Раскачиваясь на крутых поворотах, Червонцев хмурился и незаметно для себя сопел. Ему было жарко – волнение уходило не торопясь. Он расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке и слегка опустил галстук. Каждый раз, прикладывая платок к вспотевшему лбу, он автоматически поглядывал на часы. Но опустив руку, сразу забывал который час – мысли затмевали реальность, отодвигали её на задний план.
Негодование на подчинённого прошло. Но продолжала жечь та давняя неприязнь, что испытал он при первой встрече, когда Щербаков появился в отделе. Рапорт на должность он ему не подписывал, работать к себе не приглашал. Непонятно каким образом вышел приказ за подписью генерала, и всё тут – нате вам работничка, принимайте! Видать, чей-то протеже. А этого Червонцев не любил, ой как не любил. За это терял к человеку доверие, не мог на него надеяться, поручить что-то важное. Хотя поводов к этому Щербаков не давал – работать старался ответственно.
Машина летела по Лиговскому проспекту, обгоняя попутный транспорт, огибая его слева и справа, легко уклоняясь от касаний, объезжала выбоины асфальта.
Червонцев углубился в себя. Накатила тягучая тоска, душевная многолетняя надсадность. Это происходило всегда, стоило машине, преодолевая ухабистость дороги, начать укачивать его, точно заботливой мамаше в своей железной скрипучей люльке.
Он снова ощутил неприятный укол в левой половине груди. Вспомнил, что пропустил консультацию профессора, куда его записал знакомый кардиолог. Ну а что ходить-то? Ведь человек – тот же робот, управляемая изнутри машина. И как узнать, отчего искра в карбюраторе периодически пропадает? То ж – периодически! Едет ведь! Значит – движок тянет. Как говорит знакомый автомеханик: каждый шум должен вылезти наружу, тогда сразу станет ясно – что требует ремонта. Так и с людьми: увезёт «скорая» – в реанимации разберутся.
Он сдвинулся на сиденье назад, постарался выпрямиться и глубоко вздохнул. Колоть перестало, но к горлу подкатила тошнота – замутило. Приоткрыл окно, хлебнул несколько раз встречный поток воздуха – отошло. Что за жизнь? Доктор говорит – сахар! Да откуда ж он здесь возьмётся, этот сахар? От сладкой жизни? Вчера в очередной раз побывал на ковре у начальства по поводу серийного маньяка. И кто вызывал-то? Этот хлыщ, женившийся ради карьеры на дочке генерала. Теперь и сам руководит вместо тестя, точно власть в ГУВД стали передавать по наследству! Молодой, голубоглазый, губастенький – что он понимает? Что повидал за свои тридцать лет? Сидит в кабинете, коньяк втихаря попивает – морда с утра красная. Жаловался, как его ругали в Москве, ставили на контроль. А что это за контроль – карточка с красной полоской? Езжай вон да посмотри в лесу на изуродованное окровавленное тело маленькой принцессы в задранном школьном платьице, порванных колготках. Как через дырки пучится нежное тельце. Да ещё горло! Тоненькая шейка разрезана поперёк – красный ободок, точно ленточка праздничная, кожица – прозрачный пергамент, на ключицах – голубой орнамент из вен. Зачем? Как рука не отсохла? Неужели иначе ребёнка не убить, чтобы – как уснула? Да и за что? За что же можно лишить ребёнка жизни? Что он мог такое совершить?
Распущенные бантики в волосах точно заплести не успела – мамы рядом не оказалось, вывернутый кармашек испачканного платьица с запутавшимися в нитках хлебными крошками. Портфель с тетрадками тут же. Туфельки расстегнуты – в сторонке стоят ровненько, как родители требовали. Ремешки целы – сама снимала. О чём она думала, что вспоминала в тот момент, какой ужас переживала, когда пальчики с обкусанными ноготками нервно теребили металлическую застёжку? Когда убийца стоял и смотрел, ожидая…
Молодой стажёр-судмедэксперт ходит вокруг трупика, примеряется, в руках градусник, ещё не ушло стеснение – вот так, при всех, всё же – девочка! Лицо парня бледное, как у покойника, – дома, может, тоже маленькая дочка ждёт с температурой, и мерить надо, но не так, как здесь – по-другому… да – по-другому…
Седой фотограф тут же – точно на детском утреннике: щёлк-щёлк! Ходит, ракурс выгадывает, чтобы явственней показать не улыбку, не радость в лице или праздничный наряд, а кровь, застывшую, как желе, каждую рану линейкой измерить. Лицо мужчины хмурое, измождённое – непросто в окуляр детские увечья рассматривать, увеличивать, на бумагу переносить. Не в альбом на память, а фототаблицу в уголовное дело – последнее портфолио ребёнка.
После – сотрудники берут на руки холодный трупик, под головку держат – доктора так велят новорождённых перекладывать. А здесь уже и жизни-то нет, наоборот, причина другая – горькая причина, человеческому уму и сердцу непонятная. Обёртывают в белую простынку, несут к машине, в морг везут. Не ждать же труповозку, да и не проедет она сюда…
А личико ребёнка уже перед глазами Червонцева стоит. Вроде не рассматривал, а всё равно запомнил и представляет себе – живым, курносым, розовощёким.
Вот тебе и весь контроль – беседуй потом с малышкой по ночам, слушай весёлое хихиканье, любуйся озорной улыбкой, в перерывах просыпайся – кури на кухне перед окном. Вспоминай – что она тебе сказала – ищи подсказку, чтобы найти убийцу.
И сколько уже этого контроля за службу – как шрамов на сердце! Но приходится слушать начальство, презирая, глядеть в оплывшую хмельную физиономию на толстенькие слюнявые губки, кивать, извиняться, точно нашкодивший бездельник, разводить руками, обещать раскрыть:
– Есть, товарищ генерал… так точно, виноват! Разрешите идти исполнять?
Червонцев тяжело вздохнул, через думы прорвалось завывание милицейской сирены, точно воздушная тревога, предупреждающая всю страну.
Трагическая история тянулась уже несколько лет. Неизвестный насиловал и убивал девочек в лесопарке. Растерзанных жертв находили спустя несколько месяцев. Следы смывались, свидетелей не было. Что малышкам понадобилось в этом неухоженном лесу? Как они туда попадали? Может, их свозил в одно место убийца-язычник? Эти вопросы постоянно крутились в голове, буравили мозг, заставляли во время поездок рыскать взглядом по сторонам – искать зацепку.
Не прекращались в области и другие убийства, их тоже надо было раскрывать, сотрудники работали круглосуточно, по неделям сидели в командировках, но здесь-то – ребёнок! Ребёнок…
Жил Виктор Иванович в старом родительском доме на берегу озера. Деревня – в том же районе, где совершались преступления. И по дороге на службу неустанно внимательно глядел в окна машины: на встречных велосипедистов, выходящих из лесу грибников, стоящий на обочине транспорт. Кто? Был готов поверить и в Бога и чёрта, лишь бы что-то подсказали – направили.
Последние убийства случились в прошлом году и… неожиданно – перерыв! У маньяков – свои закономерности. А может, что почуял: он ведь как зверь лютый – горлышко ребёнку режет, точно грызёт.
За прошедший период много убийств раскрыто, преступники в тюрьме. Но кто за девочек ответит? Маньяк не успокоится – откуда его ждать?
Сотрудники продолжали работать – расставляли засады, привлекали добровольцев, инструктировали агентов. Ни-че-го…
Лето подходило к концу. И проверяя работу подчинённых на территории, Виктор Иванович с тревогой смотрел на детей и подростков, внутри колотила дрожь – кто из них будет следующий, кто? Быть может, вот эта светленькая девочка на остановке в полосатом платьице с алым воротничком – точно будущая метка пореза… ох уж эта память… Почему гуляет одна, где её родители, чем таким важным заняты? Всех же предупреждали!
Или та, что на детской площадке с куклой сидит, укачивает?
Дети казались все на одно лицо – милы и непосредственны, с доверчивыми красивыми любознательными глазками. Ему хотелось собрать их всех в кучу, обнять, прижать к своему большому животу, и пусть карбюратор внутри замрёт от нежности, никуда не отпускать, если бы это было возможно…
Вечерами Червонцев выходил покурить к забору, смотрел на озеро, хотел любоваться закатом, но такая тоска и безысходность накатывала от этой красоты. И чем прелестней ночь – тем хуже жгла своим очарованием до самых пяток! Ненависть вскипала до шума в ушах. Хотелось достать наградной пистолет, взвести курок и броситься на поиски маньяка. Мчаться по лесу, из кожи вон вылезти – обернуться ветром, зверем лютым или птицей стремительной, чтобы всё слышать и видеть, чуять. Найти и стрелять, стрелять, стрелять в подонка. Упереть ствол в его ненавистное тело, чтобы насквозь, чтобы дыру…
Сотрудники неоднократно проверяли здешних ранее судимых, освободившихся из мест заключения и психбольниц. Их напряжённые физиономии с фото в картотеках уже стояли перед глазами. Конечно, гадёныш попадётся, но… когда? Сколько малышек успеет загубить?
Работа шла полным ходом, но одолевала горечь беспомощности, удушливая боязнь – опять не успеем, не убережём… Не убережем… И снова видеть эти маленькие асбестовые трупики, кукольные личики, тусклые открытые глазки, раскинутые ручки, запекшуюся кровь… кровь… кровь…
А если взять по всей стране? Сколько малышей – покалеченных, брошенных, потерянных, убитых? Точно Фабрика поломанных игрушек. И бродят по свалкам-могильникам горе-милиционеры, пытаются спасти, собирают останки, складывают неживое… Не жалея, режут свои души, надрывают сердца-карбюраторы.
Господи, сколько же можно. Сколько чужого горя в силах вместить человек? Да разве бывает горе чужое, если эти люди ждут от тебя помощи? А ты должен, просто – должен… Ты сам согласился, выбрав такую работу. Сам! Теперь – неси. Поэтому не радует солнце, голубое небо, не любуешься пейзажами, как остальные люди, а высматриваешь убийц. Идёшь в лес и не слышишь задорного щебетанья птиц, а только детский крик старается уловить напряжённое ухо. Лица детей мерещатся в сплетениях веток, глядят из-под листьев, молчаливо смотрят с укором.
И, кажется, что живёшь ты совсем в другом мире – среди выродков, монстров и вурдалаков, где нет пощады, нет жалости. Этот мир затягивает тебя всё больше, убеждая, что он единственный, пытаясь свести с ума, ожесточить, приспособить. Сделать из тебя чудище, чтобы сердце стало каменным, а кровь в жилах заледенела.
И только мысли о родных, близких, о друзьях останавливают на полпути, убеждают, что жизнь прекрасна, что в ней много любви, доброты и сострадания.
Сколько крови Червонцев видел за свою милицейскую жизнь? Ни один маньяк столько не убил! Вот только если доктор… Хирург. Да, у него тоже работа несладкая, а бывало – и ребёнок гибнет! Но врач-то лечит, спасает. Хотя… не все… Не все…
Вспомнил, как вёз жену на аборт… Молод был и ничего страшного в этом не видел – все женщины в стране так делали – с родителей повелось. Только слегка беспокоился о её здоровье – срок поздний.
Оба улыбались, шутили. Вместе решили, что пока рановато рожать: надо дом купить, хозяйством обзавестись. Приезжал прямо со службы к жене в больницу.
Она в коридоре встречала, такая полненькая, розовощёкая, с насмешливой лаской, лукавинкой в глазах спрашивала:
– Ну шо, сысчик, сыскал ли ты своё счастье? Аль нет?
Обнимал жену, вдыхал нежный влекущий аромат ландышей – её любимых духов, целовал:
– Ты – моё счастье, любимая! – если бы понимал тогда…
После – медсестра сказала – двойняшки были… девочки…
Вот так и Червонцев в работе Фабрики поучаствовал.
Не месть ли – это теперь, растянувшаяся на всю жизнь? От кого – если Бога и чёрта нет? Судьба специально притягивает к нему девчушек-бедолаг за то, что своих загубил, не подарил им жизнь, любовь, не выдал замуж, не получил взамен внуков, чтобы миловаться на пенсии. На вот тебе теперь – служи: собирай по лесу чужих неживых!
Быть может, поэтому и не думал Червонцев об отставке, хотя чувствовал, что становится невыносимо. От людских несчастий, что накапливались с каждым днём, и душа от тяжести такой проваливалась всё глубже – становилась чёрной зловонной ямой. И уже кидай туда всё подряд – не заполнишь.
А вот теперь эта похищенная графиня…
Можно было возмутиться – при чём здесь областной отдел? Но с генералами не поспоришь, приказали – иди работай.
Машина резко свернула, и резина колёс неприятно завизжала, подражая сирене, точно в ответ на его мысли.
Червонцев вздохнул – надо было выполнять приказ.