Это застряло в памяти - читать онлайн

I

Прежде чем спуститься в метро, Лёля завернула в уголок между парапетом подземного перехода и оградой церкви Всех Святых на Кулишках. Там стояла урна, и курильщики давно облюбовали это место для краткого перекура по дороге в подземку или из подземки к троллейбусной остановке. Обычно к вечеру урна была полна, вокруг валялись затоптанные окурки. Люди забегали и исчезали, не замечая друг друга, спеша на работу и с работы и по делам.

Был тёплый сентябрьский вечер. Приближался час пик. Лёля не любила попадать в толчею, но уступила соблазну и решила выкурить сигаретку. В уголке стояла рослая, яркой внешности женщина, загорелая (видно, с курорта), дорого одетая, что было редкостью в этой деловой суетливой части города. Не иностранка, иностранки так нарядно, явно напоказ, в Москве не одевались. На даме всё было заграничное. Фирма, одним словом. Лёля исподтишка придирчивым женским глазом оценила чёрное кожаное пальто, лаковые высокие сапоги на каблучке, большую лаковую сумку – тоже чёрного цвета. Шёлковая косынка, зелёная с лиловыми ирисами. Под косынкой высокая причёска. Из кармана свисали серые перчатки. Курила дама что-то импортное, пахло приятно. Макияж был спокойный, помада розовато-сиреневого тона, что должно было подходить к её облику: дама была брюнеткой. На ней были тёмные очки, которые она тут же сняла. И устремила свой взгляд на Лёлю прямо и беззастенчиво.

– Вы Лёля? – спросила она низким, с хрипотцой, голосом. – Я угадала?

«Из торга или начальница, привыкла покрикивать на подчинённых, вот и сорвала связки», – подумала Лёля.

– А я вас признала по чёлке и пучку сзади. Иногда вы хвостик отпускали. А я Зинаида, Зинуля, дочка Степаниды Егоровны, тёти Пани, или Паньки, как её называли в доме вашего бывшего мужа. Вы ведь от него ушли зимой шестьдесят второго, правильно? Почти двадцать лет назад, двадцать лет! В том году чуть не началась атомная война, у нас в бараке болтали. Вы меня не узнали, вижу, я тогда пацанкой была. Знаете, ваш муж быстро женился потом, ушёл к женщине с положением, старше него. Вернее, уехал на новенькой «Волге», во как! Богатый жених. К старухам редко приезжал, продукты возил. Мадам, вашу бывшую свекруху, больше не катал по выходным. Отвратная баба была. Вы тут живёте?

– Работаю в библиотеке. Живу в старой квартире родителей, в одной остановке на метро отсюда.

– Надо же, столько учились – и работаете в библиотеке. Получаете мало? Конечно, негусто. А я, знаете, ещё в детстве решила, что вырвусь из нищеты, из проклятого барака на Метростроевской. Я тот барак ненавидела. Вы ведь бывали у нас, помните. Жуть! Весной и в ливни в коридоре под половицами чавкала вода, воняло плесенью, прогорклым жиром и кошками. А без кошек как? Мыши и крысы загрызли бы. Тараканов, блох, клопов выводили, а что толку – опять наползали. Зимой на стенах иней проступал. Туалет в два очка на заднем дворе, рядом с помойками. Вокруг к ночи собирались все крысы с соседних домов. Дверь на задний двор была в конце барака, из общей кухни. Её на ночь запирали, там был чёрный ход, а «парадный», на чистый двор, с другого конца коридора. Кухней не пользовались, готовили в комнатах. В кухне на лавках корыта, тазы, баки для кипячения белья. Стирали бельё, мылись, мыли детей. Был стол, на котором гладили, на нём стояли примуса и керосинки, чтобы разогревать воду. Под потолком верёвки бельё сушить. Спасибо, подвели отопление и холодную воду, был кран, и жильцы набирали воду вёдрами и тащили к себе в комнаты…

Она гневно раздула ноздри и огляделась по сторонам, словно искала виноватого в том, что люди так убого, не по-человечески жили, и продолжала:

– А комнаты! Срам! Ни в сказке сказать, ни пером описать! Назывались «квартиры», даже в почтовом адресе так значились, и на двери: «кв. 1, кв. 2…» Восемнадцать «квартир», по девять на каждой стороне коридора. Мы жили в «квартире» номер семь, рядом Дуся, мамкина подруга. Незамужняя, перестарок, тоже из первых метростроевок. Хорошая баба. Помните её? Барак был для семейных, но она жила одна. Въехала с женихом, а он переметнулся к другой. Проходчик, как мамкин муж. Жильцы – первые строители метрополитена. Народу в бараке было битком! Семьи росли, жильцы поселяли у себя немощных своих стариков из деревни, бабы рожали детей, дети вырастали, появлялись внуки. В этакой конуре, бывало, набивалось по семь-восемь человек! Все «квартиры» одинаковые. Как войдёшь – на одной стороне от двери на гвоздях одежду вешали, на другой – вроде кухни. На столе ведро с водой для готовки, примуса, керогазы, электрические плитки. Под столом ящики с кастрюлями, сковородками. На полках сверху тарелки, плошки, чашки, ложки, поварёшки – столовая посуда. И раковина под рукомойником, под ней ведро, рядом ещё ведро с крышкой, помойное. И ещё ведро, тоже с крышкой, его парашей называли. Кошмар подумать, как говорит мой богатенький дружок. Ночью на задний двор даже мужики не ходили, крыс боялись. За ситцевой занавеской – «жилая комната». Старались навести уют. На окнах занавески, цветочки. Комната длинная, как пенал. Помещались в ней две кровати, между ними стол небольшой, на котором готовили, ели, пили, делали уроки; у стола стул, чаще табуретка, её под стол задвигали. Все вещи под столом, под кроватями в ящиках или на полках. Как там люди умещалися? На полу спали, сколачивали двух- и трёхярусные нары, как в тюрьме. Места уходивших в ночную смену, освобождалися, их занимали родственники, а те, вернувшись с работы, отсыпались днём. Жуть! Я это жильё терпеть не могла, стыдилась. У меня и подруг не было. Из школы иду с девчонками, захожу в подъезд вашего шикарного серого дома, представляете? Чтоб не знали, где я живу. Смотрю с лестничной площадки из окна второго этажа: ушли или нет. И опрометью домой, в барак. Верите ли, Лёля, девчонка сопливая была, а уже тогда думала: люди подземные дворцы строят, а сами живут, как дикари, в грязных, тесных хижинах. Да тогда таких бараков по Москве, по всей стране тыщи были. Я книжки читала, развитая была. Бесилась, ревела по ночам. Мамку будила, ведь мы спали в одной кровати.

Щель, а не комната. На узком топчане Колька спал, гадёныш. Тогда всё из-за него случилося, подлеца. Мамка не заболела бы… Через него, сукиного сына…

Зинаиду нахлынувшие воспоминания разволновали, она передохнула, затоптала недокуренную сигарету, закурила новую. Протянула пачку Лёле, но Лёля отказалась, сказала, что привыкла к «Яве». Зинаида жадно затянулась, выпустила дым через ноздри, кашлянула, покрутила головой и опять заговорила:

– Мамка долбила: учись, мол, девка, а то вот будешь, как я, чужую грязь возить, горшки за барынями выносить. И я училась, окончила пищевой техникум, потом институт. Подрабатывала лифтёршей, чужих малышей в колясках катала, но с учебником не расставалась. Кругом отличницей была. Глаза сломала, но выучилась Я в линзах, видите? Импортные. Сейчас руковожу огромным пищеблоком на важном предприятии. Большущий комбинат. Член партии, а как же? На такой-то должности. А начала с холодного цеха. У меня в коллективе почти триста человек, кухня, четыре цеха, холодильники, кладовые, прачечная, гараж, столовая два этажа с буфетами в корпусах, повара, официантки, посудомойки, слесаря, кладовщики, шофёры, уборщицы… Бухгалтерия своя, бухгалтерша своя… Вы меня понимаете, Лёля?

Она перевела дух, снова зорко огляделась по сторонам – видно, у неё была такая привычка.

– Живём в сплошном дефиците, в магазинах на полках ни хрена, шаром покати, а для меня никакого дефицита нет. Связи, связи! Любой продукт, любой ширпотреб, дублёнки, мебельные гарнитуры. Любая путёвка в санаторий, в дом отдыха! Мне звонят народные артисты: «Зинуля, душенька, икорки бы, рыбки красненькой, балычка, буженинки, того-сего к юбилею, а вам два билетика в третьем ряду в самую серёдку на премьеру обеспечены…» Чем плохо? Мамка бы порадовалась. Я ей тогда ещё сказала: иду в пищевую промышленность, чтоб мы больше не голодали и не питались объедками с барского стола…

Неожиданно она сменила тему:

– Вы замужем? У вас есть семья?

– Есть, – сказала Лёля.

Зинуля вновь завертела головой, как будто боялась, что её подслушивают, и начала говорить быстро, захлёбываясь словами:

– А я одна живу, и никого мне не надо. Нас, как это случилося, вскоре стали переселять в новые квартиры. Ой, что было! Все переругалися. Только мамке не завидовали. Она ведь полным инвалидом стала после того, как Колька… В общем, через год я получила отдельную однокомнатную квартиру в Новых Черёмушках. Благодать, на втором этаже, с лоджией. Вся мебель импортная. Вечерком сяду в кресло на лоджии, налью себе итальянского ликёрчика, намажу булку маслом, сверху чёрной икрой, потом пирожное с нашей пекарни, ну прямо Гагры! Недавно там отдыхала, разные процедуры приняла – нервы, знаете ли. Поплавала, натанцевалась… Купальники мне достали офигенные, Франция. Бабы на пляже иззавидовались. Кавалера солидного, начальника треста, оттуда привезла. Москвич, семейный, с машиной. Еврей! Башка – три министерства! У буржуев миллиардером был бы! Мне что от него надо? Мужчина видный, умеет себя подать. Замуж мне ни к чему. Пусть жена его обстирывает, обихаживает! А я подарки незнамо как люблю! Обожаю! В ресторан шикарный приглашает, и потом – мне нужна компания в театры, на концерты! Одет прилично, обхождение приятное. Не жмот. Чего не приласкать такого, не приголубить? Да с ним любая… – Она широко улыбнулась, сверкнув золотой коронкой сбоку, и спокойно возобновила тираду: – В его дела я не мешаюся. Может, что и незаконно, а я так сужу: твердили, в газетах писали, дескать, власть у нас народная, всё для народа. А как живёт народ? Так что, если можешь что взять с этой власти – бери, не зевай! Они, начальнички, тоже не теряются. Мамка мне: мы неграмотные, от нас проку никакого… А кто города строил, огромные заводы по всей стране, спутники запускал, кто страну кормил, кто войну выиграл? И что получили? На восьмисотлетие Москвы медальки красивые навешали, а что с них толку? А эти, Лёль, поглядите на них – вон какие гладкие на Мавзолее стоят! И всё про достижения. Про успехи. А если есть недостатки пока, они временные. Война, дескать, во всём виновата. Почти сорок лет прошло, и что? В магазинах взять нечего. Люди давятся за готовыми «мясными» котлетами из заплесневелого прокисшего хлеба. Тьфу, отрава! Поросята есть не стали бы!

Зинаида крепко выругалась. Помолчав, пыхнула сигареткой и скороговоркой продолжала:

– А я кто такая? Чего вылезла, больше всех надо? Я, Панькин выблядок, от неизвестного дядьки… Она ведь избавиться от меня пыталась. Не делайте такие глаза, Лёля, все это знали, и вы тоже! Мне тогда правду открыла одна из барака. А мне, девчонке, откуда было знать? Смотрела на себя в зеркало – дурнушка, чернявая, глаза черные, раскосые, не как у мамки или Кольки. Зубы плохие, а у него – жемчуг и личико белое. А у меня кожа смуглая, желтоватая. Мамка говорила: ты в бабку. Мне завидно было, что он красивый, а я не такая, как он. И не как мамка, ведь она белобрысая была, глаза синие. Фотографии старые, тёмные, не поймёшь, какой из себя Колькин папка был. Он то под землёй в каске, то в шляпе на майской демонстрации с мамкой и маленьким Колькой. Ну а уж когда соседка мне правду открыла, до меня дошло… Мы, дети, росли «учёные», всё понимали про взрослых, ведь жили в тесноте, вся подноготная на виду. При детях орали, дрались, скандалили, совокуплялись, матерились, пили, сплетничали! Сколько из барака воришек вышло, карманников! Участковый чуть не каждый день ходил. Вот потому я решила всем доказать, что я кое-чего стою! Только доказывать уже некому. Когда вы, Лёля, у мужа жили, молодёжь из барака всё больше подавалась на целину, на стройки, на север за длинным рублём, а старики доживали. Терпели. И на демонстрации ходили, и песни пели. «Страна моя, Москва моя, ты самая любимая!..» Да, пили. Поговорка такая была: утром выпил – и весь день свободен. Шутки шутками, а вкалывали будь здоров как! Всю жизнь под землёй работали, молодые годы, здоровье под землёй оставляли. Полбарака инвалиды. Считай, что в новых квартирах им всего ничего довелось пожить, спасибо Хрущу, тоже козёл был, наделал делов, наворотил, «кукурузник»…

У Зинаиды горели щёки, она тяжело дышала. И вдруг шагнула к Лёле, больно вцепилась ей в руку и жарко зашептала ей в лицо, обдав ароматом хорошего табака и мятной губной помады:

– Лёля, только вам признаюсь. Я езжу в эту церквушку на площадь Ногина тайно. Узнает кто меня тут – из партии вылечу. Церковка на отшибе, наши в этом районе не бывают. Небольшая, старенькая, народу никого. Записки на помин души подаю, за рабов Божиих Степаниду и Николая, подлеца, – уж так надо, одна старуха из дома сказала. Потому что стали они мне сниться, то она, то он. И правда, теперь реже. А чтобы никто с комбината или из знакомых меня не признал, косынку пониже натягиваю и очки тёмные надеваю. И чёрное старое пальто. На работу хожу в кожаном бирюзовом, австрийском. Шик! Последний писк моды!

Зинуля отпустила Лёлину руку, выбросила недокуренную сигарету, закурила новую. Продолжила уже другим, слезливым голосом, срывающимся от злости. Лицо её исказилось, стал кривиться рот, выявив нервный тик.

– Всё-таки она мне отомстила, моя любимая мамка, за мою ненависть к Кольке. Года не прожила, а поживи подольше, мы получили бы двухкомнатную квартиру. Она же инвалид первой группы была. Пришлось мне документы переделывать, писать заявление на однокомнатную. Зла не держу, вот езжу поминать, пишу записки, свечки покупаю самые дорогие. Рискую партийной репутацией.

Она несколько раз жадно затянулась, овладела собой и снова заговорила:

– Дом ваш бывший теперь не серый, а бежевый, грязный и совсем не смотрится. Недавно вёз меня мой ухажёр по Метростроевской из «Арагви», я прям дом ваш не узнала. И барака уже нет, я поглядела. Да и раньше двора и барака с улицы не было видно. Прятался за вашим домом. Похоже, его давно снесли, или сам разрушился. Руина, как в нём люди жили, издевательство. Зла не хватает. Ну всё, побежала я, – заторопилась она. – Надо на работу вернуться. Подвезут товар, должна проследить, что куда, кому чего из начальства, кому чего нужным людишкам. И себя не обидеть. Вы меня поняли, Лёля. Если что надо достать – обращайтесь, звоните, не стесняйтесь. Через пару дней болгарские дублёнки будут, женские. Сейчас мужские идут. Не надо? Ладно, как-нибудь вместе на кладбище побываем, там у меня красота. Бабка местная ухаживает за могилкой. Опять же, хорошо оплачиваю. Прокатимся на моём приятеле, обязательно! К Паньке, как в бараке и у вас в той семейке её называли! Куклы надутые! Прынцессы гороховые! Обе чеканутые. Бывшие ваши родственницы. Никогда не здоровались. И ваш муженёк нос задирал, урод долговязый. Только дед на человека был похож, кланялся, шляпу приподнимал. Баб любил, ох любил, засматривался… Да, а бабка та, за которой Панька ходила, как Панька слегла, так вскорости и померла… Вот вам и Панька! Никому старуха не была нужна! Одна Панька, старая домработница, её жалела… Хоть бы Паньку кто пожалел! Уроды! – Зинуля всхлипнула, горестно вздохнула. Не притворно. – Заболталася я с вами! Всё, пока! Убегаю!

Она сделала несколько шагов к выходу из закутка, но вдруг вернулась – опять что-то вспомнила:

– Та коробка с машинками, которую, вы знаете, так берегли Дорофеич с Колькой, теперь у меня. Предлагали большие деньги, как за редкую коллекцию. Отказалась продать. Думаю, отдам в детский сад. Он прям напротив моего дома. Правильно сделаю, как вы, Лёля, считаете?

Лёля кивнула и, пока Зинуля не повернула к метро, успела её спросить:

– Зина, а что стало с Дорофеичем, и с Матвеевной, и с Дусей?

– Дорофеич в тот день, когда пришла весть, что Колька погиб, запил. Три дня пил, а потом исчез. С костылями, с гармонью, с документами, с толстой книгой, которую всё время читал. Взял на работе расчёт, оставил моей мамке половину получки – и с концами. Через день Матвевна написала заявление в милицию. Думала, что он свалил к какой-то Марье Ивановне, к которой всё грозился уйти, когда они скандалили. Его быстро нашли, но не у Марьи Ивановны, а на станции Челюскинская, в посёлке, у Жанны, фельдшерицы местной, – во где! Она медсестрой на фронте была, его боевая подруга. Они ещё до войны сошлися, и после войны она его всё ждала. Вот какие истории, Лёля, бывают! Никакой Марьи Ивановны вовсе не было. Устроился он там в Челюскинской вахтёром. К Матвевне больше не вернулся. Развелись они, хотя она была против, скандалила в суде. Да её видно было, их развели. Поговаривали, что она запила, стала открыто водить мужиков и будто даже проворовалась, но выплатила. Не выгнали, пожалели, как брошенную бабу, но из буфета перевели. Тут как раз нас стали расселять, и я долго о ней ничего не слыхала. Встретила как-то наших, рассказали, что она сошлась с мужиком, он заставил её поменять однушку в Москве на хату в Подмосковье. К нему в хату приехала его семья, её выгнали, и Матвевна забомжевала. Последний раз видели её в электричке, ходила по вагонам, песни пела, а за ней молодой парень, хахалёк ейный, деньги с людей собирал, видно, тоже алкаш. Выглядела она жутко, худая, с фингалом под глазом. Наверно, уж и в живых её нет. И знаете? Никто её не пожалел. С Дусей мы перезваниваемся, она ездит к мамке на могилку, сажает цветочки… А от Кольки, негодяя, даже и могилки не осталося!.. Ой, я уже опаздываю, побежала! Ну давайте! Поцелуйчики! Приветики!

Она поправила косынку, надела очки, вытащила из кармана перчатки, помахала ими Лёле и побежала к подземному переходу. Там затерялась в толпе. Мелькнула её шёлковая косынка.

Лёля, ошарашенная этой встречей, не сразу сообразила, что номера телефона Зинули у неё нет и что всё это был выпендрёж, выброс застарелого болезненного комплекса, излияния детской обиды на жизнь в пролетарском бараке. И не только – душевная травма, нанесённая девочке глупой, вредной бабой, соседкой по бараку. Кто дёрнул эту дуру за язык протрепаться десятилетней девочке, что Панька её нагуляла и что Коленька от мужа-героя, погибшего на фронте, а она, Зинуля, от залётного фронтовика, добиравшегося из подмосковного госпиталя домой, за Урал, мужика, даже имени которого Панька не знала, не успела спросить… И что зачата она была чуть ли не в последнем ряду кинотеатра, в темноте, или неподалёку, в кустах. Был последний сеанс. Болтали, что Панька с подругой Дусей сидели в последнем ряду кинотеатра вместе, но он прилип к Паньке. Подруги поскандалили, и Дуся ушла без Паньки. Протрепалась девчонке, судя по всему, Матвевна, жена Дорофеича, инвалида войны на деревянной ноге, тоже из первых метростроевцев. Матвевна слыла сплетницей, спекулянткой, нечистой на руку. Бралась продавать краденое, вела знакомства с ворами из соседних трущоб. Как что в бараке пропадёт – кивали на Матвевну. Дорофеич её иногда поколачивал костылём и грозился уйти к Марье Ивановне, которую никто не знал. Но Матвевне многое прощалось. У неё был замечательный голос и хороший слух, она знала много песен и по праздникам на сборищах пела, если до этого не напивалась. «Наша Зыкина», говорили в бараке. Пела она под гармонь Дорофеича, известного на всю округу гармониста. Вспоминались Лёле и другие лица, и Коленька, конечно. Красивый паренёк «как с плаката», высокий голубоглазый блондин, за которым бегали местные девчонки и дарили томными улыбками взрослые дамы из серого дома. Он не задавался, даже не сознавал своей привлекательности в глазах женщин. После армии работал шофёром у генерала и готовился поступать в технический вуз. К тому же он был любящим сыном, утешением для своей матери, Степаниды Егоровны, Егоровны, тёти Пани, Паньки. Её по-разному называли.

Лёля никогда не звала её Панькой, а только тётей Паней. Тётя Паня, Панька, была приходящей домработницей в семье Лёлиного первого мужа. В пятнадцать лет она сбежала от голода из деревни и пришла пешком через всю Москву на стройку Московского метрополитена. Прибавила себе годков, её взяли. Там и встретила Фёдора, красавца, богатыря, будущего мужа, одного из первопроходцев на стройке. Полюбили друг друга, поженились, в начале сорокового родился сын Коленька. Фёдор погиб на фронте в сорок третьем. Все говорили, что Коленька – вылитый отец. Коленька отца своего не знал. Отца ему после войны заменил Савватий Дорофеевич, которого для простоты общения все звали Дорофеичем. Однако звучало уважительно.

Для Дорофеича это был второй брак. Первую жену с ребёнком он потерял, когда вернулся с Гражданской. Они умерли от тифа, переболел и он, но выжил. Он был потомственным шахтёром и мотористом. Потеряв семью, решил полностью изменить жизнь. Из шахтёрского городка на юге России в середине тридцатых приехал в Москву. Ему уже было под сорок. Его взяли на работу на стройку в метро и выделили «квартиру» в общежитии на Метростроевской. Туда он и привёл красивую Зою Матвеевну, буфетчицу, работавшую в той же системе. Но детей у них не было. Дорофеич считал, что дело в осложнении после тифа. Матвевну же мучили другие мысли – у неё была богатая женская биография до замужества, которую она не собиралась доводить до сведения мужа. Несбывшаяся мечта о материнстве камнем лежала на сердце, и утоляла она тоску выпивкой. Когда Дорофеич ушёл на фронт, она бросила пить и ждала его как честная жена. И дождалась – на одной ноге с костылями, зато живого! А его после войны долго не было, думали, что погиб. Ему нашлась работа под землёй, он заведовал складом рабочего инвентаря.

Подросший Коленька стал для Дорофеича исполнившейся мечтой о сыне, недаром он называл его крестником. Кто знает, возможно, он и вправду его крестил тайно (тогда это, мало сказать, не приветствовалось, хотя Дорофеич никогда в партию не вступал, даже на фронте). В бараке болтали, что крёстной матерью была Дуся, закадычная подруга Паньки, соседка её через стенку. Дорофеич обучал Колю с раннего детства всему, что знал сам: мелкому ремонту по дому, научил плотничать, малярничать, чинить электропроводку, менять водопроводные краны и главное – любить машины, разбираться в моторах и тонкостях автомеханики. Ещё с довоенных времён у Дорофеича было увлечение – он собирал маленькие машинки, детские игрушки, раскрашенные деревянные и металлические грузовички и легковушки разных иностранных и отечественных марок; были у него две пожарные машинки с лестницей и пожарными, сидящими в два ряда, и две санитарные машинки, одна даже карета скорой помощи дореволюционного образца. И ещё была цистерна с водой на колёсах, тоже старого образца. Всего около двадцати игрушек. Когда Дорофеич уходил на фронт, он строго приказал Матвевне сберечь его коробку с драгоценными игрушками, и она наказ мужа исполнила. За это он ей прощал некоторые слабости, даже не обращал внимания на мимолётные связи с военными, о которых ему доносили, и махнул рукой на привычку к пьянству, которую она возобновила после его возвращения с фронта. По выходным Дорофеич вынимал из-под кровати заветную коробку с машинками, и они с Коленькой часами играли, сидя на кровати у Паньки, но чаще у Дуси или у самого Дорофеича, когда Матвевны не было дома. У Паньки подрастала Зинуля, капризуля и плакса, но игра с машинками была наслаждением для обоих, и мешать им нельзя было никак. Они с Коленькой долго ещё играли с машинками, а потом, когда тот вернулся домой после армии, Дорофеич всю коробку Коленьке подарил.

Коленька вырос страстным любителем автомобилей. Из армии вернулся шофёром первого класса. В гараже Генштаба, что находился в бывших Провиантских складах на углу Метростроевской и Садового кольца, где работал водителем, он был нарасхват и как автомеханик. Всегда охотно помогал в сложных ремонтах и ни копейки не брал. Его любили и ценили. Он всегда был опрятно, даже щеголевато одет. И было у него ещё одно редкое достоинство – он не пил. Не пил, потому что так воспитал его Дорофеич. В бараке пили почти все.

От отца Коленька унаследовал не только интересную внешность и крепкое здоровье, но и трудолюбие, добродушие, хороший музыкальный слух и приятный тембр голоса. В дни всенародных праздников, под выходной и по воскресеньям летом весь барак вечерами высыпал во двор, где ещё до войны местные плотники сколотили большой, крепкий стол и поставили вокруг него лавки. Здесь играли в карты, стучали в домино, но всегда ждали, когда с гитарой выйдет Коленька, а чуть позже Дорофеич на одном костыле и с гармонью. Коленька начинал первый. Он пел дворовые песни, какие пели ребята и девушки тогда во дворах. Слова были загадочные – про дальние страны и опасные путешествия, с налётом экзотики и романтики: «Ночью труден путь, на востоке воздух серый, но скоро солнце встанет из-за скал, осторожно, друг, тяжелы и метки стрелы в таинственной стране Мадагаскар…» Потом переходил на лирику: «Я свою слезу украдкой смахну, и ты не заметишь грусть…» Апофеозом «концерта» для молодёжи была «Девушка из Нагасаки». Девчонки подпевали, к концу песни Коленька буквально рвал струны, а девчонки визжали от восторга. К этому времени из барака прибывало пополнение – мужички со своими хозяйками. Мест на лавочках не хватало, ребята уступали места возрастной публике и рассаживались на деревянных ящиках вокруг. Дорофеич затаптывал папироску и принимался «разогревать» гармонь.

Его репертуар отличался от Колиных песен, был богаче и разнообразней. В этих песнях воплотилась вся жизнь Дорофеича, они были его личной историей – слово в слово или отчасти. «Катюша», «Степь да степь кругом, путь далёк лежит…», «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперёд…», «Шёл отряд по бережку, шёл издалека…», «Я уходил тогда в поход, в далёкие края…», «Эх, дороги, пыль да туман…», «Хазбулат удалой…», «Враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью…» – гармонь Дорофеича то чеканила строевой шаг, то разливалась, рыдала, вздыхала.

– Дорофеич, давай весёлую! Чего всё грустное поёшь! – просил кто-нибудь из молодёжи.

И Дорофеич запевал:

слова были плохо слышны, их заглушал хохот. Молодёжь начинала хохотать, а песня была длинная:

– Музыка моя, слова народные, – посмеивался Дорофеич.

Музыка, правда, не улавливалась, это был речитатив с коротким энергичным аккордом в конце каждой фразы. Дорофеич всегда чувствовал, когда пришла пора развеселить компанию, и это у него получалось.

Дорофеич попоёт, попоёт и покурит. И концерт продолжается. Часто в финале затевали танцы. Тогда он наигрывал кадриль, барыню, польку, старые вальсы и танго. От топота ног пыль поднималась на пустыре столбом. Лёля с балкона третьего этажа, сидя на ящике с песком из хозяйства мужа, наблюдала весь концерт до конца, до темноты. Вот это жизнь, с восторгом думала она, и прямо под носом, на задворках серого, респектабельного, мрачного дома, в котором она теперь жила…

Молодёжь к тому времени расходилась, хозяйки вслед за ними, мужчины задерживались. Над столом зажигали лампочку, висевшую на проводе, протянутом от барака к старому тополю в середине двора. Мужчины оставались играть в карты. Уходя, на ночь лампочку вывинчивали и брали с собой. Лёле запомнились немногие. Только заприметила тогда, при дневном свете, что было несколько красивых женщин с усталыми лицами, и как песни меняли их, смягчали их черты, убирали суровость, как они молодели, хорошели. Мужчины были обычные работяги, среди них немало выпивох с опухшими, землистого цвета физиономиями, но простодушными, не суровыми. На женщин смотреть было интереснее. Они умели радоваться короткой передышке от тяжких трудов и плясали весело и задорно, от души. Обычно после субботнего концерта воскресные сборища обходились без песен. Мужчины, плотно с утра позавтракав с поллитровкой, до вечера спали. Женщины занимались уборкой и стиркой, бегали в магазин, готовили еду на неделю. Под вечер выходили мужчины и стучали костяшками или резались в карты. Иногда во время игры случались ссоры, чуть ли не доходило до драк, но драчунов всем миром успокаивали, мужчины расходились по домам. К понедельнику всем надо было выспаться. Рабочий день обитателей барака начинался, когда жильцы серого дома, в котором жила семья Лёлиного мужа, ещё спали.

Дорофеич для Лёли был, пожалуй, самой загадочной фигурой. Она много слышала о жителях барака от тёти Пани, но Дорофеич был единственным в своём роде. Лёля считала его философом. Он любил сидеть один под тополем во дворе, покуривать и о чём-то думать. Или читал толстую старинную книгу в кожаном переплёте с пожелтевшими страницами и с пометками на полях. Тётя Паня однажды сказала Лёле потихоньку, что это Библия, Ветхий и Новый Завет. Он читал её, открывая в разных местах, видимо, искал ответ на вопросы, которые мучили его именно в тот момент. Лоб его прорезала глубокая морщина, рот был плотно сжат. Мужички приставали к нему с вопросами, пытаясь выведать, о чём он так сосредоточенно и подолгу размышляет. Он только бурчал в ответ.

– Дорофеич, ты в Бога веришь?

– А ты нет? Ну и дурак!

– Дорофеич, а чего ты на выборы не ходишь?

– Кого выбирать? Я тех людей не знаю. Агитаторам надо, пусть ко мне сами придут, растолкуют.

– Дорофеич, а чего ты на демонстрации не ходишь?

– На костылях, что ли? И на своих двоих не ходил бы.

– Дорофеич, а чего ты газеты не выписываешь?

– Зачем чужими словами голову забивать? Я своим умом живу.

– Скучный ты сегодня, Дорофеич. Выпить не хочешь? Полегчает.

– Будет желание – выпью. Чего зря продукт переводить.

И ещё Лёля знала, что Дорофеич кормит бездомных собак. Не брезгуя, собирает объедки по «квартирам» и носит в плошках на задворки, где помойка. Там же он смастерил будки. В барак пускать собак было категорически запрещено.

Лёля стояла и вспоминала. Встреча с Зинулей неожиданно вызвала из памяти прошлое, давно пережитое. Вернулись старые укоры совести. Ведь после побега из семьи мужа она постаралась всё забыть. И тётю Паню, и Коленьку, и Зинулю, и Дорофеича, и всех-всех… Она чему-то улыбалась, но глаза у неё были на мокром месте. Лёля вытерла от слёз щёки, выждала ещё немного и медленно направилась к подземке. Ей очень не хотелось столкнуться с Зинулей ещё раз.

II

Как получилось, что Лёлю занесло на Метростроевскую, в замужество, о котором потом не хотелось вспоминать? Произошло это очень постепенно, можно сказать, как-то незаметно.

Она поступила в Институт иностранных языков на педагогический факультет. На дневное отделение не прошла, попала на вечернее. Справку о том, что она работает курьером в редакции толстого журнала, ей обеспечил отец. Она изредка приносила ему из редакции материалы и потом относила их обратно с его редактурой и записками. Времени было много, но надо было успевать и в кино, и на выставки, и на молодёжные вечера в клубах и в других институтах. Студенческая жизнь захватила её. Друзья и подруги детства разбрелись кто куда и редко встречались. Зато в группе у Лёли появились две новые подружки и общий приятель Яшка. В него никто из них не был влюблён, он был их «подружкой», ни к кому не проявлял особого внимания. Худенький мальчик невысокого роста, стригся, как школьник, почти наголо, оставляя впереди косой чубчик, падавший на лоб. Был похож на юного пионера.

Яшка не прошёл по баллам на переводческий факультет, и его по блату временно пристроили на вечернее отделение педагогического. С перспективой: если он сдаст все зачёты и экзамены на отлично, его переведут на переводческий. В армию идти было рано, ему и семнадцати не исполнилось. С медалью школу закончить не получилось, гуманитария подвела математика. Он хорошо учился, лучше всех в группе, вообще был способный. А девчонки – средних способностей, зато весёленькие. Яшке с ними было легко. Они вместе готовились к зачётам и экзаменам, ходили в кино, на выставки, студенческие вечера, зимой встречались на катке. И так сдружились, что и по воскресеньям не расставались, собирались у кого-нибудь дома, играли в карты, в дурака, и в лото. Но чаще собирались у Яшки. Он жил в центре, в трёхкомнатной квартире. В доме, где проживали высокие военные чины с семьями. Отец Яшки, тоже военный, полковник, погиб после войны во время ликвидации диверсии, а где и когда – Яшка не рассказывал, и девочки, понятно, не спрашивали. Яшкина мама была миловидная, тихая женщина. Его младшая сестра ещё училась в школе.

Поначалу встречи у мальчика из группы беспокоили Лёлину маму. Они сходились у него дома поздно вечером, около девяти, и проводили там ночь. Это было обычно под воскресенье. Лёля объясняла, что они готовятся к очередному зачёту или к экзаменам, что ночью им никто не мешает и мама Яшки ничего не имеет против. Что-то в этом роде и Лёлины подружки плели своим родителям. Лёлина мама знала всех друзей дочери, Яшка опасений не вызывал, но её тревожил вопрос: почему ночью, а не в воскресенье днём?

Как-то она в отсутствие Лёли вытащила из её тетрадки бумажку с номером Яшкиного телефона и позвонила его маме. Та приветливо, спокойным голосом объяснила, что дети всю ночь занимаются, что она заваривает им чай в двух термосах, ставит бублики и конфетки, делает бутерброды. Словом, уверила её, что всё прилично, она за этим следит и что совершенно не стоит беспокоиться.

Знала Яшкина мама или нет, но у «детей» была своя жгучая тайна. Да и откуда ей было знать, ведь она с дочкой спала в дальней комнате, бывшей супружеской спальне. За стеной находилась столовая, где они раскладывали на обеденном столе учебники и тетради, и рассаживались якобы заниматься, и где уже красовались термосы с горячим чаем и всякие угощения. Из столовой стеклянная дверь вела в Яшкину комнату, бывший кабинет отца. В этой комнате стоял большой книжный шкаф, у окна тоже большой письменный стол, а у стены напротив окна два креслица и солидный кожаный диван, на котором спал Яшка. Но главное, для них заветное – на столе возвышался очень большой немецкий радиоприёмник «Командор» с зелёным глазом, а сверху, под крышкой, вдобавок был проигрыватель. В нижних тумбах письменного стола стоймя выстроились пластинки, много пластинок, старые, довоенные в большинстве своём, и много трофейных, заграничных. Вообще вся мебель в квартире была вывезена из Германии после войны. Тяжёлая, полированная, прочная. Но приёмник, да ещё с проигрывателем! Загляденье! А звук – объёмный, глубокий. Наполнял всю комнату. Изобразив какое-то время серьёзные занятия, для вида записав что-то в тетрадках, дождавшись, когда в спальне у матери всё смолкнет, Яшка засекал время, и «дети» опрометью кидались в его комнату. Яшка включал приёмник, и начиналось! Звучали джазовые позывные, и сквозь шорохи и потрескивание в эфире бодрый мужской голос произносил: «This is the Voice of America, coming to you…»[1] Они вскакивали с дивана и пускались в пляс – рок, буги-вуги, блюз, безумные, на ходу придуманные танцы! Общий восторг! Настоящий джаз! Новые слова, новые имена! Диззи Гиллеспи, Дюк Эллингтон, Луи Армстронг, Бинг Кросби, Чарли Паркер, Элла Фицджеральд, Дорис Дэй… Яшка чуть убавлял звук, но музыку никто не мог слышать: двери он плотно закрывал, одна стена выходила на лестничную клетку, вторая граничила с подворотней, внизу было фотоателье (их квартира находилась на втором этаже), наверху никто не жил, хозяин квартиры работал за границей. Это была их тайна, про их пляски под джаз никто не знал. Лёля думала: узнай об их ночных танцах под «Голос Америки» её родители – упали бы в обморок. Понятно, в группе, в институте никто не должен был знать. Низкопоклонство перед Западом, космополитизм! Все уши на лекциях по общественным наукам прожужжали. И они молчали как партизаны. Рок они танцевать не умели, лишь повторяли движения, подсмотренные на вечерах в институтах, где учились студенты из Болгарии, Польши, Чехословакии. Зато быстро усвоили имена звёзд американского джаза, знаменитых трубачей, саксофонистов, певцов и певиц. А мелодии! У Яшки был потрясающий слух, он даже подпевал певцам. Балдел от блюзов. Он меньше танцевал, больше слушал и комментировал. От него они узнавали, откуда джаз произошёл, его историю, что такое «свинг», у кого из трубачей золотая труба, кто какие премии получил. Когда программа заканчивалась, он включал проигрыватель. От отца ему достались пластинки с записями редких концертов наших джазменов – Цфасмана, Утёсова, Эдди Рознера. И старые: Собинова, Барсовой, Обуховой, Вадима Козина. Танцевать уже не было сил, сидели и слушали и под музыку начинали клевать носом. К четырём утра компания смаривалась. Яшка укладывался спать на ковре под старым пальтецом, головой на диванной подушке. Девочки втроём на диване, поверх покрывала, под пледом. Засыпали мгновенно. В восемь их будил Яшкин будильник, они наскоро умывались, допивали чай, доедали остатки угощений и разъезжались по домам. Яшка переходил на диван досыпать.

Однажды Лёля невзначай проговорилась родителям, что они у Яшки слушали джаз по «Голосу Америки». Родители в обморок не упали. Папа сказал, что наш джаз не хуже, и у нас есть великолепные музыканты этого жанра. А мама сухо спросила, хватило ли у них ума не трепаться в институте.

К весенним экзаменам готовились серьёзно, сессию сдали, Яшка лучше всех. На лето разъехались на дачи, кто куда. В конце июля, не сговариваясь, вернулись в Москву – не могли пропустить такое событие, как Международный фестиваль молодёжи и студентов. Яшку зачислили на переводческий и прикрепили к группе из Канады. Но он не забывал девочек, провёл их на стадион на открытие и ещё раза два на концерты молодых музыкантов из Кубы и Ганы. Только было грустно, что на втором курсе его с ними не будет. Когда начался учебный год, оказалось, что одна из подруг выбыла из института. Её мама объяснила по телефону, что дочь вышла замуж и уехала с мужем в Германию, куда её мужа направили по работе. Лёля осталась только с одной подругой. Второй год обучения был сложнее, пришлось реже встречаться. Раз или два выбрались в кино и на каток. С Яшкой иногда созванивались, но он был поглощён учёбой и говорил с ними как из другого мира. И они от него отстали. Подружка тоже стала где-то пропадать, а к весне объявила, что у неё завёлся жених и она всерьёз задумала выйти за него замуж. Её суженый, молодой инженер, окончивший строительный институт, стал заезжать за ней в институт после занятий. Он приезжал с приятелем на старом «Москвиче», видавшем виды, пропахшем бензином так, что надо было держать окна открытыми, иначе можно было угореть. Машина принадлежала его другу, долговязому молодому человеку, несколько лет назад окончившему тот же институт. Машина была похожа на букашку, и забавно было смотреть, как долговязый приятель, буквально складываясь пополам, в неё влезает. «Москвич» свой он, естественно, называл «Антилопа-Гну». Они всегда захватывали Лёлю с собой и любезно довозили её до дому.

Сдав сессию, Лёля уехала с родителями на дачу. С девчонками из соседних дач она каталась на велосипеде по посёлку, они ездили на пруд, вечерами посещали местные танцульки. Было жарко, и Лёле нравилось лежать в саду в тенёчке и читать. Предстояло сдавать зарубежную литературу. Лёля взяла с собой на дачу целую кипу книг из домашней библиотеки, входивших в программу зарубежки. Чтение захватило её, и ожидаемая скука, которую она испытывала почти каждое лето уже через неделю после переезда на дачу, в том году её не донимала. На третьем курсе программа стала насыщенней, больше теоретических предметов. Подружка часто отсутствовала, болела. В октябре Лёля получила приглашение к ней на свадьбу. Событие праздновали дома. На свадьбе был и долговязый друг жениха, и Лёле показалось, что он слегка за ней ухаживает. Он ей не нравился, хотя, казалось бы, должен был нравиться девушкам – балагур, хохмач, весельчак, затейник и собой недурён. Высокий, лицо приятное, тёмная густая шевелюра. Но Лёля сразу нашла недостатки: маленькая голова, слишком тяжёлый подбородок, а черты лица мелкие, узкие плечи, похож фигурой на женщину: верхняя часть торса короткая, а нижняя будто от другого человека – таз широкий, ноги слишком длинные, впрочем, и руки тоже. Фигура баскетболиста, объяснила ей подруга, – в институте он играл в баскетбольной команде. И ещё Лёле не нравилось, что он пропах бензином. Ну а дальше – эта компания её всё-таки затянула. Долговязый умел проникать на разные подпольные концерты, на фестивальные фильмы, без очереди проходил на нашумевшие выставки и проводил с собой друзей, подругу с мужем и Лёлю. С ним было не скучно. Всюду у него находились знакомые, он был запанибрата с известными личностями. Любил приглашать друзей в рестораны и, по наблюдениям Лёли, сорил деньгами. Догадывалась, что он старается произвести на неё впечатление. Однако надо было налечь на занятия – программа третьего курса требовала усидчивости. Лёля стала реже принимать участие в мероприятиях. Долговязый иногда позванивал, но Лёля была непреклонна. Да и родители, особенно мама, наседала, твердила: окончишь институт, получишь специальность, тогда гуляй с молодыми людьми. Лёля злилась, но внутренне с ней соглашалась. Она была послушной дочерью, но мама временами перегибала палку: «Принесёшь в подоле, на нас с отцом не рассчитывай».

Отец как будто в шутку замечал, когда они бывали на даче: «Не бойся жуков, бойся мужиков». А ещё: «Береги честь смолоду. Девушку украшает девственность. Народная мудрость».

Лёля раздражённо огрызалась: «Не девственность, а скромность». – «Правильно, – соглашался отец, – и скромность».

Четвёртый курс изменений не принёс. Компания держалась вместе, ходили на каток, в кино. Отмечали дни рождения в ресторанах. Для долговязого все двери были открыты. Он рисовался, строил из себя светского человека, прикидывался знаменитостью, но Лёля заметила, что он совал в лапу швейцару крупную купюру, и их пускали даже в рестораны Дома кино и ВТО и в прочие заведения для творческих работников. Он умел разговаривать с метрдотелями и с официантами, разбирался в винах и вкусной еде, ему не надо было заглядывать в меню. Знал не только какой оркестр играет в каждом ресторане, но и оркестрантов. Хорошо танцевал и приглашал только Лёлю, а она очень любила танцевать. Постепенно Лёля стала к нему привыкать как к бессменному кавалеру.

На пятом курсе встречи в прежнем составе продолжились. Зимой они стали ездить на том же ветхом «Москвиче» на дачу к Лёле. Приехав поутру, они протапливали дачу дровами, дом закрывали и шли кататься на лыжах. Вернувшись с лыжной прогулки, пили чай или кофе из термосов. У них всегда были с собой бутерброды, долговязый угощал шоколадными конфетами и пирожными. У него был маленький транзистор «Спидола», они могли даже потанцевать. Отогревшись и перекусив, к вечеру они собирались домой, в Москву.

Однажды в декабре в погожий снежный день они приехали на дачу. Светило солнце, был лёгкий морозец. Деревья стояли укутанные лёгкой снежной пеленой. Снежинки вспыхивали на солнце. Красота! День выдался как будто специально для лыжных прогулок. Протопили печку, выпили чаю с конфетами и пошли кататься на лыжах. В тот день прогулка продолжалась дольше – было так красиво, что не хотелось уходить с лыжни. Вернувшись в сумерках, допили чай и съели бутерброды. Пора было возвращаться в город. Собрались, оделись, долговязый молодой человек пошёл разогревать машину. Но она всё никак не заводилась. Пытался и так и этак, бесконечное число раз. Так и не завелась. Тогда решили, что подруга с мужем уедут на электричке, благо станция недалеко, а Лёля с долговязым останутся. Утром он по телефону вызовет со станции Кольку – своего приятеля и автомеханика золотые руки, у него и не такая рухлядь, как его «Антилопа», заводится. На том и порешили.

Друзья уехали, долговязый по-хозяйски снова протопил дом, потому что к ночи стало холодать, в доме было зябко. В его спортивной сумке обнаружился хороший коньяк, крекеры с сыром и бутерброды с копчёной колбасой. Человек он, видно, был запасливый. Он выпил побольше, Лёля немножко, потом выпили ещё, чтобы согреться. Послушали музыку, потанцевали, поболтали о том о сём. Захотелось спать, и решили улечься в одной прогретой комнате, на родительской широкой кровати. У каждого было по тёплому одеялу и по подушке, а сверху она предложила ему накинуть старую шубу мамы. Он согласился. Лёля же поверх одеяла накинула свою шубейку, в которой приехала. Само собой разумеется, надо было держать приличное расстояние между собой. Он опять согласился. В середине ночи Лёля немного продрогла, и он тоже, они оказались рядом, и это случилось. Лёля сразу заснула. Проснувшись утром, она ужаснулась содеянному. Долговязого в доме не было, судя по проникшим в дом выхлопным газам ему удалось прогреть машину. Он вернулся в дом весёлый, как будто ничего такого не было, не обращая внимания на её смущение, поцеловал Лёлю в лоб и заявил, что после случившегося он, как порядочный человек, обязан на ней жениться. Короче говоря, сказал, он делает ей предложение руки и сердца. Лёля мямлила, что надо спросить у родителей, он хохотал, говорил, что теперь она взрослая женщина, с детским садом покончено. Сегодня же подадим заявление в загс, сказал, он не пойдёт на работу, а она пусть пропустит занятия. У него есть друг, у друга квартира, а сам друг в отъезде, там они вдвоём отпразднуют событие. Лёля вяло согласилась. Он довёз её до дома, и они договорились, что он заедет за ней в два часа. Только не забудь паспорт, напомнил.

Дома мама впилась в Лёлю вопрошающим взглядом, но Лёля смело соврала, что ночевала у той самой подруги. Потом соврала, что едет в институт. Ровно в два он подъехал на машине, в загсе на Метростроевской, где он жил, они по-быстрому подали заявление и, посидев недолго в кафе гостиницы «Националь», поехали в свободную квартиру его друга. Там решили, что никаких детей они не хотят, эту заботу он берёт на себя.

Лёля вдруг почувствовала себя счастливой. Скованность, смущение прошли. Она постепенно в него влюблялась. Также решили, что родителям ничего говорить не будут, а скажут только, когда распишутся. То есть через месяц. А пока будут встречаться в квартире его друга. Дома Лёля совсем завралась, говорила, что готовится к зачётам у подруги. Но зачёты она сдала, правда, немного хуже, чем от неё ожидали. Тем не менее это усыпило мамину бдительность. Родители даже не обиделись, когда она сказала, что будет справлять Новый год у замужней подруги. Выросшие дети стремятся выпорхнуть из родительского гнезда. Поначалу на молодёжные праздники, так, видимо, рассуждали Лёлины родители. Зимние каникулы Лёля с новоявленным женихом провели в квартире у друга (опять врала, что у подруги на даче). Он уезжал на работу, а Лёля, прикидывая на себя роль жены, спускалась в магазин внизу, покупала продукты, убиралась в квартире и готовила на ужин что-нибудь несложное, что сумела подглядеть у Дарьи Петровны, домработницы её родителей. Вечером, когда он возвращался, они немного смотрели телевизор и шли спать.

Так прошли медовые десять дней, зимние каникулы кончились, и наступил день вступления в законный брак, то есть когда надо было явиться в загс со свидетелями и поставить свои подписи в соответствующем документе. Будущий муж купил цветы, вместо зимнего свитера надел рубашку с галстуком и пиджак, Лёля нарядилась – она заранее взяла с собой платье, которое надевала по праздникам. Свидетелями были те самые подруга с мужем, познакомившие их три года назад. Потом молодой повёз всех в «Арагви», где он накануне заказал столик. Было весело, друзья подарили молодым книгу «О вкусной и здоровой пище». Лёлю омрачала одна мысль: как сказать родителям? Когда они вернулись в квартиру друга её теперь законного мужа, они это дело обсудили и решили, что проведут вечер по домам, и каждый из них подготовит своих предков – короче говоря, поставит родителей в известность о свершившемся факте. Так и сделали. Он довёз Лёлю домой, а сам поехал к себе на Метростроевскую.

Лёлю, похоже, дома заждались. Родители сидели за столом и ужинали. Оба сердито на неё посмотрели. Мама сухо спросила:

– Что, нельзя было позвонить? – И уже мягче: – Мой руки, садись за стол.

Лёля повиновалась. За столом у неё перехватило горло. Язык заплетался, она дрожащим голосом произнесла:

– Мам, пап, я вышла замуж. Расписались в загсе на Метростроевской.

Родители растерянно переглянулись.

– Я слышал где-то, что браки совершаются на небесах… – осторожно начал отец Лёли.

– За того молодца, что коптит наш двор своим драндулетом? – опомнилась мама.

– Да, – сказала, набравшись храбрости, даже с некоторой гордостью, Лёля. – У него есть автомобиль.

– Ты его хорошо знаешь? Вы давно знакомы? Ты бывала в его семье? Чем он занимается? Слесарь? Ремонтирует автомобили? Или стиляга?! Этого ещё не хватало!

Лёля на все вопросы то кивала, то мотала головой.

– Ты уверена была, когда выходила за него замуж, что жить без него не можешь? Что готова прожить с этим человеком всю жизнь до смерти? Я очень сомневаюсь… – ядовитым тоном проговорила мама, она вообще была ехидная. – Ты даже институт не закончила! Что за нетерпячка? Закончила бы сначала институт!

– Natura solitarium nihil amat! – произнёс отец и тут же перевёл: – Природа не терпит одиночества.

– Ты можешь быть серьёзным?! – накинулась на него супруга. – Я не выношу, когда ты трясёшь своими гимназическими познаниями латыни и пытаешься всё превратить в шутку!

– Да уж куда серьёзнее. Мудрые оракулы древнего мира не шутили и глупостей не изрекали. Лёля изучала латынь, может подтвердить, – папа был настроен примирительно.

Мама продолжала бушевать:

– И где вы будете жить? У нас?! Мы не знаем этого человека…

– У него. Так он сказал. У них на одну комнату больше. У меня в комнате тесно.

Мама усмехнулась, папа хмыкнул. Это не выглядело как родительское благословение.

Лёля сдержала слёзы, ей захотелось выскочить из-за стола, но папе удалось разрядить обстановку:

– Уверен, что он не из современных молодых пошляков и что ты выбрала серьёзного молодого человека. Когда мы его увидим? Должны же мы увидеть его воочию. Imago animi vultus est! Лицо – зеркало души, я правильно цитирую, Лёля? – Отец покосился на супругу, но та смолчала. – Как его зовут?

– Боб.

– Как-как?! – истерически вскричала мама.

– Ладно, пусть будет Боб, – пряча улыбку, сказал отец. – А мы как должны его звать?

– Боб. Он привык.

Решено было, что на другой день молодожёны явятся к её родителям на торжественный обед к четырём часам дня, когда мама уже вернётся с репетиции и успеет часок отдохнуть.

К четырём не получилось, «Антилопа» заглохла на Большом Каменном мосту. Опоздали на полчаса. Цветы, которые они везли родителям, подмёрзли, пока машина упрямилась и не хотела ехать. Родители встретили пару с натянутыми улыбками, Лёля поспешила всё объяснить, как проезжавший мимо таксист помог её мужу подтолкнуть машину и она не сразу, но завелась. Мама, заметив испачканные машинным маслом руки молодого мужа, провела его в ванную и дала чистое полотенце. Сильно запахло бензином. Из кухни вышла Дарья Петровна, её представили гостю. В ответ она повела носом, принюхалась и чихнула. Все сделали вид, что это очень смешно. Сели за стол. Боб был явно не в своей тарелке, прятал руки с въевшейся чернотой под ногтями. Но папа завёл оживлённый разговор о марках легковых машин, поведал историю, которую любил рассказывать друзьям, про то, как он сел в лужу во Франции, когда был там в составе делегации журналистов. Французские коммунисты катали их по Парижу в автомобилях марки «Ситроен». Он решил проявить осведомлённость и объявил французам, что основателем фирмы был некто Цитрин, одессит, бежавший из России от погромов. Вся Одесса, дескать, в курсе. Эта новость позабавила французских друзей, но они её решительно опровергли. Основателем фирмы был француз по фамилии Ситроен, Цитрин – легенда. Автомобиль развивает хорошую скорость, его на поворотах не заносит, устойчив, не переворачивается, имеет подушки безопасности. С лёгкостью уходит от погони. Поэтому считается популярным средством передвижения у гангстеров. Так ему сказали французские коммунисты. В кинофильмах гангстеры гоняют исключительно на «Ситроенах». Всем история как будто понравилась.

Лёлина мама и тут не преминула съязвить – отец Лёли был из Одессы:

– Одесситы считают, что все талантливые люди – изобретатели, музыканты, артисты, писатели, поэты вышли из Одессы. И Моцарт, и Бах, и Шекспир, и Ломоносов, и Гейне…

– Что касается последнего персонажа, то ты не так уж далека от истины. Конечно, не все, но очень многие, – спокойно возразил отец. – Думаю, если как следует поскрести семейку того же Ситроена, кто знает?

С закусками покончили, затем была куриная лапша, на второе – куриные котлетки с рисом под кисло-сладким соусом. Десерт – консервированные ананасы в собственном соку, какие недавно появились в крупных продуктовых магазинах. Говорили, что из Кубы. Под ананасы выпили шампанское, которое привезли с собой молодые. Естественно, разговор зашёл о свадьбе. Лёля с мужем к этому вопросу подготовились.

– Мы не хотим никакой свадьбы, – решительно заявила Лёля. – Свадьбы вообще уже не модны. Пережиток прошлого. Набегает толпа родственников, друзей, коллег с работы, они едят, пьют, произносят тосты за молодых, орут «горько», жених с невестой сидят, как истуканы, зажатые с двух сторон родичами, и должны всё время целоваться, даже поесть не могут! Свадьба! Молодые только и думают, сколько им денег в конвертах отслюнят гости, и мечтают, чтобы они поскорее свалили. Гости напьются, и начинаются пошлые танцы. Ужасное мещанство! Хорошо, если обойдётся без драки. Не, не надо нам свадьбы!

Молодой супруг, который до сих пор молчал и улыбался, произнёс заготовленную речь:

– Нам с Лёлей недавно пришлось побывать на свадьбе нашего друга. Казалось бы, приличный дом, интеллигентные люди. А когда гости стали расходиться, во дворе устроили драку. Без милиции не обошлось, хе-хе.

– Как же так? Можно достаточно скромно отметить… Это не по-людски как-то, – огорчилась мама.

И снова обстановку разрядил Лёлин отец.

– Мадам, вы забыли, что и у нас не было свадьбы? Я утром прилетел из Севастополя, сдал материал в редакцию, мне выписали новую командировку на Дальний Восток. Выдали командировочные на два месяца. Я должен был совершить путешествие в поезде через всю страну с остановками в крупных населённых пунктах и делать путевые заметки. Интереснейшее задание! Это было в конце тридцатых. Потом я заехал за тобой, и мы с друзьями посидели в «Жургазике», выпили, закусили. Из кабака мы поехали домой к твоим родителям, ты собрала чемодан, и я отвёз тебя в свою комнату в коммуналке, где ты должна была меня ждать. Мы остались наедине. Вечером ты проводила меня на вокзал. Кстати, в те времена свободно мыслящие люди и не думали регистрировать брак. Съезжались у кого-то из них в квартире, чаще в комнате в коммунальной квартире, и считали себя мужем и женой. В глазах общества это было нормально. Мы с тобой зарегистрировали брак уже после войны, я был на фронте, всё было как-то недосуг. К тому времени мы уже были супруги со стажем. Елена, Лёлька, родилась перед войной. Вспоминаешь, детка?

Лёлина мама растрогалась, расчувствовалась, промокнула глаза салфеткой. Допили шампанское.

Отец Лёли как бы невзначай спросил:

– Друг мой, в каком ведомстве вы трудитесь? Как родители мы понимаем, что теперь на вас, мужчину, ляжет ответственность за молодую семью. Мы отдаём вам дочь. Вопрос, вероятно, не очень деликатный, но неизбежный: каким образом вы зарабатываете средства на жизнь?

Лёлиного супруга такой поворот в приятной беседе не смутил. Он с готовностью объяснил, что является младшим, пока младшим, редактором в крупном издательстве, выпускающем литературу по разным отраслям науки и техники, в том числе переводные книги. Учитывая его знание языков и особое к нему своё расположение, начальство позволяет ему брать на перевод отдельные статьи и даже целиком книги, в основном из области строительной техники, архитектуры, планировки городов, в общем, урбанистики. Иногда изобретатели предлагают частным образом перевести свою работу на английский или немецкий язык. Так что имеются возможности подрабатывать – в заключение он приятно улыбнулся, полагая, что ему удалось произвести на родителей Лёли впечатление вполне серьёзного человека.

Обед прошёл в тёплой и, можно сказать, дружественной обстановке. Лёля выдохнула. Родители удалились в кабинет отца и закрыли за собой дверь. Лёля побросала в небольшой чемодан вещички, которые могли ей понадобиться в ближайшие несколько дней, и учебники и тетрадки с конспектами лекций. Муж помог ей закрыть чемодан и вынес его в коридор. Все домочадцы вышли прощаться. Родители вручили дочке конверт с деньгами – подарок молодым.

– Купите себе, что захотите. Мы с отцом ничего не могли придумать, – сказала со слезами в голосе мама. – Всё это так неожиданно.

Дарья Петровна вручила Лёле небольшую коробку.

– Тут пирожные, я вам в подарок испекла. Лёля их любит. Чтобы вам сладко жилось. Совет да любовь!