Прежде всего, нужно определить понятия. Что такое страх? Страх бывает разный.
Сразу оговорюсь, в этой книге я не рассматриваю посттравматический синдром (ПТС). Он, безусловно, сильно влияет на жизнь и принятие решений, но в данном случае речь пойдет об условно здоровых людях, без острого травматического опыта. Итак.
Быстротечный страх, или испуг, возникает как естественная реакция на потенциально опасную, т.е. непонятную, ситуацию. (Здесь зафиксируем промежуточную точку отсчета – неопределенность и сопутствующий страх неизвестного.) При этом наряду с испугом, также возникает любопытство и интерес. Иными словами, на непонятную ситуацию наше сознание реагирует парой противоположных откликов: испуг и любопытство.
Обе эти реакции естественны, бороться с ними невозможно и не нужно. Краткосрочный испуг, изначально, не является проблемой.
Какое-то время эти реакции борются внутри нас, и в конечном итоге одна из них побеждает. Если страх побеждает чаще, формируется привычка бояться. Если чаще побеждает любопытство, возникает привычка исследовать.
В качестве синонима к слову «любопытство» можно использовать также «интерес», «исследование», «влечение». Влечение в широком смысле, как установка на сближение. Без сексуальных коннотаций. (Сексуальное влечение является важным, но частным случаем влечения общего). В отличие от страха как установки на избегание. В дальнейшем в этой книге я буду часто использовать термин «влечение» именно в этом, широком, смысле, наряду с термином «любопытство».
Сознание ребенка, обладая изначально высокой адаптивной способностью, склонно выбирать любопытство. Любопытство предполагает дальнейшее взаимодействие с объектом, которое действительно может быть опасным, а может быть и приятным в зависимости от навыка ребенка.
Если взрослый поддержит детское любопытство и поможет ребенку научиться взаимодействовать, это закрепит паттерн любопытства. Если же взрослому «некогда» и «не до того», он попытается остановить потенциально опасное взаимодействие, вербально или невербально. Т.е. подменив объективно наступающие последствия собственным психическим или физическим насилием. (Зафиксируем две промежуточные точки – страх психического или физического насилия.) Т.е., запугав или наказав ребенка. Зачастую – превентивно, еще до фактического взаимодействия, до возникновения опасности. При этом, фигура матери чаще прибегает к вербальному психическому насилию, а фигура отца – к невербальному физическому.
Постепенно у ребенка формируется привычка бояться – но не реальной опасности, а фигуры родителя, которая стоит между ним и реальным миром. Эта привычка бояться образует фоновый процесс, когда ум, прежде чем оценить реальную ситуацию, сперва оценивает родительскую реакцию на эту ситуацию. Формируется перманентный фон сознания, вечно бдящий внутренний цензор, основная функция которого – поддерживать нужный уровень внутренней тревожности и страха.
Поскольку нервная система может эффективно развиваться только в состоянии покоя (хотя направление развития задается стрессом), постоянный фон тревожности тормозит развития сознания, делая его, в конечном итоге, неполноценным. Зафиксируем этот момент, тоже.
Таким образом, именно поведение родителя определяет, куда качнется маятник, и станет ли быстротечный испуг в сочетании с любопытством хронической тревожностью, или любознательностью и смелостью.
Именно скопированный с родителей внутренний цензор оценивает потенциальную опасность ситуации прежде реального опыта взаимодействия, и оценивает достаточно произвольно. Общение ребенка с миром происходит, в большинстве случаев, через призму родителей. Превращение краткосрочного испуга в хроническую тревожность – это вклад родителей. Внезапно оказывается, что страх как фоновый процесс сознания, или хроническая тревожность, существует только в области человеческих коммуникаций, если точнее – в области коммуникаций родитель-ребенок. Тревожность лежит в основе отношений родитель-ребенок; нигде за пределами этих отношений ее не существует. Фактически, хронический страх и тревожность – это отражение страха перед фигурами матери и отца.
Отец и мать обладают разными навыками и системами ценностей, а значит, общение ребенка с ними строится по-разному. В разных типах общения страхи немного различаются, например, страх брошенности и физического насилия чаще рождается в отношениях с отцом, а страх отвержения и вербального насилия – в отношениях с матерью. Но общая закономерность остается.
Кроме того, поскольку мать обычно проводит с ребенком больше времени, чем отец, именно образ матери соответствует страху как фоновому состоянию: тревожность будто «размазана тонким слоем», и редко достигает пиковых значений. Соответственно, реакция на такую тревожность также предполагается «размазанной», не резкой.
С другой стороны, отец обычно проводит с ребенком меньше времени, и склонен упаковывать свою «заботу» более плотно, оформляя ее в короткие вспышки ярости или гнева. Реакция на такие вспышки также предполагается острой, скоротечной.
Сознание матери соответствует скорее коллективному мышлению и системе взаимодействий «я-идея» и «я-они»; сознание отца соответствует персональному мышлению и системе отношений «я-ты» и «я-он (а)». И в основе обоих типов мышления тревожность (фоновый страх) оказывается прошита как базовая особенность.
При этом, сплошь и рядом, мы пытаемся компенсировать персональные страхи социальным взаимодействием, а социальные страхи – взаимодействием персональным. Это само по себе создает путаницу. Но и без такой путаницы, никакая компенсация страха не устраняет его причину. Сравните: искать у мамы защиты от папы, и наоборот. Хотя и мама, и папа – части одного целого, вносящие равный вклад в сознание ребенка, и такое искание превращается в бегство от самого себя.
По мере взросления ребенка, фигуры отца и матери формируют генеральные механизмы общения. Роль матери формирует механизм общения с коллективом, роль отца – механизм общения один-на-один.6
Здесь нас подстерегает ловушка: в поисках спасения от агрессивного отца мы стремимся раствориться в толпе, но отношения с толпой основаны на материнской тревожности по определению. Аналогично, в поисках спасения от психически подавляющей матери, мы пытаемся уйти в личные отношения и раствориться в партнере. Но и здесь, спрятаться не удается – мы встречаем точно такой же фоновых страх, основанный уже на отцовской тревожности.
Кроме того, мы неизбежно приносим с собой тот тип общения, к которому привыкли и которому обучены. Если мы ищем в слиянии с одним партнером спасения от материнского «коллективного» страха, мы с большой вероятностью будем общаться с одним партнером как с коллективом, просто по привычке. И наоборот, убегая в толпу от персонального отцовского страха, мы начинаем общаться с коллективным так, будто это один человек. И то и другое, неизбежно рождает непонимание и конфликты.
В каждую новую ситуацию, мы сами приносим те страхи, от которых хотим убежать. В аду нет огня – каждый приходит со своим.
Удивительно, как от «страха смерти» мы бежим в слияние, растворение, по сути – небытие. Действительно, если нет субъекта, то страхи как бы не мои, их легче переносить. Но страх смерти по определению свойственен только тому, кто жив. Такой вот парадокс. Так может, это не страх смерти и небытия, но страх жизни и бытия?
Нервная система будто балансирует в неопределенности, будучи не в силах решить, куда ей двигаться дальше – вперед в индивидуальную жизнь в отделенности, или назад в индивидуальную смерть слияния.
Получается, что фоновый страх как состояние ума – суть нейрологическое эхо незавершенной сепарации, свойство несформированного мозга, который не может решить, быть ему или не быть, и в чем собственно разница.7
Значит, единственный способ преодолеть страх как состояние ума – завершить формирование индивидуального сознания, сделать состояние «я есть отдельно» устойчивым по энергии, осознать и принять свое одиночество.
С другой стороны, за пределами межчеловеческих коммуникаций страха гораздо меньше. Может быть краткосрочный испуг, но не перманентный страх как движущий мотив. Действительно, если убрать из сознания фигуры отца и матери, – то кого бояться? Посмотрите на маленьких детей. Разве они боятся реальности? Скорее наоборот, они бесстрашно ее изучают. А вот мама и папа, в стремлении оградить ребенка от реальности, запугивают его и внушают страх и привычку бояться. Попутно, незаметно подменяя в сознании ребенка фактическую реальность своими грозными фигурами. Но если убрать эти фигуры – что остается?
Упражнение 1: найдите в себе фигуры матери и отца и попробуйте их убрать.
Займите удобное положение. Убедитесь, что все ваше тело расслаблено. Убедитесь, что ваше лицо расслаблено. Убедитесь, что ваши глаза, лоб, скулы и язык также расслаблены. Заметьте свое дыхание. Какое-то время просто наблюдайте свое дыхание, не пытаясь вмешиваться в него.
Просканируйте внутреннее пространство своего тела и найдите ту его часть, которая ассоциируется со словом «мать». Позвольте области вашего тела, которая соответствует «матери», обрести конкретную форму, размер, очертания. Попробуйте удалить из себя этот образ. Поучается? Что вы при этом чувствуете?
Теперь, просканируйте внутреннее пространство своего тела и найдите ту его часть, которая ассоциируется со словом «отец». Позвольте области вашего тела, которая соответствует «отцу», обрести конкретную форму, размер, очертания. Попробуйте удалить из себя этот образ. Получается? Что вы при этом чувствуете?
Позвольте своим глазам плавно открыться.
У меня получается, что попытка их убрать тоже рождает страх. Потому что они не только пугают, но и заботятся. Получается, что родительская забота неотделима от страха. Это стороны одной медали.8
Промежуточный вывод: спрятаться от страха в отношениях любого типа невозможно по определению. Хотя избавиться от я-субъекта, растворив его в отношениях – можно вполне. В большинстве случаев, в отношениях ищут именно этого. Слияния и растворения.
Не замечая того факта, что в центральном канале индивидуальности страха нет вообще. Поскольку индивидуальность соответствует точке координатора или внутреннему наблюдателю, она по определению не является ничем из наблюдаемого. Это значит, что наблюдатель может наблюдать любые эмоции, не растворяясь в них. И этот навык можно развивать.
Для несформированной индивидуальности быть отвергнутым другими – это проклятье. А для сформированной – благословение.
А это в свою очередь значит, что реальная близость (когда двое уже близко, но еще не слитно) возможна только для индивидуальности, которая не нуждается ни в каких типах слияния, т.е. по сути – не нуждается в отношениях в привычном понимании этого слова.
Одна моя клиентка как-то заметила: «Моя тревожность повышается тогда, когда опасности нет». Собственно, не она одна и не один раз. Я сталкиваюсь с таким очень часто. На первый взгляд, парадокс? Попробуем разобраться.
Представим типичную картину: ребенок лезет туда, куда ему нельзя. Предположим, что запрет более-менее объективный, т.е. нельзя потому, что может быть опасно. Родитель переживает, опасается, тревожится за ребенка. Он должен защитить ребенка, предотвратить неприятные последствия.
Здесь, формально, есть два пути:
1) научить ребенка различать опасность, и справляться с ней. Скорее всего, для этого нужно познакомить ребенка с тем, какие последствия могут быть. Создать своего рода прививку, мини-травму, структурно повторяющую реальные последствия. Управляемую катастрофу. Такой подход эффективный, но очень долгий, результат придет неизвестно когда, а опасность есть уже сейчас. Этот подход соответствует отношениям взрослый-взрослый.
2) передать ребенку свою тревожность, чтобы теперь уже ребенок боялся, и ограничил свое поведение самостоятельно. Есть много способов для этого. Можно запугать ребенка, красочно описав ему самые ужасные (объективные) последствия. Можно демонстративно хлопнуться в обморок. Можно угрожать ребенку, пугая гневом родителей (субъективные последствия). Можно наказать ребенка, полностью подменив объективные последствия субъективными. И чем сильнее боится ребенок, чем сильнее ограничивает свое поведение, тем спокойней родитель. При этом, спонтанное поведение ребенка в общем случае непредсказуемо, а мир в принципе полон опасностей. Значит, основание для тревоги – реальное или вымышленное – существует всегда. Ок, прямо сейчас ребенок никуда не лезет, но он может полезть в любую секунду.
Это особенность данного типа отношений: в паре родитель-ребенок чем спокойней один, тем тревожней другой. Тревожность существует всегда, и она одна на двоих. Родительская любовь и забота, по сути, сделана из тревожности и беспокойства. Единственный способ успокоиться – передать свою тревожность кому-то другому. Тревожность становится, порой единственным, основанием и наполнением «близости». А сама «близость» проживается как передача тревожности от родителя к ребенку, и назад; в последнем случае родитель и ребенок меняются местами. Такое вот переходящее знамя.
Можно обобщить: тот, кто в данный момент в роли родителя – проявляет тревогу, тот кто в роли ребенка – проявляет беспечность. Процесс, который происходит – передача тревоги от родителя ребенку, в результате чего они меняются ролями. И так по кругу до бесконечности.
Для матери любить равно тревожиться, другого не предусмотрено. Мать успокаивается только тогда, когда ребенок перенимает тревогу и начинает тревожиться сам. На этом основаны отношения матери с ребенком.
В результате возникает интересный эффект. Когда ребенку не хватает близости – а единственная известная ему близость, это близость через тревожность, – он генерирует тревогу, обоснованную или нет, чтобы поделиться ею с матерью и через это получить ее «любовь».
Важные моменты:
– тревожность изначально возникает, чтобы ограничить детские проявления, ограничить активность. Это останавливающее чувство, оно противоречит любому действию. Эффективно действовать из состояния тревоги невозможно. В пределе, вообще никак действовать невозможно.
– Внутренний родитель тревожится особенно сильно, когда внутренний ребенок активен и счастлив, чувствует себя в безопасности. Это значит, что тревожность может сильнее всего обостряться именно тогда, когда объективно все хорошо и опасности нет. В этот момент появляется избыточный психический ресурс, который можно пустить на исследования мира или самовыражение. Т.е., с точки зрения родителя, – на то, чтобы куда-нибудь влезть или что-нибудь вытворить. Отклонится от разрешенного поведения, выйти за рамки.
– Если ребенок не знает иной близости, кроме тревожной близости типа родитель-ребенок, он будет автоматически переносить этот стиль общения на все свои отношения, всю свою жизнь. Т.е., буквально, близким людям он будет непрерывно озвучивать свои страхи, тревоги, сомнения, и считать это честностью и открытостью, доверительностью. Такой стиль общения мгновенно переводит собеседников в парадигму родитель-ребенок, независимо от пола и возраста.
– Не умея проживать близость иначе, чем через тревожность, ребенок будет склонен снова и снова влипать в истории, создавать себе реальные или придуманные проблемы, чтобы родитель или его заместитель проявил тревогу, она же «забота и любовь». Взаимодействие с другими людьми строится через негатив, через проблемы и трудности. Чтобы попросить о близости, нужно пожаловаться на жизнь. Чтобы точно получить близость, проблема должна быть реальной и достойной внимания.
– Тревожность возникает как реакция на освободившийся ресурс. Эхо маминого «нельзя». Именно неуемность и неугомонность ребенка кажется родителю источником опасности. Ребенок приучается бояться своей избыточности, наполненности, ресурсности. Кроме того, поскольку тревожность перекрывает любое действие, у ребенка в принципе не формируется навык обращения со своим ресурсом. Это напрочь блокирует творчество и самореализацию.
– Единственный способ успокоиться – передать свою тревогу кому-то еще. (Еще это называют «вынести мозг». ) Эмоциональные качели. Созависимость. В результате может быть так, что ты вроде спокоен, а всех вокруг «плющит». Хотя без тебя «не плющило». Этот механизм способен разрушить любые взрослые отношения. Я даже не исключаю, что это базовый механизм разрушения взрослых отношений.
– Все мамы поступают так со своими детьми, в большей или меньшей степени. Тревожатся сами, и передают тревогу своим детям. Это особенность роли. И частенько, не только с детьми, а вообще со всеми окружающими, если роль укоренилась прочно.
– Если нет возможности слить свою тревожность партнеру, в ход идут: заедание, алкоголь, быт, шопинг, тусовки, поиск новых впечатлений. Любой способ отвлечься.
Описанный сценарий активизируется у женщин, как только в голове появляются планы завести детей, и закрепляется фактическим зачатием. Он гораздо более характерен для женщин, чем для мужчин, поскольку мужчины в целом спокойней относятся к риску и опасностям.
Выход из этой игры, по большому счету, один – отследить в себе весь механизм и сознательно отказаться от потребности в такого вида любви-заботе-тревожности, т.е. повзрослеть. Хотя бы на время выключать в себе маму. Но возникший вакуум нужно будет чем-то заполнить – нужно научиться проживать близость как-то еще, и это кусок работы.
Можно начать с того, чтобы наблюдать за своим (внутренним) ребёнком и отслеживать реакцию, контролируя проявления тревожности. Учиться создавать (внутреннему) ребенку реальный опыт, умеренно травматичный, вместо запугивания и угроз. При этом личная тревожность (внутреннего) родителя обострится. И с ней ничего делать не нужно – только перепроверять причины, рамки, за которые ты боишься выйти. Можно поучиться у мужчин – воля и умение нарушать правила, выходить за рамки – мужские фишки. А также, умение просчитывать риски и действовать в опасной ситуации. Хотя у многих мужчин эти качества тоже задавлены. Они мешают им быть «хорошим отцом» и «хорошим сыном».
Попадая в новую ситуацию, мы имеем, в общем случае, два крайних способа реагирования. Первый, быстрый: подобрать из доступных шаблонов наиболее подходящий. Это собственно реакция, т.е. ответное действие. Результат определяется внешней ситуацией и наличием подходящего шаблона. Зато, решение принимается мгновенно, собственно мышление как механизм анализа и синтеза – практически не задействуется. В таком случае ситуация несет минимальный ментальный стресс, хотя может сопровождаться значительным эмоциональным стрессом.
Второй вариант сложнее, необходимость в нем возникает, если готового шаблона реагирования нет. Это уже не реакция, это акция – направленное действие. Оно требует глубокого анализа не только ситуации, но и доступных инструментов взаимодействия – т.е. собственных знаний и навыков. Чтобы обнаружить пробелы в своем инструментарии, и потом направленно их заполнить. Понятно, что это сложный многоступенчатый процесс. Результатом будет изменение собственной нейронной сети, что требует времени и энергии, хотя не обязательно сопровождается яркими эмоциями. Такие ситуации соответствуют сильному ментальному стрессу.
(Есть еще третий вариант – когда шаблон есть, но не устраивает, и возникает потребность устранить его сознательно. Это высший пилотаж.)
В ситуации ментального стресса, анализ ситуации и активная адаптация либо запускается, либо нет. Если активная адаптация запускается – это соответствует проявлению интереса, любопытства. Если нет – возникает страх. При этом нельзя однозначно утверждать, то ли это страх препятствует адаптации, то ли неумение адаптироваться рождает страх. Одно можно утверждать наверняка: страх указывает на недостаточную развитость мышления, низкую адаптивную способность.