Ещё и часу не прошло, как я здесь, моя любезная Анжелика, а мне кажется, что прошёл целый год. О, мой друг, какую ношу я взвалил на свои плечи! Теперь, если я хочу убедить Фальконе покинуть миниатюрную страну его бисквитов в пользу монументального искусства, мне остаётся только идти до конца.
В Севрскую фарфоровую мануфактуру мы приехали рано, в восьмом часу. Не успели выйти из кареты, как нас потащили на третий этаж главного здания, где находились мастерские художников и золотильщиков. Ты знаешь, как я не дружу с лестницами, но моего мнения никто не спрашивал. При входе в одну из мастерских стояла толпа. Её усердно сдерживал длинноносый старец с рыбьими глазами.
– Томас! – нетерпеливо окликнул его Фальконе. – Вы главный мастер, почему никто не работает? Что за срочность?
Старец поклонился и жестом пригласил нас войти в мастерскую. Я нехотя последовал за другом.
Комнаты, где много декоративных украшений, давят на меня своим беспорядочным изобилием. Настоящие произведения искусства, как, например, скульптуры в парке, нуждаются в уединении. Так, увидев их издалека, можно подойти и вступить с ними в интимную беседу. Мастерские же обычно забиты незаконченными изделиями, к которым я остаюсь глух и слеп.
Вы понимаете, в каком удручённом состоянии я вошёл, а теперь представьте, как мне стало неуютно, когда мой взор остановился на лежащей у двери мёртвой женщине. Белизной кожи и орлиным носом она напомнила мне вас, моя милая Анжелика. Меня охватила оторопь. На губах женщины засохла краска. Рядом с телом на полу лежал ключ, а из правой руки выкатился трупик канарейки. Сначала я даже подумал, что это чучело, но, судя по стоявшей на столе клетке, ещё недавно мастерскую заливала птичья трель.
– Господин Дидро, – Фальконе схватился за сердце, – вы меня очень обяжете, если поможете разобраться с тем, что здесь произошло. Прошу вас о помощи не как директор этой мануфактуры, а как друг…
Разве мог я отказать ему в такой просьбе? Судите сами: на кон была поставлена моя репутация тонко чувствующего человека, умеющего не только воспринимать внешние события, но выстраивать на их основе собственные суждения, репутация человека, успевшего прославиться определенными знаниями законов природы и способностью к рассуждениям. Словом, выбора у меня не было, и, успокоив Фальконе, я решил поговорить с главным мастером, художниками мастерской и родственниками бедной женщины.
Пока мастер Томас отправился всех собирать, я склонился над телом. Никаких следов от ударов или кровавых потёков я не заметил. Но поскольку несчастная лежала на спине, меня всё-таки привлекла одна деталь. Проведя рукой под грудью, по животу и бегло осмотрев её отёкшие ноги, я понял, что моё предположение верно. Женщина находилась примерно на пятом месяце беременности. Я с горечью отвернулся от тела. Как несправедлива судьба! Одним ударом она погубила обоих: и мать, и дитя…
В мастерской на каждом из четырёх столов толпились подставки для кистей, пигменты, прошнурованные тонким ремешком коллекции мотивов для росписи… Однако разведённые на фарфоровой палитре краски были только на столе с клеткой для канарейки. Видимо, здесь художница и работала. На кусочке сколотого фарфора она начала писать эскиз с певчей птички. На краю стола возвышалось попурри1 в форме корзинки.
– Мама! Мамочка! – раздались всхлипывания за моей спиной. Когда я обернулся, то увидел скромную молодую девушку с аккуратно уложенными волосами. Она вздрогнула. Из рук выпали рисунки. Словно оправдываясь, девушка сказала: – Это Катрин, моя мама… Это я её убила…
Я несколько сконфузился, услышав её слова.
– Позвольте полюбопытствовать, каким образом? Мне не удалось обнаружить никаких следов насильственного убийства…
– Я не пришла к ней вчера вечером, как она просила… Я, – всхлипывала девушка, – я взяла свои рисунки и вышла, но уже стемнело… Ах… Уже стемнело, и мне показалось… На первом этаже мне показалось, что я увидела… Ах… У нас давно живёт предание, что Белый призрак похищает людей… В общем, я струсила и вернулась домой… А теперь…
От этого искреннего и наивного признания мне стало легче. Я взял милое дитя за руки и попытался утешить.
Наше мрачное уединение прервала целая толпа: в мастерскую вошла мадам с круглым молочным лицом и крупной мушкой на щеке, а также уже известный вам мастер Томас. За ними последовали ещё двое. Первый оказался крепким мужчиной в рабочей робе, с повязанной платком головой, а второй – типичным бретонцем. Не будь в нём всего пяти пье2 роста, с такими горящими глазами и чёрными кудрями он сошёл бы за красавца. Мадам посмотрела на мастера и прикрыла лицо веером, чтобы не показывать, а, вернее, наоборот, чтобы все обратили внимание на её слёзы. Здоровяка звали Жаном, он опустил глаза на пол, где лежали рисунки девушки, и рассказал нам следующее:
– Утром я заново протапливаю печи… Надо хранить тепло… Пришёл сегодня, а дверь заперта. Такое редко бывает. Я поколотил чуток пятернёй, покричал – тихо. Пришлось звать мастера: у него свой ключ.
– Благодарю, Жанчик! Он печник, трудится с нами ещё с Винсенна, как, впрочем, и большинство работников мануфактуры. Вы там бывали?
Ах, какой вопрос, моя милая! Что я мог ему ответить? Что бывал, только отнюдь не в старой фарфоровой мануфактуре, а в холодной темнице донжона, где по ночам по мне бегали крысы? Конечно нет! Дени Дидро сегодня слишком уважаемый человек, чтобы вспоминать о подобных страницах прошлого.
– Значит, вы первым вошли сегодня в мастерскую? – вместо ответа спросил я, собирая и складывая в карман сюртука рисунки бедной дочери покойной.
– Да, я вошёл сюда вместе с Марго, – Жан показал рукой на пышногрудую мадам.
– Какое несчастье! Не плачь, родная! Твоя мама вчера ходила в церковь на причастие. Она очистилась, теперь её душу оберегают ангелы, – обратилась Марго к девочке. – Катрин всегда была такой набожной… В монастырь собиралась… Вы не позволите мне проводить девочку домой? Для неё это такое испытание…
– Жанчик, помоги Марго, – сказал мастер Томас. – А мы тем временем спокойно поговорим с господином Дидро.
По моему мнению, без жизни и без чувствительных нервов нельзя ничего объяснить. Вот и на этот раз, оставшись с мужем покойницы и мастером Томасом, я почувствовал такое напряжение нервов, что интуиция подсказывала: скоро тайна смерти художницы найдёт своё объяснение.
Целую перстень, который вы когда-то носили.
– Что вы обо всём этом думаете, Томас? – спросил я мастера. – Какова причина смерти вашей подопечной?
– Не хочу показаться слишком прямолинейным, но для меня очевидно, что Катрин отравили. Или она сама отравилась красками.
– Это вы её отравили! – уверенно произнёс мой бретонец, муж покойной.
– Простите, что вы сказали? – рассеянно спросил мастер.
– Я сказал, что вы её отравили! Катрин уже полгода остаётся ночевать в мануфактуре, хотя женщин после того случая здесь вообще не должно быть.
– Николя, мы ведь с вами уже обсуждали этот предмет… – вздохнул мастер. – В каждом правиле существуют исключения. К тому же у вашей супруги были такие золотые ручки!
Когда в живой молекуле остаётся только чувствительность, она реагирует на всё слепо и безумно. От этих слов Николя вспыхнул. Казалось, переживаемые им в этот момент страсти сделали его выше. Мастер, наоборот, скуксился и явно приготовился ретироваться.
– Господа, мы не дикари! В нашей стране, слава богу, смертная казнь уже давно проводится только по судебному приговору. Николя, объяснитесь! – я как можно убедительнее занял позицию между этими гусями и обратился в слух.
– Извольте… Мастеру Томасу захотелось омолодиться на старости лет. Он окружает себя в мастерской нашими жёнами, а потом они пропадают… Катрин каждый день дома ревела. Лучше бы я в своё время остался работать в шахтах, чем такое унижение…
– Тому случаю уже более десяти лет, господин Дидро! Ещё в Винсенне в мануфактуре без вести пропала одна талантливая художница. Сколько её ни искали, так и не нашли…
– Один раз? А как же художница Василёк? – продолжал давить Николя.
– Там совершенно другая история. Скорее всего, Василёк просто сбежала…
– А как же Белый призрак? – не унимался бретонец, уже совершенно напоминавший мне Давида, восставшего против Голиафа. – У вас и без парика уже давно седые волосы, Томас!
– Да как вы смеете обращаться ко мне в таком тоне? – не выдержал старик.
Я снова вынужден был вмешаться.
– Николя, ваша супруга делила с вами ложе в течение этих шести месяцев?
Мой бретонец так удивился, что сначала ничего не мог из себя выдавить, кроме булькающих звуков. От меня почему-то всегда ожидают светских речей, в то время как я не люблю притворства. Вы знаете, насколько я ценю искренность и прямоту. Николя поник, словно мой вопрос его сломал. В эту минуту мне привиделся ваш милый образ, Анжелика… А глаза Николя были устремлены на мёртвое тело Катрин, будто в поисках того, чего уже более нет. Мы оба страдали, но он заслужил большего сожаления, чем я.
– Томас, Николя ревновал вас к Катрин… Обоснована ли его обида, дорогой мастер?
– Это вздор! Если бы не мой возраст, возможно, у тебя, Николя, и были бы мотивы меня обвинять, но Катрин годилась мне в дочери. Подумай сам! Я ценил её как художницу, а не как объект вожделения… А ты безумец! Из ревности отравил жену… Какое мещанство!
– Почему вы считаете, что её отравил именно Николя?
– Он отвечает у нас на мануфактуре за производство «синей королевской»…
Тут Николя не выдержал, распахнул дверь и вышел вон. Из коридора донеслись торопливо удаляющиеся шаги группы людей: вероятно, нас подслушивало сразу несколько любопытствующих.
– «Синей королевской»? Что в ней такого?
– Лучше спросите у господина Фальконе. Мы не имеем права это обсуждать, иначе нас могут посадить в тюрьму. Рецептура каждого пигмента хранится под большим секретом…
– Что ж… Расскажите мне о Катрин… Какие отношения связывали вас с покойницей и с этой милой Марго?
– Исключительно профессиональные. Они мои лучшие художницы. Не сказал бы, что с Катрин легко работать… Она… Она была очень талантлива, но, как всякий талантливый человек, с причудами.
– О чём вы говорите?
– В последнее время она действительно грустила. Однажды я застал её в слезах. Она смотрела в окно и постоянно повторяла: «Он будет светлым… Он будет светлым…» Катрин была очень религиозна. Я тогда подумал, что она молилась, и не стал её прерывать.
– А над чем Катрин работала в последнее время?
– Мы готовили эскизы для новых ваз мадам де Помпадур, последняя заказала «саксонские цветы во французском стиле», вот я и попросил Катрин помочь мне разработать мотивы…
– Могу я полюбопытствовать? Признаться, в уроках морали я всегда был не силён. А вот в области философии и искусства, как вы знаете, у меня большой опыт…
Томас по-хозяйски взял со стола несколько эскизов своих подопечных и представил их на мой суд. Надо сказать, дорогая Анжелика, что существует простой технический способ для измерения таланта творца: достаточно сравнить изображения одного и того же предмета двумя разными художниками. Один из них будет рисовать внутренним глазом, основываясь на своём воображении, а второй больше по памяти. Но память – это копировальщик, воображение в моей парадигме – вот истинный колорист!
Посмотрев на эскизы, я сразу понял, что колористом, чувствующим живые объёмы, суть цветов, их форму и аромат, была Катрин… Эскизы Маргариты не были лишены таланта, но грубость её жестов больше тяготела к китайской стилизации и тем классическим саксонским изделиям, которые мы так привыкли любить за естественную белизну твёрдого фарфора и ненавидеть за мещанский вкус в исполнении орнаментов.
– Похоже, художницы вышли из разных мастерских, я не ошибаюсь? – спросил я у Томаса. – У Катрин особый взгляд…
– Да, она работала раньше у мадам Милль.
– У фарфоровой флористки? Значит, вот почему она так хорошо чувствует объёмы!
Вы помните мадам Милль, мой дорогой друг? Именно под её началом двадцать мастериц создавали из мягкой пасты букеты роз, пионов, лилий, тюльпанов, анемонов и гиацинтов, которыми ещё так недавно модно было украшать канделябры, бра и люстры. В их приглушённом свете фарфоровые цветы, казалось, копировали саму природу. Теперь я понимаю, почему мастер упомянул о «золотых ручках» Катрин! Рисунок скульптора никогда не спутаешь с рисунком художника…
Эскизы второй художницы сразу показались мне ещё более плоскими. Наверняка до фарфоровой мануфактуры она расписывала веера, как тот, которым прикрывала сегодня свои театральные слёзы.
Я ещё раз обвёл взглядом рабочий стол Катрин, и на сей раз моё внимание привлекло попурри.
– Дорогая вещица…
– Она принадлежит мне, – поспешно ответил мастер. – Катрин, видимо, взяла его для вдохновения…
– Вы хотите сказать, что она вдыхала ароматы курильницы и к ней приходило вдохновение?..
– Не могу этого исключать, но вдохновлялась она, скорее, не ароматом, а росписями попурри… Не желая повторять того, что когда-то уже было создано, пусть даже великими китайскими мастерами.
Я открыл дырчатую крышечку курильницы и внимательно осмотрел её содержимое. Умом моим вдруг овладел вопрос, который неумолимо стал меня мучить.
– А кто обычно наполнял ваши попурри сухими травами и цветами? – произнёс я его вслух.
– Сивилла, моя дочь.
Вот так я и провожу свой день… Сейчас вы увидите, моя дорогая, что он отнюдь не менее тягостен, чем ваш.
Дочь мастера Томаса я нашёл в выставочном павильоне, в компании молодого человека, который оказался Пьером-Этьеном, сыном Фальконе. Завидев меня, Сивилла прощебетала ему что-то на ухо, и оба весело рассмеялись. Я побрёл нетвёрдыми шагами мимо окружающих меня фарфоровых ваз, цветов, декоративных тарелочек и прочей чепухи, и душа моя была печальна.
Тело Катрин унесли, но тайна её смерти пока так и не была раскрыта, и беззаботный смех молодых людей ещё больше меня расстроил.
Анонсировав цель своего визита, я с удовольствием наблюдал, как они оба изменились в лице. Сивилла вздёрнула свой длинный носик и сжала губки. Вылитая хозяйка провинциального замка…
– Как вы относились к Катрин? – спросил я.
– Так звали эту художницу, отравившуюся красками? – поднял бровь Пьер-Этьен.
Я всегда считал, что в закрытых заведениях, подобно монастырю или тюрьме, или вот этой фарфоровой фабрике, откуда никто без разрешения не имел права выходить, слухи распространяются очень быстро, как заразные болезни, поэтому утверждение юноши об отравлении меня нисколько не удивило.
– Да, её звали Катрин Колло.
– Я был с ней почти не знаком…
– Другое дело – Марго, не так ли? – уколола своего спутника Сивилла.
– Дорогая, у любого мужчины есть часть прошлого, о котором он предпочитает забыть, – пролепетал безусый юнец.
– Конечно, неправильно говорить о покойниках плохое, но я никогда не понимала, почему Катрин так жалась к моему отцу, так искала его расположения… Ни для кого не секрет, что именно он в нашем королевстве разработал ряд саксонских фризов и мотивов. Катрин хотела использовать его достижения, чтобы выдать их потом за свои. Она запиралась в мастерской отца, чтобы копировать его рисунки! Папа́ – вдовец, и эта бедная женщина готова была пойти на что угодно ради будущего своей дочери. Как, по-вашему, я должна была относиться к этой Катрин?..
– Это вы наполняли попурри в мастерской отца? – спросил я у Сивиллы, следя за её поведением.
Девушка только пожала плечами.
– Да, у нас здесь так много искусственных цветов, кто-то же должен позаботиться о том, чтобы иллюзия цветущего сада была полной!
– Вы самый оригинальный и ароматный цветок, украшающий наш сад, – промурлыкал Пьер-Этьен.
Девушка повела глазками и смутилась. Идеальная актриса: играет рассудком, всё рассчитано, изучено и измерено. Такие всегда будут блистать, вне зависимости от их внутреннего состояния.
– Тогда прошу, объясните мне, прекрасное дитя, почему в курильнице у Катрин я нашёл свежий цветок олеандра? Разве обычно мы не кладём в курильницы засушенные травы, чтобы, подожжённые, они наполняли своими ароматами помещение?
Пьер-Этьен с недоумением посмотрел на Сивиллу. Актриса неубедительно захлопала ресницами.
– Я… Я не знаю ни о каком олеандре, господин Дидро! Вчера утром я, как всегда, наполнила попурри в мастерской сушёной лавандой и мятой… И всё…
– Достаточно взять цветок олеандра в руки, чтобы его сок вызвал сердечное напряжение и дрожь в теле, а потом и смерть…
– Нет, этого не может быть! Олеандры у нас растут в парке… Но я… Прости, Пьер-Этьен, мне надо выпить воды… Я больше ни минуты не могу находиться в одном помещении с тем, кто обвиняет меня в хладнокровном убийстве какой-то художницы… Пойдём!
Сказав это, Сивилла выпорхнула из выставочного павильона, оставив меня наедине со своим воздыхателем, который явно не спешил ей на помощь. Такова особенность молодого поколения, мой милый друг: для них собственные переживания гораздо важнее, чем переживания окружающих, пусть даже близких людей.
– Вы с Сивиллой помолвлены?
Молодой человек выпрямился и неприятно усмехнулся.
– О чём вы, господин Дидро? Я сказал Марго, что собираюсь жениться на Сивилле, чтобы старуха от меня отстала.
Старуха? Если полная жизненных сил женщина тридцати пяти лет считается у него старухой, то я в свои пятьдесят наверняка кажусь ему антиквариатом!
– У вас была связь с художницей Маргаритой?
– Не связь, так, забава…
– И сколько же времени длилась эта ваша «забава»? – как можно спокойнее спросил я.
– Не больше года…
Судя по лицу Пьера-Этьена, для него «не больше года» отношений с женщиной было сущим пустяком. Какой возмутительный юноша! Какое прискорбное поведение!
– Если для вас связь с женщиной не имеет особого значения, то как же вы собираетесь поступить потом с Сивиллой?
Молодой человек усмехнулся, словно опытный лев в зверинце, где вокруг собрались одни газели, и сказал:
– Попридержу её немного рядом, а когда начнёт кусаться, то поступлю с ней так же, как поступают с ядовитыми насекомыми: раздавлю на месте, чтобы обезвредить укус. В конце концов, сын директора Севрской мануфактуры не может связать свою жизнь с убийцей… Что скажут люди? – расчётливый юнец смахнул прилипшую к его рукаву ниточку и направился к выходу.
От его слов у меня начались рези в животе. Вы знаете, мой милый друг, какие у меня проблемы с пищеварением. В эту минуту я был так рад, что не успел сегодня утром позавтракать, иначе у меня бы точно случился криз!
– У вас уже есть какие-то предположения? – Фальконе-старший сидел у себя в кабинете и смотрел на меня с такой надеждой, что я решил не делиться с ним теми предположениями, которые родились у меня в голове после разговора с его сыном. В конце концов, любое предположение, способное объяснить все наблюдаемые явления, ещё не доказывает его правильность. Да и кто с уверенностью может сказать, от одной или от многих причин зависит общий порядок вещей?
– Морис, позвольте мне сравнить составы трёх пигментов, и я смогу поделиться с вами своими первыми выводами.
– Я очень сожалею, но…
– Прошу, мой друг! Мы здесь одни. Поверьте, я не собираюсь продавать в другие страны ваши секретные рецепты! Доверие между честными людьми – гораздо дороже любых денег. И я знаю цену секретам.
Фальконе медлил…
– Мне нужно сравнить только состав трёх пигментов.
– Каких?
– «Королевская синяя», «жёлтая нарцисс» и «розовая помпадур»…
– Об этом не может быть и речи, господин Дидро! – воскликнул Фальконе. – Не я хозяин этих секретов, не мне их и разглашать, рискуя расстаться с жизнью.
– Но тогда придётся рисковать жизнью вашему сыну, мой дорогой друг…
Милая Анжелика, вы знаете, что человеком движет совокупность разных мотивов. Он редко совершает поступки, вытекающие прямо из решения его воли. Возможно, я поступил аморально, но что такое мораль, когда речь идёт о судьбе любимого сына, даже если он внебрачный?
Словом, ещё не пробило полдень, как я сидел над раскрытыми книгами, изучая составы пигментов. Конечно, Фальконе следил, чтобы я не делал никаких записей, но в этом не было необходимости. Пигменты розовой и жёлтой оказались нетоксичными, а вот «королевская синяя», на основе никеля и кобальта, подтвердила мои опасения. В ней был мышьяк…
Вы знаете, что художники, пытаясь угнаться за вдохновением, могут взять кисточку в рот, чтобы все волоски её сложились в единый острый кончик. У Катрин на губах были следы зелёной краски, потому что она писала канарейку. Для получения этого оттенка она должна была смешать «жёлтую нарцисс» и «королевскую синюю», главную краску Севрской мануфактуры… Краску-убийцу… Вот только достаточно ли в этой смеси осталось мышьяка, чтобы отравить Катрин? К тому же, если мышьяк добавил муж, то он подставил бы под удар и себя, и благосостояние своей семьи… Потерять работу в королевской фарфоровой мануфактуре – значит лишиться будущего!
Кто же из всех этих людей решился перейти невидимую черту между светом и тьмой именно сейчас? У кого было мало времени?.. Напрашивался очевидный ответ.
Я встал и попросил проводить меня в комнату второй художницы мастера Томаса.
Когда я вошёл в комнату Маргариты, то обомлел. Говорят, что в случае произвольного действия работает мозг, а в случае непроизвольного – остальная часть организма. В решении убранства комнаты Марго участвовали самые разные части её тела, но только не мозг. Все стены были расписаны художницей розовыми цветами и украшены старыми бумажными веерами. Рядом с овальным зеркалом красовался портрет той, которая решала в нашем государстве все вопросы «быть или не быть» – мадам де Помпадур. Марго явно почитала главную фаворитку короля сильнее, чем могло нарисовать моё воображение. Сама художница сидела за своим столом и держала на пальце зелёного попугайчика.
– Сударыня, какие отношения вас связывали с Фальконе-младшим?
Попугайчик встрепенулся и перелетел со стола на вершину своей клетки. Когда задаёшь вопрос без экивоков, есть большая вероятность получить прямой ответ.
– Сейчас никакие. Он собирается женится… Не на мне.
– Поэтому вы и решили подвести его новую пассию под монастырь? А заодно и избавиться от главной соперницы, которой мастер Томас хотел доверить роспись новых ваз для маркизы де Помпадур?
– Эти вазы должна была расписывать я, а не Катрин…
Попугайчик снова встрепенулся и закричал:
– Катрррин-меррзавка! Катррин-мерррзавка!
Марго замахнулась веером на свою птицу, но… остановилась и повесила голову.
– Попугай прав… Я считала, что это несправедливо. Катрин пришла из фарфоровой флористики, из нас двоих настоящей художницей была я, а не она. Никто не копирует так чётко все мотивы мастера Томаса, как я… Никто не работал с ним так долго, как я!
В общем, вы понимаете, что женщину охватил самый страшный недуг, который может охватить художника. Безумие от осознания своей посредственности. Мне было жаль художницу. Зачем ей эти розы? Зачем ей Помпадур? Зачем ей сын Фальконе? Зачем ей этот хрупкий мягкий фарфор? Когда она могла бы развивать своё искусство росписи вееров, открыть свой магазин, сделать себе имя… Мир – это большая нелепость, моя милая Анжелика!
Похоже, загадка смерти Катрин разрешилась. Однако… Нет… Маргарита подбросила олеандр в курильницу, зная привычку Катрин использовать её по назначению, но вчера ночью Катрин не открывала курильницу, чтобы её зажечь. А значит не брала олеандр в руки…
В этот момент дверь в комнату открылась. Вбежал Николя, супруг покойной.
– Господин Дидро! Прошу, помогите!.. Я с самого утра не могу найти свою дочь…
Я повернулся к Марго.
– Вы проводили Мари-Анн к ней домой?
– Да, она славная девочка… Я не желала ей зла…
– Тогда куда же она подевалась?
Я велел собрать всех до единого проживающих здесь работников во внутреннем дворе, а сам взял у Фальконе-старшего связку ключей и отправился с Николя искать его дочь. Пока личный слуга Фальконе осматривал комнаты общежития работников, мы обошли выставочный зал, каждую мастерскую третьего, а потом и второго этажа, где работали скульпторы и формовщики. Наконец, мы спустились на первый этаж. Здесь находились склады с глиной, стеклом, кварцевым песком из Фонтенбло и другим сырьём, а также печи и мастерские лепников, штукатуров и гравёров. За ворота девушка выйти не могла, поэтому поиски продолжались. Так прошло ещё три часа.
Собравшиеся во дворе работники начинали роптать и говорить, что девушку унёс Белый призрак. То, что на дворе ярко светило солнце, никак не смущало эти непритязательные умы.
У меня всё больше начинал болеть живот. Казалось, что от моего внимания постоянно что-то ускользало. Казалось, что я слишком увлёкся частями, а за ними очертания общего предмета размылись.
Я решил снова подняться в мастерскую, где погибла Катрин. Труп женщины уже унесли. На полу осталась лежать только мёртвая канарейка. Какая беззащитная маленькая птичка… Я поднял её тельце и погладил пальцем крылышки… В эту минуту в голове у меня родилось одно неожиданное суждение, которое следовало подкрепить опытным путём. Я вышел в коридор. Скорее! Дымоход от камина… Я тщательно осмотрел швы между кирпичами. Вот оно! Вытащив из кармана нож нашего семейного производства, я поковырял остриём самый светлый шов. Он сразу поддался. Глина была свежей! Я подошёл обратно к двери и посмотрел на пол. Так и есть! На паркете были царапины от дверного клина! Я понёсся вниз, на первый этаж. Оставалось только молится, что Мари-Анн ещё жива!
Самая большая печь уже была заполнена формами для обжига фарфора. Проход в неё уже начали закрывать кирпичной кладкой… Я кое-как пролез туда, выкрикивая имя девочки. Внутри никого не было, но моё ухо уловило чей-то голос, похожий на стон. Меня затрясло. Где же она? Неужели я ошибся?
Я вылез обратно и ещё раз осмотрел печь. По периметру её окружали четыре большие дровяные топки. Я бросился их открывать. Первая оказалась забита дровами, вторая тоже… Ах… Девочка сидела связанной в третьей топке! Печи не успели затопить, потому что я приказал вывести всех работников мануфактуры во двор! Разрезав верёвки, я помог Мари-Анн выбраться на волю.
Затем, весь перепачканный сажей и пылью, я в третий раз за день поднялся на последний этаж мануфактуры, где меня уже ждал Морис Фальконе. Предприняв все необходимые меры по аресту виновного, Морис заказал нам ужин, и мой желудок был ему за это безмерно благодарен. Я очень гордился тем, моя милая Анжелика, что он выдержал однодневный пост, но после всех пережитых сегодня чувств мне вдвойне было приятно откушать рябчиков в дружеской компании Фальконе.
– Как вы догадались кто убийца? – спросил меня мой гастрономический спаситель.
– Всё дело в том, что, работая над составлением энциклопедии, узнаёшь очень много любопытных фактов. Иногда достаточно одного кусочка слюды, чтобы сложилась вся мозаика. Когда я повторно поднялся в мастерскую, то спросил себя, почему вместе с Катрин погибла канарейка, ведь она же не могла отравиться ни красками, ни соком олеандра.
– Канарейка? Вас навела на решение этой загадки мёртвая канарейка?
– Да, видите в чём дело. В шахтах по добыче угля или металлов есть опасность отравиться угарным газом, поэтому шахтёры спускаются под землю с канарейками. Пока канарейки поют – опасности нет. А когда они, замолкая, падают мёртвыми на дно клетки, значит, срочно надо выходить из шахты, потому что есть риск отравиться.
– Получается, Катрин в мастерской угорела? Но у неё же был ключ, которым она заперлась изнутри? Почему она не вышла?
– Муж Катрин работал в шахтах, поэтому она действительно знала о канарейке. Женщина попыталась выйти, но не смогла, потому что снаружи убийца поставил клин, чтобы дверь не открылась. А чтобы угореть, достаточно всего трёх-четырёх минут…
– Погодите, но мы постоянно проверяем все дымоходы! Мы ведь топим каждый день!
– Правильно, поэтому убийца проделал отверстие в шве кладки дымохода, чтобы перекрыть тягу и чтобы угарный газ вместо трубы выходил в мастерскую. Затем он убрал перекрытие и залепил отверстие свежей глиной, а потом вернулся и вытащил из-под двери клин. Дело было сделано…
– Так кто же всё-таки убил художницу? И зачем?
– Её убил тот, кто лучше всех разбирался в работе каминов и печей. Её убил Жан. За то, что она носила его ребёнка и собиралась об этом рассказать. Видимо, когда Катрин оставалась работать по вечерам, он добился её силой, она забеременела… А поскольку по вине Жана у вас и раньше пропадали женщины, он испугался, что его преступления откроются.
– А почему тогда он не убил Катрин таким же образом, каким он избавлялся от других своих жертв?
– Женщина боялась и запиралась от него на ключ, а дома с животом уже оставаться не могла: там тиранил муж.
– А зачем Жану понадобилось убивать дочь Катрин?
– Она талантливая портретистка. Все печники носят на головах платки, чтобы их волосы не попадали на фарфор. А она видела Жана без платка и нарисовала его портрет, – я достал из кармана сюртука рисунки девушки и протянул их Фальконе. – Вот посмотрите, Морис. Конечно, это портрет углём, но вы видите, что на нём у Жана светлые волосы. Мастер Томас говорил, что однажды Катрин повторяла: «Он будет светлым…» Она имела в виду своего ребёнка, что у него могут быть русые волосы, в то время как Николя – бретонец с иссиня-чёрными волосами. Для неё это был позор… Вот откуда взялась легенда о Белом призраке. Вы же сами видели, что у Жана черные брови, но светло-русые волосы…
Фальконе продолжил рассматривать рисунки девушки и сказал:
– А у неё большой талант. Никогда ещё не видел, чтобы в шестнадцать лет так рисовали портреты.
– Морис, девушку зовут Мари-Анн Колло. Она осталась сиротой, почему бы вам не взять её в ученицы?..
Ах, моя милая Анжелика, мир – это большая нелепость! Но какая же это прекрасная нелепость! Вскоре мне удалось уговорить Фальконе оставить фарфоровые статуэтки и уехать в Санкт-Петербург для создания монументального памятника Петру Первому. Представьте себе, с кем он туда поехал? Он взял с собой сына и свою молодую ученицу. Именно Мари-Анн Колло вылепила голову русского императора. Говорят, что его глаза отражают безумие, свидетелем которого я невольно стал в тот день в Севрской фарфоровой мануфактуре…
Вы скажете, что я сам безумен, ведь уже который год я пишу вам письма в моей голове, моя милая сестра, в то время как ваше тело давно гниёт в могиле. Бросьте! Беспорядочность сердца влияет на ум, а в моём сердце порядок и всегда есть для вас место. Так что я не прощаюсь. До скорого свидания, мой милый друг!