Жбан долго мял ладонью подбородок. Наконец встал со стула, прошелся по комнате, выключил радио и сел на прежнее место. Он поманил Бирюкова пальцем и прошептал в ухо:
– Слушай, ты человек посторонний. Поэтому не лезь в это дерьмо. Тут свои законы выживания. Каждый идет на дно или выплывает наверх по одиночке. Если я хоть пальцем пошевелю, чтобы помочь нашему знакомому, считай, я спекся. В прокуратуре под меня копают. Я совершу хоть одну ошибку, меня прихлопнут, как муху. Надо мной висит десять-двенадцать лет лагерей с конфискацией. Но конфискация это так, мелочь… Потому что две пятилетки за забором я не протяну, сдохну. Ты сам должен понимать такие вещи.
– Значит, Архипов пусть пропадает…
– А ты что, мать твою, самый жалостливый? Ты гуманист, а я дерьмо на лопате?
– Я не самый великий гуманист, но…
– Где купюра, на которой он выколол свою записку?
– У меня дома.
– Знаешь что… Разорви ее на мелкие клочки. Брось бумажки в унитаз и спусти воду. А потом навсегда забудь о том, что с тобой произошло. Забудь об Архипове. О том кейсе, что ты получил на вокзале. О дипломате Сахно. И, главное, навсегда забудь обо мне. Ты сюда не приходил. Мы с тобой не виделись и не разговаривали. Я ничего не знаю и не хочу знать. А если до прокурора дойдет, что ты побывал в квартире, я буду настаивать, что ты ошибся дверью. А потом попросил попить воды, я и пустил тебя. По доброте душевной. И моя баба эти слова подтвердит. Ты понял? Забудь все. А теперь прощай.
– А если я все-таки пойду к ментам?
– Архипову этим не поможешь, – прошептал Жбан. – А себе сделаешь хуже. Тебя притянут за соучастие. Ты представления не имеешь, с кем связался. Нет, к ментам ты точно не пойдешь.
– А это еще почему?
Жбан вытянул руку и ткнул пальцем в обнаженное запястье собеседника. На левой руке Бирюкова был выколот олень на фоне восходящего над горизонтом солнца.
– Вот поэтому, – Жбан обнажил в улыбке зубы. – Я же знаю, что это за татуировка, что она означает: отбывал срок на севере. Интересно, по какой статье ты чалился? Пьяного обобрал? Или вырвал сумочку у слепой старухи? Ну, что скажешь?
– Что скажу? – Бирюков поднялся с кресла. – Это не твое дело, вонючка. Говнюк чертов.
Бирюков достал из заднего кармана брюк пятидесятидолларовую банкноту, тряхнул ей перед носом Жбана и проворно спрятал в карман.
– Вот она записка с выколотым текстом, – прошипел он. – Она упала в грязь, и я очистил бумагу ацетоном, чтобы можно было разобрать слова. Нужно было использовать очищенный бензин, но его под рукой не оказалось. Ацетон слишком сильный растворитель. Когда я глянул на купюру утром при свете солнца…
– Тише, тише, – замахал руками Жбан. – Пожалуйста, шепотом.
– Утром я заметил, что краска поблекла, – понизил голос Бирюков. – На настоящих долларах краска не меняет цвета. Отсюда я сделал вывод… Я понял, что было в том кейсе. Эти кавказцы – покупатели левых долларов. С Архиповым они не сошлись в цене или просто хотят его кинуть. Так?
– Так, все так, – Жбан молитвенно прижимал к груди дрожащие руки. – Ты прав на все сто. Умоляю, говори тише.
– В таком случае, до свидания.
– Подожди, не горячись, – Жбан вскочил, опрокинув стул, приложил палец к губам и перешел на едва слышный шепот. – Я не могу тебе всего рассказать. Сейчас я занимаюсь спасением собственной шкуры. Поэтому мои возможности, как бы это сказать… Возможности ограничены. Но если Архипов еще раз позвонит тебе, ты сделаешь все, что он попросит.
– Почему я должен рисковать задницей? Назови хоть одну причину.
Бирюков сграбастал Жбана за ворот рубахи, притянул к себе. На пол посыпались отлетевшие пуговицы.
– Ну, отвечай.
– Архипов умеет быть щедрым человеком, – прохрипел Жбанов, чувствуя, как пальцы названного гостя сжимают его шею. Он не смел пошевелиться, выпучив от страха глаза, стоял смирно, как солдат в карауле. – Если ты поможешь Архипу… Отпусти. Ты станешь обеспеченным человеком. Отпусти же, мне больно.
Бирюков ославил хватку, толкнул Жбана в грудь так, что тот въехал спиной в стенку.
– Выходит, я приходил к тебе, чтобы выслушать умный совет?
– Я скажу тебе имя человека, с которым Архип был связан. Ну, они типа того что вместе работали. Его зовут Покровский Олег Сергеевич. Он отдыхал на юге, но, возможно, уже вернулся. Запоминай…
Выразительно шевеля губами, Жбан прошептал номер телефона.
– Нет, это ты запоминай. Ни к какому Покровскому я обращаться не стану, – покачал головой Бирюков. – Хрен тебе, понял?
Жбан выставил гостя на лестничную клетку и захлопнул дверь. Вернувшись на кухню, рухнул на табурет, потому что ноги подгибались от страха.
– Мы едем на дачу или как? – Галя вышла из спальни, остановилась на пороге, разглядывая бледное лицо своего кавалера.
– А? Чего? – голос Жбана дрожал.
– Я говорю про дачу: мы едем? Максим, что с тобой?
– Ни хрена со мной. – Жбан вытер ладонью мокрый нос. – Мы уезжаем. И чем, скорее, тем лучше. А то припрется еще какой-нибудь психованный уголовник. И придушит меня насмерть прямо в твоей квартире. Или пристрелит. А тебе останется на память мой труп. Ну, вроде как сувенир.
В международный вагон скорого поезда «Варшава – Москва» Бирюков протолкнулся, когда схлынула первая волна пассажиров. В купе, где собирал сумку Сахно, царила весенняя прохлада. Видимо, неисправный кондиционер, отравлявший существование дипломата в прошлой поездке, успели починить.
– Здравствуйте, молодой человек, – Сахно встретил Бирюкова улыбкой и энергичным рукопожатием. – Это снова вы, а это снова я. Вот ваша посылочка. Спустил ее сверху и чуть не заработал грыжу.
Он показал пальцем на большой пластиковый чемодан, занимавший едва ли не всю нижнюю полку. Сахно не мог скрыть своей радости, когда увидел Бирюкова. Видимо, опасался, что на этот раз за «посылочку» забудут встретить, и придется самому тащить неподъемный груз через весь перрон к стоянке такси, потому что всех носильщиков уже разобрали пассажиры. А затем вести чемодан домой и снова надрываться, втаскивая его в подъезд, карабкаться по ступенькам наверх, потому что лифт, как всегда, выключен.
– Надолго в Москву?
– Застряну тут на неделю, а то и на все десять дней, – охотно объяснил Сахно. – В конце сентября в посольстве большой прием в стиле а-ля-русс. Наши решили, что без красной рыбы и черной икры гости просто опухнут. Таково кондовое мышление начальства. А поляки вообще не понимают, что такое икра. Они ее никогда не ели и не едят. По их понятиям это слишком дорого и не вкусно. Пиво, хлебная водка, кусок прожаренной говядины с луком и капустой – это в Варшаве всем понятно. Но икра… Впрочем, мне все это без разницы. Сахно должен проследить за тем, чтобы свежий продукт был отгружен в срок и отравлен по назначению. И он это сделает. Потому что дипломатия – это наука невозможного. Наука находить компромиссы там, где их нет и быть не может. И я эту науку постиг почти в совершенстве. Без ложной скромности.
– Рад за вас.
После дальней дороги Сахно не выглядел вялым и уставшим, как в прошлый раз. Легкий серый костюм в мелкую белую полоску, в который он нарядился перед самым прибытием поезда, сидел так, будто дипломат только что покинул примерочную мидовского ателье. Безукоризненно белая рубашка и бордовый галстук, расшитый мелкими фигурками тигров, не оставляли сомнений в своем благородном европейском происхождении. Английские куфли «Кларкс» на высоком наборном каблуке увеличивали рост на добрых восемь сантиметров. Сахно уложил в сумку завернутые в газету тапочки. Бирюков, задержал взгляд на газете. Кажется, московская. Бирюков успел прочитать заголовок одной из заметок «Эстафете дан старт». Тапочки исчезли в сумке.
– Мы в посольстве выписываем все наши газеты, – Сахно, угадав ход мыслей собеседника, снисходительно усмехнулся. – Разумеется, не бульварные. Такого чтива и Варшаве хватает. Выписываем серьезные газеты. Кстати, как дела на художественном фронте? Кто сейчас главный придворный живописец?
– Тут без перемен. Все те же морды.
– Скоро моя загранкомандировка подойдет к концу. Вернусь в Москву, чтобы больше никуда не уезжать. Надеюсь, не откажете мне, проконсультируете на предмет всяких там новомодных течений и веяний? – В каком смысле проконсультировать?
– Хочу купить несколько картин, – ответил Сахно. – Украсть интерьер квартиры. Старина… Это для меня слишком дорого. А вот современная живопись, пожалуй, подойдет. Что-нибудь светлое, лирическое. Русская природа, березки, елочки и палочки. Но я в этом деле профан.
– С этой задачей справится Архипов. В «Камее» полно вполне приличных картин. На любой вкус.
– А вы сами что-то пишете?
– Я работаю в урбанистическом стиле, – соврал Бирюков, чтобы сразу отбить интерес к своему творчеству. – Прокатные станы, заводы и все такое.
– И что, на такие вещи находятся покупатели? Странно… Лично я не поклонник тяжелой промышленности. Как поживает наш общий друг?
– Недавно попал в дорожное происшествие.
– Что вы говорите, – Сахно энергично всплеснул руками, чуть не свалил со стола дорожную сумку. – Надеюсь, ничего серьезного?
– Отделался парой синяков. Сейчас отлеживается на даче.
– Пусть поскорее выздоравливает. Так ему и передайте. Он нужен нам живым и здоровым.
Попрощавшись, Бирюков поднял чемодан, отметив про себя, что вес посылки никак не меньше полутора пудов, протащил багаж по узкому коридору в тамбур. Резво, не давая себе передышки, пробежался по платформе под палящим солнцем, чувствуя, что рубашка быстро пропиталась потом и прилипла к спине, а дыхание сбилось. Через пять минут он занял позицию на вокзальной площади в тени телефонной будки. Отсюда хорошо просматривалась стоянка такси, были видны не только снующие взад-вперед пассажиры с багажом, но и все автомобили, стоявшие у кромки тротуара и на стоянке возле моста. Сахно едва ли станет мять в метро свой дорогой костюм. Одно из двух: тачка уже заказана и ждет его где-то на площади, или клиент поймает такси. Минута текла за минутой, солнце, раскалив асфальт до кипения, спряталось в облаке смога. Бирюков, изнывая от жары, терпеливо ждал.
Весь вчерашний день, он не слезал с телефона, пытался выяснить, что за птица этот Сахно. Звонки в городское адресное бюро и справочную Министерства иностранных дел не прояснили ситуацию. Пришлось пойти на компромисс с собой и позвонить знакомой девице по имени Элеонора, с которой Бирюков после очередной размолвки еще прошлой осенью решил порвать отношения. Но все не складывалось. Долгоиграющий вялый романчик, в который не вносили оживления редкие постельные сцены, продолжал крутиться. Элеонора работала референтом в самом сердце МИДа, в канцелярии, и, разумеется, знала все.