Компьен, который всегда составлял принадлежность короны, ко времени нашего рассказа стал королевской резиденцией. Город менее обширный чем ныне, представлял зато более сельский и живописный вид. Многочисленные сады, разбросанные со всех сторон между домами, пропускали волнами свет и воздух, а соломенные кровли, устланные мхом, придавали ему вид веселости, которое не имеет холодное однообразие более поздних черепичных и аспидных кровель.
Старый замок, который более старались укреплять, чем сделать удобным жилищем, располагался тем не менее в прекрасном месте, и из его узких окон открывался с одной стороны лес, простиравшийся необозримым океаном зелени, а с другой – берега Уазы, за излучинами которой взгляд мог следовать гораздо дальше того места, где эта река сливалась с Эной.
За две недели до приезда графа д’Оверня и Куси к Павенскому озеру, в квадратной комнате первого этажа большой башни замка, внутри одной из глубоких амбразур окон, сделанных в толстых стенах и составлявших благоприятное убежище для мечтательности или скромных излияний любви, сидели двое. Эти две особы, исключительно занятые друг другом, по-видимому, наслаждались без задней мысли одним из тех счастливых мгновений, которые обозначают, как светлые точки, первые дни союза, основанного на взаимной любви.
Одна была молодая женщина лет девятнадцати, и ее белокурые волосы, заплетенные в косы, обрамляли чистое и свежее личико, нежную и трогательную красоту которого заставляла сиять любовь. Подпирая щеку одной рукой и с задумчивым видом устремив большие голубые глаза на пейзаж, она предоставила другую руку своему собеседнику, который нежно сжимал ее в ладонях.
Собеседник ее был мужчина лет тридцати трех, высокого роста и правильного сложения. Его голубые глаза были бы замечательно прекрасны и выразительны, если бы не сидели слишком близко один к другому и если бы несколько темных пятен не портили их лазурь. Однако черты его были приятны, и вместо того чтобы омрачать его умное и благородное лицо, сей изъян глаз, привлекая внимание, еще более подчеркивал блеск живого и проницательного взгляда.
Впрочем, вся его наружность выражала спокойствие и редкое достоинство, а простой охотничий костюм, подчеркивающий фигуру, красноречивее королевской мантии говорил о царственной осанке. Это был не кто иной, как Филипп Август.
– Вы очень задумчивы, милая Агнесса, – сказал он после минутного молчания, нежно привлекая к себе свою собеседницу и прерывая таким образом ее мысли.
Эта молодая женщина была Агнесса Меранская, на которой он женился несколько месяцев тому назад, после того как французские епископы расторгли его брак с Ингебургой, сестрой датского короля Канута, к которой он с первого свидания почувствовал непреодолимое отвращение.
– Вы очень задумчивы, – продолжал он. – Куда увлекли вас мысли?
– О, очень далеко отсюда, – отвечала Агнесса, подняв глаза и устремив на короля взгляд, исполненный той глубокой нежности, которую женщина чувствует к предмету своей первой любви. – Очень далеко от этого замка и от этого двора, гораздо дальше великого королевства и больших городов моего Филиппа, а между тем все же рядом с ним. Я думала об истории, где мой отец остался один, сожалея о моем отсутствии, и говорила себе, что жизнь государей, всегда принужденных судьбой разлучаться с теми, кого они любят, часто бывает горька и печальна.
– И без сомнения, вы желали оставить вашего Филиппа и воротиться к отцу? – сказал король с улыбкой, показывавшей, что он предчувствует, какой ответ будет дан на его вопрос.
– О нет! Нет! – вскричала Агнесса. – Но смотря в это окно и припоминая, что дорога, проходящая через лес, ведет в Истрию, я начала желать, чтобы мой Филипп был простым рыцарем, потому что тогда ничто не удерживало бы его здесь, и он мог бы отвезти меня к отцу, и тогда я наслаждалась бы, соединившись со всеми, кого я люблю, счастьем без всякой примеси.
– А если бы завтра вам сказали, Агнесса, – продолжал Филипп тоном, исполненным меланхолической горечи, который поразил молодую девушку, – если бы завтра вам сказали, что вы можете оставить меня и воротиться к вашему отцу, вы не поедете?
– Оставлю ли я вас? – отвечала Агнесса, с удивленным видом устремив на короля взгляд больших глаз и глядя на него с беспокойством. – Оставлю ли я вас? Никогда! А если вы меня оставите, я умру! Но что хотите вы сказать, Филипп? Напрасно улыбаетесь… Вы говорили сейчас серьезно?.. Поцелуй – не ответ.
– Я шутил, милая Агнесса, – отвечал Филипп, нежно сжимая в объятиях молодую женщину. – Отказаться от вас? Я откажусь скорее от короны!
Пока он говорил, дверь отворилась, портьера, закрывавшая ее, приподнялась и на пороге боязливо и почтительно показался один из придворных.
– Что вам нужно? – вскричал Филипп, поспешно отстранясь от молодой женщины, стан которой обнимал рукой. – Как вы осмелились войти сюда без зова?
Блеск глаз и вспыхнувшие щеки выдавали запальчивость характера, которая была свойственна королю, но которую ему удавалось преодолевать. Даже когда не мог сдержать ее первых порывов, он почти всегда успевал повернуть их к выгоде своей политики.
– Государь, – отвечал придворный с поклоном, – епископ Этьен Герен приехал из Парижа и просит аудиенции.
– Пусть войдет, – сказал Филипп.
Когда явился Герен, самый надежный его министр и самый задушевный его друг, черты короля, искаженные гневом и нетерпением, уже приняли серьезное и сдержанное выражение.
Герен был человек высокого роста, с худым, суровым лицом… Он принадлежал к ордену госпитальеров и сохранил их черную сутану и крест, даже будучи избран Санлисским епископом. Гость откинул капюшон и низко поклонился королю, который сделал несколько шагов навстречу и принял его как равного.
– Добро пожаловать, Герен, – сказал Филипп, – хотя я не ожидал вашего посещения. Я вам оставил, уезжая из моего доброго города Парижа, столько трудных дел, что считал вас еще занятым их распутыванием.
– Дело, которое привело меня сюда, имеет важность совсем другого рода, – отвечал министр. – Это-то и придало мне смелость нарушить ваш покой. Письмо от папы Целестина привез вчера нарочный…
– Письмо от папы! – вскричал Филипп, неприметно от Агнессы делая своему министру знак молчать. – Мне стоит пройти в кабинет и внимательно, без помех прочитать послание святого отца. Милая Агнесса, – прибавил он, обращаясь к королеве, – подождите меня несколько минут. Я обещал вам оторвать эти три дня у дел и посвятить вам. Я не забуду моего обещания и незамедлительно вернусь.
– Я не захотела бы ни за что на свете, государь, – отвечала Агнесса, – чтобы мой Филипп пренебрег для меня хоть на минуту делами своего королевства или интересами короны. Я буду ждать вас здесь, не жалуясь, зная, какая причина удерживает вас. Не слушайте Филиппа, сир Герен, – прибавила она, обернувшись к госпитальеру с любезной улыбкой, – если он вам прикажет сократить ваш рассказ из любви ко мне.
Епископ поклонился королеве, не говоря ни слова, но с видом глубоко почтительным, и пошел за королем, который, по выходе из комнаты Агнессы, вошел в длинный коридор, ведущий в башню, где находился его кабинет.
Там Филипп бросился на стул и, сделав знак Герену запереть дверь, протянул руку, как бы требуя письмо папы.
– Ни слова об этом глупом деле при королеве, – сказал он прелату, взяв поданное им письмо. – Пусть она не знает никогда, что папа делает затруднения! Я за все короны Карла Великого не соглашусь, чтобы она подозревала, будто в мой развод с Ингебургой вкралась малейшая неточность, происходящая, впрочем, только от придирок римского двора… Ну, что говорит Целестин?
– Государь, он угрожает вам отлучением от церкви и анафемой.
– Напрасная угроза! – сказал Филипп, презрительно улыбнувшись.
– Ваша догадка более точна, чем вы сами думаете, государь. Папа не мог бы сдержать своей угрозы, если бы и хотел! Он умер.
– Умер! – воскликнул Филипп, побледнев. – А вы мне только сейчас это говорите! Когда это случилось? Собрался конклав? Сделан выбор? Ну, говорите же, Герен!
– Конклав выбрал кардинала Лотария, государь. Вы его знали во Франции и видели в Риме. Это человек великого ума.
– Слишком великого! Он перевернет весь мир, если захочет, а он захочет, – произнес Филипп с задумчивым видом. – Это не Целестин, и мы о нем услышим!
Он встал и с взволнованным видом сделал несколько шагов по кабинету. Потом остановился и, положив руку на плечо епископа, воскликнул:
– О, если бы я мог положиться на моих баронов! Если бы я мог положиться на их обещания! Это не потому, что я не питаю уважения к римской церкви, Герен! Богу известно, что в случае надобности я ценой моей крови утвердил бы ее торжество над магометанами и еретиками! Крестовый поход в Палестину, наказание Амори, изгнание жидов из моих владений служат доказательствами моей веры и моей преданности. Но этот Лотарий…
– Этот Лотарий ныне стал Иннокентием III, государь. Это человек, одаренный твердой и возвышенной душой; он вынашивает обширные замыслы и сумеет их исполнить; он могуществен, любим; это будет великий человек… Умоляю вас, государь, поразмыслите о том, как вы поступите, если папа Иннокентий III будет смотреть на это дело так, как его предшественник.
Филипп не отвечал. Неподвижный и с потупленными глазами, он погрузился на некоторое время в глубокие размышления. Потом кровь бросилась ему в лицо, глаза засверкали, и схватив одной рукой руку Герена, он поднял другую с угрожающим видом, и вскричал:
– Он не сделает ничего! Он не посмеет! Ах, Герен, если бы я мог положиться на моих баронов!
– Вы не можете, государь, – отвечал госпитальер с почтительной твердостью. – Ваши бароны недовольны. Они волнуются, и внутренний покой вашего королевства должен больше опасаться их планов, чем ваше личное счастье честолюбия Иннокентия III. Они уверены, что папа разрешит их от клятвы верности вам; и он это сделает, если вы дадите ему предлог. Разве вы не знаете, что происходит? В эту самую минуту граф Жюльен дю Мон, друг и вассал графа Булонского, изменника, и графа Фландрского, ремесло которого возмущаться, предпринял путешествие в Овернь с той только целью, чтобы наделать вам там врагов. Сир Жюльен недоволен, потому что вы не дали ему Бомез…
– Они разбудят льва, Герен! – вскричал король, топая ногами. – Они разбудят льва! Но пусть берегутся! А, сир Жюльен недоволен? Но жители его города Альбера также недовольны и требуют хартии. Пусть ее дадут им тотчас, с правом окружить себя стенами и самим защищать свой город. Нам был нужен свободный город на границах Фландрии, так мы получим его! И горе сиру Жюльену, если он посмеет воспротивиться этому! А что касается других, то во что бы то ни стало мы не будем жертвовать нашим личным счастьем, не пойдем на уступки ничьей воле. Мы возвысили французский скипетр не для того, чтобы склонять его по воле прелата, будь он во сто раз страшнее этого Лотария! Не настаивайте, Герен, это будет бесполезно, и особенно остерегайтесь, чтобы королева не узнала ничего, что может возбудить ее беспокойство. Я решился, говорю я вам. Я Филипп, король французский, говорю, что этот развод совершен; кто же в моем королевстве осмелится опровергать мои слова?
Отметая любые возражения, король вышел из кабинета и, сделав Герену знак следовать за ним, отправился в ту комнату, где его ждала королева. Он вошел молча, но шума его шагов оказалось достаточно, чтобы вывести Агнессу из задумчивости, и как ни кратко было отсутствие короля, черты молодой женщины, когда та увидела мужа, оживилась радостью и удовольствием.
Она побежала к нему навстречу и, положив на его ладонь свою крошечную и прелестную ручку, которую воспевали даже монахи и отшельники, посмотрела ему в глаза, пытаясь понять, сулят ли полученные им известия беды, которые могли бы нарушить их счастье. Но она не могла приметить ничего тревожного и печального.
Филипп, уже целиком овладевший собой, с нежностью смотрел на нее и, полюбовавшись с минуту с улыбкой на губах, обернулся к Герену и взглянул на него с упреком.
Госпитальер, несомненно, понимал, как было бы трудно королю расстаться с такой любящей и любимой супругой, и уж во всяком случае сознавал, что сейчас неудачный момент взывать к голосу рассудка. Поклонившись Филиппу и Агнессе с видом более печальным, чем недовольным, епископ вышел из комнаты.
Вполне предавшись своему счастью, король и не думал удерживать министра.