В пурговой круговерти и нарастающем рёве штормового наката Груздев, раскатав сапоги, короткими осмотрительными перебежками продвигался по самой верхней кромке прибойки, изо всех сил удерживая обеими руками отчаянно парусящие лыжи. Жалобно поскуливающий Нукер, где верхом – по бастионам выброшенных льдин, а где и понизу – след в след за хозяином – первые пару километров ещё как-то ухитрялся держать дистанцию. Но вот передовой в подступающей череде подлинно штормовых валов, едва-едва не нахлестав Груздеву полные сапоги, подхватил-завертел щенка и… – чудом иссяк под самой ледовой стенкой. Ростислав успел выхватить отчаянно заверещавшего собачонка из откатной струи и – с запоздалым стыдом! – ощутил под ладонью сплошную оторочку из мелких сосулек по меховому обрамлению голенького щенячьего пузца… Остаток отчаянного путешествия Нукер, привычно завёрнутый в хозяйскую портянку, тугим и трепетным комочком живой плоти – но без единого звука! – провёл на дне походного рюкзака.
И тем приятнее было укрыться за ощутимо подрагивающими на бешеном ветру и всё-таки такими надёжными стенками кордона на Косе. И охватить оценивающим взором в его тамбуре порядочную поленницу из аккуратно распиленного и наколотого плавника – чувствовалась заботливая рука Пименовича! И обнаружить в подвешенном к потолочной балке – от грызунов – полотняном мешочке сухари, заварку, сахар, соль и сухие спички. А на пристенной полочке предусмотрительно оставленные им же самим при входе – банку сгущёнки и банку тушёнки. Согревшись едой и чаем, Груздев свил для обоих на просторных нарах из всех имеющихся на кордоне спальных мешков самое настоящее гнездо, умостил себе под бочок почти высохшего и мирно посапывающего Нукера и… – пропурговал в полное своё удовольствие до следующего утра.
Г л а в а Ш Е С Т А Я
Зато на следующее утро непогоды как не бывало. Ни облачка, ласковое солнышко, безмятежная синь океана и – как единственное напоминание – лишь подновлённый снежок до боли слепит глаза.
Груздев спозаранку вывесил над кордоном сигнальную тряпицу, и не прошло и получаса, как Пименович с ветерком доставил их на свой берег. Лишь обменявшись двумя-тремя фразами со старым лесником, Ростислав вдруг обнаружил: что не общался с себе подобными целую неделю – и за это время собственный язык во рту стал каким-то чужим, негибким… Впрочем, по первости особенно и разговаривать было не о чем: с новостями и последними известиями у Киселёвых как всегда было туговато – Перевоз жил своим обособленным, замкнутым мирком.
Зато первым из жупановцев, встреченным им прямо возле своего дома, оказался Хохол:
– Привет! Ну и как, всех медведей пересчитал? Только пока ты там по лесам рассекаешь, здесь у нас намечается такое…
– Здорово! И какое оно такое? – Груздев враз весь подобрался и насторожился; поскольку по жизни от сидящего ежеутренне на рации начальничка можно было ожидать что угодно – причём как со знаком минус, так и в плюсах. Но на этот раз вид у Хохла был совсем уж интригующий, а посему его зам счёл за благо приготовиться не к самому для себя лучшему…
Выдержав приличествующую случаю паузу, Хохол тем не менее саму новость выпалил несвойственной ему скороговоркой:
– Невеста к тебе приезжает, вот что! С ближайшим попутным бортом из города. В общем, с тебя причитается, так сказать, за приятное известие…
– Какая невеста? – Груздев слишком уже притерпелся за год к месячным срокам прохождения и доставки адресованных им ли, к нему ли писем. Так что в его восприятии вариант с Маринкой пробрасывался чисто автоматически. И задав этот, по сути своей неуместный вопрос, он на деле лихорадочно прокручивал у себя в голове: какая из двух его бывших пассий из той, доисторической, геолого-геохимической жизни вдруг надумала сюда нагрянуть, да ещё и в качестве «его невесты»?
– Ну, уж это тебе виднее… У тебя их что, много? – раскрылся наконец-то Хохол. Вне сомнения, приняв по радиотелефону такое вот сообщение, он своему холостому заму поневоле позавидовал; а тут ещё ко всему в довесок – совершенно искреннее груздевское «какая»?
Из дальнейшего разговора выяснилось: что к нему в Петропавловск неожиданно припорхала невеста. Когда? Да ещё позавчера вечером – как раз перед самым циклоном успела проскочить! За неимением свободных мест в гостиницах города временно остановилась на квартире у главного лесничего (человека семейного и делающего свою служебную ставку на Ростислава). Как её зовут? Ну, уж это ему, Груздеву, виднее… Откуда прилетела? Кажется, из Владика.
И без того за неделю соскучившись по своему домику, Груздев, в свете предстоящего визита, хлопотал по хозяйству едва ли не с вдохновением. Перво-наперво хорошенько протопил печь, на разогретом припечке завёл дрожжевые хлебы, прошёлся по всем трём комнатам с влажной уборкой.
Он самоутверждающе наводил чистоту и порядок и одновременно терялся в сомнениях и догадках. Да, его Маринка, действительно, училась во Владивостоке. Но зато все последующие его построения в её пользу не имели под собой никакой реальной почвы… Ну, во-первых, его последнее письмо вылетело из Жупанова с погранцовским вертолётом ровно неделю тому назад. Допустим, чья-то участливая рука в тот же день опустила его в голубой почтовый ящик Петропавловска-Камчатского. И оно же было извлечено ею из своего подъездного пусть на четвёртый, да нет, у ж е н а т р е т и й день с момента отправки – ненаучная фантастика! Следующая натяжка: двадцатиоднолетняя студентка Скормина Марина проживала на квартире у престарелой и очень дальней своей родственницы (всеми именуемой – бабулькой). При этом родители-сахалинцы откровенно балующие свою единственную дитятю и дорогими нарядами, и увесистыми продуктовыми посылками, именно по деньгам (и это было хорошо известно Груздеву!) держали её в большой строгости, если не в прямом утеснении. Бабулька же, со своей стороны, достойно, но так же очень скромно проживала на одну только вдовью пенсию – по потере кормильца. Подводим черту: практически не располагающая свободными деньгами, к тому же с весенней сессией на носу Маринка буквально на следующий же день с момента получения его письма садится в самолёт. Вдобавок ко всему ещё и исхитрившись (за одни только сутки!) выправить себе в милиции пропуск на въезд в погранзону закрытой Камчатской области. Всего этого п р о с т о н е м о г л о б ы т ь!
Оставалось прикинуть альтернативные варианты. Не будучи влюблённым по уши, Ростислав никаких опрометчивых обещаний другим женщинам, в том числе и состоящим с ним в очень близких отношениях, – не давал! Иными словами, ещё одной официальной невесты во всей его предшествующей жизни попросту не просматривалось. И за весь последний камчатский год он и письма-то свои слал исключительно на адрес геологической партии, то есть всему народу в целом. Отвечали ему, правда, по очереди (но опять же от имени и по поручению всего коллектива!) две геологини, разведёнка и незамужняя, и с обеими – чего греха таить! – у него в своё время было. В общем, получалось: что одна из них с бухты-барахты (во всяком случае ни словом, ни намёком не упредив о том самого Груздева), да к тому же ещё и угробив на пролёт от Москвы до Камчатки не менее полутора месячных окладов… Короче, по собственному почину и за свои добралась до полуострова, где заявилась прямиком в контору заповедника и для удобства и скорейшего достижения его, Груздева, назвалась евойной невестой (вот уж где народ оторвётся!). Что ж, и эта его версия на поверку выходила ничуть не меньше за уши притянутой, чем предыдущая…
И тем не менее, не иначе как в пику не сохранившей ему верности Маринке, он воочию представил себе сначала одну свою геологическую пассию и сразу же вслед за ней её предшественницу. Обе – высокие, фигуристые, по-спортивному ладные, одетые и подкрашенные так, как это во всём Советском Союзе умели – и могли это себе позволить – одни москвички. Он разглядывал их оценивающим мужским взором сначала – директора заповедника, затем главного лесничего и напоследок глазами Хохла, жизнеутверждающе почувствовав при этом: как его, груздевские, акции начинают явно играть на повышение!
Часть вторая
К А М Ч А Т С К А Я В Е С Н А
Г л а в а С Е Д Ь М А Я
На другой день вертолёт просто упал на Жупаново – с утра и внезапно. Груздев от самого рассвета держал ушки на макушке и бросился одеваться при первых же достоверных звуках… Но он только ещё лихорадочно натягивал сапоги на босу ногу, когда над вертолётной площадкой, расположенной в каких-нибудь ста пятидесяти метрах от его домика, натужно грохоча двигателями завис Ми-8. Одного намётанного взгляда на который было достаточно, чтобы определить: что, во-первых, он перегружен, а во-вторых, нацелен явно не на посёлок.
В самом деле, только для вида зацепившись посадочным шасси за снежный покров и даже не останавливая винтов, а лишь слегка сбросив с них обороты, экипаж уже отдраивал дверцу пассажирского салона. Из неё прямиком в снег сиганул невысокий и весь из себя основательный за счёт зимней меховой униформы борт-механик. Первым делом он расторопно принял из чьих-то рук ярко-жёлтый кожаный чемодан и аккуратно пристроил его у себя между ног. А вслед затем галантно попридержал под локоток, помогая ей слезать по трапику, длинноногую по-городскому одетую девушку с непокрытыми белокурыми волосами, враз заметавшимися под упругими воздушными струями. Маринка!
Не выпуская девушки из цепких рук, бортмеханик что-то строго прокричал было ринувшемуся к ним напролом Груздеву, но вертолётные лопасти со всё и вся перекрывающим визгом рубили воздух… Тогда, продолжая накрепко удерживать её одной левой, летун с помощью правой воспроизвёл три весьма красноречивых жеста: постучал кулаком по собственному темечку, указал перстом на винты и энергично чирканул ребром ладони себе по горлу.
После чего до Груздева дошло: что его, точнее, их обоих – а они были высокой парой – призывают остерегаться винтов. Он послушно пригнул голову и остаток дистанции проскочил на полусогнутых. Маринка глянула на него ошарашенно…
Молодые люди стояли обнявшись, слегка припорошённые по-утреннему сухой снежной пылью, ещё мгновение назад помогая друг дружке удержаться под хлещущей бураном подъёмной струёю. Соединивший их борт уже целенаправленно закладывал вираж на север, а они, наконец-то, первый раз поцеловались.
Но даже и теперь то первое изумление в её широко распахнутых глазах, которое он было уже списал на вертолёт, на цепкую руку дотошного в соблюдении лётных правил бортмеханика и прочее, – не проходило!
И оставалось не без досады признать, что «всем прочим», по-видимому, и являлся он, Груздев, в нынешнем своём обличье. С запущенной в течение года (а волосатики семидесятых явно уже начинали выходить из моды) шевелюрой; с клочковатыми, неумелыми ножницами подправленными бородкой и усами; в наспех накинутой едва ли не на голое тело брезентухе… А ведь она знала и помнила его совсем иным: по-столичному приодетым, волосок к волоску в новоарбатовской «Чародейке» подстриженным, своеобычно элегантным – именно таким предстал перед нею год тому назад Ростислав Груздев, вознамерившись покорить и девушку, и Владивосток. И по меньшей мере, в первом, кажется, преуспел.
И вот сейчас по счастливому (счастливому ли?) своему обыкновению Ростислав вдруг обрёл возможность взглянуть на происходящее её глазами. Например, он не единожды живописал в своих письмах романтический домик над океаном. Но оттуда, где они в данный момент находились, до величественного вида на Тихий океан нужно было пробираться снежной целиной ещё шагов с полсотни, а она и без того безнадёжно увязала на своих шпильках даже в хорошо утоптанном снегу. Зато с возвышенного местечка, где они сейчас стояли, открывался вполне панорамный обзор на бывший рыболовецкий посёлок Жупаново.
Селенье было официально ликвидировано, как неперспективное, лет семь тому назад. Правда, заповедницкие до сих пор сохраняли (для себя!) в сравнительной неприкосновенности одну из центральных улиц бывшего Жупанова. Но зато в остальной его части они же первые и без зазрения совести из любого приглянувшегося им строения выхватывали что получше: выпиливали бензопилами стенной брус и половую доску, выламывали из всё ещё исправно несущих свою службу кровель шиферные листы, «с мясом» выворачивали ломами дверные и оконные блоки – загружали в вертолёты и отправляли на вроде бы благое дело, «на дальнейшее обустройство и развитие внутризаповедницкой сети лесничеств и кордонов». «До сэбя» с Жупанова также тащили: и местные погранцы, и метеослужба, и вояки-локаторщики с Горки. Так что с некоторых пор (и даже сами не заметив когда!) все они начали называть свой посёлок – «разбомблённым».
Прилёт всякого борта для местных старожилов являлся событием; и припозднившиеся заповедницкие тем не менее один за другим к вертолётке подтягивались – поглазеть на «последние известия». Мужчины все поголовно в спортивных, одинаково пузырящихся на коленях трико, но зато по плечам и торсу – в боевых, заслуженных, выбеленных солнцем и пургами штормовках и ватниках. Во всём лесничестве так и не прорезалось своего общественного парикмахера; и шевелюры, усы и бороды у иных были запущены до дикости…
Рядышком со своими мужчинами вышагивали их женщины. А поскольку времечко было раннее и наново растопленные поутру печи ещё не успели толком прогреть жилищ, то платьев, халатиков и юбок не надевали ещё в принципе – дабы не рассекать по выстуженным за ночь горницам с голыми коленками. Так что те же трико, либо чёрные – форменные! – лесниковые брюки из драп-дерюжки, а на ком-то даже ватные штаны… Обуты опять же по сезону: в неимоверных размеров мужнины сапоги, валенки либо резиновые калошки. Из всего современного арсенала женской косметики (и это у самых продвинутых!) наспех накрашены губы.
Так что в ихних глазах его Маринка, разодетая как на приём, подкрашенная и на каблучках – выглядела штучкой. А ведь доселе в силу своей молодости, природной живости и умению себя подать – миниатюрная, от природы рыжеволосая, в миленьких конопушечках супруга Хохла по праву считалась в Жупанове одною из самых хорошеньких. Да-а, не привнесла с собою невеста мира в его и без неё натянутые служебные взаимоотношения…
Но всё это Груздеву ещё предстояло осмыслить, а покамест он, правой рукой заботливо придерживая свою спутницу, в левой нёс её невесомый игрушечный чемодан, прекрасно сознавая, что ничегошеньки в нём – нет! То есть с женской точки зрения в нём было всё – необходимое для недельной жизни с любимым в домике над океаном. Но у Груздева касательно её первого пребывания здесь уже давно были взлелеяны собственные планы: показать ей н а с т о я щ у ю Камчатку! Ведь за семидневный срок очень даже реально было пробежаться до тех же Горячих Ключей и не только до них одних. Но совершенно точно в её канареечно-жёлтой элегашке ни намёка хотя бы на спортивную, не говоря уж о походной, одежду и обувь. И как ему прикажете совместить свой разношенный сорок четвёртый с её тридцать восьмым?
Впрочем, вслух эту щекотливую тему не стоило даже затрагивать:
– Лучше расскажи, как тебе удалось всего за сутки и, не имея от меня вызова, пробить в милиции пропуск на Камчатку?
– А я его и не пробивала…
– ??
– Просто, когда я перекрасилась в блондинку, все в моей группе в один голос заутверждали, что я как сестра-двойняшка похожа на нашу Женьку. Ну, помнишь, я тебе про неё уже писала. Она моя новая подружка, а сама родом с Камчатки. Так вот, я на всю эту неделю просто одолжила у неё паспорт.
– Но-о, это же уголовно наказуемое деяние…
– Милый, в авиакассах, где бабы-кассирши так на тебя глазищами и зыркают, мне Женька сама по своему паспорту билет взяла. А в самолёте по прилёту в пункт назначения паспорта кто проверяет?
– Ну, кто-кто, пограничники, разумеется.
– Пра-а-вильно, такой молоденький, прыщеватенький, от сексуальной неудовлетворённости, пограничничек. Сначала он глядит на тебя пристально и при этом слегка краснеет, затем в паспорт, потом опять на тебя, а ты ему вот так, глазками…
– Чисто сработано! Женская логика! – Груздев был в неподдельном восхищении. Ибо глаза на лице у его Маринки являлись главной ударной силой: большие задумчиво-серые, с двумя парными по нижнему краю райка озорными коричневатыми крапинками – сам он называл их «бесенятами».
– Ой, какие у тебя потолки закопчёные! – это они как раз вступили в груздевские апартаменты. – Ай, а это кто такое? Ты мне про него ни словечком не обмолвился в своём последнем письме. Какая прелесть!..
Заметно окрепший, подросший и прибавивший в весе за походную неделю Нукер азартно налетел на неё ещё на кухне, попытался было ухватиться зубишками за скользкий каблук, отпрянул и замер, приподняв переднюю лапку, изогнувшись слегка набок и что, есть мочи, работая хвостом. Она живо к нему принагнулась, опрокинула на спину, начала щекотать–тормошить-турсучить. Зверёныш, сколько было силы, от быстрых и ловких пальцев всеми четырьмя конечностями отбрыкивался, в голос рычал и окусывался, наконец, насилу от неё вырвался и, заложив уши, стремглав полетел прятаться под кровать в залу – его восторгу не было предела!
Да, животных она любит, этого у неё не отнимешь! Но по ходу обронённое ею замечание о закопчённых потолках – всё ещё язвило и жгло…
Ибо периодически чадящая печь была в его домике ахиллесовой пятой. Груздев уже успел полюбить своё жилище первой любовью собственника. Высоко ценил также и печь – основательно и добротно сложенную не известным ему предшественником: с четырьмя кирпичными дымоводами-колодцами, обогревающими большей своей площадью спальню, а меньшей – залу; с надёжно армированной уголковым сварным железом – на случай сильного землетрясения! – топкой. Но одна незадача: стоило ему отлучиться из дому на несколько дней кряду, как возродить огонь в очаге – через раз! – превращалось для Ростислава в муку мученическую. По наивности первые несколько месяцев своего жупановского житья новоиспечённый камчадал списывал всё на собственную несостоятельность как истопника, на низкое качества дров и прочая. Но однажды разговорившись о наболевшем с ребятами, сделал для себя небольшое открытие, что у всех так: с выстуженными колодцами и в штиль заново растапливаемая печь неизбежно будет чадить – поскольку первоначальную тягу в трубе создают либо «попутный» ветер, либо перепад температур. А то, что в иных домах потолки завсегда белые, так это оттого, что там хозяйка хорошая имеется, которая не только лишний раз с побелкой по горнице пройдётся, но и – главное! – изо дня в день поддерживает тепло домашнего очага. Знала бы его Маринка, что закопчённые потолки – это наивернейший признак неразменного холостяцкого житья!
Тем не менее, популярно излагать ей прямо сейчас свой трактат о печах он не рискнул: поскольку, во-первых, вышло бы слишком длинно, а во-вторых, как будто он перед ней в чём-то оправдывается. А взамен начал исподволь, понемногу у невесты выспрашивать: кто или что её вдруг сподвинуло на такую скоропалительную и неожиданную (даже для неё самой) поездку?
Но разговоры разговорами, а дорогую гостью следовало прежде всего хорошенько накормить с дороги. Она же, видя, как Груздев ринулся накрывать на стол, первым делом попросила тёплой воды – ополоснуться, а ещё лучше принять душ, если, конечно, таковая возможность в доме у него имеется.
В ответ на её просьбу Ростислав торжественно водрузил на табурет в спальне громадный эмалированный таз и другой на полу для ног – поменьше, а также два полных ведра: одно с кипятком прямо с плиты и другое, из-под крана, с зубодробильно-ледяной водицей.
Вообще, живое и проточное водопроводное благо являлось главным козырем и одновременно достопримечательностью агонизирующего посёлка. Проложенные на глазок под естественные уклон народными умельцами магистральные водоводные трубы из верхового, искусственно подпруженного источника круглогодично снабжали всё Жупаново водою – великолепного качества и самотёком!
Но зато при таком изумительно налаженном водоснабжении во всём лесничестве – стыдно сказать! – не сумели сохранить ни одной мало-мальски приличной баньки. Год тому назад новоприбывший Груздев воспринял подобное положение вещей как личное оскорбление и как вызов. Клятвенно наобещал самому себе: что первым же его реальным камчатским свершением и будет – постройка бани! И даже прошлым летом выкопал и забутил для неё булыжником водосливную яму. Но на этом всё и заглохло за всевозможной текучкой. И последнее время он всё чаще ловил себя на мысли: что лично ему гораздо веселее, легче и вольготней – лишний раз прошвырнуться до Горячих Ключей. Разумеется, после её слов о душе Груздеву вновь и с прежней остротой сделалось стыдно, но вида он не подал. Она же, к его величайшему изумлению, приняла тазы и вёдра не то что бы стоически, а вообще – безмятежно. Только и попросила его со значением:
– Чур, сюда не заглядывать. Готовится сюрприз!
Немного погодя Маринка вышла в эффектном, отделанном чёрным кружевом пеньюаре до пят. Нельзя сказать, чтобы уж совсем прозрачным, но и весьма непрозрачно намекающем, что под ним ничегошеньки нет. К столу присела также не на галантно подовинутый ей табурет, а прямиком к нему на колени. От такого пролога у Груздева перехватило дыхание, и так получилось, что за всё время совместного завтрака он с трудом пропихнул в себя два-три кусочка. Она же, напротив, откушала с отменным аппетитом.
Организованный им на скорую руку стол был незатейлив, но по-камчатски обилен. Свежеиспечённый и пышный белый хлеб, малосольная красная икра вволю, новозеландское сливочное масло (им в ту пору снабжали весь полуостров), бочкового посола кета-серебрянка, курящаяся парком разварная картошечка, маринованные подосиновики, мочёная брусника и перетёртая с сахаром чёрная смородина. И, что самое существенное, всё, кроме масла, исключительно собственноручными его трудами и стараниями.
Вот только налить к такой роскошной закуске было совсем нечего: груздевский привозной НЗ был израсходован где-то ещё при встрече Нового года, а Маринка захватить с собой просто не догадалась…
Итак, она не в пример ему решительно всё на столе перепробовала, вежливо нахваливая, но нажимала-то в основном на икру да на рыбку – сразу видать, сахалинка! И это обстоятельство почему-то его умилило.
Маринка же, утолив первый голод, вдруг застеснялась своего молодого и здорового аппетита. А Груздев был вновь захвачен радостью узнавания: их былые отношения изобиловали такими вот диссонансиками, когда она очень желала бы выглядеть в его глазах лучше, правильнее и воспитаннее, чем являлась на самом деле – его же, напротив, некоторая её угловатость, непосредственность, да и откровенная диковатость манер лишний раз забавляли, веселили и трогали.
– Ах, ты, моя островитяночка! – совсем как прежде прошептал он ей в самое ушко.
– Твоя! – она живо обернулась к нему – глаза в глаза – и соприкоснулась плотью зрачков.
Это прежняя его Маринка краснела, обижалась и смешно надувала губки в ответ на его «островитяночку». А сейчас уже самому Груздеву ничего иного не оставалось, как, подхватив её на руки, устремиться прямиком в спальню. Но и там новоявленная молодая женщина оказалась захватывающей во всех отношениях. Нет, не узнавал он свою Маринку, решительно не узнавал – и всё тут!
Но вот наступила развязка, и она, вновь напомнив себя былую, очень быстро и прямо у него на плече забылась в сладчайшей дрёме. Он же привычно хранил её, а заодно пытался хоть немного разобраться в происходящем…
Самолёт, уносящий Груздева в новую жизнь, при очередной промежуточной посадке окончательно выбился из графика; и это при всём том, что даже согласно расписанию они должны были прибыть во Владивосток в двадцать три часа с копейками по местному. И когда в многолюдном и темноватом проходе малознакомого ему аэропорта она неожиданно отделилась от дававшей ей многочасовой приют стенки и шагнула к нему навстречу, как бы выплывая из глубокой тени к свету – высокая темнобровая глазастая, в делающей её ещё выше стройнее и недосягаемей роскошной и объёмистой шапке из чернобурки, у него враз отлегло от сердца: всё-таки дождалась!
Несмотря на столь поздний час, не спала и бабулька; и скромный гостевой стол в большой комнате стоял давно накрытым. Они чокнулись в ночи и за прилёт, и за знакомство, и за присутствующих здесь дам. После чего старая дуэнья проскрежетала значительно:
– Здесь, за все четыре года Маришкиной учёбы, посторонних мужчин и духу не было. Насчёт этого я – женщина старорежимная, строгая. Но ты мне сразу понравился. Да и внучка про тебя уже все уши мне прожужжала. Так что живите, молодые. Горько!
И вот они уже на её скрипучем диванчике через стенку от мерно покашливающей и при всём том, со слов Маринки, неизменно впадающей после двух-трёх рюмашек в непробудной крепости сон бабульки. Сам Груздев несмотря ни на преодолённое расстояние, ни на выпитое не в одном глазу, впрочем, в его столичном временном поясе едва ли ещё и начало темнеть… Ну, и девушке, разумеется, не до сна; хотя и устала, и испереживалась, да и завтрашней утренней консультации в универе ей никто не отменял – сессия на носу!
Раздеть себя донага под покровом ночи Маринка позволила ему беспрепятственно – ведь именно на этом они и остановились во время её последнего приезда к нему в Подмосковье. Но зато дальше всё у них вновь пошло-поехало, как у героев-основателей из «Ста лет одиночества» Маркеса – этакое ночное перетягивание каната, когда силы у соперников примерно равны. Первым из игры выбыл Груздев: тяжко перекатился на спину на свой край раскладного диванчика и, заложив руки за голову, горько усмехнулся про себя в темноту, но вслух только и сказал примирительно:
– Спим! Тебе вставать через пару часов.
Но то же перетягивание каната, растянутое часа на три на немилосердно скрипучем ложе, да под астматично-бессонное покашливание (к тому же на этот раз не принявшей «снотворного») бабульки за тонюсенькой перегородкой произошло между ними и на следующую ночь.
На третью – изрядно измозолив в сопящей темноте о всё тот же канат руки! – Груздев попробовал завести с ней разговор на деликатную тему. И девушка, казалось бы, сразу пошла ему навстречу: да, она его любит, ему доверяет вполне и готова принадлежать и душой и телом. Нет, никакого предшествующего трамвирующего сексуального опыта у неё не было, поскольку не было самих опытов…
Но при переходе от слов к делу всё повторялось опять, как в кошмарном сне. То есть она позволяла себя обнимать и целовать повсюду, постепенно раскрывалась ему навстречу, почти что допускала его к себе, но… – в самый последний миг! – непроизвольно совершала одно и то же, уже вполне отработанное ею движение тазом и бёдрами вбок и в сторону. Бедренные мышцы у неё – бегуньи-разрядницы на короткие дистанции – были настолько накачаны, что пробовать ломить силой на силу, не будучи откровенно с девушкой грубым, он едва ли бы сумел… Круг замкнулся.
И вот, в очередной раз за третью ночь перейдя от ласковых убеждающих слов к действию и вновь оставшись при своём, Ростислав откатился на край диванчика и под покровом темноты абсолютно беззвучно, по-мужски, крепко стиснув зубы, заплакал… – от сознания собственного бессилия. Для него уже стало очевидным: что она борется и отстаивает свою девственность на уровне подсознания. А раз так, то он не видел никакого реального выхода – как им обоим этот навязчивый страх преодолеть? К тому же и время начинало ощутимо его поджимать: ни по паспортно-пропускному режиму, ни по деньгам Груздев не мог себе позволить прогостить во Владивостоке – более одной недели.
Почувствовав себя виноватой, она придвинулась к нему, захотела приласкаться и, по-видимому, слегка промахнувшись в ночи, угодила своими ищущими губами не в губы, а прямиком в мокрую солоноватую дорожку в уголку его рта.
– Как? Ты плачешь?!
– А что мне ещё остаётся делать?
– Это для тебя так… важно?
– Для мужчины это всегда супер важно. А я в довершение ко всему ещё ни разу в жизни не имел дела, ну, ты понимаешь, с невинной девушкой…
– Ну, я не знаю. Ну, давай, знаешь что, давай, я всё попробую сделать сама…
– Давай! – им вдруг овладело вдохновение. В сущности, для них обоих это был последний шанс и единственный выход: – Прежде всего, убежим с этого треклятого дивана! – с этими словами Ростислав быстро вскочил сам, тут же помог и ей подняться и стать рядом, после чего одним мощным рывком сдёрнул на пол диванный матрасик вместе с простынёй, одеялом и подушками. – А теперь я просто ложусь на спину и ровным счётом ничего больше не предпринимаю. Ты же устраиваешься надо мной сверху и всё, понимаешь, всё проделываешь сама.
– А разве так можно?
– Можно! И даже нужно, для нас обоих.
В ту незабываемую ночь она очень его любила и потому так старалась. Ростислав почти до самого конца выдерживал своё обещание о собственном невмешательстве, но в кульминационный момент обеими руками поймал её за ягодицы и властно притянул на себя. При этом его до глубины души поразило обилие холодного пота, струящегося по всему её телу – хотя в комнатке, а уж тем более на полу, было совсем нежарко. Она просто взмокла – от страха, боли же, по собственному её признанию, почти что и не почувствовала…
Груздев находил очень символичным: что физическое начало их любви было замешено на мужских слезах и девичьем поте – ибо обычно всё происходит с точностью до наоборот!
Он улетел на Камчатку через одиннадцать дней, если вести счёт с т о й и х н о ч и. Маринка оказалась прилежной ученицей; и всё это время они навёрстывали упущенное. Груздева в тогдашней ней особенно умиляли две её причуды: как оказалось, его красавица до слёз стеснялась каких-то там трёх волосинок, выросших у неё на теле якобы не в положенном месте, а посему все их без исключения любовные схватки и впредь происходили под охранительным покровом темноты и, разумеется, на полу. Так что Ростислав – к бурному Маринкину восторгу! – даже припомнил один давнишний общаговский прикол: «вести интенсивную половую жизнь».
Такою он её оставил, такою бережно и трепетно хранил в сердце своём весь этот год и, чего перед самим собой темнить, вот такой же – легкоуправляемой! – предпочитал бы обладать и в дальнейшем…
Но нынешняя его Маринка – при ярком свете весеннего денька – явилась в спальню к нему Афродитой. Разумеется, он был захвачен, ошеломлён, пленён, смят и откровенно залюбовался ею в самый разгар уже традиционного для них любовного действа, когда она скакала на нём амазонкой. Да и сейчас, когда безоглядно и бесстыдно обнажена – в хорошо протопленной спальне – сладко посапывала у него на плече. И после целого каскада небывалых для него впечатлений нынешний Груздев уже почти был согласен с тем, что современное её обличье равно и блестяще исполненная роль богини любви и красоты д л я е г о Маринки гораздо больше приличествует и идёт. Как медленно и верно осознавал также и то, что именно о т а к о й возлюбленной он мог лишь мечтать!
Да только вот плата за исполнение мечты вдруг оказалась для Ростислава – неимоверно высока! Ведь Маринка прилетела сюда с одной-единственной целью: предложить новоявленную себя в обмен… – на его Камчатку! Конечно, к этому моменту в глубине души и сам Груздев уже знал наверное: какой выбор он сделает. Знал и, тем не менее, ещё совершенно не был к нему готов…
И на фоне только ещё предстоящего ему выбора весь этот шитый белыми нитками заговор двух женщин: а, как оказалось, именно растревоженная испереживавшаяся вконец бабулька – ведь ушедшая в загул Маринка две ночи кряду дому не ночевала! Итак, он уже выяснил, что никто иная как бабулька буквально принудила его невесту написать, а – главное! – отправить Груздеву покаянное письмо. А в ответ на эпистолярное же его прощение попросту выпихнула красотку к нему на Камчатку и даже деньгами её на дорогу снабдила – из своих заветных старушечьих, гробовых. И под занавес, хотя вот эту подробность он так до конца для себя и не прояснил: но, вероятнее всего, опять же с подачи и по наущению вездесущей бабульки Маринка заявилась к нему сюда, в Жупановскую тьму-таракань, вовсе без противозачаточных…
И он вновь поймал себя на мысли: что все эти закулисные ходы двух милых его сердцу дам он понимает и принимает вполне, все – кроме одного! Ну какая, спрашивается, из его Маринки сейчас мамаша, когда ей ещё самой нянька нужна? Да и, положа руку на сердце, он к этому шагу тоже ещё не готов, пока…
Что ж, те сладкие одиннадцать владивостокских ночей они продержались исключительно методом прерванного сношения. Значит, и эту часть обоюдной ноши он привычно вскинет на себя одного.
И уж сам неудержимо проваливаясь в блаженную дрёму, расплылся в улыбке, припомнив последнюю – из числа привезённых Маринкой – хохмочку. Дескать, ежели у них с ребёночком вдруг получится, то она, бабулька, комнату и впредь им (причём за ту же символическую плату!) сдавать обещает. Но только при одном непременном условии: что он, Груздев, устраивается на работу в Приморгеологию по специальности – геохимиком. Очень много она понимает в геохимии – бабулька!
Г л а в а В О С Ь М А Я
Без малого сутки они не вылезали из постели: то есть просыпались-выпрыгивали из сна обоюдно или поодиночке – всякий раз обязательно! – занимались любовью, плескались во вмещающем их обоих знаменитом тазу, проскальзывали нагишом на кухню и съедали там по бутербродику с красной икрой, бросали лакомый кусочек недоумевающему Нукеру ( с таким беспределом, как беспробудно дрыхнущий посреди погожего весеннего денька хозяин, псишка столкнулся впервые в жизни!) пили с привезённым ею шоколадом чай или кофе – от души протопленная высушенными до звонкости пластинами из каменной берёзы печь сначала на плите, а затем и в духовке держала ведерной ёмкости чайник в самоварной готовности! Вот сейчас Груздев гордился – и своим жилищем, и своей печкой.
В очередной раз он очнулся от сна в тот неповторимый трепетный миг, когда ночи как таковой вроде бы уже нет, но и рассвет никак ещё себя не проявляет, побренчал туалетным ведром на кухне, глянул за окошко спросонья: там всё как-то сплошняком серело – неопределённо и мутно. И ещё подумал: «Надо же, как нам обоим повезло с вчерашним бортом!» Ведь такой скучноватый невнятно-серый рассвет вновь вполне мог оказаться прологом к очередному погодному переполоху.
Подумал, зевнул и с чувством исполненного долга вновь прибился к шелковистому и нагретому Маришкиному бочку – дозаривать.
Окончательно и бесповоротно проснулся часа через два; уже довольно высокое и щедрое солнышко снисходительно заглядывало к ним в спальню. Груздев встал во весь свой рост, сладко потянулся и… – аж полуприсел от неожиданности! – за окошком серело! Вот так, полусогнувшись, недоверчиво повернул голову вверх и несколько набок – чистое небо и яркое солнце! – выпрямился – серым-серо! На крыльцо вылетел едва ли не голышом – настолько был ошарашен… И всё-таки первой, спасительно-охранительной мыслью было: «Никак Алик Лыжин, подлец, с утра пораньше решил печку почистить!».
Его единственный ближайший сосед по Заповедной улице – все прочие дома окрест стояли заколоченными – лесник Алик Лыжин занимал с семьёй длинное одноэтажное здание бывшей поселковой больнички от Груздева через дорогу наискосок, но при этом их крылечки смотрели прямо друг на друга. Так вот, и крылечки, и сама дорога, и крыши домов, да и всё вокруг – насколько хватало глаз! – поверх неистребимых камчатских снегов было как бы печной золой притрушено; вот только с таким объёмом – десятку, сотне, тысяче Аликов Лыжиных не справиться!
Следующей груздевской мыслью было: «Тогда, значит, Карымский!».
Трудяга-вулкан Карымская сопка располагался километрах в сорока к западу от Жупанова таким образом, что с той же вертолётки самая его маковка хорошо просматривалась. То плотные – хоть пощупай! – сажисто-серые облака пепловых выбросов, то более разреженные и светлых оттенков фумарольные извержения (фумаролы – смесь вулканических газов и водяных паров) предупредительными флагами были навешены над его жерлом едва ли не каждую неделю. Раз в несколько месяцев полы в груздевском домике вдруг начинали мелко подрагивать; бревенчатой вязки углы старчески покряхтывать; а через еле заметные глазу щёлки в потолке с шлакозасыпного чердака сеялась тончайшая пыль – землетрясение в три-четыре балла, сфокусированное опять же под массивом Карымского.
Ко всей этой его деятельности в посёлке если и не привыкли, то притерпелись вполне – во всяком случае именно Карымского не особенно и опасались, исходя из житейски мудрого рассуждения: раз вулкан постоянно активен, то и разряжается понемногу – не копит в своих недрах разрушительного магматического подпора. Иное дело – Везувий! Спал себе, спал несколько веков подряд – трах-бах! – и археологический памятник в виде Помпеи!..
Но сейчас над Карымской сопкой – всего-навсего – зависло этакое невинное с виду, изжелта-белое фумарольное облачко. Так, значит, и не Карымский вовсе… Но тогда – что? Требовалось немедленно разузнать последние известия! И поскольку утренний сеанс радиосвязи по заповеднику он безнадёжно проспал, то оставалось повыспросить у более обязательных. Вон, кстати, и Алик Лыжин повдоль Заповедной улице вышагивает – как раз от здания радиостанции по направлению к собственному дому.
Груздев заскочил к себе, наскоро дооделся и вновь вылетел как раз соседу навстречу:
– Привет!
– Привет, молодожёну! Как спалось-почивалось?
– Спасибо, недурственно. Ты мне лучше толком объясни – вот это всё откуда?
– Алаид ебанул!
– Алаид?! Что-то не припоминаю вулкана с подобным названием? Да, точно, нет такого на Камчатке…
– А он и не на Камчатке вовсе, а на Северных Курилах! До нас вёрст триста с лихуем. А вот до Питера – в сравнении с нами – километров на сто двадцать поближе выйдет. Дак, горожане сегодня утром на работу идут – радист вот только что рассказывал, – так то и дело с плеч, с голов пепел у себя стряхивают. А у баб городских шапки и воротники богатые, всё больше соболя да песец, а пепел острый, в меху застревает, ворсинки стрижёт. Так визг, ругань, мат бабий стоят – до небес!
Насчёт визга и мата бабьего, может, и приукрасил чуток, но уж в чём-чём, а в мехах Алик знал толк – как-никак лучший в лесничестве охотник!
Вообще, по наблюдениям Груздева, на всех обитателей Жупанова пеплопад оказал оживляющее, возбуждающее, в чём-то даже тонизирующее воздействие. Немногочисленный люд по посёлку как-то враз заходил-засновал-забегал, совсем как в успешно перезимовавшем муравейнике на весеннем припеке…
Завзятого скептика всё бы это потянуло объяснить «снисходительно-пси-хологически»: мол, позасиделись-позалежались за долгую-долгую зиму, а тут пусть небольшое, но событие!
Пожалуй, и сам Ростислав ещё прошлой весною мог бы довольствоваться точно таким приземлённым толкованием, низводящим всю неимоверную сложность запущенного извержением общепланетарного процесса в прокрустово ложе ведомых и видимых нам причинно-следственных связей. Но нынешнему ему уже блазнились: тайные токи, скрытые силы, первобытные флюиды животворящей мощи, истекающие из приоткрывшихся вдруг пор молодой, девственно подрагивающей под ногами земли; вздрогнуло-стронулось где-то там за триста вёрст под Алаидом, а здесь у нас – отозвалось да откликнулось!
В любом случае именно с этого утра весна начала продвигаться по Камчатке семимильными шагами. Тот же эффект искусственно ускоряемого снеготаяния от разбросанной рачительным дачником по собственным грядам печной золы – только в масштабах всего полуострова! Заповедные фенологи, знай, успевали себе фиксировать: одно-двух и даже трёхнедельное опережение сроков массового схода снежного покрова, вылета первых бабочек, проклёвывания травянистой зелени, а в конечном итоге – и листораспускания.
Но всё это будет. А покамест Груздев возвратился к себе в спальню; Маринка, умостившись калачиком на излюбленном правом боку, блаженно посапывала в сладком полуобмороке девичьего заревого сна – как будто во внешнем мире ровным счётом ничего не произошло! Как, впрочем, дрых и он сам не далее, чем каких-нибудь двадцать минут тому назад…
Его подружка на удивление легко и бесконфликтно выныривала из самого завлекательного своего сновидения; но зато вытащить её из тёплой постели поутру в дни выходных и каникул представлялось задачкой – прямо скажем! – не из простых. Груздев осторожненько пристроился на корточках у самого края кровати, быстрым и решительным движением раскрыл бугор одеяла в наиболее выпуклой его части и с намеренным замедлением прошёлся своими холодноватыми с утреннего морозца губами по пленительно надвинутой на нижнюю верхней половинке женского задка, а в довершение ко всему ещё и подул…
– Ой, замерзаю! – Маринка быстро поджала под себя ноги – отчего вид сделался ещё пленительнее! – но тут же накрыла всё это великолепие одеялом, да ещё и подоткнула его под себя, для пущей надёжности…
– Пока ты тут дрыхнешь без задних ног, на дворе происходит та-а-кое!
– Какое? – на Груздева тут же уставились два широко распахнутых глаза: воистину женское любопытство по своей подъёмной силе сопоставимо со стартовым ракетным двигателем.
Он не стал её и дальше заинтриговывать, а подробно и толково всё рассказал: и про пеплопад, и про рассерженных городских баб, и про Алаид. По ходу изложения они вместе подходили к окошку и даже на крылечко выскакивали – дабы и глазами посмотреть и руками потрогать.
– А это не опасно? А если вдруг цунами придёт? Помнишь, как здесь перехлёстывало в начале пятидесятых? Сам же со слов старожилов в письмах описывал.
– Вот, погляди, – Груздев достал с книжной полки внушительных размеров географический атлас. – Остров Атласова с вулканом Алаид на нём расположен у самого окончания нашего полуострова, причём уж скорее с западной, нежели с восточной его части. А сильное цунами вкруголя не пройдёт, в этом я тебе, как геолог, ручаюсь. Ну, а на слабое – с высоты нашего обрыва! – интересно будет и поглазеть.
– Ну, раз это серьёзной опасности не представляет, тогда пойдём окуней ловить!
– Каких ещё окуней? – как человек, родившийся и выросший в европейской части, Груздев, призванный здесь из рыбалки в рыбалку выуживать только лососей, одних лишь лососей и ничего, кроме лососей, по бойкому окунёвому клёву на обыкновенную поплавочную удочку в тихой речной заводи, сплошь заросшей кувшинками, сильно соскучился. – Нет, на Камчатке, Маринка, окуней и в принципе быть не может! Ты что-то путаешь…
– Но как же, Ростя?! Ты ведь сам восторженно рассказывал в своём самом первом письме отсюда – между прочим, ровно год тому назад! – как вы ловили окуней прямо с мыса у метеостанции. И ещё, как ты все свои крупные крючки до единого проудил. Вот я их тебе и привезла…
– А-а, так это ты про морских окуней речи со мной ведёшь, так бы сразу и сказала! А ну-ка, покажь крючки!
Здешняя разновидность прибрежного окуня-терпуга шла на нерест в конце апреля – начале мая. Как и у большинства хищников икромёт сопровождался активным жором; рыбины жадно хватали любую животную наживку, в том числе и свеженарубленные кусочки себе подобных. Вообще, лов был крайне примитивен, но добычлив; и единственным условием, ограничивающим жупановский весенний окунёвый промысел, были крючки да лесы.