Приказ невесел – снова отступаем.
Кому-то надо прикрывать отход.
Что тут – верняк, мы сами это знаем.
Но – добровольцы – два шага вперёд!
Само собой, шагнули все ребята.
Решай, комбат – и вся тут недолга!
Но был один – стоял в строю девятым —
Который не осилил два шага.
И он один на той черте остался
И молча нам в затылки не глядел.
А батальон «на третий» рассчитался,
С заминкой на девятом – было дело.
Комбат был свой, не говорил спасибо,
Но объяснил, где будет ждать всю ночь.
И мы собрались умереть красиво
Не раньше, чем к семнадцати ноль-ноль.
Кто уходил, отдали нам гранаты —
Пусть танки нам заплатят за кишки!
А тот, который был в строю девятым,
Грузил с каптёром наши вещмешки.
Мы понимали всё – что он контужен,
Что пять детей, и в окруженьи был,
Что воевал он никого не хуже —
Имеет право не пытать судьбы.
Но только стало на душе тяжельше,
Когда, уже под выстрелами, к нам
Приполз в окоп – не он, а рыжий фельдшер,
Известный всем по прозвищу «Мадам».
Я помню, как он бинтовал мне ногу,
Как на локтях я выползал к своим…
А в батальон вернулось нас немного,
И фельдшера не видели живым.
Скажу про все пять тысяч вёрст с боями —
Один такой был случай за войну.
Но до конца войны я всё боялся,
Что вдруг со всеми вместе не шагну.
Мы знали, что стоим не для парада.
Все ждали – вот взорвётся горизонт.
Но мы слыхали – есть в тылу засада —
Его высочество Резервный фронт.
Уж там-то всё: и танки, и снаряды,
И свежие полки лишь часа ждут.
И в нас таилась мстительная радость —
Пусть только те попробуют, пойдут.
И те пошли – как вскрыли жерло домны!
Замолотил по нам чужой кузнец.
Бой был недолгим, как паденье бомбы —
Крупнее, громче, ниже, взрыв! Конец.
Уже давно заткнули нас в «бутылке»,
И «Юнкерсы» устроили нам «зонт»,
Но ждали наши бритые затылки —
Вот-вот сейчас придёт Резервный фронт.
Но он не шёл. И кончились патроны.
И стала тесной Русская земля.
И батя был убит. А похоронных
Уже давно никто не отправлял.
И мы прорвались штыковою ночью.
Мы шли лесами и задами сёл,
И молча понимали, между прочим, —
Резервный фронт навстречу нам не шёл.
И мы дошли. Безлюдные окопы.
Ни кухоньки, ни пушек и ни войск.
Сидел на кочке, мордою к Европе,
Обстрелянный и наглый, сытый волк.
Пришёл пешком небритый подполковник.
Отдал табак. Гранаты обещал.
Насчёт харчей сказал, что будет помнить.
А про Резервный фронт он промолчал.
С усталости и курева сомлевши,
Сидели мы, не находя слова,
Пока один – он оказался здешний —
Не ткнул рукой: «Можайск. А там – Москва».
Другой сказал: «Займуся пулемётом.
Давно бы надо произвесть ремонт».
И в заключенье высказался кто-то,
Что, видно, мы и есть Резервный фронт…
Водитель, здесь притормози.
Побереги пока бензин.
Минуту помолчим-ка все:
Волоколамское шоссе.
Всегда ноябрь дежурит здесь.
Устал и зол угрюмый лес.
Кюветы в глине и снегу.
Чужих моторов хмурый гул.
…Здесь замедляют шаг всегда
Все проходящие года.
Здесь дремлют в памяти живых
Противотанковые рвы;
Здесь про запас хранит земля
Ежи и минные поля;
И вызывающе глубок
Никем не занятый окоп;
И запасные диски ждут,
Когда бойцы сюда придут;
И выложен последний ряд
Противотанковых гранат.
Они положены для нас,
И здесь нам встать в тревожный час,
В окопе этом, в полосе
Волоколамского шоссе.
…Прикинем, где кому стоять,
В какие секторы стрелять.
Минуту помолчим-ка все:
Волоколамское шоссе
Над станцией Мга – пурга.
В снегу – блиндажи врага.
Сорок тяжёлый год.
Наступает Волховский фронт.
Без выбора, всех подряд,
Срубает свинцовый град.
Но там, за кольцом блокад,
Держится Ленинград.
А значит, приказ – Вперёд! —
У каждого в душу бьёт.
И фронт, скрежеща, ползёт,
Кусая кровавый лёд.
– Той ночью – сказала мать —
Тебя мне пришлось рожать…
Ничейный окоп. Снега
Сожжённого пункта Мга…
На клочья пургу кромсал
Трассирующий металл,
Но фронт поднялся и встал
На бруствера пьедестал.
Он, вроде, был невысок,
Со шрамом наискосок,
Нахмуренный, как война,
Шинель немного длинна.
Пожалуй, больше и нет
Его особых примет.
Был он самим собой.
А значит, им был – любой.
А сыну – тебе – одно
На память о нём дано:
Он шинель набросил на мать —
И дальше пошёл воевать…
К полудню село опустело.
Подались, куда кто мог.
Болтался в порывах метели
незамкнутый кем-то замок.
Пороша следы заметала.
И только на самом краю
два деда-соседа остались
возле своих развалюх.
Решили: Мы-то пожили,
чего уж беречь себя?
А тут всё же избы, пожитки…
Спровадили баб и ребят.
Смеркалось тревожно и рано.
В стрельбе заходился лес.
И Фёдор сказал Степану:
– Зайди… Вдвоём веселей.
Зашли. Заперлись, А жутко.
Стемнело. Сидят, молчат.
Коптилка. Две самокрутки.
Горло дерёт самосад.
В полупотёмках клубился
махорки и копоти чад…
Вдруг Фёдор оборотился
и выговорил: «Стучат!».
Кряхтя. тяжело поднялся.
– Придётся пойти, отпереть…
С засовами долго возжался.
Скрипнула старая дверь…
Ввалились – в пару, в морозе,
хозяина пропустив,
двое почти что взрослых,
один – мальчишка почти.
– Отцы, мы свои, с разведки.
У нас ни дней, ни ночей.
Нам бы часок обогревки,
да щец бы погорячей…
Ну, тут старики подхватились,
и вмиг разгуделася печь,
и щей в чугунке вскипятили,
и лампу рискнули зажечь.
По кругу пошли буханки —
без ножика, на излом,
трофейной тушонки банки
и спирт из наркомовских норм.
Уютно. Тепло. Мыслишка:
полчасика бы поспать!
Но встал командир-мальчишка:
– Пошли. А то не успеть!
Собрались. Вооружились.
Старик до крыльца проводил.
Сказал им:
– Бывайте живы.
А нам-то как? Уходить?
Сощурясь на снег и ветер
и что-то решив, наконец,
внучок-командир ответил:
– Не уходи, отец!
– Наутро мы их погоним.
Наш наступает день.
А нам воевать способней,
зная, что вы – здесь!
Павловская Слобода.
Приказ получил я устно,
с добавкой – Не обсуждать!
А это и стыдно и трудно:
своё же взрывать и сжигать.
Село, что мне поручили,
от штаба – версты четыре.
А в двух километрах далее
была уже передовая.
Заштатный был сельсоветик —
две сотни дворов, да погост.
Но там был военный объектик
и имевший значение мост.
Притопал туда на рассвете.
Там – школа, а возле – дети.
Не знают, идти на уроки
или смотреть на дорогу.
Учительша в старой шубке,
сторож с одной ногой…
А за лесочком – шумно,
а за лесочком – бой.
Танки и канонада…
Жду я свою команду,
а мне говорят в упор:
– Где ж твоё войско, майор?
Как будто меня пробомбило.
Я отвечаю – Скоро
прибудет… А войска было —
три старика-сапёра,
да триста кило взрывчатки
в санях за смирной лошадкой.
Да и задача у войска
не из разряда геройских…
Ну мост, ну плотину что-ли,
допустим, необходимо.
Но как же вот эту школу
я буду пускать по дыму?
Детишек окинул глазом,
и, ласковость затая, шумнул —
Валите по классам!
Там наши крепко стоят.
А тут же, как раз, из тыла
и войско моё подкатило,
подходят, мол, что и как…
А я говорю: Пока
взрывать ничего не будем.
Взрывчатку быстро – в овраг.
И лучше ни слова людям.
Оружие разобрать!
Укрыли в овраг взрывчатку,
в сарай завели лошадку,
и, чтобы не быть посторонними,
заняли оборону.
Делов нам немного было,
всего и успели при свете,
что два мотоцикла подбили,
да их шуганули разведку.
Да слушали главный бой.
Оттуда, с передовой,
и в сводках писали про то,
не отошёл никто.
Под вечер в село вкатили
танки – с востока, наши.
Комбриг их спросил: Не ты ли,
тот самый, мост не взорвавший?
Как было, я доложил,
а он – Молодец, удружил!
Нам нужен был мост позарез.
Идём наступать на заре.
Что дальше? Да дальше-то, что же…
Комдив наш был некуда строже.
Уж он на меня покричал,
уж он кулаком постучал!
Орал: Расстреляю на месте!
Шумел: Спустить бы штаны!
Вздохнул: Десять суток ареста.
Отсидишь
после войны.
Павловская Слобода
Когда умолкнет Бог войны,
а танкам не пройти в болотах,
и без погоды летуны —
идёт пехота, идёт пехота.
Она в движение пришла,
и будет сделана работа.
Идет, внимательна и зла,
идёт пехота, идёт пехота.
По пуду глины на сапог.
Повзводно косят пулемёты.
Но словно чтенье между строк
идёт пехота, идёт пехота.
И видит, дулом шевеля,
тот, что строчит, забившись в доты,
неотвратима, как земля,
идёт пехота, идёт пехота.
Занесены над головой
необходимые высоты.
Идёт к развязке штыковой,
идёт пехота, идёт пехота…
Когда тревога протрубит
судьбы крутые повороты,
когда не знаешь ты, как быть —
иди в пехоту, иди в пехоту.
Военная зима. Окно палаты.
Бесстрашные глаза больных детей.
И – за стеклом, от инея мохнатым, —
Рукою машет бережная тень.
Ушанки верх и звёздочки мерцанье —
Всё застилает непрерывный снег…
Голодный сон сморил на стуле няню.
От синей лампочки – бессильный свет.
Худющий мальчик спрыгивает на пол,
Кричит, превозмогая дифтерит:
– А у меня есть настоящий папа,
И он ещё ни разу не убит!
С телеги слез. Глотнул из кринки.
Сел на завалинку устало.
Детишкам – городской гостинчик,
а бабе – новый полушалок.
Поправил осторожно ногу,
хромую с первой мировой,
сказал чего-то про дорогу
и густо задымил махрой.
Послушать новости и сплетни
сошлось со всех пяти домов
всё населенье: бабы, дети,
да двое дряхлых стариков.
Неторопливо, невзначай,
он рассказал, кого встречал,
что в городе читал газету,
что был на почте – писем нету…
Торговля вроде шла сама,
хоть не в убыток, да не в радость.
Эвакуированных – тьма,
особо те – из Ленинграда.
И, вроде на себя сердитый,
он отвечал, крутя костыль,
что магазины-то открыты,
да там хоть шаром покати,
мануфактуры и посуды
за деньги вовсе не достать,
и что дела на фронте худы:
всё продолжаем отступать.
А на базаре ходят толки,
что запасайте, мол, муку,
что немец скоро выйдет к Волге,
а там допрёт и до Баку…
…И бабушка тогда привстала,
и как-то ростом выше стала,
и в наступившей тишине
негромко так она сказала:
– А ну-ка, повтори-ка мне!
Сказала – Нет, ты повтори,
куда сказал ты выйдет немец?
…И сразу все забереглись,
как будто между нами нежить.
А он, сперва остолбенев,
приподнялся, опять присел,
и, помянувши час неровный,
ещё прибавив оборот,
– Да что ты! Ну, прости, Петровна!
Понятно, брешут! Не дойдёт!
…И, поперхнувшись, кашлял долго,
костыль отбросив на дрова…
В то лето немец вышел к Волге.
Но бабушка была права!
Сегодня маршалу не спится —
наутро переломный бой.
Припоминается, как снится,
князь Дмитрий, прозвищем Донской…
Всю ночь тревожно было князю,
бродил в лугах, молясь без слов,
и слушал, лёгши ухом наземь,
гуденье труб и плачи вдов.
И было внятное веленье,
что нет ему судьбы иной,
и для Руси – одно решенье:
Иди за Дон! Да будет бой!…
За тонкой стенкой – раций свисты,
трезвонят зуммеры подряд,
охрипшие телефонисты
открытым текстом матерят.
Отставил маршал все сомненья.
На карте – местность за рекой.
И есть всего одно решенье
– Идём за Дон. Наутро – бой!
Всё решено. И все готовы.
И битвы час не изменить…
Рассвет. Светлеет Дон подковой…
В руках кольчуга чуть звенит.
Ох, сколько ляжет здесь народу!
Недаром – переломный бой!
И мнится князю воевода —
из будущего – тот, другой…
Снег.
И копоть на нём.
И труба самовара
вылезает откуда-то из-под земли.
Середина войны.
Пепелище пожара.
Тихо.
Белые сумерки.
Выход зимы.
Две цепочки следов
завязалися в узел.
Выплеск бледных помоев
прихвачен ледком.
Опускается крутенько лаз заскорузлый
до дыры,
заслонённой пожарным щитом.
Отодвинь же его
поэтичный и пылкий
юный житель высокоэтажных домов.
Там темно.
Но представим, что тлеет коптилка
или две головешки осиновых дров.
Потолок —
не добротной работы сапёров,
хлипкий кров из обугленных ветхих жердей.
Через щели песком просыпается шорох
на пустой чугунок,
на тряпьё,
на людей.
Измождённая баба
с испугом,
засевшим
в глубине навидавшихся горя зрачков.
Обезноженный дед,
от цинги почерневший.
И последний сынишка трёх с чем-то годков.
Выплывают слова, позабытые нами:
худоба,
истощение,
голод,
рахит…
К недалёкой и незасыпаемой яме
скоро новую стёжку
беда проторит…
Но они не заплачут.
Они – в обороне,
свой участок держать,
сколько могут,
должны…
Это тоже война,
на особенном фронте,
не с грохочущей,
не с огневой стороны.
– Эх, помочь бы!
– Но как?
Сквозь густые десятки
разделяющих лет дотянуться к курку?
…Умирающий дед.
Хилый мальчик.
Солдатка…
– Вот ружьё!
В партизаны!
В работу!
В строку!
Памяти маршала Жукова.
Во прах повержен змей,
И на коне Георгий.
Тут шутковать не смей,
Благоговей в восторге!
Но только почему
Без всякого восторга,
Столь безотрадно хмур
Глядит окрест Георгий?
Он отирает меч,
Скорбя челом остывшим,
И помнит всех предтеч
В сражениях погибших,
И сонмы многих жертв
Невинно убиенных…
Да, змей, похоже, мертв.
Но сколько жизней бренных!…
За всех, за всех Георгий отомстил!
Но никого не воскресил…
Ревут безлошадные бабы…
Ржаной любопытный росток.
Уже пригревает к обеду.
И будет последний салют…
С утра объявили Победу!
Уже никого не убьют!
А дальше – труды, а не муки.
Но хмуро стоит у межи —
Один на село – однорукий,
Худой и угрюмый мужик.
Сиротка соседская храбро
Прижалась к его сапогу…
Ревут большерукие бабы.
Никто ни пред кем не в долгу.
О, сколько же надо осилить,
Чтоб право на слёзы иметь,
Когда вызывает Россию
Фанфары ликующей медь,
Когда наивысшее право —
Худой однорукий мужик,
Когда воплощение славы —
Сиротки доверчивый лик,
Когда завещание дедов —
Схороненных зёрен руда,
А в корне взошедшей Победы
Тяжёлая глыба – беда.
Он приходил – тяжёлый и земной,
В движениях неспешен и просторен.
За чёрною шинельною спиной
Мятежно пахло воздухом и морем.
А дома было тесно и тепло,
И всё казалось маленьким и тонким,
И от шагов чуть тренькало стекло,
И пахло щами, пудрой и ребёнком.
Всегда хватало мужиковских дел.
Шёл нескончаемый ремонт в квартире,
Где молоток геолога висел
Как символ памяти о довоенном мире,
Как детская любовь наивных дней
С её весёлым, терпким беспокойством,
Как обещание вернуться к ней,
К рудоисканью и землеустройству.
Но шли послевоенные моря,
С Атлантики шумело зыбью злою.
Погоны. Чёрный китель. Якоря.
А в доме пахнет твёрдою землёю.
Осколок добровольческих полков,
Двенадцати дивизий ополченья,
Не любит вспоминать, не любит слов
И киноэпопей про окруженья.
Он любит сад, антоновку в цветах,
И лес, проросший дружными грибами.
Ещё он любит чёрного кота
С невероятно белыми ногами.
На встречи он не ходит каждый год,
Предпочитая посидеть за чаем,
Поскольку всё равно там никого
И никогда уже не повстречает.
А где-то в дальнем ящике лежит,
Притягивая внуков, как магнит,
Забытый им осколок – бесполезный,
Заржавленный,
Но всё-таки железный!
Её давно не ищут ордена…
Но старший сын всё хмурится упрямо,
И старится, и говорит: «Война
Не кончилась – не возвратилась мама».
Он совершенно мирный человек,
И поседел за тихими трудами,
Но глубоко запрятан в голове
Шрам памяти – не возвратилась мама.
И в День Победы, робкий, как юнец,
У обелиска с красною звездою
Он думает: «Ещё война, отец,
И мама не вернулась к нам с тобою».
А старший внук, философ и шпана,
У почтальона клянчит телеграмму
И знает, что не кончится война,
Покуда папа не дождётся маму…
Старичок,
по ночам потихоньку ловивший стерлядку,
оказался комбатом
жестоких и честных годов.
Он не хвастался этим, тянул пенсионную лямку,
был нешумно уважен в бесчинном кругу рыбаков.
Пиджачок его ветхий был чуждым медальному лязгу.
Ненавязчив бывал он в рассказах о тех временах.
И ему
рыбинспектор прощал потихоньку стерлядку,
что охотно брала на его немудрёную снасть.
За других не скажу,
а меня заедала досада,
и ложился на сердце
шершавый и тягостный ком,
что геройский комбат,
обожжённый огнём Сталинграда,
доживает свой век
незначительным истопником.
Но, ведь этот смирняга —
ужели забыла Европа? —
есть причина того,
что она сохранила лицо,
и что эта стерлядочка
не на столе Риббентропа,
а что ей угощает он
внуков погибших бойцов.
Неужели душе государства дозволена грубость?
Не о том ли скрежещет по совести
жёсткая жесть,
что лихие комбаты,
прошедшие медные трубы,
обретаются в званиях
дворников и сторожей?
…Он обиды не видел.
Лицо его было открытым.
Он смотрел,
как творением мира
измотанный бог.
И сказал, что ему-то
довольно и быть неубитым,
и достаточно знать, что когда-то
он сделал, что мог.
Видели безумную старуху?
Шопотом хирургу говорила:
– Доктор, ампутируйте мне руку.
Не хочу, чтобы со мной в могилу…
Жилистая. Крепкая. Простая.
– Что с тобой, мамаша? Дайте бром ей!
Тронула рукав. Не закатала.
Отвернулась. – Там остался номер.
Был хирург с людской бедою свычен,
Только и его обдало жаром.
Это – как в лицо прожектор с вышки.
Это – как вдогонку лай овчарок.
…А старуха истово твердила:
– Не хочу, чтобы со мной в могилу…
Поколение, поколение
урождения предвоенного!…
Всё запомнила наша нация:
оккупация, эвакуация…
Школы тёмные проморожены,
стынут ноги в дырявых валенках.
Был богатством платок в горошину.
Был закон: не обидеть маленьких.
Были в штатском мужчины – странными.
Были женщины в лётных кителях;
обручальные кольца родителей
в оборонные фонды сданные;
провожания эшелонные;
мама в чёрном – белее извести…
Это ясно – когда похоронная;
было хуже – пропавший без вести.
Шепчет мальчик: хлебушка хочется…
– Где же взять то? – горюет бабушка —
Хлеб по триста рублей буханочка!…
С той поры у мальчика комплексы —
отвращение к спекуляции.
Проходящие танки клацали.
Каждой ночью всё ближе зарево.
Вот, фашисты уже в Захарово…
Отдаляется всё, естественно.
Остаются прививки оспины.
О концерте в военном госпитале
не забудет никак Рождественский.
Остаётся в блокаде Воронов,
с той зимы, застрявшей под Пулковом…
Что же, нет ничего зазорного,
в том, что нас не сразило пулями.
Выше шли свинцовые вееры.
Мы в отцов и в победу верили…
Как ты нынче живёшь, поколение
Предвоенного урождения?