Всякий раз, когда я вижу людей по телевизору, как им там вопросы разные задают, то я тоже хочу таким человеком стать. Чтобы мною гордилась моя страна!
Чтобы имя мое произносилось на разных собраниях и даже по радио. Чтобы люди шли мимо доски почёта и мимо пройти не могли. Останавливались. Потому что я там вишу, с пылающим взором. Я даже думать стал, как инициативу свою проявить, как попасть в этот список, в эту гордость советской державы.
Ясно одно. Надо к начальнику подход найти. Он ведь один и решает где кому быть. А я так загорелся этой целью, что ни есть, ни спать не могу. Всё думаю, как на себя внимание обратить. Чтоб заметили, чтоб как-то заинтересовались. Обидно ведь будет, если я всю жизнь на одном предприятии проработаю, а имя моё так и останется неизвестным.
Думал я думал, и решил попробовать с заведующего производством.
– Виктор, – говорю, – Степаныч, – а что это у вас такое с лицом происходит? Никак переживаете за коллектив? За выполнение плана?
– А как же не переживать, – волнуется он, – когда у нас соревнование с соседним заводом. А мы и половину от нормы еще не сделали.
– Да не мучьте вы себя так, Виктор Степаныч, – успокаиваю я. – Кто эти нормы устанавливал? Комитет по охране труда? Или Госрыбнадзор?
Молчит Виктор Степаныч. Задумался.
– То-то и оно! – говорю я. – А нам может производство это сокращать пора, в виду сохранения некоторых подвидов. А консервацию и заморозку наиболее ценных пород вообще прекратить.
Через неделю меня в кабинет вызывают и руку пожимают.
– Спасибо, – говорят, – Геннадий Петрович, спасибо. Вы, можно сказать, спасли человечество!
И назначают меня председателем в комитет по охране окружающей среды. И даже на радио приглашают выступить. Я, конечно, выступил. Так, а мне мало! Мне на доску надо, чтоб все меня видели, чтоб гордились. Подошел я к начальнику цеха.
– Федор Ильич, – говорю, – а что у вас линии простаивают? Нечего закатывать?
– Так вы же сами, – говорит начальник цеха, – поставки сократили. Вот мы и стоим. А банки, между прочим, на складах лежат, Геннадий Петрович. Ржавеют.
– Так вы, Федор Ильич, – предлагаю я, – заключили бы договора с соседними колхозами. Они бы нам овощи свои завозили, поскольку урожаи-то всё равно хранить негде. Какой смысл их вообще собирать? А мы бы их закатывали и на прилавки. Зимой открываешь банку, а там горошек зелёный или кукуруза или заправка для борща. Это ж, как приятно!
Молчит Федор Ильич. Задумался. А через неделю меня в кабинет вызывают и руку пожимают.
– Спасибо, – говорят, – Геннадий Петрович, спасибо. Вы, можно сказать, спасли человечество!
И на телевидение меня приглашают и интервью берут. А про доску почета молчат. Я к заместителю директора завода.
– Владимир Борисович, – говорю, – а что если нам с молочным комбинатом договор заключить? Мы бы и молоко могли в банки закатывать.
– А что если вам, Дядюшкин, – говорит заместитель директора, – пойти в свой кабинет и заняться защитой окружающей среды?
– Позвольте, – удивляюсь я, – Владимир Борисович!
– Идите, Дядюшкин! – говорит заместитель начальника. – Занимайтесь своим делом!
Расстроился я, что нет у нас взаимопонимания. А потом смотрю, Владимир Борисович на доске почета висит. За вклад в развитие молочной промышленности. Я сразу к директору завода.