Он думал о ней, когда, возвращаясь в отель «Андалусия Палас», прошел мимо нескольких германских офицеров, разговаривавших в холле; думал, когда поднялся на лифте на второй этаж и, машинально оглядевшись по сторонам, бесшумно направился по ковровой дорожке к своему номеру.
«Мы с тобой в мире».
Так сказал он Еве при последнем свидании, и она ответила: «В мире».
Меня раньше никогда не обманывали, думал он рассеянно. Ни одна женщина, да еще так. Ева Неретва, она же Ева Ренхель, она же – черт знает кто еще. Она выказала бесспорное мастерство в той запутанной и рискованной игре, в которую играли оба. И истинно советское хладнокровие, граничащее с бесчеловечностью.
На миг – и безо всякого усилия с его стороны, потому что картины эти часто возникали в памяти, – он увидел, как высветила ее лицо вспышка, когда она выстрелила в затылок фалангисту Хуану Портеле. И как в Картахене они, полуголые, стояли у окна, и площадь то и дело озарялась разрывами бомб, а небо над Арсеналом – трассами зенитного огня. И как в ту ночь, когда все покатилось к черту, Ева, припав на колено у ближайшей к морю дюны, стреляла из «люгера», с невозмутимым спокойствием прикрывая отход.
Он думал о ней и пока собирал вещи – туалетные принадлежности, плащ «бёрберри», шляпу-панаму, два костюма, шесть крахмальных сорочек и нижнее белье, три галстука, серебряные запонки, пару башмаков и пару спортивных туфель на резиновом ходу. Собрав наконец свой потрепанный чемодан «вюиттон», Фалько закурил и застыл в неподвижности, предаваясь воспоминаниям под бьющим из окна снопом света. И лишь через мгновение осознал, что пальцы, сжимающие сигарету, слегка подрагивают. И это вызвало у него сперва недовольство, а потом злобу – мягкую, спокойную, смутную.
Он тряхнул головой, погасил сигарету в пепельнице и выгреб из ящиков бюро предметы, составлявшие прочее его снаряжение, – две трубочки с кофе-аспирином (в одной пряталась ампулка с цианистым калием), жестяную коробку сигарет «Плейерс», 9-мм «браунинг FN», две обоймы к нему и глушитель, выменянный у сотрудника гестапо на кокаин, пачку патронов. Достаточно, чтобы покосить немало народу, как сказал бы адмирал. Орудия его труда. Завернутый в кусок материи, вычищенный и смазанный пистолет приятной тяжестью лег в руку. Взгляд Фалько в эту минуту стал жёсток, и уголок рта саркастически-жестокой усмешкой вдруг пополз в сторону, словно его бескровно рассекли ножом. Четыре месяца назад в Саламанке из этого пистолета он, спасая жизнь Неретве, застрелил троих.
«Мы с тобой в мире», – повторил он.
Тут в дверь постучали, и мир вокруг вновь двинулся прежним курсом. Бой принес запечатанный конверт, где значилось имя Фалько. Тот сунул чаевые, закрыл дверь, вскрыл конверт, и серый свинец глаз вдруг смягчился и потеплел.
Сегодня буду в гостях у моей подруги Луизы Сангран на улице Рафаэля де Косара, 8. Может быть, после шести вы захотите выпить там чаю или кофе.
Письмо было без подписи, но Фалько не составило труда установить автора: синие чернила, явно женский почерк, уверенное, изящное и аккуратное начертание букв, выведенных на английский манер, без отрыва пера от бумаги. Такой каллиграфии учат в очень дорогих монастырских колледжах. Так что Ева Неретва вместе с прошлым и обозримым будущим, сосредоточенным в Танжере, на миг отступила назад, или в сторону, или вообще сошла со сцены – медленно заскользила прочь, как кораблик по течению. Фалько убедился, что Ческа Прието не сумела отказаться от клише – романы и фильмы портят даже умных женщин – и капнула духами на лист бумаги, прежде чем сложить его и спрятать в конверт. «Амок», судя по всему. «Безумие Востока».
От этой мысли он улыбнулся. Улыбка стала шире, когда он вспомнил, как утром встретил Ческу с мужем у входа в отель. Пепин Горгель в сияющих сапогах, фуражке с капитанскими звездочками на красном околыше. Вот же кретин! Холодный, надменный, злобный, постоянно опасающийся подвоха и ожидающий угрозы. И не без оснований. Его можно понять: с такой красавицей в женах – адмирал уверял, что за ней числились две громкие связи, но Фалько в этом был не уверен – поневоле завертишь головой. Особенно если бо́льшую часть времени проводишь на фронте, спасая отчизну от безбожных орд, пока над Испанией занимается рассвет новой жизни… и прочая лирика.
Ход размышлений исторг из груди Фалько вздох, насмешливый и одновременно меланхолический. Теперь, когда муж под боком, приглашение становилось еще желанней. А сияющая Севилья, где так много подруг с квартирами и всякого другого полезного, подходит куда лучше, чем серая, узколобая, ханжески-постная Саламанка, где самому каудильо пришлось разместить свою штаб-квартиру в епископском дворце. Впрочем, к сожалению, сейчас в полном смысле слова – не до шуток. Через три часа, в шесть, он должен быть в самолете, который помчит его на север Африки. Как в танго: «Прощайте, милые друзья, когда ж увижусь с вами я?» Уже во второй раз ускользает у него эта женщина меж пальцев. Что за собачья жизнь…
Почти машинально, повинуясь профессиональной привычке, он зашел в туалет, вытащил из кармана зажигалку и сжег письмецо. Глядя, как пепел исчезает в унитазе, подумал, что на него с Ческой будто кривым глазом кто-то глянул. И вспомнив следом про стеклянный глаз адмирала, сам расхохотался своей неудачной поговорке. Посмотрелся в зеркало, показав язык своему отражению. Как бы приемля все, что есть, а заодно – и все, чего нет. Как сказал кто-то – а кто, он не помнил, да и неважно, – то, чего не может быть, быть не может, и более того – невозможно.
Завершив сборы, Фалько спустился чего-нибудь поесть. Плохо лететь на пустой желудок, тем более над проливом. Время у него еще было, погода благоприятствовала, и потому он прогулялся до улицы Альбареда, где помещался «Дом Вдовы». Под рекламным плакатом «Всегда и всюду требуйте напитки “Домек”» (он улыбнулся: Домеки приходились ему двоюродными братьями) и объявлением, оповещавшим о штрафах за нарушение новых политических правил: «За неотдание салюта знамени – 30 песет», почистил башмаки и съел хамона с сыром, тушеную куропатку, выпил два бокала красного вина и медленно побрел назад через мост, но сначала предъявил документы караульным.
Солдаты, вооруженные винтовками Маузера с примкнутыми штыками – и молоденькие новобранцы в пилотках с кисточками, и бородатые волонтеры-рекетé в красных беретах и с распятиями на груди – вели себя вежливо. Все можно, сказали они, нельзя только входить в квартал Триана и выходить из него без специального разрешения военных властей. Фалько двинулся дальше, наслаждаясь погожим днем и великолепным видом на противоположный берег. Он насвистывал «Кумпарситу» и пребывал в хорошем настроении. Сегодня он будет ночевать в Тетуане, а утром будет уже в Танжере заниматься «Маунт-Касл» и золотом Республики.
Он подумал о Еве Неретве и тотчас почувствовал, что сердце забилось чаще – никак не обычные его шестьдесят ударов в минуту. Как всегда, близость действия будто впрыснула ему в жилы ощущение особой, напряженной и отрадной ясности. И нетерпеливого желания действовать. В мире происходят захватывающие события – и это он, Фалько, делает так, чтобы они происходили. Более того, сам становится частью этих событий. Он шел, заложив руки в карманы, сдвинув шляпу на затылок, с рассеянной улыбкой на губах, и ложившаяся от его башмаков тень напоминала силуэт волка. Волка спокойного, волка опасного, волка счастливого.
– Сеньор Фалько, вас ожидают в баре.
Он поблагодарил портье и зашагал по указанному адресу. Шел пятый час. За стеклянной стеной, окружавшей центральное патио, пили и гомонили иностранные журналисты, жалуясь, что цензура дохнуть не дает и что не разрешают ездить на фронт. Он мельком отметил знакомые лица – Кардозо из «Дейли мейл» и англичанина по фамилии Филби. Тот помахал приветственно – они познакомились несколько месяцев назад в баре «Баск» в Сан-Хуан-де-Люс, – но Фалько проследовал дальше, не задерживаясь. В глубине за столиком беседовал с тремя штатскими адмирал. При виде Фалько он поднялся и пошел навстречу.
– Неприятность с твоей авиеткой. Двигатель вышел из строя.
– Что-нибудь серьезное?
– Да что-то там требует замены, а до завтра не подвезут.
– Это сильно осложнит мое задание?
– Нет, не думаю… Несколько часов роли не играют.
– А мне что делать?
– Ждать. Сидеть у себя в номере и ждать, когда за тобой придут.
Фалько, тотчас вспомнив о Ческе Прието, принялся подсчитывать и прикидывать «за» и «против». Неожиданная отсрочка открывала привлекательные перспективы.
– А выйти-то ненадолго можно?
Адмирал на несколько секунд уперся в него подозрительным взглядом. Потом слегка обмяк:
– Можно. Однако сторонись очень уж людных мест и будь в пределах досягаемости. По Аламеде не шляйся.
Фалько улыбнулся. Залитая, невзирая на войну, неоновым сиянием Аламеда, где на ста метрах размещались девять дансингов и казино, была в Севилье главным центром вечерних развлечений: там новая католическая Испания еще не до конца вытеснила старую.
Все было строго регламентировано: во «Флориду» ходили солдаты, в «Майпу» – унтер-офицеры, тогда как немцы из «Андалусия Палас», итальянцы из «Кристины», барчуки-фалангисты в голубых рубашках и с кобурами на боку, офицеры из частей рекетé и регуларес пили шампанское и танцевали пасодобли и танго в «Эксельсиоре».
– Не беспокойтесь, господин адмирал. Аламеда – не мой выпас.
– Гора с плеч! – Адмирал взглянул на него с любопытством. – В Херес не собираешься, повидаться с родными? Полчаса на машине.
Фалько бесстрастно поправил узел галстука.
– Не входит в мои намерения.
– Ладно-ладно, я знаю, что это не мое дело… И все же – как давно ты не виделся с матерью?
– При всем моем к вам, господин адмирал… Не могу не согласиться с вами – это не ваше дело.
Адмирал довольно долго смотрел на него. Потом махнул рукой:
– Ты прав. – И передал ему конверт с документами. – Здесь все материалы по «Маунт-Касл» и пропуска на аэродром в Табладе. По дороге туда – три контрольных поста… Новый срок вылета – в семь ноль-ноль.
– Не опоздаю.
– Уж будь так добр.
Фалько уложил конверт во внутренний карман. Адмирал, оглядевшись, взял его под руку и отвел в пустой угол бара.
– Только что стало известно, – сказал он, понизив голос. – Республиканское правительство выторговало для «Маунт-Касл» еще пять суток. В течение этого времени, покуда дипломаты будут договариваться, он может стоять у причальной стенки.
– Под неусыпным надзором, вероятно?
– Ну разумеется. Под присмотром международной полиции. Пикантная подробность – мы тоже сумели добиться разрешения для «Мартина Альвареса». Так что они ошвартуются рядышком, в нескольких метрах друг от друга – наш миноносец и красный «купец»… Команды будут присматривать друг за другом, покуда грузополучатели, консулы и агенты решают их судьбу.
Замысел республиканцев, продолжал объяснять адмирал, состоит в том, чтобы заключить международное соглашение – сухогруз продолжает путь в качестве нейтрального судна и под защитой британского миноносца, отправленного к нему навстречу из Гибралтара, либо республиканских кораблей, которые поспеют к этому времени для эскорта. Дело тут в том еще, что красная эскадра не склонна рисковать, выходя из портов. На кораблях не хватает умелых офицеров, потому что большую часть их расстреляли – Фалько знал, что в их числе оказался в свое время и сын адмирала, – да и тем, кто остался, матросня не доверяет. На кораблях все решения принимаются на митингах, сходках и голосованиях, и доверить им судьбу золота, предназначенного русским, просто страшно.
– Если все же решатся отправить эскадру, мы можем выслать крейсер «Балеарес» – он неподалеку, в Сеуте. Мало не будет.
– Полагаете, они пойдут на такое в открытом море? – осведомился Фалько.
– Все возможно. А по правде говоря – понятия не имею. Затем тебя и посылаем, помимо прочего. Наш консул в Танжере и командир «Мартина Альвареса» предупреждены о твоем приезде.
Фалько беспокойно сдвинул брови:
– Подробно?
– Да нет, конечно. В общих чертах. Они знают тот минимум, который нужен, чтобы дать тебе работать.
– А кто руководит операцией? Главный морской штаб или мы?
– Мы. Потому ты будешь совершенно волен в своих действиях.
– А командир миноносца?
– Он получил инструкции, будет оказывать всяческое содействие… Но и ты меру знай. У каждого – свой круг обязанностей, своя компетенция… И своя гордость. Едва ли ему очень понравится появление чужака на мостике, однако приказ он исполнит. А ты уж, будь добр, не зарывайся. Постарайся с ним поладить. Ясно?
– Ясно.
Адмирал снова оглянулся по сторонам. Он явно сомневался, добавлять ли еще что-то, но наконец решился:
– Утром я сказал тебе, что операцию рвался провести Лисардо Керальт, но Николас Франко поручил ее нам… Помнишь?
– Разумеется, помню.
– Ну так вот – произошли изменения. Этот хряк добился, чтобы ему позволили отправить в Танжер своего наблюдателя.
– И что это значит?
– А то, что радист, который тебе выделен, не наш, а Керальта. Его агент.
– То есть они будут знать все, что я передаю?
– Да, в том и состоит их замысел, – адмирал развел руками, как бы расписываясь в своем бессилии. – Керальт предпочитает не вмешиваться в ход операции, но выговорил себе право быть в полном курсе дела. … Ну, нечего так на меня смотреть! Я тоже человек подневольный!
– И кого же мне дадут в радисты?
– Парня из Тетуана.
Фалько скривил губы:
– Полицейского?
– Да. Но меня заверили, что он – лучший специалист во всей зоне.
Фалько некоторое время раздумывал над непредвиденными последствиями и наконец сказал:
– Мне это не нравится.
– Да и мне тоже, однако ничего не попишешь.
– И Томас Ферриоль не возражал?
– А он в наши дела вообще не лезет. Ему, как говорится, что чума, что холера.
Фалько, все больше мрачнея, стремительно перебирал варианты:
– А Керальт в самом деле может все порушить?
Адмирал пощипал кончик уса:
– Вряд ли. Каудильо очень нужно это золото, и Керальт не решится сделать так, чтобы мы его лишились. Напрямую, по крайней мере. Это не значит, что он не постарается нагадить нам, где только сможет. Насчет этого можешь быть спокоен.
– А что из себя представляет этот малый из Тетуана?
– Опять же понятия не имею. Вот он войдет с тобой в контакт – сам и увидишь.
Оба помолчали, глядя друг на друга, словно оставалось еще что-то невысказанное. Свет, преломляясь через стеклянную стену, падал так, что казалось, будто искусственный глаз адмирала слегка косит.
– Еще кое-что… – выговорил адмирал. – Насчет этой женщины… Евы Как-Ее-Там…
И замолчал, дожидаясь реакции Фалько. Но тот держал паузу и выдерживал взгляд собеседника так бесстрастно, словно следил за вращением рулетки или не знал, о ком, собственно говоря, речь.
– Она сошла на берег и принимает участие во всех этих игрищах вокруг «Маунт-Касл». Сняла номер в отеле «Мажестик»… Ты где остановишься?
– В «Континентале», как всегда. У самого порта.
Адмирал метнул быстрый взгляд на двоих мужчин, сидевших в креслах в глубине.
– Судя по всему, она в этой истории играет едва ли не первую скрипку. Павел Коваленко, резидент НКВД в Испании, посылал ее как свое доверенное лицо в Одессу, контролировать передачу золота… Как нам удалось выяснить, после Португалии она вернулась в республиканскую зону и теперь занимает важный пост в Управлении специальных операций. Известно, что принимала активное участие в поимке, допросах и ликвидации троцкистов. Иными словами – опасна по-прежнему.
Он опять помолчал, пытливо всматриваясь в лицо Фалько:
– Что ты мне скажешь на это?
– Ничего не скажу.
– А надо бы!
– Не вижу оснований.
– Ты отпустил на свободу исключительно подлую тварь.
– Никого я не отпускал.
Правый глаз адмирала сверкнул откровенной злостью:
– Я сейчас не склонен ни к шуткам, ни к забавам. Слышишь?
– Ну, слышу. Поневоле.
– …господин адмирал.
– Господин адмирал.
Тот с меланхолическим вздохом в очередной раз оглянулся по сторонам и через минуту добавил:
– Совру, если скажу, что мне не любопытно. Отдал бы что угодно, лишь бы увидеть, как вы встретитесь нос к носу.
Он снова поднял глаза на Фалько, но тот был совершенно невозмутим. И бесстрастен. Стоял навытяжку, руки по швам. Адмирал язвительно хмыкнул.
– Будь осторожен. Ты, главное, помни – после той истории в Саламанке Керальт и вся его братия глаз с тебя не спускают. Трех покойников тебе не простят. Чуть зазеваешься – сожрут.
– А вы, господин адмирал?
Тот уже направился было к людям, ждавшим его в креслах, но остановился и взглянул на Фалько через плечо, почти не оборачиваясь:
– Я? Я тебя cдам, разумеется. Говорил уже и еще повторю. С душевной болью брошу тебя львам, не раздумывая. В этой игре я – слон, а ты – простая пешка. Таковы правила, и ты их знаешь.
Все происходило в соответствии со строгими нормами хорошего тона. Фалько вытащил ложечку из чашки с английским чаем, отхлебнул, закурил сигарету и спокойным взором окинул обеих женщин. Они сидели втроем в плетеных креслах под застекленной крышей севильского патио с выложенными плиткой стенами, вдоль которых стояли кадки с геранями и папоротниками. В Андалусии был час визитов. В три минуты седьмого свежевыбритый и безупречно элегантный Фалько поправил узел галстука, снял шляпу и, пригладив после этого волосы, позвонил у ажурной металлической калитки.
– Вы сказали, что завтра уезжаете? – спросила Луиза Сангран.
– Да. Дела.
– И наверно, связанные с этой ужасной войной?
– Разумеется.
Хозяйке было около сорока. Не красавица, не дурнушка, оценил ее Фалько, но изысканна и изящна. Хороший дом с ценными полотнами по стенам и множеством антикварных вещиц. Муж Луизы был видный адвокат, крепко связанный с националистами. Отца, преуспевающего импресарио, расстреляли красные вскоре после начала мятежа. По этому поводу Луиза носила красивое платье из черного крепа, дымчатые чулки и туфли на высоких каблуках. Скромный макияж. Над сердцем была приколота золотая брошь с миниатюрным портретом девятнадцатилетнего сына.
– Мой муж тоже постоянно в разъездах.
– Сочувствую вам, – сказал Фалько, уловив тайный смысл этой фразы. – Трудные времена.
– Мне совершенно не надо сочувствовать – напротив: так хорошо время от времени отдохнуть от мужа.
Все трое рассмеялись, и глаза Фалько встретились с зелеными глазами Чески Прието, смотревшими задумчиво и пристально. На ней был элегантный темный tailleur[4] в сине-зеленую полоску, и юбка, плотно облегая бедра, подчеркивала все великолепие длинных стройных ног, сейчас закинутых одна на другую, и открывала их на ладонь ниже колена, то есть именно насколько нужно. Лихие каблуки и черные чулки. Ноги безупречные, совершенно идеальные ноги – к такому выводу пришел Фалько, коротко и незаметно скользнув по ним взглядом. Такие и должны быть у роскошной бабы.
– Еще чаю?
– Нет, благодарю вас.
Не было ни церемонных процедур знакомства, ни пространных объяснений. Добрый день… спасибо, что приняли приглашение… помилуйте, это честь для меня… Ческа говорит, что вы знаете много интересного о последних событиях… и что вы много путешествуете. Все шло своим естественным чередом – визит вежливости, близкие подруги, верно выбранное время, безупречное поведение людей из хорошего общества. Элегантный кабальеро и две дамы, подруги еще со школьной скамьи, желавшие разузнать за чашкой чая, что же происходит в Испании, раздираемой войной. Не придерешься.
– Так вы одноклассницы?
– Да. Учились в колледже Сердца Христова. Вышивание крестиком, дисциплина и «Месяц Марии»[5]…
– Чудесно.
– А вы?
– Я учился в иезуитском колледже в Хересе. Пока меня не выгнали.
– Да неужели? – Луиза улыбнулась с явным интересом. – И вы так походя об этом говорите… Вас что – много откуда выгоняли?
– Да… Случалось.
– Почти отовсюду, – сказала Ческа.
Все трое опять рассмеялись. Время от времени Фалько перехватывал взгляды, которыми обменивались женщины, – особенные взгляды сообщниц, принадлежащих к воинству одного пола. Он недурен, этот твой знакомый. Понимаю, чем ты рискуешь, но на твоем месте я бы поступила так же. И прочая, и прочая. Впрочем, не так или не совсем так. Фалько достаточно знал женщин, чтобы ясно понимать – никогда Луиза Сангран не решилась бы на такое. Не ее это был регистр, и тональность не ее. Это именно что сообщничество – и то по случаю. Хотя и типично женское. Что-то вроде радиоспектаклей с бесконечными продолжениями. Возможность пожить чужими страстями и получить от них удовольствие. Приязнь, воспоминания детства и ранней юности, женская солидарность, старинные правила, выкованные столетиями горьких семейных разочарований и безмолвных печалей. Женщины неизменно становятся на сторону женщин – вековечных заложниц воинов, жрецов и тиранов – и наслаждаются этим тайным возмездием миру мужчин. И восхищаются отвагой подруги, способной совершить то, на что сами они не решатся никогда.
Фалько не сомневался, что обе они долго еще будут шептаться об этом в сокровенных беседах.
– Так вы родом из Хереса? Из тамошних Фалько?
– Более или менее.
– Я знавала некоего Альфонсо Фалько… Вам это имя ничего не говорит?
Медленная глубокая затяжка. Взгляд, рассеянно следящий за кольцами голубоватого дыма. Альфонсо – это его старший брат. По смерти отца он вел семейное дело – коньяк «Император», сухой херес «Дядюшка Маноло», сеть винных погребков и прочее. Он же заботился об овдовевшей матери. После мятежа, когда бежали или были расстреляны синдикалисты, превратившие налаженный бизнес в хаотическое народное предприятие, он вернул себе свою собственность. Лоренсо больше десяти лет не виделся ни с кем из родных. Не виделся и не переписывался. Притча о блудном сыне – или брате – не универсальна: есть овцы, которые, раз отбившись от стада, никогда не возвращаются назад. И не всякий Каин сцепится с Авелем. Иной Каин просто соберет вещички и скажет: забирай, братец, стада-отары с полями-огородами, кушай на здоровье.
– Говорит. Но негромко.
– У Альфонсо две сестры – Лолита и Питуса. Жена у него – урожденная Гордон.
– Очень может быть.
– Он в самом деле вам не родня?
– Нет. – Фалько выиграл бы конкурс на самую искреннюю физиономию. – Совсем не родня.
– Он обманывает тебя, – сказала Ческа.
– Да что ты говоришь?
– Я тебе говорю – обманывает!
Еще минут десять текла приятная беседа о пустяках. Фалько смешил дам, рассказывая придуманные с ходу забавные истории – о моде и кино, о путешествиях, отелях, городах и весях и людях. В этом жанре он не знал себе равных. Время от времени, не прерывая рассказ, он взглядывал на Ческу попристальней, и та отводила глаза. Иногда он чувствовал ее взгляд на себе. Текучий изумруд глаз. Будто сошла с полотна Хулио Ромеро де Торреса, снова подумал он. Смугловатый оттенок шелковистой кожи напоминал, что какая-то прабабка-цыганка смешала свою кровь и разделила свою судьбу с художником, писавшим ее обнаженной. Нежданное воспоминание о муже в начищенных сапогах и с пистолетом на боку заставило Фалько внутренне усмехнуться. По лицу скользнула злорадно-шкодливая гримаса.
В этот миг Луиза Сангран взглянула на часы, которые носила на правом запястье, и сказала:
– Боже мой, я совсем забыла, что должна сейчас быть в церкви Спасителя. Мы с дамами собрали пожертвование в пользу сироток, надо отдать его настоятелю.
– В Саламанке я сказала тебе, что ты негодяй.
– А я ответил – да, что есть, то есть.
Придет день, и я умру, подумал Фалько, или состарюсь, и такого больше никогда не будет. А потому надо как можно крепче запечатлеть это в памяти, сберечь перед неизбежным пришествием дряхлости и распада. Сунув руки в карманы, не расстегнув и верхнюю пуговицу на пиджаке, зажав дымящийся окурок последней сигареты в углу рта, он стоял неподвижно и смотрел на Ческу. В спальне, где было полутемно от задернутых штор, она, не давая ему прикоснуться к себе, сама едва ли не с вызовом сбросила с себя одежду. И сейчас оставалась в одних туфлях на высоких каблуках: между черными чулками и поясом с уже отстегнутыми подвязками как-то беззащитно открывался кусочек тела. Торчали вперед небольшие вздернутые груди, плотные и тугие, как и все ее тело, будто подсвеченное в полумраке гипнотическим мерцанием зеленых глаз. И Фалько ощущал огромную, совершенно искреннюю жалость к тем миллионам мужчин, которым никогда не было и не будет дано насладиться близостью такой женщины.
– Оставайся на месте, – услышал он.
Фалько медленно приходил в себя. Не сразу, с трудом он вновь почувствовал собственное тело, вернул себе власть над ним. Он испытывал не возбуждение, а скорее выжидательное любопытство. Не вожделение, а восхищение. Ни одно зрелище в мире не может сравниться с этим, промелькнуло у него в голове. Нет ничего совершеннее. Великолепнее.
– Боюсь, что не смогу, – ответил он мягко.
И улыбнулся в спокойном сознании собственной силы. Женщина снова приказала не шевелиться, и тогда он, слегка тряхнув головой, погасил сигарету, растер ее подошвой о глазурованную плитку пола и сделал шаг вперед. Ческа, не отступив, хлестнула его по щеке. Бац. Ударила сильно – так, что голова его мотнулась в сторону. Сильно и больно – длинные ногти слегка оцарапали ему щеку. Когда Фалько вновь посмотрел на Ческу, изумруды ее глаз затуманились, а рот полуоткрылся, показывая почти фосфоресцирующие в темноте белейшие зубы. До него доносились ее глубокое размеренное дыхание и удары сердца. Они звучали совсем близко. Бум… бум… бум. Тогда он перехватил руку, занесенную для нового удара, и медленно развернул женщину так, что она оказалась лицом к застеленной, с неснятым покрывалом кровати, согнул, заставив упереться в него обеими руками.
– Сумасшедший.
Над черными чулками и поясом чередой волнисто-плавных изгибов простерлось шелковистое тепло ее бедер, талии, спины, шеи. Фалько так неспешно, словно в запасе у него была вечность, промял пальцами теплую цепочку позвонков и остановился у последнего. Потом уже на коленях, не раздеваясь, а только ослабив узел галстука, прильнул к нему губами.
– Любовь моя… – пробормотала она.
Фалько, не отрываясь от своего занятия, усмехнулся про себя. Он не ошибся. Женщины предусмотрительны и неизменно сперва влюбляются.
В начале одиннадцатого он, насвистывая, возвращался в отель. Перед этим слегка закусил, не присаживаясь, у стойки таверны, и теперь неторопливо шагал по улице. Вечер был холодный, от близкой реки тянуло сыростью, и он озяб. Пройдя собор и Алькасар, поднял воротник пиджака. Фалько устал и хотел спать. Чемодан был собран, и в обозримом будущем Фалько собирался принять горячую ванну и лечь спать, пока за ним не приехали и не повезли на аэродром.
Уличное освещение было скудно – боялись налетов республиканской авиации. Молодая луна висела еще так низко, что вокруг царила полутьма, а улица Рейес-Католикос и вовсе тонула во мраке. Фалько миновал кирпичный, отделанный изразцами портик отеля и направился ко входу, где единственная лампочка освещала ступени крыльца. И в тот же миг хлопнула дверца почти невидимой в темноте машины, и два темных силуэта загородили ему дорогу. Луч фонаря ударил в лицо и ослепил.
– Лоренсо Фалько?
В первую минуту он ничего не ответил. Но насвистывать ему расхотелось. Он подобрался, напрягся, приготовился отбиваться, если обнаружатся враждебные намерения. Никак не успокаивало, что в темноте прозвучало его имя. Особенно в Севилье. Тот, кто держал фонарь, теперь осветил отогнутый лацкан своего пиджака. Под отворотом оказался полицейский значок.
– Что вам угодно?
– Придется проехать с нами. Уладить кое-какие формальности.
– Вы шутите?
– Нисколько.
Фалько показал на вход в отель:
– Я бы предпочел уладить формальности внутри. При свете. Видя ваши лица.
– Времени нет.
Тем временем второй зашел Фалько за спину и упер ствол пистолета ему в поясницу.
– Садитесь в машину.
– Вы не имеете права!
Второй рассмеялся. Первый погасил фонарь и повел Фалько к машине, подхватив его под руку. Крепко, но не грубо.
– Имеем, имеем, – приговаривал он убедительно.
Фалько перестал упираться. Что было делать? Судя по ощущению, ему тыкали в спину пистолетом изрядного калибра, способным в клочья разнести печень. 45-й, вероятней всего. Его усадили назад, слева, а человек с пистолетом устроился рядом, не опуская оружие. Второй сел за руль, включил зажигание.
– Сиди смирно, – сказал человек с пистолетом. – Чтоб не хлопнуть тебя ненароком.
Переход на «ты» ничего хорошего не сулил. Фалько снял шляпу и принялся незаметно нащупывать за лентой бритвенное лезвие, но сосед шляпу у него вырвал и швырнул ее на переднее сиденье, рядом с водителем.
– Замри.
Фалько медленно перевел дыхание, а соображать попытался поскорей. Логично было представить за полицейскими фигуру полковника Керальта. Он был не только шефом Гражданской Гвардии, но и главой полиции безопасности. Или тайной полиции, как ее чаще называли. В руках у него была власть почти абсолютная – такая же, какую по ту сторону фронта имела ЧК: слежка, допросы, избиения, пытки. Обычные методы. Разница лишь в том, что у республиканцев каждая партия, фракция, секция действует на свой страх и риск, никому не давая отчета, а у франкистов все централизовано и подчинено неумолимой военной дисциплине. Керальт – человек, а человек, как известно, это стиль, или, быть может, стиль непременно находит себе подходящего человека. Естественно, как сказал агент с пистолетом, случается кого-то и хлопнуть ненароком. И не одного. Без суда и следствия и бумажной волокиты. Так очищается возрожденная Испания.
– Куда вы меня везете?
– В участок.
– В какой?
Ответа не последовало. По словам адмирала, Керальт сейчас в Севилье и осведомлен об операции с «Маунт-Касл». Фалько продолжал размышлять. Маловероятно, что Керальт сорвет операцию – это значит вступить в открытое противостояние с НИОС и вызвать ярость Николаса Франко и самого каудильо; в конце концов, сто миллионов песет золотом – это серьезно. И все же Керальт коварен и жесток. Нельзя исключать такой комбинации с его стороны. Тем более что он не забыл историю с Евой Неретвой. И это сильней всего тревожило Фалько. Четыре месяца назад, в Саламанке, чтобы освободить Еву и переправить ее через португальскую границу, он перебил людей Керальта. И тот поклялся, что рано или поздно спустит с него шкуру.
– В какой участок вы меня везете? – повторил Фалько. – Тут уже выселки какие-то.
– Пасть закрой.
Мелькавшие в свете фар домишки становились все меньше. Появились первые пустыри, и Фалько встревожился по-настоящему. Убьют, похоже, подумал он. Вывезли погулять, как у них принято выражаться.
– Много на себя берете, – сказал он. – Да вы знаете, с кем…
Ствол пистолета больно ткнул его под ребро.
– Заткнись, сказано.
Он повиновался. Попытался выстроить эмоции по ранжиру – от страха до упрямой уверенности в себе – и сделать так, чтобы она возобладала. Происходило бы дело не в машине, он бы скорей всего резко развернулся и попробовал выбить оружие. По принципу «была не была». Он владел такими штуками и сейчас горько жалел, что не применил свое умение у дверей отеля. Но здесь, в машине, когда ты втиснут в узкое пространство между дверцей и передним сиденьем, об этом нечего даже и думать. Чистое самоубийство.
– Сиди, не рыпайся, – сказал водитель. – Недолго осталось.
– Что «недолго»?
Второй снова издал неприятный смешок. Переехали мост и двинулись по автостраде на Херес, но уже довольно скоро свернули на грунтовую дорогу, петлявшую между зарослей тростника. Луна поднялась чуть выше и теперь, когда крыши больше не загораживали ее, лила млечное сияние на угрюмый пейзаж. Фалько прикидывал, сумеет ли распахнуть дверцу и выброситься из машины на всем ходу, но прикидки эти увели его не слишком далеко. Было ясно, что он может сломать себе руку или ногу и окажется таким образом беззащитным. Кроме того, ему под ребро по-прежнему упирался ствол пистолета. И не было возможности ни отпрянуть, ни нанести удар, потому что при малейшем движении будет спущен курок, и тогда – здравствуйте, ангелы небесные. Ну, или – бесы преисподней. Парень этот, по всему судя, дело свое знал. И ни на миг не отвлекался.
– Приехали, – сказал водитель.
Фалько поглядел на дорогу. В подрагивающем свете фар виднелись полуразрушенная стена, ветви олив, крыша с выщербленной черепицей. Заброшенный, полуразвалившийся дом. У стены стоял «бентли-спид-сикс» с погашенными фарами. Какой-то человек полусидел на капоте.
– Вылезай.
Затормозили, не глуша мотор. Водитель был уже снаружи и открывал дверцу. Фалько послушно выбрался из машины, чувствуя меж лопаток ствол.
– Будешь шалить – завалю.
Это напоминало бы реплику из гангстерского боевика, но зажатый в руке огромный американский кольт был явно не из реквизита. Все трое двинулись по освещенному фарами пустырю к человеку, ожидавшему возле «бентли». Двойной горизонтальный луч удлинял их тени, ложившиеся на каменистую неровную землю. Фалько споткнулся, на миг потерял равновесие и тотчас получил рукоятью пистолета по спине:
– Под ноги смотри, придурок.
Подойдя поближе, Фалько узнал того, кто стоял возле «бентли», и понял: все, что он воображал себе до этого, можно выбросить из головы. Действительность превзошла все ожидания и перекрыла любую игру воображения. Этот человек был в штатском, одну руку он элегантно держал в кармане, а другую козырьком приставил ко лбу, защищая глаза от слепящих фар. Под тонкими выстриженными усиками змеилась улыбка жестокая и многообещающая. Фалько подумал, что так улыбался бы шакал – если бы шакалы улыбались, в чем он не был уверен, – оказавшись перед легкой и вожделенной добычей.
Это был капитан регуларес Пепин Горгель, граф де ла Мигалота. Супруг Чески Прието.
– Десятую заповедь помните?
– Смутно.
– Не пожелай жены ближнего своего.
– И?
– Ческа – моя жена.
Фалько пожал плечами с большим хладнокровием, но выглядело это не очень убедительно.
– А мне до этого какое дело?
Горгель смотрел на него с бесконечной ненавистью, кривя губы пренебрежительной усмешкой. Они стояли в конусе света, образованном фарами второго автомобиля.
– Знаете, почему пощечина так оскорбительна?
– Понятия не имею.
– Потому что в Средние века ее давали тем, кто не носил шлем… Мерзавцу, который не был рыцарем.
С этими словами он открытой ладонью хлестнул Фалько по лицу. Звук пощечины вышел сильным и резким. Фалько стиснул зубы, напрягся всем телом, чувствуя, как ствол пистолета крепче прижимается к спине.
– Я знаю, свинья, где ты был сегодня вечером.
Опять на «ты». Нехорошо. Сначала становятся рогоносцами, потом теряют манеры. Воспитанность улетучивается. Кажется, ночка выдалась не из самых удачных.
– Сегодня днем я не сделал ничего, что задело бы вашу честь.
– Ты сам себя перехитрил… Что ты делал в доме Луизы Сангран?
– Я давно знаком с ней, – сымпровизировал Фалько. – Мы друзья с ее мужем.
Горгель на миг растерялся и потерял уверенность. Потом мотнул головой:
– Врешь.
– Вовсе нет. Я был у нее в гостях.
– А что там делала моя жена?
– Она подруга Луизы.
– Сам знаю, что подруга. Я спрашиваю, что ты там делал?
– Чай с ними пил. Разговаривал… Рассказывал…
Вторая оплеуха, сильней первой, перебила его. В левом ухе загудело, словно к нему поднесли камертон. Лицо горело.
– Ты меня за дурачка принимаешь? – брызгая слюной, вскричал Горгель. – За слабоумного?
– Это какая-то чушь… Вы, похоже, сошли с ума.
Горгель взглянул на своих приспешников, словно призывая их в свидетели, и занес руку для нового удара.
– Кто ты такой? Какого дьявола ты тут ошиваешься?
– Я уже ответил вам утром. У меня тут дела.
– Я сейчас устрою тебе дела, мерзавец! – Горгель, по-прежнему держа руку на весу, сжал кулак. – Я оторву тебе яйца и засуну в рот, как поступают мои мавры с красными.
– Да послушайте… Это недоразумение. Отпустите меня. Говорю же: я сто лет знаю Луизу и ее мужа…
– Ах вот как? И как же этого мужа зовут?
Фалько колебался лишь секунду:
– Сангран.
– Имя его как?
Фалько замялся, пытаясь выиграть время. Однако оно стремительно истекало. Выхода не было. На этот раз последовала не оплеуха – Горгель сделал знак своим людям. Тот, что был с пистолетом, ударил Фалько рукоятью в шею чуть ниже затылка. От пронзившей все тело боли перехватило дух, подкосились ноги. Он упал на колени, ударившись ими о крупную гальку, и не сдержал стон. Это, кажется, понравилось Горгелю.
– Ну-ка принесите касторки, – приказал он.
Один из его людей полез в «бентли» и стал шарить там. Второй по-прежнему держал Фалько под прицелом.
– Кости тебе переломаем, – посулил Горгель. – Будешь у нас гуттаперчевый мальчик. А потом что останется, на жидкое дерьмо изойдет.
– Умоляю вас, сжальтесь… – раболепно простонал Фалько.
Всем своим видом он выражал униженность и страх. Предел падения. И от этого на губах Горгеля заиграла довольная улыбка. Со смехом он подался вперед:
– Ну-ка повтори.
– Пощадите…
По-прежнему стоя на коленях, он потянулся обхватить сапоги Горгеля.
– Нет, вы посмотрите… – сказал тот, спесиво встопорщив ус. – Глазам своим не верю… Начисто лишен стыда…
– Я ни в чем не виноват, – продолжал умолять Фалько. – Клянусь вам – ничего не сделал. И в мыслях даже не было…
– Погань… Жалкая, трусливая мразь.
Горгель пнул его в грудь сапогом. Фалько ползал у его ног, хныча, молил о пощаде. Водитель вытащил из «бентли» бутылку с касторкой.
– Поднимите его и откройте ему рот.
Чтобы взять Фалько за шиворот, стоявшему сзади пришлось отвести пистолет и наклониться. Фалько в тот же миг ухватил облюбованный камень – большой, корявый, тяжелый – и, воспользовавшись тем, что его рывком вздернули вверх, пружинисто распрямился и с разворота ударил заднего в лицо. Хрустнули кости и зубы, тот выронил пистолет и опрокинулся навзничь, не успев даже вскрикнуть, а Фалько уже швырнул камень в голову второму. Все произошло очень стремительно. Водитель схватился за рассеченный лоб, выронил бутылку, и та разбилась у его ног. Фалько ударом кулака свалил ошеломленного Горгеля и сразу же обернулся к водителю, который показался ему более опасным противником – он, хоть и шатался и не отрывал руки от залитого маслом и кровью лица, но устоял на ногах. Фалько ударил его ногой в пах, а когда тот с воем покатился наземь, для верности пнул вторично. На всякий случай. Предусмотрительность – добродетель и мать… чего она там мать? Мудрости, кажется.
– Сволочь… – процедил Горгель.
Отброшенный к заднему колесу «бентли», он силился подняться. Теперь уже Фалько рассмеялся сквозь зубы. Он начал получать удовольствие от всего этого.
– В этом можешь не сомневаться.
У него было в запасе еще примерно полминуты. Времени для отступления больше чем достаточно. Потирая ноющую руку, он оглядел место действия: в свете фар видны были те двое, что привезли его сюда, – один лежал неподвижно, лицом вверх, второй еще корчился от боли. Этого Фалько обшарил и обнаружил пистолет. Убедившись, что он на предохранителе и, значит, не выстрелит, Фалько несколько раз с силой ударил лежавшего рукоятью по голове, и когда тот затих, отбросил пистолет во тьму. Потом подобрал валявшийся на земле кольт второго и спокойно направился к Горгелю. Тот, еще оглушенный ударом, сумел все же подняться на ноги и запустил руку в задний карман. Фалько опередил его, вырвал оттуда маленький никелированный пистолет и тоже отшвырнул подальше. Потом, разжав Горгелю рот, всунул туда ствол. И заметил при этом, что бессмысленное выражение в его глазах сменилось страхом. Теперь, подумал Фалько со свирепой радостью, твой черед. Герой недоделанный.
– Слушай, кретин. Я видел твою жену три раза в жизни и ни разу пальцем до нее не дотронулся. Хотя был бы и не прочь. Да не сложилось. Понял?
Горгель смотрел на него не моргая, не отводя глаз. Фалько заметил, что левая сторона его лица отекла. Из открытого и заткнутого стволом рта бежала слюна и вырывался утробный хрип. Зубы лязгали о вороненую сталь. Граф де ла Мигалота сейчас был не так элегантен, как в капитанском мундире или в непринужденной позе у крыла «бентли» с бутылкой касторки в руке. Он был растрепан, перепачкан землей, узел галстука съехал куда-то под ухо. Фалько придвинулся вплотную и проговорил тихо, словно по секрету:
– Не попадайся мне больше на дороге. А попадешься – убью. А когда твоя жена овдовеет, я ее с большим удовольствием… И ее, и мамашу твою, и сестер, если есть. А сперва обоссу твое надгробье.
С этими словами он вытащил ствол у него изо рта. Намереваясь на этом со всем и покончить, однако Горгель рассудил иначе. В конце концов, он, ветеран Харамы, был совсем не трус, а ярость придала ему сил. В следующую минуту он кинулся на противника – или только хотел кинуться, ибо Фалько был настороже и ждал этого. С холодным любопытством естествоиспытателя. Интересно же – особенно если меж лопаток не уткнут ствол – наблюдать все это: реакцию мужей, ревность, задетую честь и всякое такое прочее. Это интересно. Это познавательно.
Первый удар стволом пистолета пришелся в висок. Когда Горгель упал, Фалько три раза, спокойно и размеренно, пнул его в голову, и тот наконец перестал шевелиться. Кровь текла у него из носа и из уха, полуоткрытые глаза остекленели.
– Клоун, – процедил Фалько.
И ударил еще раз – чтобы уж точно не осталось ни одного целого зуба. Потом наклонился к лежащему узнать, дышит ли он. Дышит. И это хорошо, подумал Фалько. Дыши. Хотелось бы посмотреть, в каком виде будешь ты ходить по Севилье, прежде чем вернуться на фронт. Когда сможешь вернуться, разумеется. С рожей, расписанной, как географическая карта. И послушать, что скажут твои друзья. И твоя благоверная, когда увидит тебя.
Он подхватил Горгеля под мышки и оттащил подальше от машины. Развязал и сдернул у него с шеи галстук и с ним в руке вернулся к «бентли», отвинтил крышку бензобака, сунул туда галстук, оставив конец снаружи, и поджег.
Потом сел за руль второго автомобиля и, прежде чем развернуться и тронуться в обратный путь, в Севилью, бросил прощальный взгляд на три неподвижных тела.
Последнее, что отразилось в зеркале заднего вида, был запылавший как факел «бентли». И удалявшееся красноватое свечение накрыло лицо Фалько, словно маской, сквозь прорези которой смотрели серые жесткие глаза.
Голова болит, мрачно отметил он. И рука. Хотелось только поскорее добраться до отеля, обложить руку льдом, а потом принять горячую ванну и выпить коньяку с двумя таблетками кофе-аспирина.