Родился я 22 мая 1859 года, в Эдинбурге, на Пикардийской площади, названной так потому, что в прежние дни там обитала колония французских гугенотов. О детстве мне сказать почти нечего – кроме того, что обстановка меня окружала спартанская как дома, так и тем более в эдинбургской школе, где учитель старой закалки, со своим вечным ремнем, превратил наши юные дни в сплошной кошмар.
Я любил читать и глотал книги с такой скоростью, что в маленькой библиотеке, где мы их брали, мою мать предупредили, чтобы она являлась за новой порцией не чаще двух раз в день. Вкус у меня был вполне мальчишеский, из авторов я предпочитал Майн Рида, из книг – «Охотников за скальпами». В совсем раннем детстве я и сам сочинил книжку и снабдил ее иллюстрациями. Там был человек, там был тигр, они встретились и слились воедино. В разговоре с матерью я сделал не по годам мудрое замечание: очень просто поставить человека в трудное положение, а вот вызволить – дело другое. Несомненно, всем сочинителям приключенческих книг пришлось усвоить эту истину.
На десятом году жизни меня определили в Ходдер, где подготавливают к Стонихерсту, большой римско-католической школе в Ланкашире. В Стонихерсте и продолжилось мое обучение; это обширное средневековое здание полторы сотни лет назад досталось иезуитам, которые учредили там частную школу, для чего привезли из одного голландского колледжа полный состав преподавателей. Курс наук был подобен самому зданию – средневековому, но основательному. Как я понимаю, ныне он осовременен. В школе было семь классов: начальный, арифметический, элементарный, грамматический, синтаксический, поэтический и риторический; на каждый отводился год, каковые семь лет я благополучно и отучился, с учетом двух классов в Ходдере. В последний год я выпускал журнал колледжа и сочинил немалое количество посредственных стихов. К тому же я прошел вступительный экзамен Лондонского университета – отличную всестороннюю проверку, которая завершает курс Стонихерста, – и, ко всеобщему удивлению, заслужил отличие, так что, проучившись все время ни шатко ни валко, в шестнадцать лет покинул школу, как ни странно, весьма успешным выпускником. Ранее, пока я учился, моей матери предложили освобождение от платы, если она согласится посвятить сына Церкви. Она отказалась, чем спасла и Церковь, и меня.
Мне, однако, пришлось провести у иезуитов еще один год: было решено, что приобретать профессиональные знания еще рано, а лучше отправиться в Германию для изучения немецкого языка.
Вернувшись в Эдинбург из Германии, где за не лишенный приятности год ничем особенным не обогатил ни свой ум, ни душу, я обнаружил, что моя семья по-прежнему стеснена в средствах. Мне было назначено сделаться доктором – надо думать, главным образом потому, что Эдинбург славится как центр обучения медицине. В октябре 1876 года я был принят студентом, а в августе 1881-го выпущен бакалавром медицины. Между этими двумя датами пролегает череда однообразных дней, посвященных скучной зубрежке: ботаника, химия, анатомия, физиология и длинный список обязательных дисциплин, многие из которых имеют к искусству целительства весьма косвенное отношение.
В Эдинбурге никому из профессоров даже не приходило в голову завести дружбу или хотя бы ближе познакомиться с кем-нибудь из студентов. Отношения были сугубо деловые: ты платил, к примеру, четыре гинеи за лекции по анатомии и в обмен получал зимний курс, профессора видел только за кафедрой и ни при каких обстоятельствах не вступал с ним в беседу. Меж тем среди профессоров имелись и весьма любопытные люди, и мы умудрялись многое о них узнать даже без личного знакомства.
Наиболее примечателен был Джозеф Белл, хирург из Эдинбургской больницы. Он был яркой личностью как внешне, так и внутренне. Худой, жилистый, темноволосый, крупный нос, умное лицо, проницательный взгляд серых глаз, квадратные плечи, подпрыгивающая походка. Голос высокий и немузыкальный. Хирург он был очень умелый, но самым сильным его качеством было умение поставить диагноз, причем не только болезни, но и занятий и характера человека. По причине, до сих пор мне неизвестной, он выделил меня из толпы студентов, посещавших его отделение, и сделал своим администратором по приему амбулаторных больных; моей обязанностью было их учитывать, делать краткие записи о жалобах и пропускать пациентов по одному в большую комнату, где важно восседал Белл, окруженный помощниками и студентами. Так я получил возможность изучить его методы и заметить, как часто он при помощи мимолетного взгляда узнавал о пациенте больше, чем я путем расспросов. Результаты бывали поразительны, хотя иногда он попадал пальцем в небо. Вот один из примеров его удач. Белл говорит пациенту (штатскому):
– Что, приятель, служили в армии?
– Да, сэр.
– Вышли в отставку не так давно?
– Недавно, сэр.
– Хайлендский полк?
– Да, сэр.
– Сержант?
– Да, сэр.
– Стояли на Барбадосе?
– Да, сэр.
– Видите, джентльмены, – объяснял он обыкновенно, – держится и выглядит этот человек прилично, но шляпу не снял. Так ведут себя армейские, хотя, будь он в отставке не первый год, усвоил бы штатские манеры. Смотрит властно, на вид явный шотландец. Что касается Барбадоса, то слоновая болезнь, которою он страдает, распространена в Вест-Индии, а не в Британии.
Многочисленным ватсонам, слушавшим Белла, его догадки казались чудом, но, получив объяснение, они убеждались, что нет ничего проще. Неудивительно, что, запомнив его методы, я использовал и развил их позднее, когда пытался создать образ ученого сыщика, который раскрывает дела благодаря собственной проницательности, а не промахам преступников. Белл очень заинтересовался этими детективными историями и давал советы – не особенно, надо сказать, пригодные. Я долгие годы поддерживал с ним связь, и он оказал мне деятельную помощь в 1901 году, когда я участвовал в эдинбургских выборах.
Когда я взялся помогать Беллу с амбулаторными пациентами, он предупредил меня о необходимости знать шотландские идиомы, а я с юношеской самоуверенностью заявил, что владею ими в достаточной мере. Получилось забавно. В один из первых дней пришел старик, который в ответ на мой вопрос заявил, что у него «чиряк под пазухом». Я был буквально сражен, к немалому удовольствию Белла. Похоже, пациент имел в виду абсцесс в подмышечной области.
Чуть ли не с самого начала я стремился освоить годичный курс наук за полгода, чтобы в освободившиеся месяцы немного подработать в должности ассистента, который готовит снадобья и выполняет прочие работы для доктора.
Именно в это время я впервые узнал, что шиллинги можно зарабатывать и не прикасаясь к аптечным пузырькам. Кто-то из моих друзей заметил, что стиль моих писем очень выразителен и я мог бы писать что-то за деньги. Надо сказать, литература обладала для меня неодолимым притяжением, а интересы мои были разнообразны и притом как будто вполне бесцельны. На ланч мне обычно полагалось два пенса, это была стоимость пирожка с бараниной, но рядом с пирожковой находилась другая лавка, букинистическая, где над бочонком, полным старых книг, красовалась надпись: «Любая за 2 пенни». Частенько стоимость моего ланча шла в уплату за какой-нибудь экземпляр из бочонка, и сейчас, когда я пишу эти строки, у меня под рукой стоят Гордонов Тацит, труды Темпла, Гомер Поупа, «Спектейтор» Аддисона и сочинения Свифта, все из этого двухпенсового хранилища. Всякий, кто знал мои интересы и вкусы, сказал бы, что столь сильные устремления непременно найдут себе выход, но я даже не мечтал стать автором сколько-нибудь достойной прозы, и замечание друга, человека ничуть не льстивого, застало меня врасплох. Однако же я сел за стол и написал небольшой приключенческий рассказик «Тайна долины Сэсасса». К моей неописуемой радости и изумлению, рассказ приняли в «Чамберс джорнал» и уплатили за него три гинеи. Не важно, что другие попытки провалились. Однажды я уже добился своего и подбадривал себя мыслью, что смогу сделать это еще раз. Много лет после этого я не печатался в «Чамберсе», но в 1879 году мой «Рассказ американца» был опубликован в «Лондон сосайети», и я получил за него скромный чек. Однако мысль о подлинном успехе была еще от меня далека.
В 1880 году мне довелось провести семь месяцев в арктических морях; я плавал на «Надежде», которой командовал Джон Грей, известный китобой. На судно я поступил в качестве врача, однако ко времени выхода в море мне исполнилось всего двадцать и мои познания в медицине не превышали уровень третьего курса университета. Вспоминая это, я часто радуюсь тому, что не столкнулся на судне ни с одним серьезным случаем.
На борт китобойного судна я вступил легкомысленным юнцом, на берег же сошел взрослым и сильным мужчиной. Впереди были выпускные экзамены, которые я сдал в конце зимней сессии 1881 года, заслужив отличные, но не выдающиеся оценки. Бакалавр медицины и магистр хирургии, я был хорошо подготовлен к профессиональной карьере.
Не имея никаких сколь-нибудь определенных планов, я был согласен поступить в армию, на флот, на службу в Индию, лишь бы занять вакансию. Но, совершив поездку на грузовом судне вдоль западного берега Африки, я в конце концов завел практику в Плимуте, [а затем перебрался в Саутси].
Неделю я потратил на осмотр пустующих домов и наконец решил снять за 40 фунтов в год Буш-виллу, которую любезный хозяин ныне переименовал в Дойль-хаус. На аукционе в Портси я накупил мебели – возможно, даже не из вторых, а из десятых рук – примерно на 4 фунта. Ее хватило на все мои нужды, и я сумел обставить кабинет для приема пациентов: три стула, стол, ковер в центре комнаты. Для верхних комнат были куплены какая-никакая кровать и матрас. Я повесил привезенную из Плимута табличку, купил в кредит красный фонарь – сделал все чин по чину. Под конец у меня осталось два-три фунта. О слугах, конечно, речи идти не могло, и я каждое утро собственноручно чистил табличку, подметал крыльцо и наводил в доме относительную чистоту. Оказалось, я вполне обхожусь менее чем шиллингом в день, так что могу продержаться еще долго.
В то время я поместил несколько рассказов в «Лондон сосайети» – журнале, который нынче не издается, но тогда процветал под руководством некоего мистера Хогга. В апрельском номере 1882 года вышел мой рассказ «Кости», ныне благополучно забытый, в предыдущем, рождественском номере – «Блюменсдайкский каньон»; оба были слабым подражанием Брету Гарту. К этим рассказам, вкупе с упомянутыми выше, и сводилась вся моя тогдашняя литературная продукция. Я объяснил мистеру Хоггу свое положение и сочинил для его рождественского номера новую повесть – «Убийца, мой приятель». Хогг показал себя молодцом и прислал мне 10 фунтов, которые я отложил, чтобы оплатить аренду за первые три месяца. Годом позднее я уже не был им так доволен, поскольку он заявил полные авторские права на эти незрелые вещи и опубликовал их книгой с моим именем на обложке. Будьте на страже, молодые авторы, будьте на страже, иначе узнаете, что самый злостный ваш враг – это ваше прежнее «я»!
Тогда мне еще не приходило в голову, что можно жить за счет литературы, а не только от случая к случаю зарабатывать себе карманные деньги, хотя она уже начала определять мое существование: без нескольких фунтов, которые мне прислал мистер Хогг, я бы либо сдался, либо умер с голоду, а так можно было все прочие скромные поступления тратить на еду.
Неделя шла за неделей, перекинуться словом было не с кем, и я начал уже тосковать по домашнему кружку в Эдинбурге и задумываться о том, не пригласить ли кого-нибудь из родных в свой восьмикомнатный дом. Из девочек кто-то устроился гувернанткой, а кто-то учился этой профессии, но оставался еще малолетний брат Иннес. Если я его заберу, то облегчу жизнь и матери, и себе. Так и было устроено, и в один прекрасный вечер я обрел себе компаньона – мальчика в коротких штанишках, которому только-только пошел одиннадцатый год. Причем компаньона такого веселого и занимательного, что лучше и не пожелаешь. Скоро я нашел для него хорошую дневную школу и наша жизнь окончательно наладилась. Ему очень нравилось смотреть в Портсмуте на солдат, и его наклонности прирожденного лидера и руководителя ясно указывали на будущую карьеру. Мог ли я предвидеть, что мой брат заслужит отличия на величайшей из войн и умрет в цвете лет – но не прежде, чем узнает о полном разгроме противника? Однако даже в ту пору мысли наши были сосредоточены на войне, и я помню, как мы под дверью конторы местной газеты дожидались сведений о том, чем завершилась бомбардировка Александрии.
Некоторое время мы с Иннесом жили уединенно, деля между собой домашние труды и по вечерам, для моциона, совершая длительные прогулки. Потом меня осенила идея, и я поместил в вечерней газете объявление: предоставлю первый этаж дома тому, кто возьмется вести наше хозяйство. С тех пор мы избавились от хлопот на кухне и зажили совсем благополучно.
В 1885 году брат уехал от меня в частную школу в Йоркшире. Вскоре после этого состоялось мое бракосочетание. Женитьба оказалась во многих отношениях поворотным пунктом моей биографии. Холостяк, в особенности неоднократно менявший место жительства, легко приобретает богемные привычки, и я не был исключением. До тех пор главной моей целью была медицинская карьера. Но когда жизнь сделалась более размеренной, появилось сознание ответственности, естественным образом созрел ум, и литератор стал преобладать над медиком, чтобы в конце концов вытеснить его полностью.
В предшествовавшие женитьбе годы я время от времени сочинял рассказы, которые были достаточно хороши, чтобы получать за них какие-то гроши (в среднем четыре фунта за штуку), но недостаточно хороши, чтобы их перепечатывать. Они рассеяны по страницам «Лондон сосайети», «Круглого года», «Темпл-Бар», «Бойз оун пейпер» и прочих журналов. Там пусть и остаются. Они сослужили службу, хоть немного облегчив вечное бремя финансовых забот. Из этого источника поступало не более 10–15 фунтов в год, так что идея зарабатывать литературным трудом никогда не приходила мне в голову. Я ничего не выдавал, однако же накапливал. У меня до сих пор хранятся записные книжки, куда я заносил всякого рода сведения, собранные в это время. Большая ошибка – приступать к разгрузке, едва успев принять на борт груз. Благодаря своей медлительности и другим особенностям характера я этой опасности избежал.
Примерно через год после женитьбы я осознал, что могу без конца писать рассказы, но вперед так и не продвинусь. Требуется главное: чтобы твое имя стояло на корешке книги. Только таким путем ты утвердишь свою личность и получишь оценку своего труда. В 1884 году я начал писать приключенческий роман, который назвал «Торговый дом Гердлстон». Это была моя первая попытка создать связное повествование. За исключением нескольких отрывков, книга никуда не годится; она грешит подражательностью, как бывает обычно с первыми пробами пера, разве что автор одарен особым оригинальным талантом. Я подозревал это тогда, впоследствии же увидел ясно. Когда издатели отвергли мой роман, я согласился с их решением, и после нескольких путешествий в город потрепанная рукопись нашла себе место в дальнем углу ящика письменного стола.
Я почувствовал, что способен писать четче и лаконичней, как настоящий профессионал. Мне нравился Габорио с его искусно сплетенными сюжетами, а мастер расследований месье Дюпен, герой Эдгара По, с детства был одним из моих кумиров. Но что я мог привнести от себя? Мне вспомнился мой давний учитель Джо Белл, его орлиный нос, причудливые повадки, его поистине магическое искусство умозаключений. Стань он сыщиком, ему наверняка удалось бы приблизить это увлекательное, однако плохо организованное ремесло к точной науке. Не попытаться ли мне сделать это за него? Не сомневаюсь, что в реальной жизни такое возможно, так почему бы не сочинить об этом книгу? Можно ограничиться утверждением, что сыщик умен, но читателю нужны примеры – вроде тех, какие Белл демонстрировал нам каждый день в больнице.
Идея показалась мне занимательной. Как же назвать своего героя? У меня до сих пор хранится листок из записной книжки с перечнем вариантов. Можно было бы дать сыщику имя с намеком – Шарп, к примеру, или Феррет, – но мне подобный убогий прием претит. Первоначально он звался Шеррингфорд Холмс, потом сделался Шерлоком Холмсом. Описывать свои подвиги сам он не мог, нужно было придать ему для контраста товарища, личность вполне заурядную. Последнему предстояло и участвовать в приключениях, и их описывать, а значит, он должен был владеть пером и быть человеком действия. Ему полагалось обычное, без претензий, имя. Вполне сойдет, к примеру, Ватсон. Замысел сложился, и так возник «Этюд в багровых тонах».
Зная, что он написан на пределе моих возможностей, я надеялся на успех. Когда «Гердлстон» стал с регулярностью почтового голубя возвращаться ко мне, я был расстроен, но не удивлен, поскольку понимал решение издателей. Но когда та же судьба постигла книжицу о Холмсе, меня это неприятно поразило: я знал, что она заслуживает лучшего. Джеймс Пейн похвалил книгу, но нашел ее одновременно и слишком короткой, и слишком длинной, и нельзя сказать, что он был не прав. «Эрроусмит» принял рукопись в мае 1886-го и в июле вернул непрочитанной. Двое или трое других презрительно ее отвергли. Наконец я послал ее «Уорду, Локку и Ко», которые специализировались на легковесной, нередко сенсационной прозе.
«Дорогой сэр, – написали они, – мы прочитали вашу повесть, и она нам понравилась. В этом году мы ее опубликовать не можем, так как рынок в настоящее время наводнен развлекательной литературой. Но если вы не против, она полежит у нас до следующего года и мы заплатим вам за авторские права двадцать пять фунтов.
Искренне ваши
„Уорд, Локк и К°“
30 октября 1886 г.».
Предложение было не слишком привлекательное, и даже я, несмотря на свою бедность, задумался. Колебания были вызваны не столько скромным гонораром, сколько длительной отсрочкой, потому что эта книга проложила бы мне путь в литературе. Однако, пав духом из-за частых разочарований, я смирился с тем, что лучше поздно, чем никогда. Поэтому я согласился, и моя книга вышла в 1887 году как «Рождественский ежегодник Битона». Для Уорда – Локка сделка обернулась поразительной прибылью: помимо рождественского номера, они выпустили еще несколько изданий и за тот же нищенский гонорар получили ценные права на экранизацию. Мне от их конторы не поступило больше ни пенса, и, хотя по случайности именно они проложили мне путь к успеху, не думаю, что обязан Уорду и Локку особой благодарностью.
Ждать публикации оставалось долго, а в голове у меня зрели большие замыслы, поэтому я решился подвергнуть свои силы полной проверке, для чего избрал жанр исторического романа. Мне казалось, это единственная возможность сочетать в книге известные литературные достоинства с динамичным приключенческим сюжетом, к которому понятным образом тяготел мой молодой и пылкий ум. Этими соображениями я вдохновлялся, сочиняя «Михея Кларка» – книгу, давшую мне выход на большую дорогу приключений.
Но увы, хотя книжечка о Холмсе разошлась и обеспечила мне некоторую долю комплиментарных отзывов, я как будто снова уперся в закрытую дверь. Первым с романом ознакомился Джеймс Пейн, и его письмо с отказом начиналось словами: «Как, Бога ради, вам пришло в голову тратить свое время и мозги на исторические романы?» После года работы услышать такое было неприятно. Потом последовал вердикт «Бентли»: «По нашему мнению, роману недостает того, что является необходимым украшением книги, а именно увлекательности; поэтому мы не думаем, что он сделается популярен в библиотеках и вообще у читателей». Высказался в свой черед и «Блэквуд»: «Недостатки романа помешают его успеху. Шансы привлечь внимание публики недостаточно высоки, чтобы мы рискнули его издать». Прочие отзывы удручали еще больше. Я готовился уже отправить манускрипт в богадельню к его пострадавшему собрату «Гердлстону», но напоследок решил все же попытать счастья в издательстве «Лонгманз», где роман попал в руки Эндрю Лэнга, который его одобрил и рекомендовал принять. Именно Эндрю Пестровласому (как называл его Стивенсон) я и обязан своим настоящим дебютом, о чем никогда не забывал. Книга появилась в феврале 1889 года и, не имея оглушительного успеха, все же заслужила необычайно хорошие отзывы и продается без перерывов по сей день. Она стала первым краеугольным камнем моей какой-никакой литературной репутации.
Британская литература была тогда в Соединенных Штатах в большой моде по той простой причине, что права не охранялись и за них не требовалось платить. Это не шло на пользу британским авторам, но американским – тем более, потому что им приходилось выдерживать суровую конкуренцию. Как обычно бывает, грехи государства в себе же заключали наказание; страдали не только ни в чем не повинные американские авторы, но и сами издатели: то, что принадлежит всем, практически не принадлежит никому, и стоило им выпустить приличное издание, как тут же появлялся дешевый вариант. Я видел одно из своих ранних американских изданий, напечатанное на бумаге, какую торговцы используют как оберточную. Впрочем, имелся, мне кажется, и один плюс: британский автор, не лишенный достоинств, быстро зарабатывал признание за океаном и впоследствии, после принятия Закона об авторском праве, располагал готовым кругом читателей. Моя книжка о Холмсе была встречена в Америке довольно благосклонно, и однажды я узнал, что в Лондон приехал сотрудник журнала «Липпинкоттс», который желает со мной встретиться и договориться о книге. Само собой, я предоставил своим пациентам выходной и поспешил на встречу.
Стоддарт, американец, оказался превосходным малым; за обедом присутствовали еще двое гостей. Это были ирландец Гилл, член парламента и очень интересный собеседник, и Оскар Уайльд, уже успевший прославиться как поборник эстетизма. Вечер принес мне истинное наслаждение. Уайльд поразил меня тем, что читал «Михея Кларка» и был о нем высокого мнения, поэтому я не чувствовал себя абсолютным чужаком. Беседа с ним произвела на меня неизгладимое впечатление. Возвышаясь над всеми нами, он умудрялся проявлять интерес к каждому нашему слову. Он показал себя человеком тактичным и деликатным: ведь если собеседник, сколь бы он ни был умен, любит превращать разговор в монолог, ему далеко до подлинного джентльмена. Уайльд не только давал, но и брал, но то, что он давал, было бесподобно. Он бывал удивительно точен в высказываниях, тонко приправлял их юмором и подкреплял свою речь сдержанной, свойственной только ему жестикуляцией. Воспроизвести это невозможно, но помню, как разговор зашел о войнах будущего и он, произнеся фразу: «С каждой стороны к пограничной линии двинется химик с бутылкой в руках», воздел руку и сделал строгое лицо, отчего описанная им гротескная сцена предстала перед нами как живая. Удачны и занимательны были и его анекдоты. Мы обсуждали циничную максиму, согласно которой удачи наших друзей вызывают у нас досаду. «Однажды дьявол шел по Ливийской пустыне, – начал Уайльд, – и набрел на мелких бесенят, которые мучили святого отшельника. Святой с легкостью отверг все искушения. Видя неудачу сотоварищей, дьявол выступил вперед, чтобы преподать им урок. „Топорная работа, – молвил он. – Позвольте-ка мне“. И прошептал на ухо святому: „Твой брат назначен епископом Александрийским“. Безмятежное лицо отшельника тут же перекосила злобная гримаса зависти. „Вот такие приемы, – заметил дьявол бесенятам, – я бы вам и порекомендовал“».
Результатом вечера стало наше с Уайльдом обещание написать по книге для «Липпинкоттс мэгэзин». Уайльд исполнил его, сочинив такую высокоморальную книгу, как «Портрет Дориана Грея», я же написал «Знак четырех», где Холмс вторично выходит на сцену.
Ободренный теплым приемом, который «Михей Кларк» встретил у критиков, я задумался о чем-то еще более смелом и честолюбивом. Замысел воплотился в двух книгах – «Белом отряде», от 1889 года, и «Сэре Найджеле», написанном четырнадцатью годами позднее. Из них мне больше нравится вторая, но не побоюсь сказать, что, вместе взятые, они полностью достигли цели – составить точный портрет великой эпохи – и что ничего лучшего, более законченного и амбициозного я в жизни не писал. Всякий труд получает должную оценку, но, сдается мне, Холмс отодвинул в тень мои более весомые сочинения, и, не будь его, моя роль в литературе была бы признана куда более значительной. Для работы потребовалось множество разысканий, и у меня сохранились записные книжки, заполненные всякого рода сведениями. Стиль я практикую простой, длинных слов по возможности избегаю, и не исключено, что эта внешняя легкость иной раз мешает читателю оценить разыскания, лежащие в основе моих исторических романов. Впрочем, меня это не тревожит: я всегда полагал, что справедливость в конечном счете торжествует и истинные достоинства любого труда не будут забыты.
Помню, как я, написав заключительные слова «Белого отряда», ощутил прилив ликования и с криком «Ну все, готово!» швырнул свою ручку в дальнюю стену комнаты, где она оставила на серо-зеленых обоях черное чернильное пятно. В душе я знал, что роман обретет жизнь и осветит наши национальные традиции. Теперь, когда книга выдержала пять десятков изданий, полагаю, не будет нескромным сказать, что мои предвидения оправдались. Это была последняя книга, написанная в дни, когда я занимался врачебной практикой в Саутси, и она знаменует в моей жизни целую эпоху.
Это было прекрасно – снова оказаться в Лондоне, чувствуя при этом, что перед нами лежит настоящее поле битвы, где остается только победить или умереть, потому что мы сожгли за собой все корабли. Нынче мне легко, оглядываясь назад, думать, что исход был предрешен, тогда же дело обстояло иначе: репутация набирала силу, однако заработано было всего ничего. Меня поддерживала только вера в долгую жизнь «Белого отряда», который тогда месяц за месяцем печатался в журнале «Корнхилл». За себя я не тревожился, поскольку первые дни в Саутси основательно меня закалили, однако теперь, будучи мужем и отцом, не мог и помыслить о том, чтобы вернуться к тому аскетическому образу жизни, который в прошлом был для меня приемлем и даже приятен.
Мы наняли квартиру на Монтегю-Плейс, и я стал искать, куда бы приладить свою табличку с надписью «Окулист». Мне было известно, что многие состоятельные люди не находят времени, чтобы подобрать себе линзы, ведь в отдельных случаях при астигматизме процедура ретиноскопии бывает очень сложна. Я наловчился в этом занятии и любил его, поэтому надеялся, что оно принесет мне успех. Но, чтобы залучить к себе состоятельную клиентуру, требовалось, понятное дело, находиться с нею рядом и быть под рукой. Обойдя врачебные кварталы, я нашел наконец подходящее помещение на Девоншир-Плейс, 2, в начале Уимпол-стрит, по соседству со знаменитой Харли-стрит. За 120 фунтов в год я получил в свое полное распоряжение кабинет с окнами по главному фасаду и в частичное – комнату ожидания. Вскоре обнаружилось, что кабинет тоже сделался комнатой ожидания, и теперь я понимаю, что это было к лучшему.
Каждое утро я выходил из квартиры на Монтегю-Плейс, в десять занимал свое место в кабинете для консультаций и сидел там до трех или четырех, но ни один звонок не нарушал мой покой. Возможно ли вообразить себе лучшие условия для размышлений и работы? Это было все, о чем можно мечтать, и пока мое профессиональное начинание оставалось безуспешным, я имел все шансы дальнейшего продвижения в литературе. Возвращаясь к себе пить чай, я каждый раз приносил с собой плоды литературных занятий – начатки будущей обильной жатвы.
В то время выходило довольно много ежемесячных журналов, и в их ряду выделялся «Стрэнд», которым и по сю пору очень умело руководит Гринхо Смит. Когда я думал об этих журналах и разрозненных рассказах, в них публиковавшихся, мне пришла в голову мысль: если в ряде номеров печатать цикл историй, объединенных главным героем, и читателям они понравятся, это привяжет их к журналу. С другой стороны, мне давно думалось, что обычный роман с продолжением скорее вредит популярности журнала: рано или поздно читатель пропустит какой-нибудь номер и после этого потеряет весь интерес. Идеальным компромиссом представлялся сквозной персонаж, но завершенные истории: тогда покупатель будет уверен, что получит удовольствие от всего, что найдет в журнале. Кажется, мне первому пришла эта идея, и «Стрэнд мэгэзин» стал первым журналом, ее воплотившим.
Подыскивая центрального персонажа, я решил, что в цикл коротких рассказов отлично впишется Шерлок Холмс, которого я уже изобразил в двух книжках. Эти рассказы я и начал сочинять в долгие часы ожидания в своем кабинете. Смиту они сразу понравились, и он побудил меня продолжать. Улаживать за меня деловые вопросы взялся А. П. Уотт, лучший литературный агент, благодаря которому я был избавлен от ненавистной торговли с издателями. Он повел дело так успешно, что вскоре я перестал заботиться о хлебе насущном. И это было очень кстати, поскольку ни один пациент так и не пересек моего порога.
Моя жизнь снова достигла перепутья, и Провидение, руку которого я ощущал постоянно, дало мне об этом знать способом не самым приятным. Однажды утром я пустился в свой обычный путь, но вдруг почувствовал озноб и, чудом не свалившись с ног, вернулся домой. Меня настигла злостная инфлюэнца, эпидемия которой была как раз в разгаре. Всего за три года до этого моя дорогая сестра Аннетт, всю жизнь посвятившая заботам о семье, умерла в Лиссабоне от этой же болезни, а ведь тогда мои дела пошли настолько успешно, что я мог бы наконец снять с нее бремя обязанностей, столь долго над ней тяготевших. Теперь настал мой черед, и я был близок к тому, чтобы последовать за Аннетт. Не припомню ни мук, ни особо тягостных ощущений или переживаний, однако же в течение недели моя жизнь висела на волоске, а потом я очнулся – слабый, как дитя, и такой же чувствительный, но с ясным, как кристалл, умом. Именно тогда, обозревая собственную жизнь, я понял, как глупо было расходовать свои литературные заработки на содержание кабинета на Уимпол-стрит, и ощутил дикий прилив радости от решения порвать с прежним ремеслом и доверить свою будущую судьбу писательству. Помню, как в восторге подхватил ослабевшими пальцами носовой платок, который лежал на покрывале, и, ликуя, подбросил его к потолку. Наконец-то я буду сам себе господин. Не нужно больше одеваться как доктор, не нужно никому угождать. Ничто не помешает мне жить как и где вздумается. Это был один из самых радостных моментов в моей жизни. Пришелся он на август 1891 года.
Итак, набравшись храбрости, я сел сочинять что-то, достойное именоваться литературой. В работе над Холмсом трудность заключалась в том, что каждый рассказ требовал четкого оригинального сюжета, какого хватило бы и на длинную книгу. Изобретать сюжеты в таком количестве – задача, требующая усилий. Они становятся натянутыми или вовсе не складываются. Теперь, когда меня больше не подгоняла настоятельная нужда в деньгах, я решил больше не писать ничего недостойного своих возможностей. Каждый рассказ о Холмсе должен содержать добротный сюжет и загадку, интересную мне самому, иначе и других не заинтересовать. Если я сумел так долго длить существование Холмса и если публика сочтет, что последний рассказ о нем ничуть не хуже первого (а я на это рассчитываю), причина этому одна: я никогда, или почти никогда, не писал через силу. Некоторые утверждали, будто качество рассказов падало; наиболее точно это критическое суждение выразил один корнуоллский лодочник, сказавший мне: «Сдается мне, сэр, пусть Холмс не убился насмерть, когда упал с утеса, но все равно он до конца так и не пришел в себя». Думаю, однако, если читатель возьмется за цикл в обратном порядке и посмотрит на последние рассказы свежим взглядом, он согласится со мной в том, что, каков бы ни был их средний уровень, заключительный рассказ ни в чем не уступает первому.
Тем не менее я утомился изобретать сюжеты и наметил для себя работу, несомненно, менее прибыльную, однако более значимую в литературном отношении. Меня уже давно интересовали эпоха Людовика XIV и гугеноты – французское подобие наших пуритан. Я неплохо изучил мемуары, относящиеся к тому времени, и заготовил кучу заметок, так что написание «Изгнанников» заняло у меня не так уж много времени.
Но публика по-прежнему требовала историй о Шерлоке Холмсе, и время от времени я старался исполнить ее пожелания. Наконец, завершив два сборника, я увидел, что рискую сделаться ремесленником и к тому же полностью связать себя с низшим, как мне представлялось, жанром литературы. И вот, дабы показать, что настроен твердо, я вознамерился лишить своего героя жизни. Эта мысль сидела у меня в голове, когда мы с женой отправились на краткий отдых в Швейцарию, где при виде Райхенбахского водопада я понял, что в этом поразительном, внушающем трепет месте и должен упокоиться бедный Шерлок, пусть даже заодно с ним канет в бездну и мой банковский счет. Туда я его и отправил, будучи совершенно убежден, что он там останется, – и какое-то время так оно и было. Меня, однако, удивило огорчение публики. Говорят, человека начинают ценить по достоинству только после его смерти, вот и мне стало ясно, как много у Холмса друзей, не ранее, чем бесчисленный хор голосов принялся упрекать меня за скорую с ним расправу. «Скотина!» – так начиналось письмо протеста, посланное одной дамой, и, похоже, она говорила не только за себя. Я слышал, многие даже проливали слезы. Сам я, боюсь, проявил полное бессердечие и только радовался новым просторам, открывшимся перед моим воображением, ведь прежде соблазн высоких гонораров мешал мне думать о чем-либо, кроме Холмса.
В том, что Холмс был для многих чем-то большим, нежели вымышленный персонаж, я убедился благодаря нескончаемым письмам, поступавшим на мой адрес с просьбой переслать их сыщику. Немало писем приходило и Ватсону: авторы желали узнать адрес или получить автограф его знаменитого confrère[1]. Одно агентство, рассылавшее газетные вырезки, спрашивало Ватсона, не желает ли Холмс подписаться. Когда Холмс удалился от дел, несколько пожилых дам брались вести для него хозяйство, и одна из них, дабы повысить себе цену, уверяла меня, что прекрасно разбирается в пчеловодстве и умеет «отделять королеву». Не было недостатка и в клиентах, предлагавших Холмсу расследовать разнообразные семейные тайны.
Часто меня спрашивали, обладаю ли я сам качествами, которыми наделил Холмса, или же я Ватсон не только по внешности. Конечно, мне хорошо известно, что одно дело столкнуться с какой-то задачей в реальной жизни и совсем другое – разрешать ее на своих условиях. В то же время никакое умозрение не поможет сочинить литературного героя и придать ему жизнеподобие, если в тебе самом полностью отсутствуют хотя бы зачатки его свойств, – допущение довольно опасное для автора, из-под пера которого вышло немало злодеев. В моем стихотворении «Дальняя комната», где описывается многообразие нашего внутреннего мира, сказано:
Гости мрачные обжили
Угол мой,
Тенью проскользнув зловещей —
Как домой.
То причудливы, то строги, —
Дикари иль полубоги? —
Смутно мреют на пороге,
Скрыты тьмой[2].
Среди этих гостей найдется, возможно, и проницательный сыщик, но, как я убедился, в реальной жизни, чтобы до него доискаться, необходимо подавить всех остальных и привести себя в то особое расположение духа, когда дальнюю комнату населяет один-единственный обитатель. В таких случаях я получаю результат, и несколько раз мне удавалось методами Холмса решать загадки, перед которыми пасовала полиция. При всем том надобно признать, что в обычной жизни я не отличаюсь наблюдательностью и способен взвешивать свидетельства и проницать последовательность событий, только если специально создам особое умонастроение.
А сейчас я, пожалуй, прерву свой рассказ, чтобы привести некоторые подробности о самом известном из моих героев, которые могут быть любопытны читателям.
Уверенность в том, что Холмс – реальный человек из плоти и крови, усиливается, наверно, благодаря его частому появлению на сцене. Когда в театре, который я на шесть месяцев взял в аренду, сошла со сцены моя пьеса по «Родни Стоуну», я отважился на крупную игру, и ничего рискованней я никогда не затевал. Увидев, какой оборот принимают дела, я затворился в кабинете и сосредоточился на сенсационной драме о Шерлоке Холмсе. Я написал ее за неделю и озаглавил «Пестрая лента», по одноименному рассказу. Не будет преувеличением сказать, что за каких-то две недели после закрытия одной пьесы собрался актерский состав и начались репетиции другой. Спектакль имел немалый успех. Настоящим мастером показал себя Лин Хардинг, сыгравший доктора Гримсби Райлотта – едва ли не эпилептика и вполне чудовище; очень хорош был и Сейнтсбери в роли Шерлока Холмса. До конца прогона я возместил все потери из-за предыдущей пьесы и создал не лишенную ценности вещь. Пьеса вошла в репертуар, и ее по сей день представляют в турне по провинции.
Заглавную роль у нас исполнял красивый удав, которым я от души гордился, поэтому представьте себе, с каким возмущением я прочитал финал одной уничижительной рецензии: «Поворотный пункт сюжета был ознаменован появлением откровенно искусственной змеи». Я охотно предложил бы ему кругленькую сумму за согласие взять эту рептилию себе в постель. В разное время у нас выступало несколько змей, но все норовили либо повиснуть, словно шнурок от колокольчика, либо проползти обратно в отверстие и поквитаться с театральным плотником, который взбадривал их, щипая за хвост. В конце концов мы стали использовать искусственных змей, и все, включая плотника, признали, что так лучше.
Это был второй спектакль про Шерлока Холмса. Я упустил упомянуть о первом, который был поставлен много ранее – еще во время Африканской войны. Написал пьесу знаменитый американец Уильям Джиллетт, он же превосходно исполнил роль. Поскольку он воспользовался моими персонажами и отчасти моими сюжетами, мне, естественно, была предложена доля в предприятии, которое оказалось весьма успешным. «Можно мне женить Холмса?» – телеграфировал он мне однажды в муках творчества. «Жените, убейте – делайте, чего душа пожелает», – бездушно ответил я. Я был очарован и пьесой, и актерской игрой, и денежными поступлениями. Думаю, любой, в ком есть артистическая жилка, согласится с тем, что выручка, как бы она ни радовала в час поступления, все же занимает в мыслях автора последнее место.
Сэр Джеймс Барри отдал дань Шерлоку Холмсу в искрометной пародии. Это был веселый жест смирения после провала нашей комической оперы, для которой он взялся написать либретто. Работа была совместной, однако из наших усилий не вышло ничего хорошего. После этого Барри прислал мне пародию на Холмса, написанную на форзаце одной из его книг. Вот она.
Подводя к концу рассказ о приключениях моего друга Шерлока Холмса, я волей-неволей вспоминаю, что, за единственным исключением (об этом случае, завершившем его необычную карьеру, вы вскоре услышите), он никогда не брался за расследования, касающиеся того разряда людей, которые зарабатывают себе на жизнь пером. «Я не отличаюсь особой разборчивостью и готов вести дела с кем угодно, – говаривал он, – однако литературные персоны – это для меня слишком».
Тот вечер мы проводили у себя на Бейкер-стрит. Помнится, я, сидя за столом в центре комнаты, писал рассказ «Человек без пробковой ноги» – историю, столь поразившую Королевское общество и прочие научные учреждения Европы; Холмс же ради развлечения взялся немного попрактиковаться в стрельбе. У него было заведено летними вечерами стрелять по мне так, что пули пролетали вплотную к лицу, а на противоположной стене складывалось мое фотографическое изображение; многие из этих пистолетных портретов отличаются поразительным сходством, что служит некоторым подтверждением его мастерства.
Случайно взглянув в окно, я заметил двух джентльменов, быстрым шагом шедших по Бейкер-стрит, и спросил моего друга, кто они. Холмс тут же закурил трубку и, свернувшись восьмеркой в кресле, ответил:
– Это соавторы комической оперы, и пьеса их не стала триумфом.
Я подпрыгнул до потолка от изумления, а Холмс объяснил:
– Дорогой мой Ватсон, эти люди явно посвятили себя какому-то низменному ремеслу. Это даже вы могли бы установить по их лицам. Голубые бумажки, которые они так яростно расшвыривают, – газетные заметки от агентства «Дюррантс Пресс». Судя по оттопыренным карманам, этих бумажек у соавторов сотни. Будь это приятное чтение, они бы не устроили на нем пляски!
Снова подпрыгнув до потолка (он у нас сплошь в выбоинах), я воскликнул:
– Поразительно! Но может быть, они просто писатели.
– Нет, – возразил Холмс, – просто писатели упоминаются в прессе лишь раз в неделю. Сотни упоминаний собирают только преступники, драматурги и актеры.
– Тогда почему бы не актеры?
– Актеры бы ехали в экипаже.
– Что еще вы можете о них сказать?
– Много чего. По грязи на сапогах того, длинного, я заключаю, что он пришел из Южного Норвуда. Другой, очевидно, писатель из Шотландии.
– Откуда вам это известно?
– В кармане у него книга, которая, как ясно видно, называется «Что-то там Auld Licht»[3]. Кто, кроме автора, станет носить в кармане книгу с таким названием?
Пришлось признать, что никто.
Теперь уже можно было не сомневаться, что двое мужчин (если так их можно назвать) направлялись к нам. Я уже говорил (и не раз), что Холмс редко давал волю какого-либо рода эмоциям, но на этот раз он весь побагровел. Вдруг ярость на его лице сменилась странным торжеством.
– Ватсон, – сказал он, – тот, длинный, годами наживал капитал на самых примечательных моих расследованиях, и наконец он попал мне в руки! Наконец-то!
Я снова взмыл к потолку, а когда приземлился, двое незнакомцев были уже в комнате.
– Замечаю, джентльмены, – проговорил мистер Шерлок Холмс, – вы сейчас расстроены каким-то нерядовым известием.
Тот посетитель, что посолидней, спросил в изумлении, откуда он это знает, однако длинный только скривился.
– Вы забываете о кольце у вас на безымянном пальце, – ответил мистер Холмс невозмутимо.
Я уже готовился подпрыгнуть к потолку, но грубый верзила вмешался:
– Свои фокусы поберегите для публики, Холмс, мне они без надобности. А вы, Ватсон, если опять собираетесь к потолку, я позабочусь, чтобы там вы и остались.
И тут я увидел нечто странное. Мой друг Холмс стал скукоживаться. Он уменьшался прямо у меня на глазах. Я поднял тоскливый взгляд к потолку, но не нашел в себе смелости.
– Первые четыре страницы вырезаем, – сказал верзила, – переходим к делу. Я хочу знать, почему…
– Позвольте мне, – заговорил мистер Холмс, в голосе которого послышался прежний кураж. – Вы хотите знать, почему публика не пошла на вашу оперу.
– О чем безошибочно свидетельствует одна из моих запонок, – с иронией подхватил посетитель. И добавил уже серьезно: – И, поскольку иначе вы ничего не выясните, я должен настаивать, чтобы вы посмотрели спектакль с начала и до конца.
Меня охватила тревога. Я задрожал, понимая, что, если Холмс пойдет на представление, мне придется разделить его участь. Но у моего друга было поистине золотое сердце.
– Ни за что! – отчаянно вскричал он. – Требуйте что угодно, только не это.
– От этого зависит ваше дальнейшее существование, – угрожающе произнес верзила.
– Лучше я растаю в воздухе, – гордо отозвался Холмс, пересаживаясь в другое кресло. – Но я могу объяснить, почему зрители не ходят на вашу пьесу. Для этого мне не обязательно самому высиживать представление.
– И почему же?
– Не хотят, – невозмутимо заявил Холмс, – потому и не ходят.
За этим поразительным замечанием последовала мертвая тишина. Несколько мгновений незваные гости ошеломленно вглядывались в человека, столь удивительным образом раскрывшего их тайну. Потом, вынув ножики…
Холмс съеживался и съеживался, и под конец от него осталось только колечко дыма, которое, медленно крутясь, поднималось к потолку.
Последние слова великих людей нередко бывают примечательны. Вот последние слова Шерлока Холмса: «Эх ты, глупец! Годами я содержал тебя в роскоши. Благодаря мне ты разъезжал в кэбах, а ведь писатель в кэбе – диковинка, какой прежде не видывали. Отныне ты будешь ездить в омнибусах!»
Пораженный ужасом, грубиян упал в кресло.
Второй писатель не выказал ни малейших признаков волнения.
А. Конан Дойлю
от его друга
Дж. М. Барри.
Эта пародия, рядом с которой меркнут все другие, может служить образцом не только остроумия автора, но также его добродушного мужества, так как была написана сразу после нашего горького провала. В самом деле, нет ничего печальнее театрального неуспеха – ведь он касается не только тебя, но и многих других, разделивших твою неудачу. Рад сказать, что пережил такое всего один раз, и, не сомневаюсь, то же самое мог бы повторить Барри.
Прежде чем завершить разговор о многочисленных сценических образах Холмса, я должен отметить: ни один из них, равно как и ни один из рисунков, нисколько не походит на то, как я сам первоначально воображал своего героя. Мне он виделся очень высоким: «ростом он превышал шесть футов, а из-за редкостной худобы казался еще выше», сказано в «Этюде в багровых тонах». Я воображал худое, узкое, как бритва, лицо, большой ястребиный нос, маленькие, близко посаженные глазки. Таков был мой замысел. Но случилось так, что бедному Сидни Пэджету, который до самой своей преждевременной смерти рисовал моего героя, послужил моделью его младший брат – помнится, его звали Уолтер. Красавец Уолтер занял место энергичного, но не столь привлекательного Шерлока, и читательниц, вероятно, такая замена устроила. Театральные постановщики следовали образцу, заданному художником.
Кинематограф, разумеется, появился позже. Когда наконец зашла речь об экранизации рассказов и права на них почти за бесценок приобрела одна французская компания, я счел это подарком судьбы и с радостью принял условия. Впоследствии я убедился, что сделка оказалась провальной: чтобы выкупить права обратно, понадобилась сумма ровно в десять раз большая. Зато теперь «Столл компани» сняла серию фильмов с Эйлом Норвудом в роли Холмса, и качество этой продукции оправдывает все затраты. Впоследствии Норвуд выступил в той же роли на сцене и заслужил одобрение лондонской публики. Он обладает редким качеством, которое нельзя определить иначе нежели «очарование»; благодаря ему зрители неотрывно следят за актером, даже когда он ничего не делает. У него задумчивый, пробуждающий ожидания взгляд, и он умеет бесподобно менять свою наружность. Мне не в чем упрекнуть создателей фильма, кроме того, что на экране появляются телефоны, автомобили и прочие предметы роскоши, неизвестные викторианцу Холмсу.
Меня часто спрашивали, знаю ли я развязку очередной истории о Холмсе, когда берусь за перо. Конечно знаю. Как можно прокладывать курс, если не знаешь места назначения? Первым делом необходимо замыслить интригу. Когда она разработана, следует прикрыть ее, сделать акцент на всем, что подкрепляет иное объяснение событий. Холмсу, однако, видна несостоятельность иных версий, и он более или менее эффектным способом приходит к верному решению, причем каждый свой шаг способен описать и объяснить.
Он демонстрирует свои возможности при помощи остроумных образчиков дедукции (в Южной Америке их называют «шерлокхолмитос»), которые часто не имеют ничего общего с проводимым расследованием, однако же внушают читателю мысль о всемогуществе Холмса. Этот эффект подкрепляется и мимолетными упоминаниями других расследований. Одному Богу известно, сколько заголовков я между делом сочинил и сколько читателей умоляли меня удовлетворить их любопытство по поводу «Риголетто и его ужасной жены», «Случая с усталым капитаном» или «Странных приключений семейства Паттерсон на острове Уффа». Раз-другой я пускал в дело заголовок за годы до того, как сочинял к нему историю, – так обстоит дело со «Вторым пятном», на мой вкус одним из лучших рассказов.
По поводу некоторых рассказов читатели из разных уголков земли периодически задают одни и те же вопросы. В «Приоратской школе» Холмс замечает в своей обычной небрежной манере, что по отпечаткам велосипедных шин на влажной пустоши можно определить, в каком направлении ехал велосипед. Читатели, кто с сочувствием, а кто и с гневом, без конца оспаривали это утверждение, так что я взял велосипед и стал проверять. Мне представлялось, что в тех местах, где велосипед ехал строго по прямой, наложение задней шины на переднюю укажет, куда он двигался. Оказалось, что мои корреспонденты были правы, а я нет: направление не влияет на рисунок следов. С другой стороны, существует куда более простой признак: на холмистой пустоши велосипед оставляет более глубокие отпечатки в горку, чем под горку, так что Холмс все же был оправдан.
Случалось мне ступать на зыбкую почву, когда я недостаточно знал предмет, о котором пишу. К примеру, я никогда не увлекался скачками – и все же рискнул написать «Звездного», где загадка связана с лошадьми и их тренировкой. Сюжет хорош, и Холмс, пожалуй, проявил себя во всей красе, но вот мое невежество вопияло к небесам. В одной из спортивных газет я прочел превосходную и вполне уничижительную заметку, автор которой, явно человек знающий, объяснял, каким в точности наказаниям подлежали участники событий за те действия, которые я им приписал. Половина из них сидела бы в тюрьме, а остальным был бы навеки заказан путь на ипподром. Как бы то ни было, я никогда особенно не заботился о деталях, и в некоторых случаях произвол вполне допустим. Однажды всполошенный редактор написал мне: «В этом месте нет второго рельсового пути», и я ответил: «Так я проложу». С другой стороны, бывают и сюжеты, требующие неукоснительной точности.
Я не хотел бы проявить неблагодарность по отношению к Холмсу, который не раз доказал мне свою дружбу. Если он иногда мне прискучивал, то это потому, что его характер не допускает светотени. Холмс – вычислительная машина, и любые дополнения к его образу только смазывают картину. А значит, разнообразие историй определялось только сюжетными линиями, их компоновкой и трактовкой. Скажу и про Ватсона, который на протяжении семи томов умудрился сохранять серьезность и ни разу не пошутить. Если хочешь создать правдоподобного героя, нужно все принести в жертву последовательности и помнить замечание Голдсмита о Джонсоне: «У него всякая мелкая рыбешка разглагольствует как кит».
Мне и в голову не приходило, что иные простодушные читатели принимают Холмса за настоящего живого человека, пока я не услышал очень милую историю о французских школьниках на автобусной экскурсии. На вопрос, что они в первую очередь желают увидеть в Лондоне, последовал единодушный ответ: квартиру мистера Холмса на Бейкер-стрит. Многие спрашивали меня, который это дом, но такого рода сведений я, по понятным причинам, не даю.
Существует несколько шерлокхолмсовских историй (не стоит даже оговаривать, что вымышленных), которые с регулярностью кометы вновь и вновь появляются в прессе.
Одна из них – это история о кэбмене, который якобы вез меня в парижский отель. «Доктор Дойль! – воскликнул он, рассматривая меня в упор. – Глядя на вас, я заключаю, что недавно вы посетили Константинополь. Кроме того, вы явно побывали в Буде, а также – судя по некоторым признакам – где-то вблизи Милана».
«Поразительно. Как вы это делаете? Плачу пять франков за секрет».
«Я прочитал наклейки на вашем чемодане», – ответил проницательный кэбмен.
Еще одна байка рассказывает о женщине, которая консультировалась у Холмса.
«Сэр, я не знаю, что и думать. За одну неделю у меня пропали клаксон, щетка, коробка с мячами для гольфа, словарь и рожок для обуви. Вы можете это объяснить?»
«Нет ничего проще, мадам, – отвечает Шерлок. – Ясно, что ваш сосед держит козу».
Есть и третья, о том, как Холмс попал в рай и, благодаря своей наблюдательности, сразу опознал Адама. Объяснение, однако, касается анатомии, поэтому от его обсуждения я лучше воздержусь.