карте окружающего пространства. Ученое искусство, давайте обзовем его так.
Можно еще сказать, поэтично…
Философия – это про то, чего в мире нет, но без чего невозможен мир человека, если оно не появится.
Кажется, поэтично и ничего не понятно. Но речь лишь о том, что предмет философии не предшествует философии, а возникает одновременно с ней.
Где находятся этика или логика? В окружающем мире – нигде, до тех пор, пока о них не начали думать. А физика, например, устроена так, что полагает, будто ее объекты ей все-таки предшествуют. Как точно на самом деле, мы не знаем. Мы не знаем о мире физики ничего, кроме того, что может рассказать сама физика, но она рассказывает вот так. Вообще-то, метеорит будет с нами взаимодействовать, знаем мы о нем или нет. В мире, где нет понятия «метеорита», сам он тем не менее есть. И есть тигр, независимо от состояния зоологии и самого существования зоологов. Чтобы провзаимодействовать с тигром (стать его обедом), знания о нем не нужны. Скорее знания нужны, чтобы не стать его закуской. Но незнание тигра не освобождает от необходимости коммуникации с ним.
А вот логики или этики, если их не придумают, – нет. Тигр выскочит из кустов, а этика не выскочит.
Метеорит случится с любым невеждой, а логика не случится. Можно сказать, что жизнь данного невежды все равно не противоречит законам логики, и в этом смысле она есть. Но мы не можем показать на нее иначе, чем развернув понятие логики в его голове. Иначе у него нет способа ее ощутить. Метеорит при этом будет ощутим сам по себе.
Можно сказать, конечно, вслед за Платоном, что все существует в мире идей: логика, этика, математика. Но мы радикальные конструктивисты и номиналисты. Можно сказать, что мир идей существует, сказать никто не запретит. А еще можно сказать, что над нами парят невидимые и бесшумные драконы, или это просто излишние теории, что про драконов, что про идеи – они бесполезны и пусты: не позволяют делать эффективных предсказаний, менять мир, они нефальсифицируемы и чудовищно избыточны по содержанию. Наверное, хорошо, что был Платон и мышление о многих вещах началось с него, иногда важно начаться, и неважно с чего. Это был, наверное, гениальный человек (тот случай, когда философия в доме цивилизации была все-таки чем-то большим, нежели горшок с геранью). Но нам уже не нужны его идеальные драконы.
Можно еще очертить область философии как то, что возникает после определенных вопросов.
Что я должен делать? Что я могу знать? На что я могу надеяться? Если я что-то знаю, откуда я знаю, что я действительно это знаю? Если не знаю – как и почему я могу узнать? Что есть истина? Как понять, кто прав? Кому и почему можно верить? Каким универсальным правилам следовать? Кто я такой? Кем могу быть? Вообще, что есть Я? Что такое мышление? Сознание? Знание? Человек?
Это самые интересные и важные вопросы. Они, в отличие от предмета любопытства частных наук, касаются всех. И какие-то ответы на них есть у каждого. Ладно, сейчас было сильное заявление, скажем мягче. Каждый ведет себя так, как будто имеет свои ответы. На особом жаргоне это называется иметь в имплицитной форме. Мы ведем себя так, будто что-то знаем, но не знаем о своем знании. Но это не так важно, знаешь ты о своем знании или нет.
Главное, как себя ведешь, это и есть реальное знание. В этом смысле все люди философы. Только обычно плохие.
Если считать, что философия это то, что задает вопросы, тогда она – самое интересное и важное занятие. Скорее запишите нас в этот кружок. Я б в философы пошел, пусть меня научат.
Беда в том, что веками задавая самые интересные вопросы на свете, философия давала плохие ответы. Мы очень уважаем эти вопросы, но ответы… Начали с главного, а дальше что попало. Если брать эту стадию, то выпишите нас из кружка.
Двойственное отношение, но по-другому никак.
Волнуют ли нас судьбы философии? Ну как сказать…
Странно быть патриотом слов. Волнуют судьбы некоего типа знания. А как этот тип называется – дело десятое.
Переживать за судьбу философии означает переживать за то, как употребляется определенное слово. Да употребляйте, как хотите. Битва за словарь – это дешевая битва.
Вот смотрите, мы привели разные варианты того, что бы это значило. В одном варианте это важное и личное дело, в другом – ерунда. Но какие слова ни используй, важное и личное дело никуда не денется, а ерунда не перестанет быть ерундой.
Давайте предположим, что в битве за слова победит альянс глупцов, паразитов и случайных прохожих, ошибившихся дверью. На кафедрах философии станут преподавать какую-то унылую ерунду. В учебниках напишут глупость. Ну и что? Это будут просто люди другой профессии (если это можно считать профессией), какое нам до них дело? Испарившись в одном месте, вряд ли важное нам знание растворится бесследно – скорее всего, осядет в других местах, возможно, под другим именем. Будет слово «когнитивистика», например. Со временем все привыкнут к тому, что философ – это балабол на содержании госбюджета по старой памяти, а когнитивисту можно доверить важное дело. А если битву за понятия выиграет лучшая партия, важное дело можно будет доверить философу и не звать когнитивиста (кто это вообще такой?).
Возможно, испарившись на одной кафедре, та же самая рациональность про то же самое осядет на соседних. Мы упомянули два варианта для эмиграции – логика и психология. Это соседние дружественные страны, и они, если придется, примут беженцев.
Пока что, давайте честно, побеждает блок… не лучший блок из возможных. Диапазон их характеристик очень широкий. Нам важно, что все они так или иначе не по теме. Давайте классифицируем.
Во-первых, культурологи, другое слово – историки. Они хорошо знают свое дело (если бы знали плохо, была бы категория иждивенцы). Но что за дело? «Влияние неоплатонизма на философию Византии», «Влияние Фихте на немецкий романтизм». По сути это реконструкция ходов, записанных в культуре прошлого, досократики, схоласты и т. д. У нынешнего человечества нет вопросов, по которым оно спросило бы, например, схоластов, что ему делать. Это не значит, что схоласты неинтересны совсем. Они интересны. Но примерно как протохимики XVII столетия. «Это наша история, сынок, ее желательно знать». Но, во-первых, только желательно, во-вторых, не всем. На фоне вещей почти обязательных большой стимул прогулять.
Специалист по таким вопросам – что-то вроде искусствоведа, положившего жизнь на бывшую когда-то школу живописи. Нельзя сказать: вернись, что ты делаешь? Наверное, кто-то должен положить жизнь и на это. Если это хобби – это отличное, почтенное хобби. Если это делают на бюджетную ставку, так тоже можно. Но таких людей должно быть немного, если их много, это странно. Либо общество массово разделяет их увлечения и рассказ находит ажиотажный спрос, и тогда это замечательно, но, кажется, не разделяет. Тогда это системный сбой.
Также сбой, когда историк-искусствовед претендует на нечто большее.
«Я хорошо разбираюсь в истории XIX века» не синоним «я знаю, как вам жить». Обычно так и не говорят. Но если во фразу закрадется еще два слова… «Я хорошо разбираюсь в истории философской мысли XIX века». Некоторые еще считают, что это особый случай, и такой человек может говорить почти обо всем. Говорить, конечно, может. Но у него в лучшем случае лишь конкретный, узко специальный скилл, и он не создает других скиллов и не заменяет. Историк – это всего лишь историк, будь он историк архитектуры или мышления. Если предположить, что философ – это социальная функция, то это другая функция. Эти два специалиста, возможно, найдут о чем поговорить. Но если вам нужен столяр, вы не зовете лесотехника, потому что оба как-то связаны с древесиной. Связь разная.
Во-вторых, беллетристы. Критерий успешности: написать интересно для кого-либо. Критерий, который отвечает за вопрос, почему это относится к философии: там упоминается то, что туда уже отнесено. Определенные книги, авторы, вопросы.
Успешность такого рода подразумевает кассовость, та подразумевает простоту и клиентоориентированность. В XXI веке приходится уважать читателя больше, чем в XIX. Авторов стало больше, а у публики появилось много новых дел и забав.
Подчас действительно получается неплохая проза. Подчас плохая. Но когда мы говорим «проза», то подразумеваем «книга для чтения». Почитал, испытал эмоции, они понравились, пошел купил новую книгу автора. Хотя сейчас актуально – подписался на блог и добавил в список френдов.
Но жить по такому тексту скорее не стоит, чем стоит.
Например, если текст о политике, а тебе надо в ней разобраться, то лучше взять какой-то другой текст. Здесь тебя не научат, как быть успешным политиком, даже не научат, как быть рациональным избирателем. Аналогично, если текст про будущее Вселенной, отношения с другими людьми, устройство психики и сознания. Зачитаться – пожалуйста. В решении проблем не поможет. Скорее, если начать жить по таким книгам и блогам, проблемы начнут появляться.
Беллетристика оптимизирована не по критерию «помочь», а по критерию «понравиться».
Понравиться человеку можно, например, сделав ему приятное. Приятное можно сделать, например, повысив самооценку. У тебя все плохо, нет денег, признания, любимого дела? Тебе кажется, что дело в тебе самом, и от этого еще хуже? Брось, успокойся. Все дело в капитале, эксплуатации и отчуждении. Полегчало? Нет? Ладно, зайдем с другого фланга. Все дело в восстании масс, секуляризации, забвении Традиции. Так лучше? Если что, можно еще разок. Все дело в виртуальности, симулякрах и Ничто, подменившем Бытие. Так пойдет?
Проза может нравиться, потому что, например, удивляет. Доказать вам, почему филантроп, потративший миллиарды долларов на благотворительность, – главное зло современности? Хотите докажем, что психопат и серийный убийца – больная совесть поколения? Вы уже читали, что белое – это черное? Уже надоело? А что синее – это розовое? А вы знаете, что общего между Аристотелем, Гитлером, БДСМ и кока-колой? Мы тоже пока не знаем, но если вам интересно, мы придумаем. Все будет красиво. Обоснуем через Сартра, теорему Гёделя и ЛСД.
Еще можно открывать тайны. Вы знаете, кто на самом деле правит миром и причем здесь тайная ложа неоплатоников? А Бертран Рассел? А на кого работал Карл Маркс? А кто инициировал Канта?
В крайнем случае можно просто рисовать комиксы и травить тематические байки. Приходит как-то Штирлиц к Василию Ивановичу, а там сидит голый Ницше и читает «Капитал». Это не вполне диссертация, но почему бы не пьеса?
Возможны самые разные варианты, но в любом случае это будет какой-то элитарный сегмент шоу-бизнеса. Элитарный – не значит дорогой, скорее наоборот, все очень малобюджетно, но претенциозно. Нечто среднее между развлечением для умных и полоумных.
В-третьих, пиарщики. Внезапно здесь окажутся коллегами русский сакральный евразиец и европейский левый постмодернист. Оба, ни в коем случае в этом не признаваясь, могли бы работать на власть. Друг друга они, конечно, не любят. Власть у них разная.
При этом на словах оба могут не любить еще и «власть вообще». Но властные группировки не бывают «вообще», они всегда конкретны. Они готовы содержать того, кто посвятил себя борьбе с абстрактной мировой властью, но по конкретной повестке гнет линию группировки. Точнее, проходит по ведомству информационного обеспечения. Обычно по нему проходят политтехнологи и журналисты, им полагается платить напрямую. Здесь более косвенно.
Допустим, есть кафедра, которая производит непонятно что. Нельзя сказать, специалистов какого рода она готовит, что они могут. Но там идейно близкие товарищи. В рамках университета и шире, в медийном поле, они гнут то, что рационально обосновать невозможно, но политически нужно.
Например, элитная группировка опирается на группу плохих избирателей. Группа менее склонна получать образование и работать, нежели в среднем принято по стране, но более склонна нарушать законы и сидеть на субсидиях. Это статистика, она прозрачна. По совести и уму, такую группу надо социализировать до исчезновения ее негативных признаков. Но тогда она, возможно, растворится как группа. И, растворившись, перестанет как надо голосовать. Нужно, чтобы она продолжалась, но при этом – чтобы им было приятнее жить, а политикам прилично на это опираться – плохие парни должны быть описаны как хорошие. Как жертвы обстоятельств, носители скрытых достоинств и т. д. Наука не в силах такое сделать, продолжая оставаться наукой. А философия справится. «Обоснуем через Сартра, теорему Гёделя и ЛСД». Вот и ответ на вопрос, что именно производит кафедра.
Заметьте, мы не уточнили, что за группировка, что за группа. Неважно, это типовая схема.
Философ как бы защищает обездоленных, но за это ему платят не обездоленные.
В этой схеме как бы бессознательно сообразили на троих – плохая власть, плохой народ и плохая интеллигенция. Против тех же троих фигурантов, взятых в их лучшей версии. Довольно типичный паттерн для левых обществ.
Но это сложный вариант, подразумевающий демократию. В тоталитарном обществе то же самое выглядит еще проще. Профессор не знает, какая завтра линия партии, но знает, что будет колебаться вместе с ней.
В-четвертых, лжеученые. Это как бы беллетристы (может быть, менее увлекательные), но с претензией на полезность. Такого рода «философы» уверенно берутся подменить почти любого специалиста-гуманитария. Психолога, социолога, филолога, экономиста, системщика и т. д. Мы научим вас… и далее почти что угодно. Справедливо поделить, эффективно достичь, сознательно полюбить, бессознательно познать. Беллетристика претендует на полку конкретных мануалов. Тексты продаются как сборники моделей, описывающих реальность, и мануалов, позволяющих ее менять в свою пользу. Но модели описывают плохо, а мануалы не работают. Если бы описывали и работали, мы бы убрали приставку «лже».
В любой диссертации есть пункты «актуальность проблемы» и «научная новизна». В сумме они дают как раз ту «добавленную полезность». Подразумевается, что любой, создавший подобный текст, чем-то полезен. Вероятнее всего, этим текстом. Считается, что другие люди, ознакомившись с ним, почерпнут новое знание, решат свои проблемы. Что на такие тексты и стоящий за ними опыт есть какой-то спрос. Вы их видели? Как правило, они вообще не подразумевают читателя, кроме рецензента.
Если посмотреть через эту призму, то лжеученые почти все.
В-пятых, иждивенцы без функции вообще. Жила-была в СССР кафедра научного коммунизма. Реально это выполняло функции пропаганды. Нужная, важная функция (чем тоталитарнее режим, тем важнее). Но СССР кончился, а сотрудники остались. Частично разошлись между кафедрами философии и политологии. Не выгонять же остепененных людей на улицу. Чем они займутся? Научный коммунизм – не профессия.
При этом неважно, чем они занимаются дальше.
Могут читать студентам вслух свои монографии, а могут инструкции к микроволновке. Можно считать их работу на ставку борьбой с безработицей. А можно считать скрытой безработицей. Как бы то ни было, в обоих случаях у нас социальное государство. Но если в России небогатое социальное государство, то есть еще и богатые. С безработицей там тоже борются.
Можно взять известных авторов и разнести их по категориям. Можно проделать это с кем угодно: своими знакомыми (если у вас есть такие знакомые), известными публицистами, классиками, снятыми с полки.
Существуют промежуточные типы. Например, дискурс Славоя Жижека универсален. Вчитайтесь, это лауреат-многоборец. Это сразу и первое, и второе, и третье. Что угодно, кроме полезного знания, как устроен мир и что с этим делать. И таких лауреатов много. Тот же Гегель, например, сразу и лжеученый (в конкретных темах это видно), и пиарщик Прусской монархии (он считал ее венцом истории), и элитарный прозаик (местами изощреннее, чем «Поминки по Финнегану»). Аналогично – Хайдеггер. Много писал о технике для тех, кто находится от нее как можно подальше. Поддержал Гитлера. Работал в особой манере для своих: филологические игры с приставками и корнями считались там чем-то вроде доказательства. В попсовой форме примерно такой «наукой» занялся под конец жизни сатирик Михаил Задорнов.
Разбирая функционал, давайте договоримся, что самоудовлетворение не является социальной функцией.
Ты важен лишь настолько, насколько важен другим.
Давайте даже смягчим, учтем непризнанных гениев – ты важен настолько, насколько можешь быть важным другим.
Нет запроса – нет функции. Нет функции – есть шарлатан.
При этом оговорим, что замкнутый круг не принимается в оправдание. Подготовка новых поколений «учителей ничего» не является достойной социальной функцией, даже если новые поколения ничего не имеют против участия в этом круге за умеренную зарплату.
Простой тест, даете ли вы что-то полезное – попробуйте продать это в условиях нормального рынка.
Это не значит, что все, что можно продать, – крайне полезно. Героин не полезен. Но то, что точно нельзя продать, как минимум сомнительно.
Давайте оглянемся, что сделала наука. Точнее сказать, рациональное знание. Если вы живете в большом городе, можно прогуляться и сравнить с тем, что здесь было тысячу лет назад. Энергетический потенциал, объем накопленной информации, скорости передвижения – выросли на порядки.
Наконец, все можно свести к одной цифре. Перед тем как начать накапливать в культуре знания (возьмем за точку отсчета неолитическую революцию), на Земле жило несколько миллионов человек. Это была предельная цифра: больше планета не могла прокормить. Иначе бы было больше. Сейчас эта цифра выше на три порядка. Последний ноль дописала современная наука и технологическая цивилизация. Но и предыдущие два нуля вписаны рабочими моделями рационального знания или того, что на него походило.
Людей стало больше в 1000 раз, потому что люди стали немного рациональнее.
Не все, не всегда и не лучшим образом, но этого хватило.
А теперь посмотрим, что сделала философия. Грубо говоря, большой шкаф, где стоит тысяча книжек. Конечно, они как-то повлияли на мир. Было бы совсем странно, если бы они не повлияли вовсе. Но насколько, если честно? Мы уже предлагали мысленный эксперимент – назвать любого, на усмотрение зала, самого великого философа XX века и представить мир без него…
Вузовский предмет «философия» сейчас уместнее называть «история философии».
Представьте, что вместо химии студенты изучали бы «историю химии». 95 % всех академических часов на изучение теорий выдающихся химиков прошлых веков. После этого студентам выдавали бы диплом «химик».
Чем это обусловлено? Самая простая версия (и обидная) – в философии крайне мало актуального содержания. По сравнению с той же химией. Там просто особо нечего изучать, если иметь в виду «современный уровень нужных знаний». Непонятно, чем эти знания особо нужны. Что изменится в жизни людей, если они узнают, например, что писал Александр Пятигорский (я специально взял сильного автора)? А если наоборот, вот узнали, а потом забудут Пятигорского целиком? Они забудут не больше, чем если бы они забыли вчерашний сериал. Если они забудут раздел химии, встанут заводы, и эффект от потери памяти потянет на миллиарды (или триллионы, смотря что за раздел) долларов. Из этого примера очень понятно, что такое «современный уровень нужных знаний». А с историей предмета очень удобно. Допустим, нет большого объема современных нужных знаний, все равно есть история. Неважно, история чего – удачи или неудачи. Важно, что саму эту историю можно довольно долго рассказывать. «Итак, тема урока – досократики».
Есть много умных людей, которые сейчас могли бы заступиться за досократиков. Навскидку вот «Лекции по античной философии» М. К. Мамардашвили, там специально о досократиках. Если вы думаете, что я чего-то не читал, я скорее всего это читал. Ну что? Талантливо. Интересно. И очень факультативно.
Речь ведь не о том, можно ли интересно поговорить на тему, например, Гераклита. Конечно, можно. Но можно и воздержаться. Ситуация формально такова, что если любой студент любой специальности на экзамене по философии тащил билет, где было написано «Досократики», и не мог ответить, его следовало бы отчислить из вуза. Помучить пересдачами и, если «досократики» не случатся, выгнать. Еще раз: любой студент, любой специальности. Если врач не знает, кто такой Протагор, он не имеет права лечить. К счастью, люди склонны к коррупции в широком смысле этого слова. Речь не о взятках, здесь их не брали. Просто делали вид, что вот сейчас у нас экзамен, и там Протагор как полагается. А если бы все было по закону, все бы рухнуло: лучше немного лжи, чем абсурд.
Сейчас факультет философии предполагает кучу предметов, львиная доля которых – это те или иные истории. Адвайты-веданты, схоластики, немецкой классики и т. д. Хорошо, вы прошли курс по средневековой схоластике – что вы после этого можете? Давайте сейчас возьмем лучший вариант, когда студент и преподаватель на должном уровне. Курс усвоен, что вы можете по итогу? Поддержать беседу на тему этой истории, а если поднажать – самому сделать такой же курс. Поздравляю, по образованию вы историк с очень узкой специализацией. Вы уверены, что это знание будет применено в жизни хотя бы раз, если не найти вакансию такого историка, готовящего новых историков? Предполагается, что факультет все-таки готовит кого-то еще, кроме потенциальных преподавателей этого факультета. Вопрос кого?
Вспомним: ты важен настолько, насколько важен другим. В чем заключается та услуга, которую ты мог бы оказать этим другим? Какую их проблему решить? Услуга может звучать так: «я научу вас решать проблемы самим», то есть будет по сути образовательной. Но учить придется все равно чему-то другому, а не истории.
Но если философия о мышлении, и при этом мышление повсюду, только плохое – черт возьми, это же должен быть самый нужный специалист на свете. Его должны вызывать чаще, чем сантехника!
Насчет того, что мышление повсюду – давайте опять не спорить о словах. По-нашему, оно везде, где люди хотя бы имитируют логическое суждение, а это делают почти все и почти каждый день. «Отсюда совершенно ясно, что…», «таким образом», «я так решил, потому что». Это везде – на кухне, на ток-шоу, на производстве, в парламенте. Касательно того, что это делают плохо, надо обосновывать? Кто-то полагает, что необученный человек дружит с логикой, не делает ошибок суждения, что его аргументы – действительно аргументы? У него даже факты обычно не факты.
Что мы видим? Есть сверхнужная компетенция. Есть место, где по определению она должна возникать. Возникает ли? В среднем не более, чем в других местах, сопоставимых по уровню начальной вменяемости. То есть выпускник философского факультета, вероятно, будет разумнее среднего, но главным образом потому, что уже был разумнее среднего, когда туда поступал. На этом построен эффект летних школ для школьников – они там становятся умнее, даже если с ними ничего особо не делать. Просто они уже изначально умнее среднего, раз среди лета поехали в какую-то школу. Как минимум они там будут общать друг друга и не ухудшат своих характеристик. Потом можно будет взять эту выборку и сравнить их карьерные показатели спустя 10 лет со средними. «Смотрите, какие умницы». Еще бы не умницы, если вы изначально набрали умниц.
Возвращаясь к философам, означенная специальная компетенция немного возникает. Но примерно так же она возникала бы на математическом или экономическом факультете. А если философский факультет подцепил какую-то сектантскую заразу (при этом зараза может быть в статусе хоть моды, хоть национальной идеи), то культуру мысли лучше поискать у физиков и математиков, да хоть у культурологов за углом.
Самое общее пожелание: замена слова «история» на слово «мышление». Сейчас большинство курсов это «история», независимо от того, есть ли это слово в названии. Но лучшая сетка курсов была бы вокруг «мышления».
Логическое, рациональное, критическое, креативное, научное, инженерное, этическое мышление и т. д. Чем больше вторых слов подберете к первому, тем лучше. Добра мало не бывает. А история – это факультатив. Если кому-то интересно, как то или иное мышление появилось, при чем здесь Аристотель и что было дальше, за что Шопенгауэр ненавидел Гегеля, как Витгенштейн махал кочергой на Поппера и прочий увлекательный сериал (я без иронии, я хорошо отношусь к сериалам – и этот сериал местами очень неплох).
Философ, если он решит быть востребованным, был бы кем-то вроде специалиста по релевантности.
Если кому-то хочется художественной метафоры – цепной пес рациональности. Это лучше, чем крыса официальной идеологии, крот истории мысли, павлин красивости, петух ресентимента (сами они называют это «социальная справедливость»), киса при дворе, хомячок при собесе – кем еще бывает философ?
Вряд ли это то же самое, что «консультант по любым вопросам». Бывают вопросы, требующие специального образования. Но по вопросам, на которые не учатся десять лет – да, почти по любым. Этика, логика, полезные повседневные алгоритмы, смысл жизни, психология, как ее обычно понимают не-психологи – должен быть телефонный номер и сайт, по которому обитает специалист.
Касательно специальных вопросов первого уровня – экономика, финансы, юриспруденция, социология, психология – наш специалист прекрасно разбирается в форме (просто потому, что он специалист по форме суждения о чем бы то ни было) и может плавать в содержании. Грубо говоря, путать фьючерс с опционом, дофамин с окситоцином, федеральный орган с региональным. Вряд ли он достанет из себя новую сильную теорию или подменит профессионала в его работе с клиентом. Но вот если два специалиста по теме будут спорить, вероятно, он поймет, кто прав и почему именно. Можно звать его хотя бы за этим.
Касательно специальных вопросов второго уровня – например, молекулярная биология или квантовая физика – эпистемолог, наверное, не пригодится. Но там с эпистемологией и так хорошо.
Напомним, речь не о том, кого звать сейчас. Сейчас некого. Речь о том, как могло бы быть, если бы было по уму.
Кто-то считает, что мы претендуем на многое? Если что, методология Г. П. Щедровицкого замахивалась куда на большее. Словом методолог они называли что-то близкое по потенции к тому, что мы здесь называем философ-эпистемолог. Так вот, считалось, что это практически консультант по любым вопросам. Сам Г. П. говорил, что мог забавы ради приходить на заседание физиков или химиков и приносить там пользу почти из чистого развлечения и куража. Я готов поверить, что талантливому человеку это под силу, но еще и потому, что человек имел, помимо прочего, образование в области той же физики. Чистый методолог вряд ли мог развлечься подобным образом.
Возвращаясь к нашим «мышлениям», центром там, вероятно, будет логическое мышление, понятое не классическим образом. То есть не столько упражнение в формализме, сколько основания логики реальной науки. Сформулируем основной вопрос так понятой философии.
Как обрабатывать поток входящих эмпирических данных (а также как организовывать этот поток и что вообще считать данными), чтобы получать сильные работающие модели?
Собственно, этим и занимается наука. В первом приближении это работает по Попперу, как мы и описали чуть ранее. Не отрицая Поппера, во втором приближении это работает по Байесу с учетом вероятностного характера всего, чего угодно. Грубо можно сказать, что это современный Поппер + современный теорвер.