Глава III
Сергеич нянчился с Алешкой,
Как только тот пошел под стол.
Хоть не знакомил парня с «кошкой»,[34]
Но с дозволения порол.
Любил мальчишку, словно сына,
Не брал за службу и алтына.[35]
Учил владеть любым клинком —
Стилетом, финкою, штыком,
Вязать узлы и штопать парус,
Знать назубок боезапас,
Использовать морской компас,
Карабкаться на верхний ярус.[36]
Как «Отче наш» знать такелаж,[37][38]
До блеска шлифовать палаш.[39]
Но нежный возраст паренька
Конфликтовал с морским уставом.
В душе неясная тоска
Звала бродить к густым дубравам,
Где, спешившись, гардемарин
Грустил без видимых причин
И морду жеребца гнедого
Лобзал, не проронив ни слова.
Потом галопом гнал коня,[40]
Чтобы успеть на построенье,
И слышал строй сердцебиенья,
Барона юного браня.
Курсант краснел, как маков цвет,
Смешны грехи в пятнадцать лет.
«Подъем! И быстро на зарядку! —
Сергеич рыкнул грозным львом. —
Вспахать спортзал ползком, как грядку,
Потом по вантам кувырком,[41]
Работать с манекеном хук,[42]
Вприсядку каждый третий круг.
Спущусь, немного пофехтуем,
А после кнехту отрихтуем».[43]
Алешка испарился вмиг.
Старик парик седой поправил,
Пусть это было против правил,
Он перед возрастом не сник.
Хоть шаркал старчески ногами,
Но мастерски владел клинками.
Когда на завтрак в зал просторный
Слуга Алешку подтолкнул,
Он, этикет забыв придворный,
Присел на первый с краю стул.
Две девочки в роскошных платьях,
На шейках – золотых распятьях,
Хихикнули в конце стола,
Мальчишку оторопь взяла.
Чужие люди и посуда,
Чужая мебель, а паркет,
Лежавший здесь две сотни лет,
Сияет гранью изумруда.
Дом коммуналок тесноту
Сменил на блеск и красоту.
«Ну, что же ты, сынок, не весел? —
Спросила дама в парике. —
У нас вполне хватает кресел,
Иль будешь дуться вдалеке?
Не подобает дворянину
Держать обиду на кузину.
Хоть соглашусь, в том чести нет —
Читать при всех чужой сонет.
Иди, обнимемся скорее,
В душе обиду не держи,
Будь выше подлости и лжи,
Прости ее и стань мудрее».
Курсант, что свойственно парням,
Вмиг покраснел, но мать обнял.
За чаем долго все молчали,
Пока внизу на мостовой
Зацокал конь, и прочь печали —
В дверях с пакетом вестовой.
«Я доложить вам буду рад,
Уже швартуется фрегат!
Извольте получить депешу
И не сочтите за невежу».
Читает женщина письмо,
Дрожит бумага с вензелями.
Молилась ночь под образами,
И вот оно пришло само.
«Сегодня, дети, ваш отец
Домой вернется наконец!»
Девчонки кинулись в объятья
Счастливой матери своей.
«Уж лучше б это были братья, —
Подумал он, став чуть храбрей. —
Наверно, что-то спутал маг,
А, может, мне иной был знак,
И новый галс по воле рока[44]
Судьба взяла еще до срока?»
Пацан растерянно смотрел
На женщину с веселым взглядом,
И быть хотелось с нею рядом,
Как страннику морских новелл.
Дороже верности и чести
Нет ничего, хоть мир изъезди.
Часы с веселым перезвоном
Сыграли четко старый вальс.
Пастушка в платьице червонном[45]
Возникла, за стеклом кружась.
Двенадцать раз наполнил залу,
Что подобает ритуалу,
Солидным голосом Modis,[46]
Как будто выступал на бис.
И с «Петропаловки» мортира,[47]
Исполнив царственный указ
Отметить полдень всякий раз,
Гремит по воле канонира.
Столица, как и вся страна,
Своим традициям верна.
«Ну, здравствуй, здравствуй, дорогой!»
Объятья, слезы заблестели.
Девчонки шустрой мелюзгой
Снуют вокруг морской шинели.
«Лексей Лексеич! Адмирал!» —
Старик восторженно шептал.
Уж в залу высыпала челядь
Известие сие проверить.
Лишь паренек, потупив взор,
Открыто посмотреть боится,
А вдруг у них не схожи лица?
Ведь это будет приговор.
Но шрам, как будто от кинжала,
Был на щеке у адмирала.