Фельдъегеря́ генералиссимуса. Роман первый в четырёх книгах. Книга вторая - читать онлайн

От автора

В предисловии к книге первой я написал, что история девятнадцатого века – как, впрочем, и история любого другого века – есть, в сущности, величайшая мистификация, т. е. сознательное введение в обман и заблуждение1

Надеюсь, что вы со мной согласны.

Я не назвал имя переводчика, потому что в некотором затруднении. Дело в том, что эту армянскую народную песню перевел сначала Томас Мур на свой родной – английский, а потом с английского перевел на русский язык поэт Иван Козлов.

Вроде бы все ясно. Армянская песня в двойном переводе, но вот ведь какая история.

Томас Мур был сослан в Армению после известных всем событий, произошедших на зимней Сенатской площади в декабре 1812 года, – там, в Армении, он и сделал свой перевод.

Может, и не был сослан? Может, и тех событий вовсе не было?

Ведь русские гвардейцы вышли бунтовать на Сенатскую площадь ради Конституции.

С 1806 года Англия, как это было оговорено в Мальтийском договоре, находилась под двойным протекторатом – России и Франции. Двумя императорами – Наполеоном и Павлом Ι – им была дарована даже их английская Конституция. Вот и наши гвардейцы тоже захотели, чтобы и им Конституцию даровали.

Этим событиям будет посвящен мой роман второй «Симеон Сенатский и его История Александрова царствования». Но сейчас, откровенно говоря, я в полном замешательстве. Очень похоже, что не было тех событий, и в той войне не мы англичан победили, а они – нас! Ведь в конце 1804 года русская армия под командованием Александра Васильевича Суворова попала в такую английскую мышеловку, что… страшно сказать, чем грозило России полное уничтожение нашей армии, а дело двигалось к тому.

Тотчас же после разгрома армии Суворова под стенами Константинополя союзники Англии – Австрия, Швеция и прочие европейские государства – объявляли бы России и Франции войну. Вернее – Франции. С Россией можно было и не воевать. Суворовская армия не существовала более, а армия Кутузова находилась по ту сторону Босфора. Пока бы она дошла до наших внутренних, российских губерний, австрийцы, шведы, англичане и прочие европейские народы до Санкт-Петербурга бы в победном марше домаршировали!

Так что для кого звучали армянские колокола?

Для Томаса Мура или для Ивана Козлова?

Может, это Козлов сперва перевел с армянского на русский, а потом Мур – с русского на английский?

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Анри Греведон. Портрет Суворова. Париж. 1825.

Литографированный портрет Суворова с оригинала Иоганна Генриха Шмидта.

Серебряные чернила, господа студенты!

Формулу этих чернил вывел князь Николай Андреевич Ростов. Для веселых ли своих шуток или еще для чего, не знаю. Этими чернилами он писал царские указы Павла Петровича.

Напишет – крепостного своего обрядит в фельдъегерский мундир да к какому-нибудь губернатору отошлет! Губернатор прочтет государеву бумагу – возрадуется. Государь его или орденом наградил – или еще чего другое милостиво пожаловал. А потом опять заглянет в эту бумагу, а бумага – как белый снег. Глянет в третий раз – а там грозное царское слово! В Сибирь, а то и на эшафот – и под гильотину русскую, т. е. под насмешливое наше русское слово!

9 июля. Очень жарко, и мне очень нездоровится: чесотка, и тоска, и бессонница. И причиной всему – письмо, которое получил вчера.

«Что же, граф, Вы так гадко наврали в своем романе „Война и мир“? Из-за чего? Кто же вас ввел в заблуждение – и в грех?» – написал анонимный автор письма.

Этот род писем отвратителен, но аноним вложил в конверт еще два письма. Первое письмо – графа Дениса Балконского к своей сестре Марии Балконской, и второе – Катишь Безносовой к той же самой Марии. Написаны они были в 1805 году.

Граф Толстой тут неточен. Катишь действительно написала своей подруге письмо в январе 1805 года. А граф Денис Балконский написал письмо в ноябре 1804 года. Оно пришло к адресату в 1805 году. Может, граф Толстой поэтому и ошибся с датой написания этого письма? Впрочем, это не так и страшно.

Я их прочел! Для этого же они были присланы анонимом.

Ежели эти письма не фальшивка – а я уверен, что нет, – то зачем все это было с нами со всеми проделано?

14 июля. За все эти дни ни одной мысли в голове. Косьба не помогает. Кошу, а вижу не траву, которая сейчас пойдет под мою косу, а…

Вечером привез Чертков пакет из Тулы. Ему его передал для меня некий господин, по словам Черткова, скользкой наружности. Развернул пакет – тетрадка в клеенчатом переплете. Твердой рукой на первом листе написано: «Записки Порфирия Петровича Тушина для графа Льва Толстого. Начаты третьего сентября 1807 года – окончены 30 ноября того же года. Передать графу Льву Толстому 14 июля в 1889 году».

15 июля. Читал всю ночь записки Тушина. Сразу же по прочтении написал письмо государю!

Один вопрос к государю! «Правда ли это все?»

12 августа. Государь ответил: «Правда, граф! Но это правда, согласитесь, правда между нами? На этот счет я спокоен. Ход этой правде Вы, граф, не дадите. Клеенчатые тетрадки генерала Тушина Порфирия Петровича и я читал».

Так эта секретнейшая государственная организация и называется до сих пор: Департамент России. Учрежден он был в 1837 году по высочайшему указу государя императора Николая Ι – и, разумеется, до настоящего времени существует.

«Существовать вечно!» – предписал ему государь император в том указе от двадцать девятого января 1837 года.

Обстоятельства, которые подвигли государя создать этот Департамент, подробно будут описаны в моем романе четвертом «Обыкновенные обстоятельства смерти: морошкой отравили».

Что же касается Дневников графа Льва Толстого, то их рассекретили в ноябре 2002 года.

Эпистолярный жанр в литературе как в художественной, так и в исторической, документальной т. е., не прижился. А жаль! Романы в письмах весьма поучительны, а история в письмах – тем более. Ведь письма – это не только приватная история государства нашего – или века (например, девятнадцатого), это история человеческого сердца, как справедливо сказано в одной литературной энциклопедии.

Эту главу я предварил двумя последними эпиграфами потому, что намеревался написать – и написал всю вторую часть моего романа в эпистолярном жанре, но, как вы знаете, мне эту часть пришлось переписать, переписать кардинально! Поэтому от романа в письмах, слава Богу, я вас избавил. Но два письма я все-таки сейчас вам приведу. Это те письма, которые так потрясли графа Льва Толстого, что он до измождения своего всю траву в усадьбе своей выкосил, а сердце свое так и не унял. Так оно у него до конца его жизни и не унялось.

Но сперва хочу познакомить с авторами этих писем: графом Денисом Балконским, Катишь Безносовой и, конечно же, с их адресатом – Марией Балконской.

Помните тройку, подкатившую на пепелище покойной Пульхерии Васильевны Коробковой? Помните господина изящной наружности, который выплыл из этой тройки и помог выйти из нее двум барышням? Так вот – одна из этих барышень и была Мария Балконская. Второй барышней была Параша Коробкова. Сам же господин, в иссиня-черной шинели, с бобрами, сшитой на английский манер, был Ипполитом Балконским – старшим братом Марии. Младший их брат – Денис Балконский – находился в это время далеко, как говорится, за семью морями, за семью горами. Он, гвардейский полковник, состоял в адъютантах при нашем генералиссимусе Александре Васильевиче Суворове. Письмо своей сестре он написал, так сказать, на полковом барабане, под свист турецких пуль и уханье английских ядер с английских фрегатов и линейных кораблей. Катишь же Безносова была той «сахарной» московской барышней, что так разрумянилась от бутурлинского взгляда и его конногвардейского хохота.

Знал бы шутник Бутурлин, какую роковую роль сыграет во всей нашей истории эта смущенная московская «сахарная» барышня, вернее ее письмо, – думаю, назвал бы ее не сахарной, а…

Впрочем, что гадать? Лучше давайте прочтем, что написала Катишь Безносова свой подруге Марии Балконской. Письмо писано по-французски (привожу его перевод).

Хотя нет! Не только ее письмо сыграет роковую роль, но и она сама, так сказать, непосредственно!

Chéеr et excellente amie, guelle chse terrible et efrayante gue l`absence!2

Прости, Мари, что не сразу отвечаю на твое письмо. И вовсе не потому, что сержусь на тебя и ревную к твоей новой подруге. Ничуть, Мари! Дай вам Бог любить друг друга, как любила я тебя – и до сих пор люблю. Просто московские события столь невероятны, что все с ума посходили.

Не скрою, что и я была некоторым образом втянута в вихрь этих событий! А началось все с того, что в Москву приехал генерал Саблуков. Приехал не один, приехал со своими красавчиками конногвардейцами. И представь, Мари! Надо было такому случиться, что первая, кто дала отпор этим конногвардейцам, была наша Lissie, давшая уроки тебе и мне истинной любви лесбийской!

Но на этом лошадиные красавцы не унялись. Нет-нет, эти конногвардейцы для своих проказ выбирают определенного сорта женщин. Ты меня понимаешь, Мари, о каких женщинах я говорю. Назовем их для приличия лошадками их мужского ипподрома.

В подробности очередной их «скачки» входить не буду. Скажу только, что главного их скакуна – штабс-ротмистра Бутурлина – наш генерал-губернатор Ростопчин выдворил из Москвы. Но выдворил не только его одного! Угадай, кто еще был выдворен?

Догадалась?

Разумеется, вместе с ним выдворен был и князь Андрей Ростов!

Я всегда считала этого князя глубоко порочным. Просто повода не было свою порочность показать. Не с милой же нашей сельской пастушкой Парашей свою лошадиную сущность выказывать? Француженок для этого Бог создал! Одну такую… князь с собой и прихватил. Говорят, он ее у Бутурлина в пари выиграл. С ней в свое поместье и отбыл. Вот уж старый князь Ростов позабавится.

Думаю, Параше говорить об этом не надо. Ее непременно убьет, что ее милый «пастушок» в Москве выгарцовывал.

Но это – всего лишь преамбула к тем событиям, что потрясли нашу Москву!

Слух по Москве кто-то распустил, но слух столь нелепый, что я тебе его не буду пересказывать.

Второй слух был похож на правду.

Наш Ростопчин с французским императором Наполеоном вошел в заговор. Императора нашего Павла Петровича в крепость намеревались заточить, а вместо него какого-то капитана Тушина выставить. Очень этот капитан на нашего государя похож!

Заговор провалился. Московский обер-полицмейстер Тестов этот заговор на корню пресек. Но сам же и пострадал. Паралич его разбил. И – о чудо! Ростопчин, наш генерал-заговорщик, с одра смерти обер-полицмейстера поднял – воскресил! Воскресил императорской бумагой, что ему наш царь Павел Петрович накануне прислал. Шепотом содержание той бумаги передавали.

«Я, граф, у твоего главного сотоварища, Наполеона, гильотину вытребовал из Парижа, – написал государь Ростопчину. – Скоро сия машина в Москву прибудет. На твоей шее гильотину мы и испробуем. Потом – на шее Порфирия Тушина, а Бог даст – и до императорской шеи французской доберемся!»

Но и это не все.

Фельдъегерь в тот же день из Петербурга прибыл с манифестом нового нашего императора – Александра Первого!

Пересказывать сей манифест я тебе не буду. Москва только три дня скорбно ликовала по случаю восшествия на престол сего монарха из монахов.

Разъясню сей каламбур Катишь Безносовой. Александр – сын нашего государя Павла Ι – в монашеском звании пребывал. В нем он и предстал на том свете перед очами своего отца, Павла Петровича, и перед Очами Господа Нашего Бога.

Прибыл новый курьер из столицы – и все разъяснилось: манифест, да и фельдъегерь, что сей манифест привез, фальшивыми оказались. Ростопчин этого «фельдъегеря» изловить велел…

Дальше Катишь писала своей Мариш уже о своем – амурном, лесбийском. Нам это не интересно.

Второе письмо, от брата, Мария получила в тот же день. Вот о чем писал ее брат, писал по-русски.

Милая Маша!

Письмо ты мое получишь, наверное, когда меня уже не будет в живых на этом свете. Положение наше отчаянное. «Альп здесь нет! – сказал по этому поводу Александр Васильевич. – Деваться нам некуда. Только достойно умереть остается».

Александр Васильевич Суворов – генералиссимус наш непобедимый.

Поэтому буду краток.

Это письмо тебе передаст наш сосед Ноздрев. Не хочу, чтобы Ипполит его перехватил, так что о моем письме ему ни слова.

Знай, что наша армия, непобедимая армия Суворова, гибнет под стенами Константинополя… и по его вине. Но скажи ему, когда получишь достоверные сведенья о моей смерти, что я ему смерть свою простил, – а гибель армии нашей не прощу никогда – пусть английский Бог ему прощает…

Внимания, господа читатели!

Участь русской армии решалась, конечно же, под стенами Константинополя, но и на заснеженных просторах Тверской губернии она решалась. И, пожалуй, она уже была решена. Двадцать пять русских фельдъегерей погибли. Гибель суворовской армии поэтому была неизбежна. И русский возок – два солдатика, ямщик и долгий ящик под рогожей – ехал как раз там, где их припорошило снегом. А по полю наперерез возку скакали три черных всадника. Они не торопились. Зачем торопиться? Возок-то остановился. Лошади рухнули – как пьяные! В Торжке их напоили лошадиной водкой.

Прочитав эти два письма, Мария залилась слезами.

– Что ты плачешь? – кротко спросила ее Параша, войдя к ней в комнату.

– Плачу? – удивилась Мария. – Да, дружок, плачу, – вздохнула она. – Оставь меня одну, пожалуйста.

Параша вышла из комнаты. Выйдем и мы. Уж очень далеко вперед мы забежали. Вернемся в поместье князя Ростова – повернем стрелки романного времени на девятнадцать лет назад!

ГЛАВА ВТОРАЯ

Николай додиктовал по телефону мне этот эпиграф и сказал: «Извини, экспромтом. Хочешь, выковыривай два одинаковых слова-рифмы – и прочую шелуху. Там я где-то и с размером напутал. Впрочем, так все сейчас рифмуют, а размер стихотворный – равностопный – так всем обрыднул, что ну его – к черту! А про княжескую приписку, согласись, я здорово придумал! А?» – «Не знаю, здорово или нет, – ответил я. – Но то, что такую приписку князь штыком, а не циркулем выскреб, ты угадал! Была такая приписка на надгробном памятнике его жены – княгини Веры Алексеевны Ростовой».

Старый князь Николай Андреевич Ростов женился поздно. Не буду высчитывать, сколько ему было лет, когда он взял в жены шестнадцатилетнею свою крепостную Веру Морозову.

Князь родился в тот же день и в тот же год, что и Александр Васильевич Суворов. Вместе, с капралов, они начали свою службу в Семеновском полку.

Алексею Морозову – отцу Веры – и всему его многочисленному семейству он дал вольные за неделю до свадьбы. Тут же они и уехали.

Куда?

А Бог его знает – куда! След их затерялся на проселочных дорогах нашей российской истории.

Был ли сей альянс – крепостной с барином – очередной причудой князя? Наверное, был. Но и ведь любовь была!

Вставши рано поутру, Вера сразу же бежала к князю в кабинет (князь вставал еще раньше) и целый день стояла у него за спиной. Смотрела, что он делает.

В ту пору дворца еще не было. Они жили в домике, очень похожем на домик Петра, что сейчас в Летнем саду города Санкт-Петербурга.

Князь был полон деятельных планов. Выписав из Италии и Франции архитекторов, ученых и мастеров, он проектировал свой дворец.

Вера была прекрасной рисовальщицей и рисовала на твердых картонах свой дворец.

Фантазии юной своей жены князь складывал в муаровую папку. Она смеялась только: «Вот умру – память обо мне будет!» – «Что ты, душа моя, говоришь? – отвечал ей князь. – Это я память о себе вам с сыном оставлю!» Вера, как говорил князь, была брюхата сыном Андреем. Понесла сразу же в первую ночь.

Она отходила от него уточкой, садилась в кресло, рисовала свой очередной картон и говорила: «Нет, Николай Андреевич, это будет не справедливо. Я знаю».

Да, наверное, знала.

Она умерла во время родов. Младенец крикнул – и она, легко вздохнув, сказала: «Вот и все. Живите!» Князь вбежал в комнату. Она улыбалась. «На тот свет идти не страшно, – говорила ее улыбка, – все мы там будем».

«Что ты, Вера?» – схватил ее за руку князь. Рука ее из его руки выскользнула. «Живите!» – сказала в последний раз – и закрыла глаза.

Все фантазии своей жены старый князь воплотил в правой половине своего дворца. Получилось нечто сказочное, воздушное и запутанное – как лабиринт. Так и назвали правую половину дворца – Лабиринт Веры.

В этом лабиринте комнат, лестниц, переходов, галерей мог один только юный князь Андрей не заплутать. Прятался в детстве от докучливых мамок и гувернеров. Старый же князь ни разу на эту половину дворца не вступал.

«Приду, когда умирать соберусь», – сказал он как-то раз шутливо, но взгляд был твердый: не шутил. Действительно, решил, что придет умирать в Лабиринт своей Веры. Он даже знал, в какую комнату он придет умирать. По винтовой лестнице под самый верх – в комнату воздушного шара. Из этой же комнаты другая винтовая лестница вела на круглую площадку, что была на крыше.

С этой площадки и был запущен в небо воздушный шар. Денно и нощно сидели там, в плетеной корзине, четыре наблюдателя. В подзорные трубы смотрели на все четыре стороны. Далеко было видать. Вели журнал наблюдения.

Зачем наблюдали, для чего все записывали в журнал?

Очередная причуда князя? Думаю, да.

А журнал интересно было бы почитать! Может, там и о фельдъегерях что записано?

Не за этим ли журналом Ростопчин и генерал Саблуков Жаннет и Бутурлина к старому князю заслали?

За Ростопчина поручусь – за этим. А вот за генерала от кавалерии Саблукова теперь уже нет! В свете тех новых рассекреченных документов – генерал от кавалерии двойную игру вел. И слухи действительно князь Ахтаров по его просьбе распространял.

А тот лиловый сумрак, в который Ростопчин генерала завлек, помните? Вот что о том сумраке лиловом государь император Павел Ι генералу Саблукову сказал:

«Федор вас в этот сумрак когда завлечет, соглашайтесь на все. Пусть он думает, что это вас он в лиловый сумрак завлек. Но пока ни во что не вмешивайтесь. Пусть они, два дурака, лбами бараньими сшибутся!»

Первый бараний лоб – ясно. Ростопчина. А второй – чей? Пока не знаю. Так что давайте вернемся во дворец княжеский – в парусную комнату. И сверим, как говорится, часы.

На наших часах – ровно одиннадцать вечера. Впереди ночь перед дуэлью Бутурлина с полковником Синяковым. Впереди страшная ночь – и еще более страшный день. Но письмо свое Катишь еще не написала Марии, мумию Порфирия Петровича в Петербург еще не повезли. До этих событий остается пять дней.

Не сомневайтесь, напишет – и мумию в Петербург повезут. Переиграть невозможно. Шнеллера у времени и у жизни нет!

Нет в нем необходимости. Без осечек и промахов судьба в нас стреляет.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

…Сняв с себя все одежды, распустив волосы, преобразилась она прекрасно для радостного наслаждения, наподобие Венеры, входящей в волны морские, и, к гладенько выбритому женскому месту приложив розовую ручку, скорее для того, чтобы искусно оттенить его, чем для того, чтобы прикрыть стыдливо…

…Клянусь Геркулесом, мне начало казаться, что у меня чего-то не хватает для удовлетворения ее страсти, и мне стало понятным, что не зря сходилась с мычащим любовником мать Минотавра.

Лунный свет заполонил комнату.

Бутурлин дремал.

Его тело мостом лежало на двух креслах.

От дивана он наотрез отказался. Диван на палубе? Смешно! За борт свалится.

Тенью кто-то влетел в комнату, – будто птица какая ночная, черная, или привидение!

Князь Андрей рассказал, что привидения во дворце есть, но привидения светлые, добрые. И именно в этой комнате они часто являются.

Когда Бутурлин попросил уточнить, что значит светлые и добрые, – князь засмущался и сказал: «Не сейчас. Я потом расскажу».

Нет, это привидение было не светлым и не добрым.

Бутурлин ловко перехватил руку с занесенным над его сердцем кинжалом.

Привидение выронило кинжал на пол – и рука «привидения» ртутью вытекла из руки Бутурлина, и оно тенью вылетело из комнаты.

Бутурлин бросился за ним в коридор.

Привидения и след простыл, вернее – в конце коридора, на фоне ночного лунного окна, плащ его черный взмыл вверх.

Бутурлин было рванулся туда, но остановился. Подошел к двери в комнату Жаннет. Постучал. Никто не ответил. Он постучал еще раз – и еще. Тогда он открыл дверь и вошел в комнату.

– Жаннет! – тревожно крикнул он в темноту. – Жаннет!

– Что, Бутурлин, ты тут делаешь? – раздался недовольный голос Жаннет из темноты.

– Ты жива, Жаннет?

– Ничего умней не мог спросить? – раздраженно ответила Жаннет. – Иди вон, Бутурлин. Не мешай спать.

– Можно, Жаннет, я эту ночь в твоей комнате проведу?

– И в моей постели! – добавила Жаннет. – Проваливай.

– Нет, – ответил Бутурлин. – Я у двери твоей постою.

– Зачем?

– Ты спи-спи. Я возле двери.

– Зачем?

– Понимаешь, сейчас кто-то в мою комнату с кинжалом зашел!

– И ты испугался за меня?

– Да.

– Придумал бы что-нибудь правдоподобней, Бутурлин, – рассмеялась Жаннет, – чтобы в мою постель нырнуть! У тебя завтра дуэль. Иди спать.

– Я эту ночь – и все оставшиеся ночи проведу здесь! – твердо заявил Бутурлин.

– Обиделся, дурачок! – ласково сказала Жаннет. – Знаю, что генералам слово дал, что не будешь за мной волочиться. Так я с тебя это слово снимаю! Иди ко мне. – Она зажгла свечу. – Смотри. – И протянула вчетверо сложенный квадратик бумаги. Бутурлин взял его, развернул. Поднес к зажженной свече. Прочитал.

– Боже, Жаннет! – вскричал Бутурлин и засмеялся: – Как ты у них такую расписку взяла?

– Мне решать: волочиться тебе за мной или нет! Вот и взяла. Съешь теперь их расписку.

– Да-да! – запихнул в рот Бутурлин листок. – Это опасно. Вдруг кто прочтет.

Боле сладостной еды он за свою жизнь не едал. Более сладостной любовной записки он от женщин не получал, да еще написанной генеральской рукой! Вот умора, как они пыхтели, но писали под диктовку Жаннет эту записку.

Бутурлин, голубчик!

Извини уж нас, стариков, что слово с тебя такое взяли. В Жаннет не влюбляться. Знаем, не в человеческих силах устоять перед ней! Так что слово твое мы тебе возвращаем. Люби ее, люби, люби, люби, люби… Не будь дураком!

Генерал от кавалерии Саблуков. Генерал-губернатор Ростопчин.

Не серебряными чернилами эта записка была написана! Не растаяли слова: «люби», «люби», «люби»…

Сто раз написать это слово заставила Жаннет генералов. Они его в две руки писали.

Но как мне описать их любовь? Невозможно ведь это!

Можно, конечно, описать мифологически – или порнографически.

Дело в том, что у Бутурлина до пояса было все человеческое, а вот ниже – лошадиное.

Нет, конечно, копыт у него не было. Но все остальное!

А Жаннет – девочка на шаре.

Помните картину Пикассо?

Нет, ребенком она не была. Ей было двадцать лет.

Но стебелек ее тела, виноградинки грудей и то женское гладкое место, словно яблоко, зажатое между ног, – как совместить в одно целое с его лошадиным?

Совместили.

В общем, скажу так: кентавр – и девочка на шаре.

Любовь плотская, мифологическая – без всякой порнографии.

Порнография – это если кто-нибудь подглядывает.

А за ними если кто и подглядывал, то только лунный свет и звезды – да горящая свеча.

Но она до утра не дожила – догорела.

Без пяти минут шесть Бутурлин оделся – и пошел на дуэль.

Дуэльное поле было на плацу, сразу же перед дворцом.

Там его уже ждали управляющий и Христофор Карлович Бенкендорф.

– Вы точны, Бутурлин! – сказал Бенкендорф. – А где же полковник Синяков?

– Сейчас будет, – ответил твердо управляющий.

Прошло десять минут, двадцать.

Полковник на дуэль не явился!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1. Противники становятся на расстоянии двадцати шагов друг от друга и пяти шагов (для каждого) от барьеров, расстояние между которыми равняется десяти шагам.

2. Вооруженные пистолетами противники по данному знаку, идя один на другого, но ни в коем случае не переступая барьеры, могут стрелять.

3. Сверх того, принимается, что после выстрела противникам не позволяется менять место, для того, чтобы выстреливший первым огню своего противника подвергся на том же самом расстоянии.

4. Когда обе стороны сделают по выстрелу, то в случае безрезультатности поединок возобновляется как бы в первый раз: противники ставятся на то же расстояние в 20 шагов, сохраняются те же барьеры и те же правила.

5.Секунданты являются непременными посредниками во всяком объяснении между противниками на месте боя.

6. Секунданты, ниже подписавшиеся и облеченные всеми полномочиями, обеспечивают, каждый за свою сторону, своей честью строгое соблюдение изложенных здесь условий.

На точно таких же условиях должен был стреляться и Бутурлин с полковником Синяковым. Только эти условия были писаны по-русски.

Не находите странным, что эти условия совпадают?

Разумеется, господа читатели, мой роман четвертый «Обыкновенные обстоятельства смерти: морошкой отравили» все эти странности развеет.

С кем на самом деле стрелялся Александр Сергеевич – и стрелялся ли вообще? Может, морошкой отравили?

Кстати, отличная ягода, правда много ее нельзя съесть: с почками или с печенью что-то нехорошее непременно случится!

Это убийство в общем-то случайного, подвернувшегося просто под руку человека было столь хитроумно задумано убийцей и так блестяще, я бы сказал, фокусно им исполнено – прямо на публике (ловкость ума – и никакого мошенства!), что неизбежно должно было достигнуть той цели, ради которой он и совершил это убийство: убить потом того, кого он намеревался убить, но убить чужими руками.

Все было предусмотрено этим фокусным убийцей. Но он ошибся.

Шулер никогда не сядет играть в карты с шулером, а если и сядет, то должен знать наверняка, что тот – шулер. И тут уж чья ловкость рук возьмет верх!

Разумеется, против шулерского убийцы играть пришлось не шулеру, а профессионалу.

Профессионалу в чем?

И в картах – и во многом еще другом!

В любви, например.

Так вот – убийца ошибся: кто профессионал, а кто нет. И играл… Впрочем, думаю, что он, вообще-то говоря, считал, что сел играть против простаков, к тому же честных, – и проиграл!

В учебники криминалистики это убийство вошло под названием «Серебряное убийство».

Само уже название этого убийства столь таинственно, что до сих пор гадают, почему оно так было названо? И многие опрометчиво утверждают, что убийства этого вовсе не было!

Больше эпиграфов и примечаний в моем романе не будет! Стремительно мы понесемся с горки русской истории вниз к истине.

Многих на виражах выкинет в придорожный сугроб. Многих. И не визжать. Дама ведь рядом! Она нас спустит с этой горки.

За дело о двадцати пяти пропавших фельдъегерях генералиссимуса берется Жаннет Моне!

Она спуску никому не даст.

Ну а с армией Суворова – с ней что?

С ней уже все ясно. Но путь от Константинополя до Тверской губернии долог.

Так зачем же весь этот сыр-бор тогда?

А затем, чтобы зло было наказано!

Хотя, господа читатели, я ошибся: с армией еще не все ясно. Есть еще надежда на ее спасение. Но от Жаннет это не зависит. Тех секретных документов, что везли фельдъегеря, в поместье княжеском уже нет. В Москву переправлены, на складах купца второй гильдии спрятаны – и так хитро, что люди Аракчеева все выпотрошили, все перерыли – а не нашли. Им бы, дуракам, сообразить, что сожжены они давно.

Ради одного всего документа было убито столько русских фельдъегерей – и теперь этот документ по назначению везет фальшивый фельдъегерь к французскому императору Наполеону.

Вот если он его доставит по назначению, тогда армии Суворова конец придет!

Что ж это за документ такой, что из-за него двадцать пять фельдъегерей погибли уже и еще стотысячной русской армии предстоит погибнуть?

Пока не скажу. Политическая игра под названием «Английская мышеловка» в полном разгаре. От ее исхода зависит участь всей Европы.

А Жаннет Моне надо бы поспешить к завтраку. Все ведь уже собрались в столовой зале. Все, кроме нее и полковника Синякова. Восковые фигуры в счет не берем. Их только на обед приглашают – и не каждый день. Только по четвергам.

Так что дожить бы нашим героям до четверга. Может, полегче станет.

В четверг к старому князю воздухоплаватели американские приедут. Глядишь, тайная канцелярия на них отвлечется.

Хотя нет.

Конечно, Христофор Карлович и за американцами углядит, и за нашими героями.

Письма к своим людям он в Москву уже отослал. Ответные письма к четвергу придут. Вот, пожалуй, и все, что я хотел сказать.

А Жаннет Моне на завтрак не выйдет. Так рано она не встает.

Жаль.

Надо бы ей там быть. Надо!

С последним, седьмым ударом напольных часов старый князь вошел в столовую залу. Цепко оглядел пришедших к завтраку. Выхватил взглядом из рассветного сумрака Бутурлина, спросил:

– Убили полковника?

– Нет, ваша светлость.

– Ну и хорошо! – ответил старый князь и жестом пригласил всех к столу. – Прошу, – сказал он при этом. Все сели за стол.

Христофор Карлович, как обычно, сел по правую руку от старого князя. Управляющий было сел рядом с Христофором Карловичем, но князь его одернул:

– Это место полковника. Ваше – рядом.

– Конечно-конечно, – ответил управляющий. – Извините, ваша светлость.

Князю Андрею и Бутурлину были отведены места на самом краю стола. Там они и сели. Пустовало еще два стула. По левую руку от старого князя – для Жаннет – и тот стул, на который хотел сесть управляющий.

Князь Николай Андреевич не выказал обычного своего раздражения по поводу опаздывающих к завтраку.

В столовой зале воцарилась вдруг такая тишина, которая обычно бывает рано утром в июньском лесу.

Прозрачная – как солнечный утренний свет, – но пока еще зыбкая и ознобная, не прогретая солнцем и птичьим пением.

И свет, льющийся с потолка на стол, создавал полную иллюзию летнего лесного утра.

В отличие от Ростопчина, мастера создавать сумраки, старый князь был мастером по части создания солнечного света.

На улице еще звезды не потухли, прихваченная морозом темень смотрела в окна столовой залы, а с потолка солнечный столб света, словно сквозь зеленую листву, падал на стол.

Но в этом солнечном столбе света было всем почему-то ознобно и тревожно. Кроме, разумеется, старого князя. Он был бодр и, я бы сказал, возбужденно весел.

На завтрак всем подали гречневую кашу с молоком, мороженую морошку и простоквашу.

Простокваша была налита в глиняные, облитые глазурью крынки. Для простокваши были предназначены хрустальные стаканы. Каждый сам должен был налить в этот морозный хрусталь из солнечных крынок снежную простоквашу.

Официантов за завтраком не было. Старый князь считал, что завтрак – такое чудо, что самому это чудо надо испробовать.

И правда, не посылать же кого-нибудь в утренний лес, чтобы он тебе рассказал, как там хорошо! Самому в этот лес пойти надо.

Вот старый князь и взял крынку, налил из нее себе в хрустальный стакан простокваши, отхлебнул ее из стакана и спросил насмешливо Бутурлина и своего сына:

– А что же ваша Жаннет, господа кавалеры, так долго спать изволит? Или вы ее играми своими ночными так измучили, что она, бедняжка, остальные все земные удовольствия проспала.

– Батюшка! – залился краской князь Андрей.

– Молчу… молчу! – захохотал старый князь. – Это твой друг, Бутурлин, в качестве дорожного несессера ее с собой прихватил.

– Ваша светлость! – перебил его Бутурлин.

– Пустое дело, голубчик, ваши дуэли, – ответил ему старый князь. – Я по молодости лет тоже ими баловался. Даже с Александром своим Васильевичем Суворовым на шпагах бился. И трость чугунную носил, чтоб дуэльный пистолет крепче в руке держать. А что за Жаннет вступился, хвалю. Я не оскорбить ее хотел, а вас предостеречь, поучить по-стариковски. Не дорожный она несессер, а женщина. Зачем вы ее в свое приключение взяли? Нехорошо это! Так-то вот, лазутчики вы мои. А что полковник Синяков? – обратился к Христофору Карловичу. – Его-то почему на завтраке нет? Или Бутурлин его не убил, а ранил только? Ведь смертельнейшие кондиции дуэльные выдумали. До конца биться: до смерти чьей-нибудь или до раны смертельной. Промазали, что ли, вы, Бутурлин, – и в полковника попали? Не в ваших же правилах это. О ваших трех выстрелах я наслышан. Поэтому и разрешил эту дуэль. Что молчите, штабс-ротмистр?

– Ваша светлость, – вступился за Бутурлина Христофор Карлович. – Полковник Синяков на дуэль не явился.

– Как не явился? – гневно взметнул брови старый князь, потом выкрикнул: – Дежурного офицера ко мне!

– Позовите сюда полковника Синякова, – сказал он дежурному по караулу офицеру, когда тот появился в столовой зале. Дежурный офицер опрометью бросился исполнять приказание старого князя. В воздухе запахло грозой. Старый князь гневно отставил от себя тарелку с гречневой кашей. – Ишь, чего удумал! Не явился. Позор на весь мой полк!

– Ваша светлость, – заговорил неожиданно управляющий. Голос его дрожал. – Я виноват во всем. Прежде чем… полковника… Выслушайте меня.

– Ну, говори, – посмотрел в его сторону старый князь. Весь его вид давал понять управляющему, что ни единому его слову плутовскому он не поверит.

– Видите ли, ваша светлость, я вчера решил подшутить над обоими поединщиками. Знаете же мою натуру! От отчаянья, конечно. Тому и другому я те, помните, ваши шутливые кондиции подсунул. Оба возмутились сильно. Господин Бутурлин даже чуть нас всех троих на дуэль не вызвал. Я тут же, разумеется, переиграл все назад.

– Да, – посмотрел на Бутурлина Христофор Карлович, – теперь я понимаю, почему вы так были возмущены.

– Так вот, ваша светлость, видимо, – продолжил управляющий виноватым голосом, – полковник мне до конца не поверил, что на других условиях с штабс-ротмистром стреляться будет, и на поединок не вышел.

В залу вошел дежурный офицер. Подошел к старому князю и тихо что-то сказал ему на ухо.

– Так! – резко встал из-за стола старый князь. – Полковник Синяков убит в своей комнате! Христофор Карлович, прошу вас пройти к нему… и разобраться. – Последнее слово князь произнес тихо. Слезы навернулись у него на глазах. – И наказать! – выкрикнул диким голосом – и тихо вышел из столовой залы.

Солнечный свет с потолка перестал литься. Кто-то зажег свечу в подсвечнике, поставил на стол. Темные окна в столовой зале уже просветлели, но все еще было темно.

– Господа, – сухо сказал Христофор Карлович, – прошу всех вас проследовать за мной. Возьмите с собой трех солдат, – добавил он дежурному офицеру по караулу. – Все следуйте за мной. – Голос его был бесстрастен, а ведь в сказку всех пригласил, в сказку под названием «Серебряное убийство»!

ГЛАВА ПЯТАЯ

Дело прошлое.

Почти во всех учебниках криминалистики это убийство описано. С легкой руки господина Шенгила многие наши детективщики начинающие, да и маститые тоже, не один детектив свой сочинили на основе этого «сказочного» убийства, а ведь никто до истины – до подлинного убийцы – так и не докопался.

То у них Христофор Карлович в убийцы был записан, то управляющий, то старый князь, то князь Андрей, то Бутурлин, а то и Жаннет. Один даже дописался до того, что полковника Синякова Петра Владимировича в собственные убийцы записал! Мол, он таким образом специально покончил счеты со своей жизнью, чтобы всем досадить: «Не хочу из-за вас всех на свете этом белом жить, но и вам не позволю!»

Ерунда какая. Правда ведь? Кто нам может запретит жить, если жить нам еще хочется?

Впрочем, всякий имеет на этот счет свое мнение. Убийца, например, полковника Синякова определенно кому-то еще хотел запретить жить, убив Петра Владимировича.

Кому?

Бутурлину – конечно же!

– Ха, Бутурлину! – выкрикнул кто-то из темноты.

Эту главу я писал в парусной комнате. Специально приехал.

Княжеский дворец отлично сохранился до наших дней. Боюсь, если мой роман будет иметь успех, музей в сем дворце устроят или еще что доходное. Не попадешь больше.

Замечу, кстати, если бы я писал эту главу не во дворце, то до истины бы тоже не докопался. Потому что в раскрытии этого убийства мне светлое и доброе привидение помогло!

А из темноты продолжали хохотать:

– Зачем Бутурлина было убивать – конногвардейца этого пучеглазого? Его управляющий на дуэли убьет! В следующий четверг и убьет.

– Не убьет! – ответил я твердо привидению.

– Ну, авторской фантазии я не указчик. Оставьте его в живых. Только ведь против истины исторической погрешите. А ведь божитесь, что подлинную историю России Тушина Порфирия Петровича пишете. Убил управляющий Бутурлина. Убил. Монетку подбросил – и выпало конногвардейцу стрелять в свой лоб толоконный!

– А что же тогда вы, а не он по дворцу привидением бродите? – спросил я насмешливо. И в ответ тишина ехидная.

Но опять захихикало:

– А про шпагатик Жаннет гуттаперчевый напишите?

– Обязательно напишу! Ведь из-за ее шпагатика, как вы справедливо заметили, гуттаперчевого и сорвалось ваше серебряное убийство. И хватит. Вы мне всю интригу рассекречиваете. До шпагатика Жаннет далеко еще. Христофор Карлович к комнате, где тело убитого полковника находится, еще не подошел.

– А вы уверены, что там тело полковника Синякова находилось?

– Замолчите! – крикнул я в хохочущую темноту.

– Не замолчу. Все равно ведь читателя обманете. И мое к вам явление в роман свой не вставите. Как его вставишь? Если только в примечание, а от примечаний вы отказались. Или опять своим принципам измените: опять читателя в свое примечание бултыхнете? Ах! Как ловко читателя вы своего дурите. То документ этот фельдъегерь фальшивый в Париж уже везет, то вдруг на следующей же странице документ этот все еще в княжеском доме! Это как вас понимать? Так вот, господин писатель, что я вам скажу. Не было никакого документа вовсе – и убийства не было!

Привидение вдруг умолкло. Я уже было хотел сказать ему: «Так, значит, документ еще в княжеском доме?» – но не успел. Ловок этот человек был в жизни своей, а когда в привидение превратился, еще изворотливей стал.

– Не зря же это убийство серебряным назвали, – продолжило оно как ни в чем не бывало, – как и чернила князя Ростова.

Но тут в комнату будто кто вошел со свечой. Я обернулся.

– Не верьте ему, пожалуйста. Несправедливо это будет, – сказал тихий женский голос. Княгиня Вера в белом платье стояла у двери. – Пишите, а я вам посвечу. – И эту главу я написал под ее ровное дыхание за моим плечом, под ее взглядом. Ангелом-хранителем и моим она стала!

Князь старый не шутил. «И наказать!» – он крикнул Христофору Карловичу не просто так. Действительно, наказали бы тут же убийцу. Ко рву бы вывели, отдали бы солдатикам команду «Пли!» – и солдатики без раздумий бы пальнули. Полкового своего командира они любили.

В общем, осталось за малым: определить Христофору Карловичу, кто убил полковника.

Скажу больше! Христофор Карлович, ведя Бутурлина, князя Андрея, управляющего и прочих людей в комнату, где находилось тело полковника, уже знал, кто его убил.

Некий психологический опыт решил проделать с убийцей? Отнюдь нет! Просто у него были другие соображения.

Какие?

Математические. Вот какие. Больше я пока вам ничего не скажу. Сам еще не знаю.

В зыбкой рассветной темени они прошли два зала и очутились в широком, как проспект, коридоре с множеством дверей по обе стороны.

В конце длинного коридора аркой серело окно. Над окном нависал балкон, удерживаемый двумя атлантами.

Чтобы попасть на балкон, нужно было повернуть налево и по винтовой мраморной лестнице подняться на него.

С балкона, собственно, и начинался Лабиринт Веры. Туда нам пока не надо.

Дверь в комнату полковника Синякова была справа, восьмой по счету, если считать от начала коридора, и третьей, если считать от балкона.

Напротив была дверь в комнату, которую занимал князь Андрей.

Управляющий жил в комнате по правую сторону коридора, в самом его конце.

Парусная же комната и комната императрицы, где поселилась Жаннет, были в самом начале коридора.

Это расположение комнат я описал для того, чтобы потом вам были понятны некоторые действия наших героев. К тому же убийца даже это учел, планируя свое убийство полковника.

Да, вот еще что! Господин Шенгил сам ошибся, когда написал, что убийца не знал, с кем он имеет дело. Нет, отлично знал. И все-таки начал свою игру.

Ставка была очень высока в этой игре. Тот документ, о котором я говорил, был еще в княжеском доме. И за ним вскоре должен был приехать…

Кто?

Сказал бы, но сам не знаю.

А что же искали тогда люди Аракчеева в лабазах купца второй гильдии?

А Бог весть знает что. Ведь второй бараний лоб… барона Аракчеева был!

Князь Ахтаров только тонко улыбался да изящные кольца вверх пускал – на тонкую струйку дыма турецкого табака нанизывал. Ведь это он специально на этого купца Ростопчина да Аракчеева навел, когда приказал своему кучеру морду этому купцу набить.

Изящную, в русском конечно же стиле, комедию наш русский Бомарше сочинил. Пять сломанных ребер у кучера, свороченная скула и сломанный нос у купца – да двадцать пять русских фельдъегерей, закопанных в русский сугроб придорожный.

Но мы, кажется, увлеклись. К убийству полковника Синякова князь Ахтаров не имеет никакого отношения.

И к английским злодеям тоже!

Русский же он наш Бомарше. Помните, кем был французский Бомарше?

Поясню все же. Французский Бомарше был французским Штирлицем, т. е. французским разведчиком. Так что лучше о князе Ахтарове сказать, что он нашим Штирлицем был, правда уже на отдыхе.

То-то и оно. Впрочем, уж больно по вкусу, как говорится, пришлась наша комедия русская английским боксерам.

Процессия во главе со сказочником, т. е. Христофором Карловичем, подошла к двери в комнату полковника Синякова.

За Бенкендорфом шел управляющий. Шел осторожно и трепетно, но и развязно одновременно.

Бутурлин смотрел на его вихляющую задницу – и его подмывало наступить ногой на его черные бакенбарды. Прежде, конечно, ему пришлось бы наступить управляющему на какую-нибудь фалдину его ног, которые, шаркая по паркету, фрачно свисали с его спины.

Рядом с Бутурлиным шел князь Андрей. Лицо его было непроницаемым. Что творилось с князем Андреем, я не знаю. Он и в столовой зале был в неком подавленном состоянии.

Процессию замыкал дежурный офицер по караулу капитан Миронов Афанасий Никитич. О нем я должен непременно сказать!

Господа писатели-детективщики рассматривали это убийство в некотором замкнутом пространстве – и описывали его в так называемом герметичном детективном жанре. Но ведь княжеский дворец был прямо-таки наводнен людьми (целая рота гренадеров в карауле и слуг бессчетное количество!), привидения по дворцу бродили и днем, и ночью – и, самое главное, некими механизмами начинен был этот дворец. Одна парусная комната или голова Наполеона чего стоили!

Но пока мы не о механизмах и привидениях, а о капитане Миронове. Он что так волновался? Ус свой каштановый даже прикусил!

Смерть полковника так потрясла?

Разумеется, потрясла.

Но волнение его было другого рода. Будто чего он боялся, будто чего не учел – и вот все сейчас и откроется. В общем, был весь, как говорится, на иголках.

А его три солдатика? И у них вид тоже был соответственный. Они готовы были и без команды княжеской, и без сыскного слова Христофора Карловича – тут же, в коридоре, Бутурлина расстрелять! Откуда такая уверенность? Вот загадка так загадка.

Впрочем, они в карауле у дверей ночью стояли, правда не в самом коридоре, а перед дверью в этот коридор.

На все эти загадки Жаннет Моне ответит.

Разбуженная шумом, она в коридор выглянула, быстро халатик свой горностаевый на плечики накинула – и первая увидела убитого полковника Синякова Петра Владимировича. И грозного оклика Христофора Карловича – «Никому не входить!» – не послушалась. Вместе с ним вошла в комнату.

Полковник был убит выстрелом в затылок. Но и это еще не все. Мало убийце показалось. Он ему кинжал под самое горло засадил!

– Не трогать! – крикнул Жаннет Христофор Карлович.

– Не буду, – ответила Жаннет и посмотрела… Лучше бы она не смотрела.

Она посмотрела на Бутурлина. Кинжал-то был тот самый. Птицы той черной – ночной!

Впрочем, правильно сделала, что посмотрела на него. Бутурлин от ее взгляда тихим стал. Лицо свое дерзкое погасил. Мне кажется, что не только лицо свое погасил, но что-то в душе своей погасил. Любовь свою к Жаннет он погасил.