– Это сказка!.. – выдохнул он.
– Это правда, – сказал я.
– Ты не понял. Это сказка!
– Да. Сказка, – согласился я.
I
Звонок раздался в середине февральского дня, когда я шагал по Лиговскому, преодолевая порывы колючего ветра. Звонила Тамара, жена моего самого близкого друга Сани. Из трубки раздался еле слышный голос Томы:
– Саня погиб. Прилетай.
Вечером того же дня я был на родном мне Урале. Сразу из аэропорта я поехал в онкодиспансер, где уже второй месяц лежала Тамара. В последнее время с Саней и Тамарой я еженедельно связывался по ватсапу. Мы разговаривали подолгу, часа по два-три. Они оба старались держаться бодро, как будто и не было надвигающейся беды, но мы все понимали, что Томе недолго оставалось жить. У нее была четвертая стадия…
Тамара лежала в отдельной палате. В изголовье ее кровати на стене висела икона Почаевской Божьей Матери. Тома выглядела совсем плохо, с трудом и с большими паузами произносила слова. Рядом с больничной койкой сидел с растерянным видом их сын – Юрка.
Саня умер мгновенно. Можно сказать, налету, по-другому, наверное, он и не мог умереть. Они с водителем возвращались из командировки на служебной машине. Навстречу им вылетел прицеп большегруза, который по неизвестной причине самопроизвольно отцепился от автомобиля. Все произошло в доли секунды…
С Саней мы познакомились в армии, в учебке – ШМАСе – школе младших авиаспециалистов. Я прибыл в учебку в самой последней партии новобранцев, Саня уже служил там почти две недели. В первую же ночь моего пребывания в армии, нас в казарме подняли по тревоге сержанты. Офицеров не было. Рота состояла из семи взводов, по тридцать бойцов в каждом взводе, сержантов было 12 человек. Тревога была неуставной. В казарме был полумрак, вдали в конце коридора у дневального тускло горел дежурный свет.
Двести десять человек, поспешно надев на себя свое обмундирование, вылетели из своих кубриков и выстроились в две шеренги лицом друг против друга, вытянувшись вдоль длинного коридора казармы. Затем последовала команда:
– Снять левый сапог и положить сверху на сапог портянки.
Вдоль между шеренгами развязно шли подвыпившие сержанты. Они проверяли насколько у «духов» затянуты ремни, все ли застегнуты пуговицы на гимнастерках. Если хотя бы одна пуговица была не застегнута или ремень, по их мнению, был недостаточно затянут, они били молодого с размаху в живот или в грудь. В лицо не били, боялись, что могут остаться синяки. Особенно доставалось тем, у кого не было портянки на сапоге.
Мой сапог зиял черным отверстием. Я выскочил из кубрика по тревоге без портянок, чтобы уложиться во время. Сержанты, не спеша, изощряясь перед собой и «духами» в матерных выражениях, и раздавая люлей новобранцам, приближались к нашему седьмому взводу.
Вдруг чья-то рука набросила на мой сапог портянку. Это был Саня. Он бросил не портянку, а вафельное полотенце, которое висело на койке за его спиной. В темноте было невозможно было разглядеть – что это за белое пятно – портянка или полотенце. Вообщем, пронесло, но было противно от такой «тревоги».
Саня был невысокого роста, наверное, около 165 сантиметров. Лицо скуластое, глаза – веселые, быстрые, внимательные, походка – спортивная, пружинистая. Для таких людей существует одна только форма жизни – горение.
В столовой меня, новичка, посадили за стол, за которым сидел и Саня.
– Что, это было? – спросил я Саню.
Он рассказал, что он уже здесь две недели и что такие ночные «тревоги» происходят один раз в два-три дня. Потом вдруг, словно невзначай, добавил, что в нашем седьмом взводе более половины его земляков – мурманчан.
– Нас двести десять человек, их – двенадцать. На их стороне нет закона. Даже если мы навалимся одним взводом, а это тридцать человек – расклад не в их пользу, – все это я выпалил одним залпом.
– Я давно ждал такого «математика», – с улыбкой сказал мой новый друг.
Все новобранцы пока проходили курс молодого бойца, присяга должна была состояться через неделю. После обеда роту отдельно по взводам разводили по учебным кабинетам для изучения устава караульной службы. Как только сержант вышел из класса покурить, к доске стремительно вылетел Саня. Он все изложил четко, быстро, решительно. После его речи в классе повисла, как пишут начинающие писатели, гробовая тишина. И тут до меня дошло, почему Саня ждал «математика». Я вышел, встал рядом с Саней и стал приводить свои математические доводы, а для пущей убедительности воспроизвел по памяти бессмертные слова Тараса Бульбы об узах товарищества и о мышиной натуре.
И класс сразу весь загудел. Отовсюду неслось:
– Давно пора!
– Только не «бобать»!
– Надо вломить этим козлам!
Договорись о том, что при следующей «тревоге» наш взвод остается лежать в кроватях. Если кого-нибудь одного тронут, то все как один вскакиваем, хватаем ремни и будь что будет. Решили еще переговорить с соседним шестым взводом, чтоб они нас поддержали. Послали «парламентариев» в соседний класс – Саню и меня. Соседи заверили, что поддержат нас.
Нас подняли спустя четыре дня.
– Рота подъем! – заорал дневальный.
В коридор из кубриков вылетели все, кроме нашего седьмого взвода. Шестой тоже вылетел…
Сержанты не сразу заметили наш «тактический ход». Они шли также развязно вдоль привычно выстроившихся шеренг, избивая провинившихся. Раздавался мат, пьяный хохот и были слышны глухие удары.
И вдруг… Тишина… И понеслось:
– Это что за х…я?!
– Оборзели, духи?!
И якобы уставная команда:
– Взвод подъем!
Мы продолжали лежать. «Так, наверное, лежали наши деды перед атакой», – усмехнувшись про себя, подумал я. Позднее Саня сказал, что ему в тот момент пришла та же мысль. В наш кубрик ворвался наш взводный сержант и стал с койки за ногу стаскивать самого крайнего – Андрюху Караваева.
«Не продумал все до конца, сердешный. Это все от пьянства. Не буду в своей жизни так напиваться», – мелькнула мысль. Андрюха был рослым здоровяком, косая сажень в плечах, выше метра восьмидесяти. Он изо всей силы засветил пяткой сержанту в глаз, сержант охнул и отлетел с грохотом в дальний конец кубрика. На Андрюху навалилось штук пять пьяных сержантов. Они вытащили Андрюху из кровати и потащили его по коридору на расправу в сортир. Прошло, наверное, секунд тридцать и раздался, прямо таки, истошный крик Сани:
– Взвод!!! Подъем!!!
Мы, как один слаженный механизм, вылетели из своих коек, схватили ремни и понеслись, размахивая ими.
Это была картина маслом! Представьте, мы все в исподнем, в белых кальсонах и нательных нижних рубахах, неслись в сортир с гиканьем по темному длинному коридору вдоль этих молчащих шеренг. Наверное, мы были похожи на привидений, а может быть и на отряд ангелов.
Двери с грохотом упали на пол сортира. Андрюха, в исподнем, как и все мы, стоял по центру в позе боксера, вокруг его кружили наши «доблестные» командиры. Увидев нашу решимость и злость, они тут же все «размазались» по стенам. На следующий день в курилке, когда мы обсуждали это, Генка Бояринов, родом из Питера, давясь от смеха, сказал:
– Ну, и обоссались же наши отцы-командиры!
– Геннадий, Вы шо?! Разве можно так выражаться? Фи! Питерский интеллигент никогда не скажет – обоссались. Он скажет – пустили теплого по ноге, – поправил его Саня. – Держи статус. Не забывай, мы на тебя равняемся по культуре.
– И запомните, Гена, они не виноваты, во всем виноваты гены. И отсутствие дежурного офицера в казарме, – добавил Сашка.
Обнявшись, мы возвращались из сортира в свой кубрик вдоль тех же онемевших и ошарашенных шеренг, но уже при ярком, слепившим глаза, электрическом свете. Саня успел скомандовать дневальному (и когда он все успевал), чтобы тот включил весь верхний свет в казарме.
Проходя мимо шестого взвода, Саня громко сказал, обращаясь к нам, но так чтобы слышали все:
– Павлины, говорите!
В ответ раздался наш оглушительный хохот.
Но, Саня не унимался:
– Первая у нас молодцы. Вот если надо «Фокера» и «Мессера» завалить – то это вторая эскадрилья, а если что достать – то это первая.
Дойдя до своего кубрика, мы во все горло грянули:
– Рота отбой!!!
На следующий день сержант гонял наш взвод целых два часа в противогазах. Под глазом у него сиял внушительный фингал – тяжела видать была Андрюхина нога. Это была последняя месть сержанта, но по уставу. У нас продолжался курс молодого бойца. Тогда мы в сортире предупредили всех перепуганных до смерти сержантов, что если они попытаются, что-нибудь сделать не по уставу, то мы их «нахлобучим» тоже не по уставу и не одна мамаша по ним прольет слезы. И нам, по большому счету, без разницы от радости или от горя будут эти слезы.
После окончания срочной службы я решил поехать на Урал поступать в юридический институт. Сам я с Архангельской области родом, а в Свердловске жил мой дядька, и там же учился в юридическом мой школьный закадычный друг Серега, который меня и зазывал туда в своих письмах. Я предложил Сане поехать со мной. В Свердловске был горный институт. Я, конечно, знал, что мой друг мечтал быть геологом. У Сани была деятельная натура, которой хотелось все увидеть, испробовать, узнать. Его не пришлось долго уговаривать, хотя все-таки я должен был произнести довольно цветистый монолог о романтике Седого Урала и сказах Бажова. Я заметил, что Сане очень нравилось, когда идеи, мечты облекают в красивые образы. Выпив по случаю дембеля очередную стопку водки, он произнес нараспев слегка измененную цитату из песни Высоцкого:
– Видя Мишкину тоску, а он в тоске – опасный, я хлебнул еще одну и сказал согласный.
Так мы оказались в Азии, в горах Седого Урала.
Студенческие годы пронеслись быстро и весело. Во время студенчества мы оба женились, он – на своей одногруппнице Томке, я встретил свою Аннушку в ресторане «Космос», где она справляла свой день рождения. После окончания институтов мы все остались в Свердловске. Санька пропадал в изыскательских экспедициях, я работал следователем в прокуратуре. Правильнее сказать, это была не работа, а служба.
Прошло года три и перестройка дошла до своего апогея, вернее, до своей точки бифуркации. Мы с Саней как и многие наивные граждане радовались переменам, смотрели трансляции Верховного Съезда народных депутатов, ходили даже на митинги. Затем случилось Беловежское соглашение и произошел развал нашей страны – Советского Союза. Мы с другом очнулись, как будто протрезвели после продолжительного запоя. Нас всех развели, всю страну в который раз обвели вокруг пальца. Все было выставлено на продажу, предприятия отдавались за бесценок в руки непонятных и темных субъектов. В городе началась настоящая война, одни жулики крошили других среди белого дня – и в центре города и на окраинах, причем «поливали» из автоматов и даже из гранатометов. На самом верху происходило то же самое, но в других масштабах: раздавались бесплатно или продавались за бесценок несметные богатства и тоже темным, мутным и неизвестным доселе личностям. Это потом они стали известными и узнаваемыми, благодаря нашим «независимым» СМИ.
Я по-прежнему продолжать служить в прокуратуре. Начальствовал надо мной прокурор Василий Иванович Зайцев. Мне казалось, что при своих таких героических имени и отчестве он стеснялся своей фамилии. И вот, наступил один из переломных дней в моей жизни. Такие дни есть в жизни у каждого, когда нарушается привычный размеренный уклад жизни и ты, либо начинаешь рыть тоннель в другом направлении, либо начинаешь плыть по другому руслу реки жизни.
Меня вызвал к себе прокурор и стал в очередной раз просить закрыть дело в отношении директора молокозавода Вениамина Марковича Левина. Это был уже не первый случай вмешательства в мои следственные дела. Год назад, после неоднократных попыток убедить меня прекратить дело в отношении заместителя управляющего строительным трестом Чубисова, прокурор распорядился передать дело более «опытному» следователю Спирину.
– Михаил, ты пойми, на меня давят с самых высоких верхов. Этот Левин подключил всех своих … Все равно будет по-ихнему, – заискивающе начал разговор прокурор. «Ишь как волнуется», – подумал я. – Вместо «их», бубнит «ихнему».
– А, что наверху наших совсем нет? – наивным голосом поинтересовался я. – Только «ихние»?
– Ну, дай, ты мне спокойно доработать до пенсии. У меня сын – в институте, дочка – в последнем классе в гимназии, – продолжал «жалобить» меня прокурор.
«Враги человеку – домашние его», – с усмешкой про себя подумал я. Прокурор был тертым калачем и похоже уловил мои мысли.
– Что ты возомнил о себе?! Посмотри, что творится за окном! – для наглядности он даже подскочил к окну и продолжил. – Кому все это надо?! Все уже украдено до нас! (о! пошла классика) Строит тут, понимаешь, из себя целку!
И тут на меня накатило. С детства не люблю хамства. Нет, вернее, люблю. А еще вернее, люблю такие ситуации. Как Саня говорил о таких случаях: «Ну, все, Мишаня отвязался!» (так иногда ласково называл меня Саня) Я встал, подошел вплотную к прокурору и произнес, чеканя каждое слово:
– А, ты знаешь, Иваныч, что значит слово «целка»?! Оно присходит от слова «цельный». А, я смотрю, в тебе есть пробоина и даже догадываюсь в каком месте, поэтому ты и воспроизводишь слово «целка» в качестве ругательного.
Прокурор смотрел на меня такими выпученными глазами, что я стал подумывать о вызове врача. «Не привык еще, когда к нему обращаются на «ты», – мысленно предположил я.
– Ты уволен! – вдруг истерично завопил прокурор и быстро прыгнул в свое большое кожаное кресло, наверное, он там ощущал себя более влиятельным (солидности, что ли добирал) или более защищенным – как танкист в танке.
– Нет!! Я сам увольняюсь, мой бывший сослуживец, гражданин Зайцев, – сказал я, как можно, пафоснее.
– Что ты тут цирк устраиваешь?! Убирайся! – смело он кричал из своего «кожаного танка».
– Цирк устроили те, которые наверху, а ты стал в этом цирке дрессированным кроликом, «героический» наш, вернее, «ихний», Василий Иванович.
Тщательно выговаривая его имя и отчество, я красиво вышел и хлопнул дверью. Во всяком случае, мне так показалось. Конечно, я поступил не по Катехезису еврея в СССР от 1958 года, по которому мой поступок глуп и груб. «Всякое унижение – благо, если оно дает выгоду» – не мой принцип. Как-то это все скучно, плоско и примитивно. Не по-русски что ли.
Через месяц я уже организовал свою собственную юридическую фирму и мои финансовые дела шли стремительно в гору. Не все предприниматели были под «крышей» у жуликов, многие решали споры в арбитражных судах, а не на разборках, сходняках и стрелках. Санька тоже не бедствовал, с бывшими одногруппниками создал инженерно-изыскательскую контору.
У нас рождались одним за другим дети, у меня дочка и два сына, у Сани – три девочки. Когда-то в армии мы мечтали, что у нас обязательно будут сыновья. Я говорил, что назову сына в честь Высоцкого Володькой, а Саня хотел в честь Гагарина – Юркой.
По выходным дням, когда я выходил на дворовый каток поиграть со своими мальчишками в хоккей, обязательно появлялся Санька с клюшкой и коньками. Мы делились на команды и сражались до полного самозабвения. Санька очень хотел сына и частенько упрямо твердил:
– У меня будет Юрка!
По совету моей Нюры – они с Тамарой съездили в Дивеево. Сане было уже сорок два, когда родился Юрка…
II
Юрка продолжал неподвижно сидеть, не сводя глаз с матери. Тома, тяжело ворочая языком, выдавливала каждое слово:
– Санька… как будто все знал…. Перед поездкой он ни с того, ни с сего сказал … Если, что случится… пусть Мишаня заберет к себе… в Питер Юрку…Оформляй, Миша, документы…
Я вопросительно взглянул на Юрку, тот молча кивнул мне в ответ головой.
– Хорошо. Все сделаю, – успокоил ее я.
Юрке уже исполнилось 14 лет. Это был белобрысый крепыш, довольно высокого роста для его лет, с такими же, как у Сани, быстрыми и внимательными глазами, только сейчас они не были веселыми. Он с родителями часто бывал у меня в Питере. Ему безумно нравился этот красивый северный город, и он все ждал с огромным нетерпением, когда он с родителями переедет туда. Саня мечтал вслед за мной переехать в Питер, но все не мог закончить дела со своей конторой, а потом вдруг у Томы обнаружилась эта страшная болезнь.
Я переехал со своей Аннушкой в Питер лет семь назад. Мои старшие дети тогда учились в петербургских ВУЗах, младший сын тоже намеревался последовать их примеру. Никто из них не собирался возвращаться на Урал.
– Мы должны быть вместе с детьми, – решительно сказала однажды Аннушка.
Я был полностью согласен с ней. Мы, практически, одним махом распродали все свое имущество и уехали. Ну, и безусловно, Петербург нас, конечно, восхищал.
Сане тоже нравился Питер, ничто не держало его в Екатеринбурге. Две его дочери были замужем за военными, одна – в Серпухове, другая – в Воронеже, третья дочь жила здесь на Урале с мужем, но тоже мечтала переехать куда-нибудь потеплее – или в Краснодарский край или к сестре в Воронеж.
– Ты замечаешь, что уральский люд отличается от нас европейских северян, – в обычной шутливой манере как-то спросил меня Саня.
– Притормаживает, слегка? – откликнулся я.
– Значит, заметил, Зоркий Сокол.
– Хук, Верная Рука.
Действительно, я не раз обращал внимание на то, что когда ты здесь на Урале шутишь с людьми, они бросают на тебя быстрый-быстрый пристальный или испытывающий взгляд и как бы соображают, нет ли в твоей шутке оскорбления или что же ты этой шуткой сказать хочешь. Это все происходит в десятые доли секунды, но ты это чувствуешь на подсознательном уровне.
В Питере, да и у нас на Русском Севере, люди моментально включаются в этот игровой процесс и отвечают на шутку шуткой, а ты им опять пасуешь. Происходит такой быстрый и веселый пинг-понг, перебросился с человеком парой шуток и как бы подзарядился.
– Но, в целом, народ здесь покладистый, можно сказать, душевный, с огоньком. А, еще я заметил, здесь все проще. Нет тебе высокого штиля высказываний питерских интеллигентов, все – прямолинейно и перпендикулярно. Есть приятные исключения, например, «Уральские пельмени», – продолжил разговор я.
– Эт точно, – согласился Саня. – Но, я смотрю, долгое проживание вдали от твоего любимого Севера, наложило на тебя отпечаток. Интеллигент – он всегда употребит в качестве прилагательного слово «петербуржский» (Саня тщательно произнес букву «ж») а не – «питерский». Давай, намахнем под пельмени, – предложил он. – Без шуток…
Саню хоронили на следующий день на Лесном кладбище. Томы на похоронах не было, она и голову-то с трудом отрывала от подушки. На кладбище было человек около пятисот. Я подумал, что на моих похоронах, наверное, и десятой части такого количества людей не будет. Большую часть людей я не знал и даже не видел раньше никогда. Рядом с гробом стояли трое Сашкиных дочерей со своими мужьями и детьми, Юрка, Андрюха Лавров – студенческий друг и компаньон Сани. Я стоял по другую сторону гроба прямо напротив Юрки.
– Жи́вый в помощи Вышняго, в кро́ве Бога Небесного водворится.., – зазвучал густой голос священника. Батюшка очень сосредоточенно и, я бы даже сказал, весьма торжественно провел чин отпевания. По окончании службы священник произнес проникновенную проповедь о смысле жизни, о нашем коротком земном странствии, о том, что человек не умирает, закончив свою речь словами пророка Осии: «Смерть! где твое жало? Ад! Где твоя победа?»
Затем, как иногда бывает в таких случаях, повисла по-настоящему гробовая тишина, безо всякого переносного смысла. Никто не решался выступить первым, пауза затягивалась. Юрка вопрошающе посмотрел на меня. Я пробрался к изголовью Сани и речь полились сама собой, помимо моей воли и каких-либо усилий с моей стороны. Про Саню было говорить легко, не было необходимости ничего придумывать, не нужно было подыскивать слова, они лились сами из глубины моей души. Закончил я свое выступление словами: «Слава Богу за все» и перекрестился. Дочери Сани и Юрка с благодарностью посмотрели на меня. Я поймал взгляд батюшки и понял, что он узнал во мне своего – «инакомыслящего». После меня было уже много выступающих.
Сразу же после похорон мы с Сашкиными дочерьми и Юркой приехали в больничную палату к Тамаре. Было очень поздно, за окном – непроглядная темень. Мы все сидели и долго молчали. Вдруг Тома попросила меня: – Включи… Анну Герман… «Эхо». Я быстро нашел в телефоне песню и включил воспроизведение на полную громкость. Мы, затаив дыхание, слушали этот чудный голос:
– … И даже в краю наползающей тьмы,
За гранью смертельного круга.
Я знаю, с тобой не расстанемся мы,
Мы память, мы память,
Мы звездная память друг друга…
Слезы лились у всех. Мы плакали, как дети, не стесняясь друг друга…
На следующий день я занялся оформлением попечительства. Я летал из одной организации в другую, собирал кучи всевозможных документов, справок, заверял у нотариусов, у главврача диспансера и т. д. В сборе этих бумажек на различных уровнях мне помогали многочисленные Сашкины друзья, его знакомые и друзья знакомых. Тамара слабой рукой подписывала одну бумажку за другой. Она ушла из жизни в тот день, когда я полностью оформил попечительство. Мы ее похоронили рядышком с Саней. На похоронах у Томы были одни родственники и немного школьных и студенческих друзей. Я разыскал того же самого батюшку и он также сосредоточенно и торжественно отпел рабу Божию Тамару.
На следующий день мы с Юркой улетали. Юрке я сказал, чтоб он взял лишь самое памятное и дорогое для него:
– Одежду возьми только на весенний сезон. В Питере все купим. Ты вон растешь не по дням, а по часам.
В Пулкове нас с Юркой должен был встречать Генка Бояринов, тот самый «питерский интеллигент».
Мы прилетели в 11 часов вечером. В воздухе привычно пахло морской свежестью и весной. Наступил уже месяц март. Генка проворно закинул чемодан и сумки в багажник и повез нас ко мне домой на Фрунзенскую.
Я показал Юрке его комнату. Раньше там жил мой младший сын Стас. С тех пор как он женился и стал жить отдельно от нас, в ней почти ничего не поменялось. Неверно, не от нас. Он уехал от меня. Аннушка к тому времени умерла. Опять неверно. Она переселилась в другой мир в результате обширного инфаркта три года тому назад. И я остался один. Да, что ж такое?! Опять неверно. Человек, любой человек, никогда и нигде не остается один. Другое дело, что он может чувствовать себя одиноким. Чувствовал ли я себя одиноким? Нет. Во-первых, я знал, что я не один, во-вторых, у меня – трое детей и все здесь в Питере, у меня – двое внуков и две внучки – Сашка, Мишка, Анюта и Тамара; все родные до боли имена. Средний сын мой Володька поначалу почти полгода каждый вечер заскакивал ко мне, он рядом со мной через один дом живет, да и другие дети и внуки не забывают меня.
Итак, в комнате, где жил Стасерман (так иногда его дразнили мои старшие детки), находились: длинный и широкий письменный стол, компьютер, кровать, шкафы, настенный турник, цифровое пианино и даже, сохранилась клетка, в которой раньше обитал всеми любимый джунгарский хомячок по кличке граф Сяпэрский. Стас закончил музыкальное училище и сейчас служит в оркестре (словосочетание «работает в оркестре» звучит дико); по воскресным дням он часто поет на клиросе в одном из известных храмов Петербурга. Я часто бываю там – иногда один, иногда с детьми и внуками.
– Вот твой кубрик. Располагайся, тебе здесь все знакомо.
– Угу. Я – спать, – буркнул устало Юрка.
Мы с Генкой пошли на кухню. Генка быстро достал из своей сумки три!! бутылки водки.
– Геннадий, Вы шо?! – воскликнул я.
– Это ж, за Саню! – убедительно и веско произнес Генка. И я решил, что не стоит возражать и как-то влиять на предстоящий процесс…
Последнюю третью бутылку мы пили молча и уже не закусывали. Генка очень медленно и сосредоточенно наливал очередную рюмку и мы, не говоря ни слова, опрокидывали водку к себе во внутрь. Мы оба вырубились около пяти часов утра, заснув прямо за столом.
Проснулись мы от запаха и шипящих звуков, приготовляемой яичницы. У плиты возился Юрка, на столе было все убрано, оставалось чуть больше трети недопитой водки и две чистые рюмки. Мы с Генкой опрокинули по одной, закусили яичницей и Генка выскочил в коридор.
– Я – на работу. Машину заберу вечером, – крикнул он, надеваясь на ходу.
– Вечером. Только завтра, – сказал я, помахивая ключом зажигания от его машины.
Генка не стал возражать, его ответом был стук быстро спускающихся ботинок по лестнице.
– У меня осталось еще два дня отпуска. Пойдем, Юрка, гулять по Питеру, – предложил я ему. – В гимназию пойдем устраиваться завтра. Лады?
– Лады, – согласился Юрка. – Что нам делать в Новом Орлеане в пять часов утра?
Я усмехнулся и хлопнул Юрку по плечу. Это была цитата из набора многих наших с Саней фраз, понятых далеко не каждому. Реплика эта была из какого-то, кажется, американского фильма, где один буржуин-капиталист агитирует собравшихся ковбоев поучаствовать в строительстве железной дороги. И вот он говорит следующее: «Представляете, Вы садитесь вечером на поезд и в пять часов утра Вы уже в Новом Орлеане». На что ему один из извозчиков дилижансов, предчувствуя свое скорое разорение, говорит: «А, что делать в пять часов утра в Новом Орлеане?».
Мы гуляли долго – часов восемь; заходили в кафе, кондитерские, сидели на лавочках в сквериках, кормили голубей и вездесущих наглых воробьев.
«День такой хороший и Георгий крошит хлебный мякиш сизым голубям», – пропел я. Юрка улыбнулся и, как мне показалось, уже без грусти в глазах. Я без устали рассказывал ему о достопримечательностях, встречавшихся на нашем пути, этого замечательного и удивительного города-музея под открытым небом. Этот чудо-город сразу завораживал и покорял всех. Возвращаясь домой, мы проходили мимо зоомагазина и Юрка вдруг попросил:
– Дядя Миш, а давай купим хомяка.
Мы зашли в магазин, Юрка выбрал, конечно же, джунгарского хомяка; купили также корм, соляной камень, опилки.
Мы вернулись домой в семь вечера. В квартире было свежо, чисто, из кухни доносились приятные запахи. Зайдя на кухню, первое, что бросилось нам в глаза – это большая тарелка с высоченной стопкой блинов и белый лист бумаги, лежащий посредине обеденного стола. Любаня, зная, что я не очень люблю эсэмэски, всегда старалась оставлять записки. В записке, в письме ты всегда видишь душу, настроение человека; эсэмэска – мертва по эмоциональным качествам, она – просто информативна, хотя и пытаются ей придать эмоциональную окраску смайликами, кривыми скобками, обозначающими улыбку.