«Знаешь, одна из самых серьезных потерь в битве – это потеря головы».
Я ехала в метро, и, как обычно, это было ужасно. Почему, ну почему каждый, кто проходит мимо, должен обязательно задеть мой подрамник? Почему, впихивая меня в вагон, толпа обязательно пытается стянуть подрамник с плеча и утащить его куда-то вглубь? Почему, когда вдруг чудом удается сесть и выдохнуть после пяти пар с неизбежной последней физкультурой, ты чувствуешь на себе лишь исполненные ненависти взгляды?
В тот день места не нашлось. Подрамник больно упирался в ногу, потому что какой-то идиот все время тянулся к поручню и налегал на меня со всей силой. Какой смысл за что-то держаться в такой толпе, если, даже потеряв сознание, ты все равно останешься стоять?
Но я терпела, потому что у меня была моя путеводная звезда, моя морковка, за которой я бежала, как послушный измученный ослик. Завтра я шла на концерт, и в моей жизни это могло считаться большим событием. У меня не было компании, с которой я могла бы приобщиться к концертной жизни. Родители водили меня в детстве на классику, но когда я начала готовиться к поступлению, у меня больше не оставалось на это ни времени, ни сил. Пару раз я ходила со школьными подругами на что-то, что нравилось им и не нравилось мне, и больше этот опыт не повторялся.
Мы с Мишей шли на джаз. У меня был мужчина, который мог купить билеты и повести меня в клуб на джазовый концерт. Поэтому даже идиот, почти сломавший ногу подрамником, уже не сильно меня расстраивал.
Я давно думала о Мише как о своем мужчине. Тот факт, что он не мог называться моим мужчиной в полном смысле этого слова, не очень меня смущал. Мы негласно считали, что строим высокие отношения и что до стадии менее высоких еще не дошли.
Конечно, мне не очень нравилось, что с нами шел Мишин старший брат. Гораздо интереснее было бы сходить вдвоем. Кроме всего прочего, родители два дня назад уехали на Шри-Ланку, и несколько раз в мою голову закрадывалась мысль, что, наверное, это подходящий случай перевести наши отношения на новый уровень. Не то чтобы мне как-то особенно этого хотелось, просто я считала, что это будет по-своему правильно.
Но с нами шел Сандр, высокий, молчаливый, загадочный, и это несколько нарушало картину идеального свидания. Конечно, вряд ли он тоже поедет провожать меня в Медведково, но почему-то мне казалось, что от него можно было ожидать и такого. Он показался мне немного странным, этот брат.
Перед концертом мы встречались в метро. Когда я приехала с классическим пятиминутным опозданием, они оба уже ждали там, и издалека особенно бросалось в глаза, как они на самом деле похожи. При этом Мишка не пытался снять кальку с брата, как это часто бывает в подобных случаях. Просто они оба были такими. Как немецкие рапидографы, ни с того ни с сего пронеслось у меня в голове.
Мы вышли на улицу, на холодный февральский ветер, и Мишин брат остановился закурить. Он по-старомодному прикуривал от спичек, и под резкими порывами это получилось не сразу. Мы с Мишей ждали, стоя в нескольких шагах от него. Я мерзла и думала, что из-за этого чертова пижона сейчас окончательно продрогну в своем стильном коротком пальто. Купил бы себе зажигалку.
Зазвонил телефон. Миша посмотрел на номер, пробормотал «мама» и поднес трубку к уху. Некоторое время он задавал вопросы в духе «что? где? когда?» и неопределенно мычал в ответ. Наконец сказал «скоро будем», и я услышала протестующие интонации на том конце. Миша отключился.
– У мамы машина сломалась. Она в Митино.
– Едем к ней? – спросил брат, элегантно затягиваясь.
Миша посмотрел на него, а потом на меня.
– Ты ведь очень хотела сходить на концерт?
Я молчала. Я очень хотела сходить на концерт, у меня вообще были далекоидущие планы на этот вечер, никак не связанные с Митино и поломанными машинами. Но говорить об этом сейчас казалось не очень вежливым.
– Знаете что, – сказал Миша после минутного раздумья, – давайте вы вдвоем пойдете, а я поеду к маме. Я вообще-то не очень люблю джаз.
Брат вскинул брови. Я молчала. Перспективы вечера менялись стремительно.
Миша торопливо посмотрел на часы в телефоне.
– Значит, решили, – сказал он, хотя никто еще ничего не решил. – Все, мне пора. Хорошего вечера!
И он сбежал вниз по ступеням так стремительно, что никто из нас не успел ничего сказать. Мы стояли у входа в метро. Неловкость ситуации холодным сквозняком обдувала мне колени. Отлично, подумала я саркастически. Вечер удался.
– Черт, – пробормотал Сандр, глядя себе под ноги, – надо было поехать с ним.
Я кивнула. Мы еще немного постояли – и пошли в сторону клуба.
Потом я часто пыталась понять, о чем думал Миша, оставляя свою девушку со своим старшим братом. Наверное, он просто настолько беспокоился за маму, застрявшую в незнакомом Митино, что как-то не подумал обо всей немыслимости происходящего. Самым логичным, на мой взгляд, было бы отпустить Сандра и спокойно идти в клуб вдвоем. Но Миша вбил себе в голову, что это он непременно должен спасать маму, а я непременно должна сходить на концерт, и в этом раскладе все выглядело довольно разумно.
А может, он и впрямь совсем не любил джаз.
В клуб только начали пускать, мы долго топтались в длинной очереди на вход. У гардероба Сандр принял у меня пальто с каким-то легким автоматизмом, исключающим галантность. Мы сели за столик, он спросил, буду ли я что-нибудь пить. Я отказалась. Он взял себе стакан минеральной воды. Концерт долго не начинался, подчеркивая свою модность. Мишка написал мне, что он нашел друга, живущего в Митино, они вместе отбуксировали машину к другу во двор, и теперь он с мамой едет домой. У меня сразу отлегло от сердца. Раз у них все было в порядке, мы вроде как вполне имели право получать удовольствие. По крайней мере, так казалось мне. Не знаю, о чем думал Сандр. Он молчал и делал иногда небольшой глоток своей минералки.
Первый раз в жизни я ходила на джазовый концерт – и не запомнила из него ничего. Я даже не могла сказать, понравился он мне или нет. Когда бэнд после третьего биса удалился, я почувствовала лишь некоторое облегчение.
Обратно к метро мы тоже шли в полном молчании. На платформе я спросила Сандра, куда ему ехать. Он немного нахмурился и заметил, что ему, наверное, следует проводить меня до дома. Я посмотрела на часы над тоннелем. Начало двенадцатого. Я согласилась.
Мы молча доехали до Медведково, молча дождались автобуса, молча в него сели. Еще когда мы стояли на остановке, я обернулась посмотреть, не идет ли с другой стороны маршрутка, и случайно встретилась взглядом с Сандром. Он смотрел на меня с какой-то странной сосредоточенностью – как будто у него очень сильно болела голова. Может, она у него действительно болела. Мне было все равно. По правде сказать, я чувствовала себя очень неуютно от того, что он провожает меня. Хотелось поскорее от него избавиться, лечь в теплую постель и почитать какую-нибудь приятную книжку.
Когда мы добрались до моего дома, я остановилась и неловко повернулась к Сандру. Вроде как ему полагалось попрощаться и двинуться в обратную сторону, но он продолжал стоять, засунув руки в карманы, а я все больше мерзла в своем красивом, коротком и легком пальто. Он морщился, как от настоящей мигрени, и вместо того, чтобы сказать: «Большое спасибо, спокойной ночи», – я спросила:
– У тебя болит голова?
Сандр вздрогнул и посмотрел на меня несколько растерянно, как будто не очень понимал, о чем я его спрашиваю.
– Немного, – пробормотал он наконец.
– Может, надо напоить тебя чаем и дать какую-нибудь таблетку?
Он постоял, снова глядя куда-то в сторону.
– Наверное, это будет правильно, – согласился он.
Прозвучало это так, как будто он имел в виду что-то совсем другое. Я кивнула и пошла к подъезду.
Когда мы ехали в лязгающем и скрипящем лифте, Сандр спросил:
– А твои родители не удивятся, что ты привела домой в полночь незнакомого мужчину?
– Не удивятся. – Я вытащила из сумки ключи. – Их нет дома.
Краем глаза я заметила, что он совсем скривился от боли.
В квартире было по-особенному тихо. Я всегда замечала, что тишина в пустой квартире звучит совершенно по-разному в зависимости от погоды, времени суток и сезона. Ночью, особенно зимой, квартира становится какой-то совершенно сухой и жесткой. Начинает казаться, будто все, что делаешь, по-своему преступно.
Я привела в дом мужчину, которого видела ровно два раза в жизни, а мои родители при этом отдыхают на Шри-Ланке. По своим собственным меркам я вела себя архипреступно.
Сандр бесшумно проследовал за мной на кухню и сел на табуретку, какой-то совершенно замученный. Я даже начала его немного жалеть.
В гостиной, в полной темноте, я долго искала в аптечном шкафчике нужное лекарство. Почему в темноте? Никто не знает.
– У меня есть нурофен, цитрамон и но-шпа, – сообщила я, вернувшись на кухню и выкладывая таблетки на стол. – Выбирай.
Он уже не сидел, а стоял у окна спиной ко мне и никак не отреагировал на мои слова. Я заварила чай, потому что точно знала, как плох пакетированный чай в лечебных целях. Достала чашку, ложку, подвинула сахарницу на середину стола.
– Чай готов, – позвала я тихо.
Он повернулся, и у меня в голове пронеслось слово «скорая». Его лицо было серым, с зеленоватым отливом, и глаза болезненно сосредоточены.
Он снова сел, взял какую-то из таблеток и налил себе очень крепкий чай. Я стояла у плиты, не очень зная, куда себя деть. Полночь, февраль, Медведково, в моей кухне сидит практически незнакомый мне человек с жутким спазмом. Мама, что делать.
После нескольких глотков чая Сандр прислонился к стене и закрыл глаза. Лицо постепенно утратило землистый оттенок, и лоб как будто слегка расслабился.
– Лучше? – спросила я.
Он слегка кивнул.
– И часто с тобой такое бывает?
Сандр слабо улыбнулся.
– Такое – не часто.
Опять мне показалось, что он имел в виду что-то совсем другое.
Некоторое время на кухне стояла тишина. Я изредка поглядывала на часы. Еще чуть-чуть, подумала я, и он не успеет на метро. И мне придется оставить его ночевать. Полночь, февраль, Медведково, я одна в квартире с двадцативосьмилетним мужчиной. Мама, что делать…
Почему я не позвонила Мише? Почему не рассказала ему обо всем? Приехать он бы уже не успел, но я хотя бы поставила его в известность. Не чувствовала бы себя преступницей, скрывающей у себя в квартире…
Что? Безумное чаепитие на кухне? Странного элегантного типа, страдающего чудовищными мигренями и закуривающего от спичек?
Бред.
Сандр открыл глаза с видом человека, приходящего в себя после клинической смерти. Никогда не наблюдала такого, но мне казалось, это должно выглядеть именно так.
– Здесь можно курить?
Я покачала головой.
– На балконе?
– Да. Там даже пепельница гостевая есть.
Он кивнул и встал. Я проводила его через темную гостиную на балкон и почему-то сама тоже вышла. Ветер пробирал насквозь, плитка обжигала ноги холодом через тапочки. Я по-прежнему была в своем «джазовом» платье и тонких колготках. Сандр стоял на ледяном полу в одних носках и, судя по всему, не испытывал ни малейшего дискомфорта.
– Ты замерзнешь, – бросил он через плечо.
Я послушно кивнула, как маленькая девочка, и вернулась на кухню. Полпервого. Он точно не успеет на метро. Ну и хрен с ним, подумала я вдруг сердито. Пускай добирается, как знает. Не виновата же я, что он вдруг собрался тут помирать. Это не мои проблемы.
Я уже начала печатать Мише сообщение с вопросом, очень ли невежливо будет выкинуть его брата из дома почти в час ночи, когда почувствовала на себе взгляд Сандра. Я подняла глаза. Его лицо выглядело непроницаемым.
– Я думаю, мне пора.
Я кивнула. Он прямо-таки читал мои мысли.
– Спасибо большое за… угощение.
– Не за что.
Он еще немного постоял, потом исчез в прихожей. Я отложила телефон и вышла его проводить.
– А как ты поедешь? – спросила я. – Метро уже не работает.
Он стоял на одном колене, завязывая шнурки.
– Во-первых, я могу взять такси. А во‐вторых, идея прогуляться пешком не кажется мне такой уж страшной.
– Ты замерзнешь, – повторила я его фразу.
Поверх свитера у него было только пальто, еще более тонкое и стильное, чем мое. Не самая подходящая одежда для ночных прогулок зимой.
– Вряд ли, – усмехнулся Сандр, вставая. Он был высоким, темным и каким-то… готическим. В архитектурном смысле этого слова.
И это оказалось опасным сравнением. Потому что готика давно стала моей страстью. Все свои работы в институте я посвящала тому, чтобы найти ее следы в современной архитектуре, все мои проекты, так или иначе, носили в себе ее черты. И вот передо мной стоял человек, абсолютно точно воплощающий в себе основополагающие принципы готической архитектуры. Я не знаю, в чем это выражалось. Во всем. И это открытие оказалось таким мощным эстетическим откровением, что я так и замерла на месте, совершенно забыв, что мне нужно попрощаться и запереть за ним дверь.
Готический собор смотрел на меня из-под недосягаемой высоты своих стрельчатых сводов.
То, что случилось потом, было совершенно диким в контексте всей моей предыдущей жизни, но достаточно логичным в контексте всего этого дикого вечера.
Свою интимную жизнь я начала с основательностью и продуманностью, свойственной большинству моих поступков. Мне казалось правильным, что по достижении шестнадцати или семнадцати лет девушка должна приобрести некоторый сексуальный опыт, чтобы потом, встретив любовь всей своей жизни, не испортить все своей непросвещенностью в самых главных вопросах. Опыт был мною успешно приобретен и, как почти любой первый опыт в этой области, оставил воспоминания в основном неловкие и не очень приятные. Поставив таким образом галочку в соответствующей графе личных свершений, я на время отложила в сторону сексуальный вопрос, бросив весь пыл юности на поступление в институт и последующую учебу в нем. Когда мы стали встречаться с Мишей, точнее, когда он стал встречать меня у МАРХИ и провожать до дома, с редкими заходами к нему на чай, мне очень импонировала наша тактика серьезных отношений. Я не очень понимала, зачем обязательно нужно раздеваться, пыхтеть, стонать и притворяться довольными. Во-первых, эта галочка у меня вроде как уже имелась. Во-вторых, оно все как-то не соответствовало нашей с Мишей истории. Хотелось чего-то серьезного и красивого. Я искренне надеялась, что так тоже бывает.
На очень скромный практический опыт я нарастила достаточно приличный кусок опыта теоретического. Я внимательно смотрела фильмы и вычитывала пикантные сцены в книгах, пытаясь по возможности прикинуть, что чувствуют люди в этот момент или – что чувствовала бы я на их месте. Были вещи, казавшиеся мне достаточно логичными, были и те, что вызывали у меня искреннее недоумение. Например, я не могла представить, как можно заниматься любовью на полу. Там же жестко и неудобно, думала я – и искренне сочувствовала главным героям.
Моей главной ошибкой, как выяснилось, стала попытка подойти к этому вопросу с точки зрения логики.
Оказалось, что логика вообще тут ни при чем. Оказалось, что все вопросы в жизни вообще, как то: добро и зло, хорошо и плохо, правильно и неправильно, нужно и не нужно – могут терять свое незыблемое значение. Оказалось, что это все вообще не важно. Совершенно.
В общем, много чего оказалось.
Кроме всего прочего, мне никогда бы не пришло в голову, что мужчина может так чувственно и нежно одевать женщину. Раздевать – да, конечно. Это казалось в рамках логики. Одевать?..
Но когда его руки застегнули молнию платья и осторожно развернули меня за плечи, мне показалось, что меня запаковали вместе со всем тем, что неожиданно рухнуло на меня. Как будто я стала ходячим сосудом, вместившим в себя все то абсолютно невместимое, что сейчас произошло. Останься я голой, я бы непременно расплескала все это, растеряла бы по частям.
Но я стояла, совершенно одетая, в своей собственной прихожей, и передо мной стоял совершенно одетый мужчина. И все, что произошло, было надежно запаковано, сохранено, спрятано. Мы ничего не растратили зря.
Он ушел, не сказав ничего, не поцеловав меня на прощание. Слишком хорошо мы все спрятали. Нельзя было терять ни капли.
Я вернулась на кухню и взяла в руки телефон. Там оказалось сообщение от Миши: «Надеюсь, ты дома и все в порядке». Да, написала я, все в порядке. Спокойной ночи. Уже потом я поняла, что следовало сказать что-нибудь про концерт. Но было поздно.
Я посмотрела на стол. Там лежали нурофен и цитрамон. Значит, он пьет но-шпу, подумала я машинально и пошла убрать остальные таблетки на место. Включать свет теперь казалось просто кощунственным.
Из гостиной я вернулась на кухню. Постояла, не сводя взгляда с одинокой чашки на столе. Села на пол. Легла. И уснула.
Иногда уснуть на полу – это единственно верное решение.
Наутро меня ждал институт. Всю первую пару я тупо смотрела на ручку и тетрадь. Что-то нужно было с ними делать, что-то такое логичное и понятное. Но я никак не могла вспомнить, что именно.
Вторая пара прошла похожим образом. В перерыве я подошла к преподавателю, который вел семинар следующие три часа, и сказала ему, что очень неважно себя чувствую. Скорее всего, выглядела я тоже не очень, потому что он тут же меня отпустил. Я зашла в Дом иностранной книги на Кузнецком и купила «Pride and Prejudice» [4]. Женский роман. Девятнадцатый век. Чистый и незамутненный английский язык. Я верила, что это поможет.
Изначально я планировала доехать до «Тургеневской» и сесть там в каком-нибудь кафе, но вовремя сообразила, что это слишком близко к Мишке. Поэтому вышла на «Проспекте мира», спряталась в «Макдоналдсе», в самом дальнем углу, и просидела там часа четыре. По мере того, как спина и шея постепенно стали затекать, все вокруг начало обретать какие-то признаки здравого смысла. Стараясь не растерять это ощущение, я быстро поехала домой. Села за рабочий стол. Дописала курсовую. Посидела над проектом. Поговорила с родителями по скайпу.
Все шло хорошо. Мишка написал, что едет сегодня вечером разбираться с машиной. Я даже пожалела, что из-за этого нельзя зазвать его к себе. Казалось, если Мишка приедет, жизнь окончательно пойдет на лад.
В одиннадцать часов вечера раздался звонок в дверь. Значит, Мишка сам решил приехать ко мне. Я слегка смутилась и одновременно обрадовалась. Он никогда не делал ничего без предупреждения. Но от этого мне было еще приятнее.
Я была абсолютно уверена, что это Мишка, и открыла дверь, не посмотрев в глазок. Непростительное поведение для девушки, которая находится в квартире одна.
Его плечи и волосы были в снегу, и лицо такое, что мне самой стало нехорошо. Кажется, эта штука называется эмпатией.
– Опять так сильно болит? – спросила я вместо приветствия.
– Нет, – ответил Сандр довольно резко. – Я могу войти?
Я молчала. В голове крутилось множество фраз, которые следовало сказать в подобном случае, среди них почему-то: «Но я другому отдана, я буду век ему верна». Но даже этого не стоило говорить на пороге.
– Заходи.
Он отряхнул полурастаявший снег с пальто и ботинок. На волосах вместо белых хлопьев появились крупные капли. Мне страшно хотелось убрать их, они как-то мешали в этот момент моему представлению о гармонии и красоте мира.
И я не удержалась. Я просто провела, не задумываясь, рукой по его волосам. Он поднял глаза и поймал мою руку неуловимым, стремительным движением.
Что-то я собиралась ему сказать. Что-то очень важное. Но это уже не имело смысла. Смысл, пронеслось в голове, вообще категория относительная.
До сих пор я считала себя хорошей дочерью. Я любила оставаться дома одна, но скучала по родителям и ждала их возвращения. У нас была классная семья.
Сейчас я мечтала о том, чтобы на Шри-Ланке случился ураган. Шторм. Землетрясение. Цунами. Что-нибудь такое, что отложило бы прилет родителей хотя бы на несколько дней. Недель. Месяцев. Чтобы они вернулись, но когда-нибудь потом. Очень сильно потом.
Он приходил каждый вечер, и каждый вечер у него было такое лицо, как будто он только что вернулся из ада. У меня не находилось другого определения для той боли, что пряталась в его темных глазах. Как будто его жарили в раскаленном масле, и он знает, что завтра оно будет еще раскаленнее.
Я не знала, в чем дело. Я вообще ничего не знала. Я тихо сходила с ума, пытаясь как-то ему помочь. Я гладила его голову, я целовала его, но это как будто только делало все еще хуже. Тогда я, полная самоотверженности, пыталась отстраниться, и он возвращал меня к себе, и все начиналось снова.
В те дни я наконец поняла всю мучительную красоту готики.
Через несколько дней Мишка встретил меня у института. Это было нормой, правилом, во вторник он всегда встречал меня, но я очень удивилась. Сказала, что у меня страшно много дел и нет времени к нему заходить. Он наверняка почувствовал что-то, потому что всю дорогу молчал, а потом у подъезда вдруг схватил меня и поцеловал так, как никогда не целуют девушку, если строят с ней серьезные отношения. Если только не уходят на фронт.
Они даже целовались одинаково. О, боги.
Наверное, в тот вечер мое лицо было ненамного лучше его, потому что Сандр на время забыл о своих чертях и сковородках. Он сидел передо мной на коленях, а я ревела в кухонное полотенце и говорила, какая я мерзкая двуличная сволочь. Он спросил, будет ли мне легче, если Мишка обо всем узнает. Я не знала.
На следующий день прилетали родители. Это означало, что вечером никто ко мне не придет. Я шла по бульвару, пытаясь убедить себя, что мне нужно зайти к Мишке и все ему рассказать, когда от него пришло короткое, но содержательное сообщение. «Уроды».
Я стояла на бульваре, было холодно и мокро. Вечером прилетали родители, которые вообще ничего теперь обо мне не знали. И он не придет, и я даже не знаю номера его телефона. Раньше это было не нужно. Он приходил каждый вечер.
Конечно, я могла спросить телефон у Мишки. Отличная идея. Наверное, это оказалось бы одним из самых изощренных способов Мишку добить. Мишку, который вообще ни в чем не был виноват.
Не знаю, как Сандр меня нашел. Логично было предположить, что он только что заходил к Мишке и шел мимо, когда увидел меня. Но в тот момент мне показалось, что он просто меня нашел.
Он сгреб меня в охапку и куда-то поволок за собой, дотащил до припаркованной машины и почти запихнул в нее. Странно, подумала я. Мне казалось, что он должен перемещаться в пространстве как-то по-другому. На крыльях, например.
Мы ехали в московских сумерках по московским пробкам, по радио крутили Земфиру, мокрый снег лип к лобовому стеклу. Я не выдержала и спросила:
– Любовь всегда такая ужасная, или это просто мне так повезло?
Он вздрогнул и посмотрел на меня. Мы никогда не говорили, что любим друг друга. Это было как-то слишком очевидно.
– Нет, не всегда, – ответил он. – Но замечание верное, – добавил он тихо, снова глядя вперед.
Когда мы добрались до Медведково, уже окончательно стемнело. Родители приземлились и вот-вот должны были вернуться домой. Сандр проводил меня до дверей и собирался уходить.
– Оставь мне свой номер телефона. Пожалуйста.
Он покачал головой.
– Мне нужно иметь возможность тебя найти. – Мой голос показался мне самой отвратительно просящим.
– Это бессмысленно. Меня нельзя найти по телефону.
– Но…
– Чщ-щ-щ. – Он положил руки мне на плечи и слегка наклонился вперед. – Я сам буду тебя находить.
– Где?
В его глазах что-то сверкнуло, он опустил руки и выпрямился.
– Везде.
И ушел. Мы не расплескивали себя зря.
Конечно, родители что-то заметили. Мама пыталась выяснить у меня, как я жила в их отсутствие, и я, в конце концов, честно призналась, что поссорилась с Мишкой. Мама расстроилась. Мишка ей нравился.
И мне тоже. Мне тоже он нравился. Он был мягким, вежливым и внимательным.
Совсем как его брат.
Первый день после возвращения родителей оказался страшным. Утром, в институте, я поняла, что не знаю, когда он меня найдет. Сегодня? Завтра? Через месяц? Через год? Дело было не в том, что жизнь без него не имела смысла. Конечно, в ней оставался смысл. Много вещей, которые были важны. Много вещей, которые, наверное, были даже важнее. Но теперь я смотрела на них другими глазами. Теперь все приходилось видеть заново, чувствовать заново.
Первый день стал классическим днем сумасшествия. Я не могла думать, не могла спать, не могла есть. Но на второй день я заставила себя думать. На третий я смогла уснуть. На четвертый я захотела есть.
Только теперь я жила как будто… без руки. Или без ноги. Или без одного легкого. Без чего-то, в общем. Без этого чего-то можно было жить. Но этого чего-то очень не хватало.
На пятый день он вошел в вагон на Сухаревской, ровно в ту дверь, у которой я стояла. Это, конечно, могло быть просто совпадением.
И это, конечно, не имело никакого значения.
Он действительно находил меня везде. Когда я ездила на дачу к подруге, встречала его в электричке на обратном пути. Когда я садилась в набитую маршрутку с утра, он был там. Когда я возвращалась на метро из института, он ждал меня за раскрывающимися дверями вагона.
Иногда нам не хватало физической близости, той, что стала началом всей этой запутанной истории, и тогда мы срывались. Пропустить институт, пока родители на работе. Снять номер в отеле на час. Поехать куда-нибудь на машине. Верхом безумия было подождать, когда Мишка и его мама уйдут из их квартиры, но и это случалось.
Мы встречались не каждый день. И, судя по всему, его черти не сидели без дела. Иногда он выглядел так, что я пугалась и думала, не надо ли ему лечь в больницу. Хотя внутренний голос подсказывал, что больницей тут не поможешь.
Хуже всего было то, что я знала, что он все время проводит в своем аду. Я несколько раз пыталась спросить, что же все-таки с ним происходит, но он лишь качал головой в ответ. Я спрашивала, могу ли я чем-нибудь помочь. Он молчал.
Я не думала, что дело во мне. Или, точнее, что дело только во мне. То, что мучило его, было как-то связано с нами, но не напрямую. Он не выглядел так только из-за того, что страдал от слишком сильных чувств ко мне. По крайней мере, я не позволяла себе так думать.
Мечта любой девушки – загадочный мужчина, молча страдающий неизвестно от чего. Появляющийся из ниоткуда и уходящий в никуда. Смотрящий на тебя такими глазами, что «Ромео и Джульетта» начинают казаться легкой комедией.
Девушки вообще часто мечтают о том, о чем не имеют ни малейшего представления.
Они не знают, что такое ехать в метро, мучительно ожидая приближения следующей станции. Десять раз туда, десять раз обратно. Оборачиваться на каждом переходе. Смотреть в каждое лицо. Искать, искать, искать. Искать того, кого невозможно найти.
Когда читаешь такие истории в книгах, они кажутся невероятно романтичными, прекрасными, пьянящими. Когда попадаешь в эту историю сам, в ней не оказывается ничего пьянящего, прекрасного или романтичного. Ты просто живешь от встречи до встречи, в промежутках пытаясь чем-то залатать дыры в мироздании. Иначе это нельзя было назвать. Казалось, что время ползет мучительно медленно, и поэтому в результате оно утекало между пальцев. Я училась в состоянии постоянного надрыва, все сдавая в последний момент, слишком прирожденная отличница, чтобы забыть про все, слишком увлеченная любовница, чтобы ни о чем не забывать.
Я чувствовала себя именно так, любовницей, потому что, будь я его девушкой, все было бы нормально, а не как в дурном кино. Я бы познакомила его с родителями. Он привел бы меня к себе домой (ведь должен же он где-то жить, когда не ночует на Чистых!). Мы не прятались бы от всего мира, мы любили бы друг друга открыто и радостно.
Сандр ни о чем не просил меня, но я сама как будто чувствовала необходимость скрываться. Я ничего не говорила родителям, я ничего не рассказывала подругам. И те, и другие понимали, что что-то со мной случилось. И те, и другие пытались поговорить. От подруг отбиться оказалось довольно легко. Сложнее дело обстояло с мамой. Слишком долго и слишком хорошо мы друг друга знали. Как-то вечером, когда папа еще не вернулся с работы, она спросила у меня напрямую, что происходит. Я не ответила.
– У тебя роман, – сказала мама наконец. Она не спрашивала.
Я кивнула, потому что отрицать это было бессмысленно. Она и так все знала. А я слишком устала.
– И ты не хочешь об этом говорить.
Я снова кивнула.
– Он женат?
Я задумалась. Почему-то эта мысль никогда не приходила мне в голову.
– Не знаю.
– А если бы узнала, тебя бы это остановило?
– Не знаю.
Я вдруг почувствовала такую зверскую усталость, что еле-еле усидела на табуретке. Хотелось лечь на пол и закрыть глаза.
– Бедная моя девочка, – вдруг сказала мама, подошла и обняла меня.
Я не сразу поняла, что реву. Нервы, подумала я. У меня к черту расшатались нервы.
Мама подождала, пока я нахлюпаюсь вдоволь, поглаживая иногда меня по спине. Потом, когда я умылась и вернулась отпаиваться чаем, она спросила полушутя:
– Он хоть красивый?
Я усмехнулась, вернее, икнула с улыбкой.
– Как готический собор.
Моя мама была искусствоведом. Она поняла.
Наступила весна, и с ее приходом появилось ощущение, что все невероятное однажды может стать нормальным. Я начала привыкать к тому, что он приходил и уходил. Теперь я могла спокойно отсчитывать дни между этими короткими, иногда очень странными свиданиями. Я научилась делать то, что должна была бы, если бы жизнь оставалась действительно нормальной. В конце концов, говорила я себе, многие люди так живут. А многие живут еще хуже. Не все так плохо.
Мне пришлось изменить круг чтения. Вместо умиротворяющей классической литературы теперь пошел сплошной двадцатый век с его драмами и кошмарами. Я два раза подряд прочитала «Глазами клоуна», приговаривая, что у меня вообще все отлично. Гораздо лучше, чем могло бы быть. Романы о Второй мировой тоже шли неплохо. Не говоря уж о Солженицыне.
Мама, зная некоторую часть моей тайны, способствовала тому, чтобы иногда я могла видеться с Сандром, почти не скрываясь. О чем она думала, моя мама? Не знаю. Наверное, какое-то материнское шестое чувство подсказывало ей, что я стараюсь делать все так правильно, как могу. Я действительно старалась. Мне удалось снова начать хорошо учиться. Я даже нашла халтурную подработку – стала делать визуализации для одного американского архитектурного бюро, что привело в полнейший восторг моего папу. Он считал это очень многообещающей работой. Я в ней ничего многообещающего не видела, но за папу радовалась. Я и впрямь старалась делать все правильно.
Иногда я даже думала, что надо покончить с этими странными, ненормальными отношениями.
Я, наверное, додумала бы эту мысль до конца, если бы не глаза Сандра. Слишком много было в них ужаса. Даже если бы вдруг я стала совершенно к нему равнодушной, я и тогда не смогла бы его бросить. Нельзя бросать утопающих. Особенно если они тонут в раскаленном масле.
Однажды я не выдержала и задала Сандру тот вопрос, который задала мне моя мама, – женат ли он. Он удивленно посмотрел на меня, потом рассмеялся.
– И ты решила, что это причина моих душевных терзаний?
Я промолчала. Вопрос показался неожиданно очень глупым.
– Нет, родная. – Сандр наклонился и поцеловал меня в глаза. – Если бы дело обстояло так, все было бы значительно, значительно проще.
Он всегда называл меня «родная» и целовал в глаза. Это казалось мне верхом чувственности.
Мы стали иногда куда-нибудь вместе ходить. Сандр прекрасно разбирался в кино, театре. Говорил о современном танце как большой знаток. Порой у него то тут, то там проскальзывали фразы, из которых следовало, что ему знакомы не только московские постановки. И что он видел их все своими глазами.
Мы обсуждали литературу, но это оказалось довольно сомнительным удовольствием для меня. Как будто я говорила с профессиональным альпинистом о своем единственном в жизни восхождении. Я вздыхала и с новой силой бралась за книги.
Он стал дарить мне цветы. Как если бы наши отношения раскручивались задом наперед, от невозможной, немыслимой близости первых дней мы постепенно возвращались к тому, с чего следовало бы начать. Я стала лучше одеваться. Теперь, выходя утром из дома, я могла думать, что день будет или нормальным, или прекрасным.
Папа заметил обилие цветов и мой изменившийся внешний вид – и задал тот вопрос, ответ на который мама знала уже много недель назад. Я была честной девочкой. Когда он спросил: «У тебя роман?» – я, немного подумав, ответила:
– Наверное, это наиболее разумное объяснение происходящего.
Папа кивнул, но, к моему удивлению, больше никаких вопросов задавать не стал. Может быть, мама уже рассказала ему какую-нибудь убедительную историю. Может быть, он считал, что это было вне его компетенции. Я не знала.
Май выдался теплым и даже оптимистичным. Наверное, все дело было не в привычке или, во всяком случае, не только в ней. Просто то, что кажется совершенно безнадежным в феврале, в мае начинает выглядеть вполне перспективным.
В конце месяца, в разгар моих бесконечных сдач, родители собрались на выходные к друзьям на дачу. Я ликовала. Я считала это подарком небес. Я жила в предвкушении их отъезда.
В свой первый одинокий вечер мне нужно было готовиться к экзаменам. Я честно читала учебник, писала ответы – и не помнила ничего из того, что записывала. Я знала, что он придет. Он находил меня везде. Он, наверное, достал бы меня из-под земли, если бы в этом была необходимость. Он знал, что я его жду.
Сандр пришел, но когда я увидела его, то не почувствовала никакого облегчения. Вы любите смотреть, как ваших близких пытают? Я – нет. Совсем не люблю.
Он стоял в моей прихожей, высокий, со стрельчатыми арками, резными аркбутанами и тонкими нервюрами. Каменный. Сейчас это стало видно.
– Ты как себя сейчас чувствуешь? – вдруг спросил Сандр.
Это был странный вопрос. Он обычно безо всяких слов знал, как я себя чувствую.
– Нормально, – ответила я неуверенно.
– Хорошо, – сказал он.
Мы немного постояли молча. На улице полил дождь, и в прихожей стало почти темно.
– Я уезжаю.
Тишина. Я не знала, как правильно обработать эту информацию. Его слова, и особенно тон, которым они были сказаны, исключали возможность таких бытовых вопросов, как куда или насколько.
– Прости меня, – продолжил он.
Я прямо видела перед собой эти тонкие нервюры, эти сложные своды. Что им до нас, простых смертных, которые ходят внизу? Мы умрем, а они вечны.
– Хотя я вряд ли думаю, что это возможно, – продолжил Сандр. – Я бы не простил.
Я наконец смогла найти нужное слово:
– Почему?
Вот. Мне удалось задать правильный вопрос. Он давал надежду, что все станет яснее. Пока все было совершенно неясно. Только своды и нервюры.
Он долго смотрел на меня. Потом вдруг наклонился и поцеловал.
Наверное, солдаты, уходящие на фронт, все-таки не так целуют на прощание своих девушек. Мне кажется, у каждого нормального солдата должна быть хоть какая-то надежда, что он вернется.
– Поэтому, – сказал он тихо. Потом осторожно поцеловал мои закрытые глаза и ушел.
Я не стала бежать за ним. Какой смысл пытаться дотянуться до высоких сводов? Мы умрем, а они – вечны.
Конечно, я попыталась его найти. Нет, даже не найти. Что-то узнать. Что-то такое, что позволило бы жить в настоящем, а не в прошлом. Мне казалось, что если бы я знала, где он, то могла бы заставить себя делать что-то осмысленное в этом мире. Просто знать, что он где-то есть. Почему-то сейчас уверенности в этом не было.
Я знала единственное место, куда могла пойти. Это казалось жестоким и гнусным, бессовестным и циничным, но что мне еще оставалось? Я даже не помнила номера его машины.
Когда я пришла к знакомой двери, мне никто не открыл. Я звонила достаточно долго, а потом села на ступенях, ведущих на следующий этаж, и стала ждать. Когда-нибудь они все-таки должны были прийти домой.
Мишка не сразу заметил меня. Он привычным движением свернул с лестницы сразу к квартире и, уже открыв дверь, видимо, все-таки ощутил чужое присутствие и обернулся. Долго смотрел на меня. Не знаю, что он увидел, но, скорее всего, черти теперь и надо мной потрудились на славу. Ни слова не говоря, Мишка сгреб меня со ступеней и втащил в квартиру.
Хватка у них тоже оказалась одинаковой.
На кухне Мишка, ни слова не говоря, поставил передо мной стакан и достал из холодильника бутылку водки. Потом немного подумал, вышел и вернулся с маленькой антикварной рюмкой из буфета. Я недоумевающе смотрела на него. Я не пью водку. Я пью вино и мартини. По праздникам и с друзьями. Умеренно.
Он налил полную рюмку и подвинул ее ко мне.
– Пей.
– Я не пью.
– Пей, кому говорят! – слегка прикрикнул Мишка, и я послушно взяла рюмку. Таким он раньше не был. Он вообще изменился. Стал старше. У него были серьезные темные глаза… как у его брата.
Я мысленно выругалась и выпила залпом. Хотелось еще и хватануть рюмкой об пол, но я так закашлялась, что на время забыла о своем намерении. Мишка ждал, пока я прочищала горло и вытирала навернувшиеся слезы.
– Он сегодня звонил.
Я замерла.
– Сказал, что улетает в Австралию. Очень выгодное предложение по работе.
Я кивнула.
– Он велел… – Мишка запнулся. Затем договорил тихо: – Он велел мне позаботиться о тебе.
И тогда это началось. Я сидела на табурете в старой обшарпанной Мишкиной кухне и качалась из стороны в сторону с маниакальной точностью маятника. Кажется, я еще что-то мычала, как человек с зубной болью, пытающийся дать ей хоть какой-нибудь выход. Я качалась и мычала, а сама думала при этом, что, наверное, точно так же в феврале Мишка сидел на этой самой кухне и, может быть, точно так же качался и мычал, потому что его брат увел у него любимую девушку. А теперь эта девушка сидит у него на кухне и качается и мычит, потому что этот самый брат ее бросил и уехал в Австралию на перспективную работу, и девушка пришла к Мишке, потому что больше прийти ей не к кому. И во всем этом Мишка был совершенно точно не виноват.
– Ну что ты, – сказал он наконец таким голосом, что я точно поняла: и качался и мычал. – Ну что ты, родная.
Я все-таки сделала это. Я разбила его рюмку о старую кафельную плитку. Иногда, чтобы что-нибудь не взорвалось, что-нибудь должно разбиться.
Вы знакомы с людьми, у которых нет руки или ноги? Я – нет, но я почти уверена, что хотя бы некоторые из этих людей вполне счастливы. Они учатся или работают, женятся или выходят замуж, или, на худой конец, просто радуются своей жизни, такой, какая она есть. Некоторые из них становятся спортсменами, и этими людьми восхищается весь мир. Они живут не вопреки, они живут несмотря на. А иногда и просто живут.
Но если вы спросите у одного из этих людей, помнит ли он о том, что у него нет руки или ноги, я уверена, он ответит, что да. Наверняка случаются в его жизни счастливые моменты, когда на время он забывает об этом. Или когда просто привыкает настолько, что перестает замечать постоянно отсутствие какой-нибудь нужной части тела.
Можно научиться так жить. Можно привыкнуть. Можно достигнуть невероятных успехов. Можно доказать всему миру, что ты способен выйти за пределы возможного.
Но забыть – нельзя.
И в этом, наверное, есть какой-то смысл.