Этика Спинозы полагает в основание моральной жизни человека некоторый метафизический принцип – стремление всякого сущего, в том числе и человека, к сохранению своего бытия (esse), или существования (III 6). Более того, стремление к самосохранению (sese conservandi) определяется им как первое и единственное основание добродетели (virtus) (IV 22 королл.). Таким образом, для понимания смысла нравственной добродетели человека в моральной философии Спинозы необходимо в первую очередь решить вопрос, что обозначает у него понятие бытия, или существования. Или, другими словами, следует определить, что же на самом деле существует в универсуме Спинозы.
Сам Спиноза радикально решает проблему существования, редуцируя все многообразие возможных форм сущего к их первичному метафизическому основанию: вне ума нет ничего кроме субстанций их атрибутов и их состояний (affectiones) (I 4) (то же I 6 королл.); «кроме субстанций и модусов не существует ничего» (I 15). Но, как говорил Аристотель, бытие сказывается о себе неоднозначно. И вещи не в равной мере реализуют свое право на бытие.
Метафизика Спинозы описывает следующие условия, необходимые для существования вещей на любом уровне онтологической иерархии.
Для каждой существующей вещи необходимо есть какая-либо определенная причина, по которой она существует.
Она должна заключаться или в самой природе и определении существующей вещи, или же должна находиться вне нее2.
Определение вещи не заключает в себе причину существования какого-либо числа ее разновидностей (индивидуумов, или экземпляров), т. е. для появления определенного числа индивидуумов одной природы должна существовать еще какая-то причина, отличная от определения их природы (сущности), выраженной в определении.
Существование субстанции необходимо вытекает из ее определения, при этом само определение субстанции исключает возможность существования нескольких субстанций одной и той же природы (I 8 схол. 2).
В целом Спиноза выделяет два уровня существования природных вещей – субстанциальный и модальный.
Субстанциальный уровень предполагает, что из определения вещи, или из ее сущности, вытекает (следует) само ее существование. Но всякая субстанциальная форма наделена особыми метафизическими приоритетами – она идеальна, то есть вечна, неизменна и неделима. Это характеризует природу порождающую (natura naturans) и соответствующий ей разумный порядок вещей. Поэтому для реализации свойственного субстанции идеального способа существования ей достаточно дефиниции ее природы, т. е. отсутствия противоречия в ее определении. Из определения субстанции с необходимостью следует ее существование, но это существование не определяется границами пространства и времени. Субстанция существует как идеальная сущность. Именно поэтому она заключает в себе исключительный способ существования – существование идеальной сущности, также наделенной вышеописанными совершенными чертами. В отличие от субстанции (природы порождающей), существование которой следует из одной ее сущности, природа модусов (порожденная), обладая пространственно-временными характеристиками, не выводится из определения (сущности) своей субстанции. Чтобы природа порожденная (модальная) могла обрести действительность, к идеальной сущности вещей необходимо присоединить факт их эмпирического существования, который не включен в сущность (определение) вещей.
Что же на самом деле можно считать действительно существующим, если сравнивать существование субстанции с существованием модусов? Субстанцию без модусов. Такую возможность логически исключить нельзя. Более того, она в полной мере соответствует онтологическому статусу геометрических объектов у Спинозы3. Геометрическая теорема не только представляет доказательство своей объективной истинности, но, манифестируя себя, создает себя как свой собственный объект. Доказательство выражает единство представления и воли к бытию, другими словами, оно есть единство представления и творения. В более развернутой историко-философской перспективе ему соответствует тождество бытия и мышления. В геометрическом рассуждении возможность существования какого-либо объекта, основанная на его формальной истинности (непротиворечивости его определения, или сущности), реализуется в идеальном пространстве, не нуждающемся в своем эмпирическом дубликате (у Спинозы – в модальной модификации). Здесь слово, математический символ или геометрический образ обретают свою идеальную, или истинную плоть. Именно в геометрии в полной мере реализуется онтологическое доказательство, т. е. реальность предмета утверждается через его определение, поскольку логическая возможность предмета оказывается достаточной для его действительности. Она и есть то беспредпосылочное основание, которое имеет начало в самом себе (causa sui). Это означает, что существование субстанции, которое должно было следовать из ее понятия, уже мыслится как заключенное в ее определении в качестве ее идеальной сущности, не нуждающейся в эмпирическом выражении или ординарном существовании. Идеальная сущность предмета заключает в себе всю полноту бытия, поэтому его эмпирическая манифестация ничего к нему прибавить не может4. Вполне в духе платоновской идеи, с которой у него много общего, геометрический объект сам полагает себя, и в этом смысле факт его эмпирического существования излишен. Оно будет только умножать предметные воплощения сущности, а не свидетельствовать о своей истине. В геометрии Спинозы все пути царские, и Бог выражает себя на ее языке.
Вместе с тем Спиноза, следуя в своей онтологии геометрическому сценарию, обременяет понятие субстанции метафизическим, дополнительным и избыточным для понятия смыслом – он хочет наделить его креативной функцией относительно его эмпирических приложений. Идея субстанции должна служить у него основанием не только собственного существования, но и истоком существования всего модального (делимого, пространственно-временного) универсума. Метафизическое рассуждение о природе субстанции и способах ее бытия (существования) включается у Спинозы в геометрический дискурс, где трансцендентальная дедукция понятий превращается в теорему. Между тем в «Политическом трактате» (II 2) Спиноза утверждает, что из понятия вещи ее существование не следует, но этот онтологический запрет касается только единичной эмпирической вещи (модуса субстанции), а не самой субстанции. Модус как единичная вещь по своему содержанию сложнее и многообразнее своей субстанции – он заключает в своем понятии не только свое идеальное определение (сущность), но и эмпирическое существование.
Тогда каким же способом существуют модусы? Существование эмпирических вещей (модусов) не следует из их понятия, или природы, то есть из их субстанции (I 24), поскольку субстанция не обладает ординарной природой и эмпирическим существованием5. Как же тогда понимать теорему 16 ч. I «Этики», согласно которой из необходимости божественной природы вытекает бесконечное множество вещей бесконечно многими способами? На первый взгляд, в ней утверждается, что существование этих вещей, из которых складывается универсум, представляет собой исключительно результат аналитической процедуры, то есть выведения из понятия божественной природы всех содержащихся в нем свойств, а из понятия субстанции – всех ее модусов. В этом случае Спиноза должен был бы отождествлять логический вывод с процессом порождения эмпирической реальности, а это предполагало бы, что существование каждого модуса следует из сущности субстанции, или – что вещи выводятся из субстанции как следствия из теоремы6. Тогда граница между миром сущности и сферой существования оказалась бы почти неразличимой.
На самом же деле, как мы видим, по убеждению автора «Этики», реальность вещей не следует из их определения, иначе их сущность заключала бы в себе эмпирическое существование. Как говорит Спиноза, существование или несуществование круга или треугольника требует другого основания, нежели их природа (определение или сущность). Их основанием является не сама субстанция в своей бесконечной и неограниченной природе (субстанция как natura naturans), а субстанция, представленная в своей ограниченной и конечной модификации. Они следуют из порядка всей телесной природы, определяемой последовательностью причин (111 док. 2). Конкретнее о происхождении отдельных вещей говорится в т. 28 ч. I: все, что конечно и имеет ограниченное существование, проистекает или определяется к существованию Богом или каким-либо Его атрибутом, находящимся в состоянии конечной и определенной модификации, т. е. в качестве конечного и ограниченного модуса. В то же время, оказывается, что этот конечный и ограниченный модус не только является основанием, или причиной отдельной вещи, но и сам должен определяться другой причиной (т. е. другим модусом), также конечной и ограниченной в своем существовании; та, в свою очередь – третьей и так до бесконечности.
К сожалению, в этом описании процесса порождения отдельных вещей из абсолютной природы Бога (субстанции) у Спинозы скрадывается самый важный для нас первичный шаг — переход от атрибута субстанции, находящегося в состоянии вечной и бесконечной модификации, к его ограниченному в своем временном существовании модусу, другими словами, к определенному состоянию атрибута субстанции, или к его конечной и ограниченной модификации. Этот момент растворяется в бесконечности каузальной цепи. Сам Спиноза находит более убедительную форму для определения характера такого сдвига в природе абсолюта, при котором он обретает новое качество, – как говорилось выше, всякая конечная и ограниченная в своем существовании вещь может определяться к существованию и действию какой-либо причиной, также конечной и ограниченной в своем существовании (I 28). В этом случае мы имеем перед собой определенность одного конечного существования другим, также ограниченным во времени, существованием, в котором сама идеальная сущность прямого участия не принимает. Поскольку Спиноза не дает нам возможности детально проследить движение его мысли от вечной сущности вещи к ее пребыванию во временном существовании, то придется еще раз убедиться в том, что существование вещи не является производным от ее сущности. Скорее всего, можно предположить, что обнаруженный нами изъян в последовательности дедуктивного движения от вечного к временному является частным случаем более фундаментального онтологического разрыва в самой структуре субстанциального бытия, который определяется Спинозой как различие между natura naturans, выражающей вечную и бесконечную сущность Бога как свободной причины, с одной стороны, и natura naturata – мира зависимых от него модусов, пребывающих в рабстве аффектов, – с другой (I 29 схол.). В этом можно видеть и рефлекс платонизма, который не позволяет Спинозе протянуть непрерывную «золотую цепь» бытия между двумя мирами, несоизмеримыми по своей природе7.
Вместе с тем если эмпирическое существование вещи, во-первых, само по себе логически не следует, или не выводится из ее идеальной сущности, во-вторых, как мы видим, оно не имеет прочных оснований в последовательности причин, связывающих его с первичными началами всего сущего, то необходим еще один, дополнительный инструментарий его порождения. Как полагает Спиноза, чтобы идеальный прообраз (субстанция) всякой вещи мог обрести соответствующее себе эмпирическое выражение, или модус, ему недостаточно собственных метафизических ресурсов. Совершенство (perfectio) свидетельствует о мере реальности (realitas) вещи, или ее способности (potentia) или силе (vis) к существованию. Ординарные вещи из природы порожденной (модусы) и даже их природа (сущность) не обладают достаточной силой или «реальностью» для того, чтобы обеспечить себя реальным существованием, поэтому они нуждаются в божественном участии в их бытии. Ведь только Бог, будучи бесконечной сущностью, имеет абсолютно бесконечную способность к существованию (111 схол.). Поэтому, чтобы вещь могла существовать, необходимо еще участие Божественной силы и мощи (Политический трактат, II 2). Эмпирическая вещь нуждается в этом не только для своего появления на свет, но и для продолжения своего существования во времени (duratio).
Есть еще одно свидетельство наличия названной дихотомии субстанциального и модального порядков построения универсума у Спинозы – это различение, даже противопоставление реальной (realiter) и модальной (modaliter) формы представления его природы (I 15 схол.). Спиноза утверждает, что всякая отдельная величина (модус) субстанции обладает в самой себе тождественной субстанциальной основой, которая не допускает его разделения на части (то есть реальная природа вещи субстанциально неразделима); в то же время все ее различительные признаки, или свойства, обязаны своим происхождением только особым состояниям субстанции (diversimode affecta), т. е. ее модальным модификациям. Он настаивает на том, что все видимые нами части того или иного атрибута субстанции на самом деле, или реально неразличимы между собой. Как же тогда они различаются? Только по видимости, или в воображении (in imaginatione). Итак, существуют две формы созерцания природы. Или мы смотрим на вещи «абстрактно и поверхностно, именно как мы их воображаем», – тогда они представляются нам конечными делимыми и состоящими из частей (это даже не видение отдельных вещей, а воображаемый, или иллюзорный образ субстанции). Или же мы созерцаем их посредством разума (in intellectu), представляя саму сущность субстанции, что весьма непросто, и тогда мы открываем ее бесконечность, единство и неделимость (115 схол.).
В результате мы обнаруживаем в системе Спинозы два совершенно разных порядка устроения мира и два соответствующих им вида познания (созерцания).
Первый из них не включает в себя последовательность причин и вообще исключает всякий каузальный тип связей, поскольку имеет дело с божественной природой, или с субстанциальным строем бытия. Он строится на принципе свободы (спонтанное самодвижение и следование собственной природе) и предполагает отсутствие зависимости одного элемента системы от какого-то другого, хотя не исключает, а даже предполагает наличие множества разнообразных элементов. Это субстанция, обладающая бесконечным множеством атрибутов, которые наделены особой формой сосуществования – они не воздействуют друг на друга, а взаимно друг друга дополняют.
Другой — это так называемый «обычный (всеобщий) порядок природы и строй вещей» (communis naturae ordo et rerum constitute), связанный с последовательностью причин (II 29 схол. и II 30). Он развертывается в эмпирическом пространстве и времени и представляет собой почти особый, отделенный от субстанции, механизм устроения универсума. Существование и действие тела, его длительность (duratio), т. е. его пребывание во временном потоке, зависят от таких причин, которые определены к существованию и действованию известным и определенным образом другими причинами, эти в свою очередь третьими и т. д. до бесконечности. Таким образом, каузальное устройство универсума, составляющее метафизический каркас природы порожденной, или основание модальной сферы, фактически выделяется Спинозой в отдельную структуру реальности, обладающую своими исключительными бытийными характеристиками, собственным инструментарием и оперативными возможностями. Как говорит Спиноза, временное продолжение нашего тела (а значит, и состояния нашего ума) зависит не от сущности тела и даже не от абсолютной природы Бога, хотя Бог и обладает адекватным познанием этого порядка причин (II 30).
Что касается онтологического статуса описанного нами модального пространства, или видимой нами картины мира, то он оказывается для Спинозы весьма сомнительным, буквально – воображаемым (in imaginatione). Столь же шатким выглядит и причинный порядок построения Вселенной, ведь он представляет собой способ организации вторичных и производных от субстанции элементов бытия – определенных модусов, или единичных вещей. Подтверждением этому служит тот факт, что высший род познания (интуитивное знание), о котором Спиноза говорит в схолии 2 теоремы 40 ч. II, предполагает атрибутивный взгляд на сущность всякой вещи: «Этот род познания ведет от адекватной идеи о формальной сущности каких-либо атрибутов Бога к адекватному познанию сущности вещей». В соответствии с геометрическим порядком построения реальности речь у Спинозы фактически идет о возможности дедукции частного свойства теоремы из общего ее доказательства, что в метафизическом смысле означает подведение многообразных модусов того или иного атрибута субстанции к некоторому тождеству на основании присутствия в каждом из них общего свойства этого атрибута (прежде всего, свойства мышления или протяжения). Об этом говорится в лемме 2 т. 13 ч. II – все тела имеют между собой то общее, что все они заключают в себе представление одного и того же атрибута. То же можно сказать и о мыслях (cogitationes) – модусах атрибута мышления, понятие которого заключает их в себе (II 1). Однако именно некоторое общее свойство, присущее телам, позволяет уму воспринимать их адекватно, т. е. ясно и отчетливо. Важно и то, что основанием для адекватного познания служит принцип общности, который не составляет сущности никакой единичной вещи (модуса), и, таким образом, не опирается на каузальный порядок (II 37). Спиноза еще раз отделяет сущность единичных вещей от факта их существования, и именно атрибут как сущность субстанции, обозначающий общее качество вещей, оказывается для человеческого ума объектом адекватного познания. Здесь можно найти некоторую аналогию с идеей Аристотеля о том, что истинное познание не может иметь дело с единичными вещами, даже если они и рассматриваются как первичные сущности.
Таким образом, реальному положению вещей, о котором идет речь у Спинозы, соответствует разумный способ познания, выражающий саму сущность (природу) человека и его высшее благо (IV 35). Он выстраивает интеллектуальный (идеальный) каркас универсума вполне в духе платонизма, для которого субстанциальная (реальная, или подлинная) основа всего сущего постигается только на основе разумного способа познания8. Не потому ли, что и сама субстанция обладает умозрительной природой? Даже атрибут протяжения в метафизике Спинозы, который характеризует телесную природу, в своей субстанциальной основе представляет собой в достаточной мере умозрительную конструкцию (I 15 схол.). Эту истинную (реальную, или субстанциальную) картину бытия созерцает только разум, в то время как эмпирическая делимость материальных объектов оказывается продуктом способности воображения, которая создает своего рода видимость реальности, или действительности.
Основанием такой критической оценки Спинозой онтологической надежности эмпирического мира можно считать платоновское представление о «неподлинности» материального подобия относительно его идеального прообраза, гностическое сомнение в моральной природе индивидуального существования, неоплатонические и каббалистические схемы разделения природы. Всеми этими источниками в той или иной мере питалась мысль Спинозы. Кроме того, в качестве современных для Спинозы аналогов приведенной выше дихотомии субстанциального и модального аспектов бытия можно вспомнить Второе размышление Декарта из его «Метафизических размышлений» (пример с кусочком воска) или мысли Лейбница относительно видимых нами явлений окружающего мира, которые характеризуются им как «хорошо обоснованные феномены» (phaenomena bene fundata), но на самом деле являют собой всего лишь некоторые видимости идеальных субстанций (монад), лежащих в их основании. Эти феномены, например, движение, столкновение вещей между собой, а также телесные сущности, хорошо упорядочены и неопровержимы, хотя они выражают не природу самих субстанций, а лишь способ их взаимного восприятия и стремления. Для подтверждения своей мысли Лейбниц ссылается на представления Платона и скептиков из Академии о материальных вещах9.
Далее, продолжая свою мысль, Спиноза различает две разновидности сцепления (сочленения, concatenate) идей: одна из них соответствует разуму, постигающему вещи «в их первых причинах» (II 18 схол.), т. е. в первичных, ни от чего не зависящих основаниях вещей. В этом случае мы снова имеем дело с сущностным, или атрибутивным подходом к процессу познания. Другая разновидность сцепления идей сообразуется с порядком состояний человеческого тела, формирующихся под воздействием внешних причин (ординарный, или профанический порядок вещей). Этот тип отношений ума к внешнему миру определяет частный статус человеческого ума, лишая его возможности видеть суть вещей и наделяя его только частичным знанием. Ему соответствует доказательство теоремы 40 ч. II «Этики», где речь идет о Боге, который, по словам
Спинозы, «подвергается воздействию со стороны идей весьма многих единичных вещей» (plurimarum rerum singularium ideis affectus est). В определенном смысле Бог пребывает здесь вне своей сущности (в данном случае Он не бесконечен), т. е. в пассивном качестве своего бытия, или, другими словами, в специфических модификациях атрибутов субстанции, выстраиваемых в порядке каузальной последовательности ее модусов. Это тот самый воображаемый образ реальности, о котором говорилось выше. Тем не менее он тоже представляет собой необходимое следствие божественной природы, как и все неадекватные идеи, которые из него следуют (II 36). Пассивная форма (affectus est), с помощью которой выражается принадлежность Богу множества идей или даже одной идеи, пусть единственной и выражающей сущность вещи или человеческого ума (II 12), не является случайной в тексте «Этики». Бог как Субстанция в своем модальном статусе необходимо «претерпевает» (pati) разнообразные модификации собственной природы – конечные и бесконечные, единичные или множественные, носителями которых являются модусы (modi) субстанции.
Мы не можем исключить определенной коллизии внутри самой методологии Спинозы при истолковании (реконструкции) им порядка универсума, и ее можно представить как «конфликт интересов», ведь верховный субъект его системы выступает сразу в трех ипостасях – Бога, субстанции и природы – и их точки зрения не всегда могут совпадать. В этом случае Спиноза допускает наряду с геометрическим и каузальным сценарием устроения мира, по крайней мере, еще два других – теологически-религиозный и метафизический.
Что касается значимости метафизической компоненты в доктрине Спинозы, она не требует доказательств – Спиноза сам прямо ссылается на опыт схоластики, при этом он заимствует из ее арсенала не только основные категории, которыми открывается его «Этика», но и тот шлейф смыслов и коннотаций, который сопровождает каждую из них10. Традиционная онтология, к которой Спиноза обращался, в одном существенном пункте могла бы составить конкуренцию теономной герменевтике причинности. Речь идет о понимании Спинозой «потенции» или «могущества» Бога, из которых берет начало сила, с которой каждая отдельная вещь, в том числе и человек, стремится поддерживать свое существование. Метафизика, не склонная персонифицировать участников субстанциальной мистерии, наделяет способностью быть само бытие как таковое, но способ его присутствия в модальном пространстве у Спинозы оказывается нетривиальным. Ведь само бытие, которое обеспечивает энергию (силу – vis) всех модусов субстанции и благодаря ей закрепляет порядок связывающих их причин, тем и отличается от каузальной последовательности или дедуктивного вывода, что оно никак внешним образом себя не манифестирует. Как и мощь Живого Бога, метафизическое бытие незримо присутствует в каждом отдельном сущем: Бог философов (само бытие), в отличие от Бога ученых, в видимых манифестациях не нуждается.
Но в таком случае напрашивающееся здесь выражение Deus ex machina требует буквального, неаллегорического толкования. Ведь для Спинозы в каузальной механике (машинерии – fabrica) природы в одном лице незримо и действенно присутствует Живой и философствующий Бог как податель и держатель бытия каждой индивидуальности самой по себе, независимо от порядка причин и геометрических мест. Спиноза вынужден напоминать нам об этом, потому что радикальная реализация поставленной им же самим задачи «рассматривать человеческие действия и влечения точно так же, как если бы вопрос шел о линиях, поверхностях и телах» (III Опред.), поневоле заставляет забыть о теологических и метафизических императивах его мышления. Хотя, как показывает опыт европейской науки, на который опиралась методология Спинозы, каузальная картина мира в принципе могла вполне обходиться и без Бога (или без Его прямого участия).
Вместе с тем несмотря на известные события в биографии Спинозы11, мы не можем исключать из его миропонимания древнееврейскую составляющую. Поэтому во многих контекстах его этического учения факт участия «живого» Бога Авраама, Исаака и Иакова в жизни морального субъекта является далеко не случайным и не метафорическим12. В частности, речь идет о смысле употребляемого Спинозой термина «могущество», о котором у нас уже шла речь: это могущество Бога или природы (potentia Dei II 7 королл.; potentia naturae IV 4), служащее для человека источником его силы (vis), с которой тот пребывает в своем существовании (сохраняет свое бытие)13. Очевидно, что самость, или индивидуальность отдельного субъекта морали конституируется тем же порядком причин, в каком пребывает каждый единичный модус субстанции. Подлинно же суверенной может быть только субстанция (Бог). В этом смысле Спиноза также лишает универсалии, или высшие категории метафизики (бытия, сущности, существования) свойственной им спекулятивной жизни, объективной продуцирующей силы, или способности логического порождения, заменяя их исключительно мощью самого Бога. Отсюда также следует, что причинный порядок, или последовательность причин не обладает у него самостоятельной энергией принуждения или креативной функцией даже относительно отдельных элементов своей структуры.
Тем не менее все это не исключает возможности того, что упоминаемая Спинозой Божественная потенция может также питаться исключительно из ресурсов «духа геометрии» (l’esprit geometrique Паскаля), полагаясь на безличную мощь математики и отождествляя ее с «необходимостью Божественной природы». А разве нельзя увидеть в силе, с которой человек пребывает в своем существовании, всего лишь практическое приложение универсальной топологии природы, не допускающей иных форм легитимации персонального статуса субъекта, кроме дедуктивного вывода? Или человеческое существо может усомниться в непреложности названных оснований своего бытия как последних? Несомненно одно – Великий Геометр, или Бог философов и ученых даже и в этом случае не желал бы отказаться от своих прав.
1 Обратим внимание на множественное число. Спиноза допускает существование множества субстанций разной природы, или с разными атрибутами, в частности, в I 15 схол. речь идет о субстанции воды; в14, I 8 и I 15 док. речь идет о субстанции во множественном числе. В то же время он говорит, что «в природе вещей существует только одна субстанция» (I 14 короля.). К последнему выводу он приходит на основании онтологического аргумента, доказывающего необходимость существования только одного Бога и не допускающего в соответствии с этим возможность существования какой-либо иной субстанции, кроме Бога.
2 Фома Аквинский говорит об этом так: «Невозможно, чтобы бытие было причинно обусловлено только сущностными началами вещи, поскольку никакая вещь не является достаточной причиной для своего собственного бытия… Следовательно, надлежит, чтобы то, бытие чего отлично от его сущности, обладало бытием, причинно обусловленным чем-то иным» (Святой Фома Аквинский. Сумма теологии. Ч. I. (I, 3, 4). М.: Савин С.А., 2006).
3 Принципиально иную оценку онтологического статуса геометрических (математических) объектов дает Кант. Все многообразные правила, заключенные в геометрической теореме, обладающие внутренней связностью, цельностью и даже заключающие в себе некоторую внутреннюю целесообразность, он считает синтетичными по их природе и не вытекающими из понятия об объекте. Они должны быть даны человеку в чувственном созерцании, где определяющей становится способность воображения. Такого рода созерцание опирается на априорные формы пространства и времени, без участия которых геометрический объект не может быть представлен нами как созерцаемый образ и потому утрачивает свой смысл. Как говорит Кант, «пространство, посредством определения которого (посредством воображения соответственно понятию) только и был возможен объект, есть не свойство вещей вне меня, а просто способ представления во мне» (Кант И. Критика способности суждения (§ 62). М.: Искусство, 1994. С. 237–238).
4 В то же время в «Политическом трактате» (II 2) Спиноза утверждает, что из понятия вещи не следует ее существование, но этот онтологический запрет касается только единичной эмпирической вещи (модуса субстанции), а не самой субстанции. Модус как единичная вещь по своему содержанию сложнее и многообразнее своей субстанции – он заключает в своем понятии не только свое идеальное определение (сущность), но и эмпирическое существование, которое из самого его понятия следовать не может.
5 Кроме того, как утверждает Спиноза, модусы не могут существовать и на основании определения их природы (идеальной сущности, или субстанции), так как никакое определение не заключает в себе и не выражает какого-то определенного числа отдельных вещей (I 8 схол. 2).
6 Как мы покажем далее, некоторые исследователи философии Спинозы обнаруживают в его системе тождество логического вывода с каузальным порядком. Эту идею мы не разделяем.
7 Спиноза пытается найти некое среднее звено между бесконечной субстанцией и конечными модусами, прибегая к идее разного рода бесконечных модусов. Известнейший комментатор Спинозы Марсиаль Геру видит в этом факте свидетельство серьезной деформации в системе доказательств у Спинозы (Gueroul М.. Spinoza, Dieu. Aubier-Montaigne, 1968. P. 232–234).
Кроме того, в метафизике Спинозы вряд ли есть возможность говорить об «ограничении» или «определении» субстанции в процессе продуцирования ею модусов как единичных вещей. Речь идет скорее о следовании модусов из бесконечности божественной природы в каузальном и геометрическом порядке (sequi 116), о порождении их субстанцией (natura naturans в I 29 схол.) или об их производстве (продуцировании) Богом (res a Deo productae в I 24). Возможно, к логическому пониманию процесса появления единичных вещей из неопределенной первичной материи ближе всего порядок взаимодействия между модусами, обладающими необходимым и бесконечным существованием (I 22), и конечными модусами субстанции (I 28).
8 Иная, радикально отличная от нашей, оценка метафизики Спинозы представлена в известной книге Жиля Делёза «Спиноза и проблема выражения» (Spinoza et le probleme de l’expression. P: Minuit, 1968. P. 157–164). Делёз на материале метафизики Спинозы развивает близкую ему тему имманентности (имманентизма) (l’immanence). В ней отчетливо звучит мотив критики платонической традиции в европейской философии. С его точки зрения, имманентность предполагает равенство всех видов бытия, или представляет идею равного себе бытия. Речь идет не только о равенстве бытия в самом себе, но и том, что это бытие в равной мере представлено во всем сущем и во всех формах его проявления. Причина вещей также выступает везде как их ближайшая причина. Сущие определяются уже не в соответствии со своим местом в некой иерархии, в большей или меньшей степени отдаляющей их от первоначала, но каждое из них напрямую зависит от Бога, участвуя в бытии наравне с другими. Делёз однозначно связывает имманентность с идеей унивокальности (однозначности) бытия. По его описанию, в подобной системе превосходство причины над следствием не приводит ни к какой эминентности, то есть отделению первоначала от всех производимых им форм. Имманентность противостоит всякой эминенции причин, всякой негативной теологии, всякому принципу аналогии, всякому представлению об иерархии мира (Ibid. Р. 157). Бог является также и внутренней (имманентной) причиной всего продуцируемого им универсума.
Все эти черты имманентизма Делёз обнаруживает и в концепции Спинозы, тем более что сам Спиноза называл Бога «имманентной (immanens) причиной всех вещей» (I 18). Французский философ дает такие характеристики спинозизма: утверждение принципа имманентности; исключение всякого рода субординационизма, связанного с представлением об эманативной причине, имеющей также и характер образца. А это, по его мнению, возможно только на основании принципа унивокальности (однозначности) бытия. Бог, в его понимании, является причиной всех вещей в той же мере, в какой он оказывается причиной самого себя. Он продуцирует вещи на основании тех самых форм, какие составляют его собственную сущность. В целом вещи представляют собой модусы (состояния) божественного бытия, то есть включают в себя те же атрибуты, что составляют природу такого бытия. В этом смысле всякое сходство есть унивокация, выражающая себя посредством наличия некоторого качества, общего и для причины и для следствия. Произведенные вещи не являются подобиями первичного образца, так же как и идеи не являются их моделирующими началами. Здесь даже идея Бога не мыслится как какой-то образец, будучи сама произведенной в своем формальном выражении (ibid. Р. 164).
Многие из этих тезисов Делёза имеют под собой определенные основания, но, как нам кажется, он несколько односторонне представляет метафизические предпосылки доктрины Спинозы. Особенно удивляет отрицание им иерархичности порядка универсума и ценностной субординации бытия у Спинозы. Кроме того, французский исследователь настойчиво стремится представить Спинозу как философа модерна, в то время как мысль великого моралиста прочно опирается на фундамент классической традиции. Концепция Делёза об имманентности полемически направлена против идей философского трансцендентализма, который чаще всего связывают с наследием Платона. Конечно, в пользу имманентизма у Спинозы говорит его учение о едином субстанциальном субстрате всего многообразного сущего. В то же время, признавая несомненное наличие в метафизике Спинозы значимых платонических тем, отмеченных духом трансцендентализма, можно было бы вписать оба элемента оппозиции трансцендентное/имманентное в более объемную, хотя и парадоксальную формулу, предложенную в свое время Гуссерлем для обозначения фундаментальных внутренних различий, существующих в едином пространстве сознания, – трансцендентное е имманентном.
Некоторые изложенные выше идеи Делёза получили признание среди французских исследователей наследия Спинозы; в частности, Ф. Алке ссылается на учение о выражении у Делёза, когда отрицает наличие в универсуме Спинозы онтологической иерархии. Характерно, что для подтверждения своего тезиса он настаивает на тождестве субстанции и ее атрибутов, опираясь на т. 19 ч. I «Этики», где говорится, что атрибуты выражают сущность субстанции (Alquie F. Le ratio-nalisme de Spinoza. P.: PUF, 2005. P. 135). Это действительно так, но для нас важнее определить характер отношений между субстанцией и ее модусами, поскольку атрибуты субстанции, как и сама субстанция, относятся к природе порождающей. Иерархия у Спинозы начинается именно с модусов, принадлежащих к природе порожденной (как мы увидим, она обладает другой природой, нежели субстанция).
Марсиаль Геру обнаруживает наличие двух типов имманентности (l’immanence) в системе Спинозы – это имманентное бытие природы в Боге в силу того, что Бог составляет саму сущность всех вещей, и имманентное присутствие Бога в вещах, поскольку наряду с этим Он составляет имманентную причину всех вещей («Этика» I 18), и здесь проявляется Его мощь (puissance). Французский комментатор также допускает возможность говорить о пантеизме Спинозы, вернее, об особой форме панентеизма в его системе, поскольку, даже если все сущее для Спинозы и не является Богом, можно утверждать, что все модусы пребывают в Боге (I 15) (ibid. R 222–223).
Между тем ярким примером платонизма в доктрине Спинозы является фрагмент из «Политического трактата» (II 2), где речь идет об идеальной сущности (essentia idealis) вещей, которая остается той же самой после начала существования вещей, какой она была до их существования. Убедительные свидетельства платонизма Спинозы приводятся в издании: Ayers М. Spinoza, Platonism and Naturalism // Rationalism, Platonism and God. Ed. by M. Ayers / Proceedings of the British Academy, 149, 2007. P. 53–78.
9 Die Philosophischen Schriften von G.W. Leibniz, ed. С. I. Gerhardt. Hildesheim, 1996. Bd. I–VII. Bd. Ill 623. Лейбниц понимает «хорошо обоснованные феномены» как хорошо «согласованные» между собой (consentans), что отличает их от «ярких и длительных» снов. Изменения, происходящие внутри субстанций, представляют собой только выражение их восприятия и стремления. Все другие виды действий являются всего лишь их феноменами.
10 Снисходительная интонация слышится в рассуждениях известного американского исследователя европейской философии Нового времени Джонатана Беннетта, когда он касается теологической составляющей в доктрине Спинозы (Bennett /. A Study of Spinoza’s Ethics. Indiana: Hackett Publishing Company, 1984). В то же время его жесткие определения некоторых чрезвычайно важных для Спинозы идей местами переходят границы научной респектабельности и уважения к главному труду великого мыслителя, которому сам Беннетт посвятил не одну книгу и множество статей. Вот как он характеризует содержание всей пятой части «Этики» Спинозы: «Материал, из которого состоит заключительный раздел “Этики”, лишен всякого смысла. Хуже того, он опасен, поскольку представляет собой вздор (rubbish), побуждающий других писать такой же вздор» (ibid. Р. 374). Эти слова заставляют задуматься о теоретической правомочности собственной исследовательской позиции Беннетта. Возможно, она не поддается однозначной квалификации, но в ней очевидно одно – полное пренебрежение к анализу историко-философского содержания мировоззрения Спинозы и той религиозно-философской традиции, которая питала его мысль и составляла ее живую ткань. Показательно, что Бенетт уничижительно отзывается и о X. Вольфсоне – американском историке философии, чье исследование, посвященное важнейшей составляющей мысли Спинозы – еврейской средневековой философии – до сих пор остается непревзойденным (Wolfson A. The Philosophy of Spinoza. Cambridge, Mass.: Haward univ. press, 1934). Беннетт пишет, что философское содержание этой известной книги Вольфсона о Спинозе ничтожно, а размышлять о философии Спинозы можно и без обращения к ее средневековым истокам (ibid. Р. 16). Поэтому, когда сам Беннетт пытается найти какое-то основание для идеи Спинозы о бессмертии, нарушающей всякую логику (ведь сам Спиноза признается в этом!), он поневоле обнаруживает за ней призрак Аристотеля (ibid. Р. 375). В этом плане можно сказать, что если мы даже захотели бы обойтись без антично-средневековых «излишеств» в мышлении Спинозы, нам бы это не удалось. Конечно, материал, из которого складывается доктрина Спинозы, невозможно уложить ни в какую однозначную схему, поэтому многие ее заключения выглядят как нонсенс с позиции аналитика-позитивиста. В этом, как нам кажется, следует видеть скорее достоинство концепции Спинозы, а не ее недостаток. Более плодотворным для ее понимания нам представляется взгляд, позволяющий увидеть в сверхсложном образовании, называемом «Этикой» Спинозы, образ мира, открывающий не одну, а множество перспектив одновременно. Как говорил Аристотель, чья тень маячит за каждым разделом важнейшего сочинения Спинозы, сущее сказывается о себе многообразно.
11 Отлучение Спинозы от синагоги и изгнание его из еврейской общины Амстердама в 1656 г.
12 Карлос Френкель в своей статье с говорящим названием «Мог ли Спиноза видеть в своей Этике средство выразить истинное содержание Библии?» (Fraenkel С. Could Spinoza Have Presented the Ethics as the True Content of the Bible? // Oxford Studies in Early Modern Philosophy. Oxford: Clarendon Press. Yol. IV, 2008. P. 1—51) утверждает, что в действительности основная идея «Этики» Спинозы заключалась именно в этом. Как известно, в «Богословско-политическом трактате» Спиноза осуществил радикальную критику религиозного миропонимания и религиозной формы постижения истины; он полагал, что религия, в отличие от философии, далека от истины. Тем не менее, с точки зрения Френкеля, на протяжении всего творчества великого философа, начиная с «Cogitata metaphysica», затем в «Этике» и заканчивая поздними письмами к Ольденбургу, мы обнаруживаем свидетельства убежденности Спинозы в том, что именно Писание выражает подлинную суть вещей, часто представляя ее в аллегорической форме. Как считает сам автор статьи, такая непоследовательность мысли Спинозы или изменение его теоретических установок в те или иные периоды творчества объясняются тем, что он пытался реализовать одновременно два несовместимых между собой проекта: с одной стороны, использовать религию как инструмент достижения лучшей жизни в качестве замены философии для людей, несведущих в ней (эта идея была близка средневековым арабским и еврейским мыслителям; сам же Спиноза в «Богословско-политическом трактате» [7 и 15] называет такую позицию догматической и не принимает), и, с другой стороны, отвергнуть притязания религии на владение истиной, чтобы оставить место для свободного философствования. Тезис Френкеля достаточно спорен и его аргументы не всегда убедительны, хотя нельзя отрицать того, что на самом деле для подтверждения многих своих философских доводов Спиноза неоднократно ссылается на примеры из Священного Писания, как Ветхого, так и Нового Завета. Найти их несложно, и автор статьи их приводит. Проблема, на наш взгляд, заключается прежде всего в определении меры, или масштаба явления (эпифании) Бога Священного Писания в философском дискурсе Спинозы. Интересным и поучительным примером избыточности присутствия религиозной идеи в сфере рациональной философии является сочинение близкого друга Спинозы и его лечащего врача Лодевика Мейера, озаглавленное «Философия как толковательница Священного Писания» (Philosophia S. Scripturae interpres) и изданное в Амстердаме в 1666 г. Л. Мейер был знаком с рукописной версией спинозовской «Этики», которую он объявил в качестве «непогрешимой нормы» при философской интерпретации Священных Книг. До настоящего времени отсутствие такого образца приводило, по его мнению, к появлению множества ложных интерпретаций Писания, вылившихся в конфликты в самой христианской среде. Теперь, как он полагал, появление «Этики» Спинозы сможет способствовать примирению и в конечном счете объединению христианской Церкви! (этот пример приводится в статье Френкеля).
13 Таксономическое сродство и семантическая близость понятий «vis» и «potentia» не вызывают сомнений, тем более, что они оказываются взаимозаменяемыми (IV 4 potentia…qua homo suum esse conservat).