Вячеслав сполна вкусил истинно богатой жизни, когда ни о чем не надо заботиться, за тебя это делают другие. Старик Линдер свалил неизвестно куда, а Вячеслав и на яхте катался, разумеется, не один, потому что не умеет ею управлять, учиться ни к чему – яхты у него никогда не будет. И под водой плавал, правда, акул не встретил, но был готов сразиться с ними. Он и на лошади… ходил шагом, скакать нет навыков. В общем, набрался впечатлений на всю оставшуюся жизнь. И ни разу не задумался о той цели, ради которой его пригласили сюда.
Линдер прикатил на третий день, за обедом ни словом не обмолвился, мол, вы согласны работать? Значит, основной разговор состоится вечером, к нему и готовился Вячеслав, а также собирал вещи, не предполагая, что ждут его большие сомнения. К сомнениям привел звонок приятеля из Штатов – друга бывшей жены (не того, с кем спят, а в прямом смысле), который перешел к Вячеславу по наследству.
– Вичес (Вячеслав адаптировал имя к своему американскому вкусу, имя закрепилось, в американских документах он так и значится – Вичес), как у тебя дела?
– Скорей всего, вылечу завтра.
– Ты дал согласие на предложение Линдера?
– Думаю, его задание не под силу даже бывшему КГБ.
– Отказался?? Идиот! Вы, русские, все тронутые.
– Это ваше американское заблуждение, – ввернул Вячеслав.
– Он платит миллион долларов!
– Повтори, что ты сказал? – выдавил Вячеслав. – Ско-колько?
– Миллион. Будь уверен, Линдер слов на ветер не бросает. Я бы сам полетел искать его каргу, если б знал русский. Вичес, такой шанс выпадает раз в жизни и одному из миллиарда.
Вячеслав кинул мобильник на кровать и, мягко говоря, задрожал. Миллион! За то, чтоб найти могилу бабушки? А если бабуля жива?..
– О! – выдохнул Вячеслав, плашмя падая на постель.
В его положении и десять тысяч баксов – сумма. Он женился по страстной любви на американке, переехал к ней, с языком проблемы, работы не было, любовь разбилась о менталитет. Он развелся, от американок нос воротил с их долбаной эмансипацией, кое-как работал, осваивая английский, на квартиру и гамбургер с пивом хватало, выкраивал деньги на поездки в Россию. И находился в известном русском вопросе: что делать дальше? Возвращаться домой или барахтаться в Америке? Не балует родина перспективами, а тридцать пять – это уже рубеж, когда позади есть опыт, а впереди должны быть авторитет и постоянство, базирующиеся на опыте. Вячеслав опыт приобрел, но слишком разнообразный, чтоб он стал базой для авторитета и постоянства. Деньги открывают неограниченные возможности, и деньги можно заработать. Как? Люди десятилетиями ищут родственников и не находят. Был бы он авантюристом, согласился бы, не раздумывая, но деньги надо отработать. Так как же быть?
– А если попробовать? – сказал он вслух. – В конце концов, что я теряю? Только хреновую работу: отвезите бумажки туда, потом туда…
Вопреки ожиданиям, ужин прошел в чопорном молчании. После ужина Линдер пригласил Вячеслава в каминный зал (нет, каково: в доме кондиционеры пашут, и в то же время горят дровишки в камине), сели в кресла.
– Вы можете курить прямо здесь, – разрешил Линдер.
– Благодарю вас, – доставая сигареты, произнес Вячеслав.
Тут же слуга принес пепельницу и вино.
– Люблю смотреть на огонь, – сказал Линдер. – В лагерях огонь в печурке был единственной отрадой, дававшей надежду. Странно, да?
– Вы сидели в лагерях? – спросил Вячеслав, только чтоб поддержать беседу.
– Я ушел на фронт в семнадцать, приписав себе один год, сделать это было нетрудно в то время. Шел сорок четвертый, а в сорок пятом зимой попал в плен. Всего три дня пробыл в плену, за что меня после войны посадили. Припомнили и отца, расстрелянного в тридцать шестом, и что дядя жил за границей. Линдер – моя настоящая фамилия. А знаете, как она звучит полностью? Линдер ав Сварто.
– Ого! Красиво.
– Длинно и неудобно. Император Николай I в 1830 году отметил подполковника Карла-Антона Линдера, возведя его в дворянское достоинство. В его честь меня и назвали Николаем. А уже весной 1859 года горный советник Магнус Линдер, мой пращур, был возведен в баронское достоинство с фамилией Линдер ав Сварто. В июне того же года наш род был внесен в матрикул дворянских фамилий Великого княжества Финляндского в число родов баронских под номером 44. Сами понимаете, после плена мне все припомнили, баронство тоже.
– Сколько вы сидели в лагере?
– Там не сидели, а трудились до бесчувствия. Дни были одинаковыми, разнообразились только погодой: дождь, снег, солнечно, пасмурно. Я бы сошел с ума, если б не интереснейшие люди, которые образовывали меня. Да, я получил высшее образование там, потом только подтвердил его. А провел в лагерях с лета сорок пятого по апрель пятьдесят четвертого. После смерти Сталина объявили амнистию для заключенных, чей срок не превышал пяти лет, выпустили огромное число уголовников, а я должен был отбывать срок дальше, до пятнадцати лет. Несправедливость привела к восстаниям во многих лагерях, она же и меня заставила искать выход. В списках, подпадавших под амнистию, значились и те, кто совершил «военные правонарушения», а это и было главной моей виной. Я написал прошение о реабилитации, и не только я, мы ждали решения. Процедура реабилитации длилась год, ведь дело проходило через Верховный суд или его военную коллегию. Мое дело было решено положительно, по сравнению с другими я провел в лагерях немного, всего восемь лет. Когда освободился, мне уже исполнилось двадцать семь, дома у меня не было, мама умерла. Я приехал…
Последнее письмо от нее он получил месяцев семь назад и не знал, ждет ли она его или уже нет. Николай спрыгнул с подножки поезда, ватник не застегнул, хотя было холодно – весна в том году выдалась далеко не теплой, – закинул котомку на плечо и зашагал в здание вокзала. Было раннее утро, он не решился заявиться чуть свет, да и встречи боялся. Денег имел немного, а голод мучил, Николай купил в вокзальном буфете чая с двойной порцией сахара, которого так не хватало все эти годы, неторопливо пил, разглядывая людей.
Пешком дошел до своего дома, посмотрел на него – стоит. Но там, на втором этаже, жили уже другие люди. Двинул дальше, а все изменилось: улицы стали другими, люди другими, по-иному одевались. Он попал в незнакомый мир, не знал, как будет жить в нем, но был молод, значит, полон надежд. Поднявшись на этаж, позвонил и отер пот волнения со лба.
– Кто там? – спросила она. Она, а не кто-то другой.
– Вера, это я… – только и вымолвил, чувствуя, как трусливая струйка пота заструилась по спине. Что его ждало?
Она открыла дверь… Секунда – и Вера ахнула, повисла на его шее. Она была тонкая, пахла кипяченым молоком и домашним теплом, апрельским утром и чем-то далеким, но знакомым по тем временам, когда учились в школе. Обнявшись, они стояли и стояли, Вера плакала, как плачут от радости и после долгой разлуки. А он молчал, глотая подступавший комок, – все же мужчина. Николай держал грубые ладони на спине Веры, сквозь тонкий ситцевый халатик чувствовал, как колотилось ее сердце, впрочем, его билось в унисон. Она отстранилась первая, заглянула ему в лицо, произнеся почти беззвучно: «Колька», и прильнула губами к его губам. Они целовались второй раз в жизни, первый поцелуй случился, когда Колька уходил на фронт, был больше детским, неопытным, а в то апрельское утро целовались уже мужчина и женщина.
Вера кормила его всем, что нашлось в доме, заодно собиралась на работу, пообещав, что отпросится, и убежала, рассказав, как пользоваться ванной. Отец Веры провел туда горячую воду от батарей, еще топили, поэтому с горячей водой не существовало проблем. Николай набрал в ванну воды, она пахла ржавчиной и была рыжеватой, на ощупь скользкой. Да, да, скользкой, отдаленно напоминала разбавленный кисель. Но Николай мылся, как никогда получая удовольствие от мыла и воды.
…Проснулся, потому что в комнате кто-то находился, кроме него, а он не привык расслабляться даже во сне, срок-то отбывал с уголовниками, от них всего жди. Но увидел не барачное помещение, а жилую комнату. Вера сидела рядом и смотрела на него. Стоило открыть ему глаза, она, смеясь, сказала:
– А я твою одежду постирала.
– В чем же я ходить буду?
– Из отцовских вещей подберем. Что за шрам? – Она провела пальцем по большому рубцу на предплечье.
– Поранился. Давно.
– Колька… это ты?
А Колька вернулся взрослым мужчиной, ему было мало просто взглядов, поцелуев и разговоров. И вернулся он к той, кто была словно маяк – светила длинные десять лет. Он притянул Веру и целовал ее так жарко, что опомнилась она, когда его руки сдирали с нее халат и все, что было под ним.
– Ты что! Не надо… Ой…
– У тебя есть кто-нибудь? – прерывающимся шепотом спросил Николай, не прекращая штурма, так как не имело значения, кто у нее появился без него. В любом случае он имел на нее больше прав – так думал.
– Я тебя ждала, дурак, – упираясь в него руками и пытаясь высвободиться, сказала Вера. – Все равно… не надо. Пусти.
– Но я вот…
– Пусти, родители придут скоро…
– А скоро – это когда?
– В половине седьмого мама приходит, папа…
Он посмотрел на будильник, стоявший на комоде, – а стрелки показывали три часа. Больше уговоры не помогли, собственно, и сопротивление Веры слабело. Она только с ужасом проговорила на самом подходе:
– Я боюсь…
– Все боятся, но это не страшно. Вера, не могу…
Потом она тихо плакала, а Николай не знал, что делать:
– Прости, если обидел. Вера…
И целовал, целовал мокрые и соленые от слез щеки, глаза, губы, не зная, как рассказать о том, что, кроме нее, ему ничего не нужно, ничего. Что все эти годы к жизни привязывало одно – эта встреча, которую он представлял ночами, когда все спали. Не знал, какие дать обещания, клятвы, чтоб успокоить.
– Ты – другой… – всхлипывала Вера. – Совсем-совсем другой. У тебя были женщины.
– Врать не буду, были. Но теперь не будет. Никогда. Потому что есть ты. Веришь мне? Скажи, веришь?
Это все, на что он был способен тогда, но Вера верила, ведь сквозь туман слез на нее смотрели любящие, преданные глаза, самые прекрасные глаза.
Первой пришла мать, когда Вера и Николай уничтожили все признаки содеянного, он оделся в одежду отца.
– Коля? – подняла она брови. – Ты ли это?
– Я, тетя Маруся, – смущенно потирая локти, улыбнулся он.
– Иди, обниму тебя.
Она была низенькой и хрупкой женщиной. Еще перед фронтом Николай запомнил ее рано состарившейся, а встретил почти старухой. Она обняла его, поцеловала в лоб – пришлось ему наклониться, затем взяла за предплечья – больше и не достала бы, покачала головой:
– Мужчина. Верка, ты гостя кормила?
– Конечно.
– На отца похож. Помнишь отца-то?
– Мне было почти девять, когда его забрали, я запомнил.
– Верка, ужин приготовила? – не отрываясь взглядом от лица Николая, спросила тетя Маруся, словно подспудно спрашивала не Веру, а его: каким ты вернулся, беды от тебя не будет?
– Нет, мам, не успела… – пролепетала Вера, краснея.
– Тогда марш на кухню. А ты отдыхай, Коля.
Отец пришел – усатый, большой, шумный и жизнерадостный, расцеловал Николая, за стол усадил, женщинами командовал. Ему посчастливилось остаться в живых, хотя четыре раза был ранен. Первый раз шел в атаку – ничего, а на второй обязательно ранение подкарауливало, так восемь раз. У пехоты и примета родилась: второй раз в атаке либо убьют, либо ранят. Выпили по сто, потом еще по сто, и дядька Платон пытать приступил:
– Делать-то что собираешься, Викинг?
Именно дядька Платон дал ему кличку Викинг за крепкое телосложение, белокурые волосы, синие глаза, квадратный волевой подбородок. Кличка приросла в школе, затем закрепилась на фронте, потом и в лагерях. Ответ Николая был краток:
– Работать. Учиться. Женюсь.
– Все успеть хочешь? Похвально. Поживи у нас, оглядись, выбери дело по душе, руки-то везде нужны, особенно мужицкие.
– А чего оглядываться? Завтра же пойду работу искать.
– Ну, тогда к нам на стройку давай. Людей не хватает.
– Согласен. Только мне отметиться надо, паспорт получить.
– Одно другому не мешает. Как отметишься, так и приходи, меня найди.
Полночи они курили и говорили, пока тетка Маруся не погнала спать. А комната одна на всех. Вера легла на диване, на кровати головой к ее голове лег Николай, мать с отцом на полуторке у стены напротив. Выключили свет. Николай перевернулся на живот, просунул руку сквозь стальные прутья спинки кровати, нащупал плечо Веры, она переплела пальцы с его пальцами, так и уснули…
Отец ушел рано, он пахал в две смены, и ничего – не ныл, мол, устал, сил нет. А Николай, проснувшись и двинув умываться, не дошел до ванной, нечаянно подслушал разговор матери с дочерью.
– Клеймо на всю жизнь останется, пойми ты. Сейчас да, выпускают всех, вон чего на улицах творится – в темноте ходить боязно. А потом что будет, через год-два, ты подумала? Время назад вернется, аресты тоже, сразу припомнят, кто он, кто его родня, и тебя вместе с ним загребут.
– Ма, умер Сталин, умер…
– Ты это имя не смей упоминать! – разъярилась тетка Маруся, но свистящим шепотом. – Ни во сне, ни наяву, ни в бреду, поняла? Он кто? Великий! А ты кто? Тля супротив него. Умер… А если все враки и не умер он? Если специально подстроили, чтоб он посмотрел, как без него-то будет? Уж лучше держи язык за зубами, чтоб нас всех не упекли туда, откуда Колька твой прибыл.
– Ма, ну что ты такое говоришь?! Назад ничего не вернется, уже сами люди не захотят…
– Кто людей-то спрашивает, дура? И чем же тебе он не нравится? При нем вон хлеб каждый год дешевел, а нынче что? Ох, Верка, Верка, не смыслишь в жизни, а чего-то рассуждаешь… Гоша Заруба какой человек. Все у него есть, все, даже «Победа»! А культурный… не на стройке работает – архитектор, руководит. И тебя готов на руках носить. Ну чем он хуже твоего Кольки, чем?
– Тем, что он не Колька.
– Да не знаешь ты своего Кольку! Сколько времени прошло? На войне да в тюрьме – десять лет? Туда за просто так не сажают. Напридумывала себе глупостей, никак не вырастешь. Думать надо о семье, о детях, как им жить. Ты чего глазами елозишь? На меня гляди… Что, уже успели?.. Вот дура… Ну, смотри! – Мать постучала пальцем по столу. – Мужики с девками гуляют, а замуж берут тех, кто в постель с ними до женитьбы не ложился.
Николай понял, что не все ему рады в этом доме, значит, надо подумать, где жить. Когда мать ушла, а Вера собиралась на работу, Николай взял ее со спины за плечи, поцеловал в затылок:
– На квартиру со мной уйдешь?
– Конечно, – повернулась Вера лицом. Но от поцелуя уклонилась. – Мне на работу… И светло… Ты не можешь день потерпеть? Или два?
– Полдня не могу! – И снимал одежду с Веры, с себя. – Глаза закроешь – темно станет.
– Нет, нет, нет…
Да разве он слушал? В конце концов, за опоздания на работу перестали сажать в тюрьмы.
– Дядька Платон устроил меня чернорабочим на стройке, – после паузы и бокала вина сказал Линдер. – Я ж ничего не умел, кроме как работать физически. Желание включиться в жизнь сразу, без оглядки, подвело меня. Я только потом понял, как прав был дядька Платон, говоря: осмотрись, найди дело по душе. Видите ли, еще в сороковом году вышел закон, прикреплявший трудящихся к предприятиям, а отменен он был только в пятьдесят шестом. Я не имел права найти другое место работы и уволиться с прежней.
– Неужели? – вырвалось у Вячеслава. – Это же крепостное право.
– Да, друг мой. Но тогда я об этом не задумывался. На стройке позже стал каменщиком, пошел в вечернюю школу, надо было получить среднее образование, учиться хотелось страстно.
– А Вера? – спросил Вячеслав.
Ему действительно стало интересно, как и чем жили люди в середине прошлого века и в другой эпохе, чем занимались, как любили. Сейчас-то просто: беби, не заняться ли нам сексом? Беби: почему бы нет. А что было тогда у них? Ведь что-то было сильное, раз этот старик до сих пор помнит.
– Веру я забрал, – ответил он, переведя глаза на огонь в камине, – мы сняли комнату в коммуналке, расписались. Мне пришлось попотеть, приучая ее к постели. Сами понимаете, почти до двадцати семи лет она берегла себя для меня, стеснялась и своего тела, и моего. Чудная черта – целомудрие, воспитывает в мужчине мужчину, рождает в нем, на мой взгляд, чувство ответственности. Ммм… – покачал он головой, рассмеявшись. – Что за время было… Каждый день праздник, несмотря ни на что. Ей-богу. Вера, как искра, всегда горела, жила играючи…
– Она красивая была?
– По современным меркам, может, и не столь уж красива. Но когда я смотрел в ее серо-голубые глаза, на ее губы в улыбке, на ямку между ключицами… взмывал ввысь. И каждый раз начиналось с моего наступления и ее «нет». Но любовью занимались при каждом удобном случае. Вера жарит картошку на кухне, а я по комнате бегаю, как истинный зверь. Вы только представьте: война да лагеря, с женщинами редко удавалось встретиться, да и выглядело там это по-скотски. Ну, вот: она на кухне, я иду туда, силком заталкиваю ее в комнату и… приходилось есть горелую картошку. Воскресные дни вообще в постели проводили, а однажды гуляли на свадьбе в деревне, так между грядок кустов картофеля…
Вячеслав расхохотался в голос, не заботясь о пристойном поведении:
– Такое со всяким случается.
– Само собой, да не всякому везет пережить упоение любовью. Несмотря на длительное сексуальное голодание, других женщин я не замечал. Казалось, так будет вечно, но жизнь расставляет коварные ловушки. Встретилась мне еще одна женщина, сыгравшая немаловажную роль… Нет, о ней не сейчас.
– А почему вы бежали из страны?
Вячеслав не задал еще один вопрос, вертевшийся на языке: и почему вы бежали без Веры? Ведь странно: при такой любви Линдер все же оставил жену.
– Налейте-ка вина, если вам нетрудно. И угостите сигаретой, не хочу звать прислугу, уже очень поздно.
– Прошу, – протянул пачку Вячеслав.
Линдер взял сигарету, прикурил от огня зажигалки, любезно поднесенной Вячеславом. А тот делал все новые открытия в этом человеке, который на старика совсем не походил. Его точные движения неторопливы, изящны, одним словом – порода. А то, как он наслаждался каждой минутой жизни и переживал воспоминания, заставило Вячеслава позавидовать ему: что он будет вспоминать в этом возрасте?
– Обязательно угощу вас сигарами, – сказал Линдер, очевидно, сигарета ему не понравилась (и неудивительно, Вячеславу доступны лишь дешевенькие), но никак этого не обозначил. – Сам не курю, а держу. Привычки и слабости делают человека уязвимым, на них запросто играют негодяи. Слабости и самому мешают жить, потому что подчиняют и развращают. Вы спросили, почему я бежал… В пятьдесят пятом начался триллер, да-да, настоящий триллер. Вам, как бывшему детективу, это будет любопытно, но я, наверное, утомил вас…
– Нет-нет, мне очень интересно…