Глава 1 Весенняя кампания

24 января 1809 года, вскоре по возвращении их семьи в Лондон, в холодном зимнем сумраке леди Сара Спенсер села за письмо младшему брату Бобу. «Я никоим образом не против того, чтобы нам умерить пыл с посещением раутов и вечеринок, – сообщала она ему по поводу их намерения выходить в свет пореже, чем в предыдущем сезоне. – Но я тебе обещаю, – писала она дальше явно не без улыбки, – что буду и дальше всякий раз лишь делать вид, что мне жаль потраченного там впустую времени, из страха допустить хотя бы предположение, что лучше бы мне это время занять зубрежкой греческих стихов или магических заклинаний, сидя дома».

Будучи к тому времени уже ветераном с четырьмя лондонскими сезонами за плечами, Сара прекрасно отдавала себе отчет в том, что модной девушке подобает испытывать раболепное восхищение мегаполисом и его весенним светским круговоротом. И ей, как рожденной в высших эшелонах аристократии и имеющей в числе тетушек двух таких гранд-дам как Джорджиана, герцогиня Девонширская, и Гарриет, графиня Бессборо, полагалось разделять их энтузиазм. Но мичман Роберт Спенсер, благодарный получатель ее отчетов с передовой модного мира, знал, что именно это его сестре-домоседке изначально и давалось труднее всего.

Второй граф и графиня Спенсер вывели старшую дочь в свет рано – в начале 1805 года, за полгода до ее восемнадцатилетия. Сара впервые предстала перед глазами лондонской публики в январе, и это был, по ее словам, «самый столичный из балов, как все говорят», но официальный ее дебют состоялся лишь в мае. Как и у множества других девушек, чья принадлежность к бомонду была предопределена по праву рождения, переход Сары из школы в свет был формально отмечен паломничеством во дворец, где ее представили королеве Шарлотте. «Не могу сказать, что мне многое запомнилось, – отчиталась она в письме в ответ на расспросы встревоженной бабушки относительно той церемонии, – да и слава Богу, что все кончилось, – и даже лучше и быстрее, чем я ожидала».


Леди Сара Спенсер


Ее представление прошло в одной из гостиных Сент-Джеймсского дворца сразу после дневного приема, проводившегося раз-другой в месяц и открытого для всех желающих из числа благородной знати. В заранее объявленный день около двух часов пополудни королева занимала свое место между двумя из окон, идущих вдоль всей стены непритязательной внутренней гостиной, и в «самой грациозной манере» принимала череду новобрачных, чиновников, недавно получивших назначение или повышение, и юных дебютанток высшего света.

Для столь высокородной девицы как Сара никакой необходимости лично представать перед королевой для получения благословения на официальный дебют или участие в лондонском сезоне не было. Она и так имела на это полное право – более того, не все семьи, имевшие такое право, им пользовались, находя траты на «выход» дочерей в свет непомерными. Даже обзаведение придворным платьем само по себе было делом крайне дорогостоящим. Шились они обычно из лучшего шелка, атласа или крепа, украшались серебряной вышивкой или обильной кружевной отделкой и элегантным шлейфом сзади и обходились в среднем в сотни фунтов. На одной чаше весов подходящее, но довольно незамысловатое платье, купленное всего за 50 фунтов (около 3700 фунтов по нынешним ценам), а на другой – молодая наследница, получившая аванс от своих попечителей в размере 1500 фунтов, чтобы предстать перед двором, это впятеро больше среднего годового заработка приходского священника.

Платья были не только дорогими, но и невероятно неудобными. До официального вступления принца-регента на престол в качестве короля Георга IV в 1820 году протокол требовал от дам появляться при дворе исключительно в платьях с юбками колоколом на поясном обруче, которые давным-давно вышли из моды в качестве вечерней одежды. Эти тяжелые и теплые платья были к тому же столь объемисты и жестки, что стесняли движения и не позволяли присесть без особых ухищрений. «Когда они сидели в карете, обруч доходил им чуть ли не до плеч, так что кроме ладоней с веером и видно-то ничего не было», – вспоминала женщина, которую в детстве взяли посмотреть на прибытие дам ко двору. Другой наблюдатель язвительно прошелся по «нелепейшим» головным уборам придворных дам той эпохи: высокие плюмажи вынуждали их запрокидывать головы назад до отказа и сидеть так в полной неподвижности до самого прибытия во дворец.

Втиснуться в карету вместе с обручем и плюмажем было лишь первым испытанием для дебютанток, вознамерившихся предстать перед королевой. Его они обычно проходили не позднее полудня, поскольку позже улицы Мейфэра оказывались запружены каретами и портшезами желающих попасть ко двору. В день собственного представления в 1805 году Сара с матерью и тетей Джорджианой добирались до Сент-Джеймсского дворца в портшезах, которые несли сопровождавшие их лакеи в ливреях и подобающих случаю шляпах с белыми перьями.

Во дворце их ожидали гостиные, полностью «подходящие» для того, чтобы ломиться от увешанных драгоценностями аристократок, борющихся за жизненное пространство. Невероятная теснота была, похоже, извечной проблемой двора, будь то покои Сент-Джеймсского дворца или позже Дома королевы (как поначалу именовался Букингемский дворец): по площади они в разы уступали общественным присутственным местам, собиравшим сопоставимые по числу прибывавших толпы. А в 1810-х годах ситуация усугублялась еще и тем, что старая и немощная королева Шарлотта держала открытыми не более трех-четырех гостиных, да и те не всегда. Случаи обмороков среди дам в этой давке были далеко не редкостью, и Сару не на шутку пугала перспектива лишиться чувств прилюдно, а уж жалобам на «буквально порванное в клочья платье» и вовсе никто не удивлялся.

«И вошли мы такой толпой, что были похожи на колоду карт: одна опиралась на другую, пока все не оказались рядом с королевой», – рассказывала Сара бабушке. Хорошо еще, что не сбылись ее худшие страхи, и она лично не сбила королеву с ног под напором сзади, а даже как-то исхитрилась под самым носом у Ее Величества извернуться и поцеловать ей руку и даже исполнить достаточно низкий книксен. Королева сказала, что рада видеть ее мать в добром здравии, и собравшиеся при ней принцессы тоже сказали какие-то учтивости, но нервы к тому времени лишили Сару остатков разума. «Боюсь, как бы они не сочли меня за тупицу, – призналась она, – ведь я им, по-моему, ни слова не вымолвила в ответ».

Робкая и не склонная к высокой самооценке Сара, вероятно, еще не вполне оправилась к тому времени, когда ее мать леди Спенсер одиннадцатью днями позже устраивала у себя нечто такое, что газеты соблаговолили назвать «одним из великолепнейших балов и роскошнейших ужинов сезона» в честь дебюта старшей дочери. На расходы не скупились: столы на первом этаже дома Спенсеров были накрыты на четыреста персон, и на них красовались всевозможные отборные фрукты на серебряных блюдах; наверху в большом бальном зале с видом на Грин-парк сияли пять роскошных люстр, воздух «полнился ароматом горшечных цветов», а пол был покрыт изящными меловыми узорами [2]. Именно здесь, чуть позже одиннадцати вечера, толпа модников, среди которых был принц-регент, не сводила глаз с Сары, когда она уводила танцевать одного из своих кузенов – не то лорда Дунканна, не то его брата, капитана Фредерика Понсонби (в зависимости от того, какую газету вы предпочитаете читать по утрам).

«Она, конечно, не красавица, – размышляла позже миссис Калверт, ставшая одной из свидетельниц дебюта Сары, – но интересна и притягательна и обаятельным личиком, и ладной фигуркой, и милой непринужденностью манер». Сара и сама понимала, что писаной красавицей не была – в отличие от своей матери. Граф Спенсер некогда даже признал, что «сам своим чувствам не поверил», когда они с будущей женой обручились в 1780 году. Ум и сатирическую жилку Сара от леди Спенсер унаследовала, но вот заносчивой самоуверенности матери ей, увы, явно недоставало. И все же, какими пугающими ни казались бы само публичное выступление и первый «выход в свет», это был момент, к которому такие девушки как Сара готовились давно.

Подобающие манеры прививались будущим светским дамам с детских лет. Миссис Калверт, красавица-жена депутата парламента от Хартфордшира из свиты принца-регента, публиковавшая в частном журнале прилежно записываемые ею хроники жизни как собственной семьи, так и модного мира в целом, чувствовала себя «обязанной читать лекции» своей двенадцатилетней старшей дочери Изабелле всякий раз, когда навещала ее в школе в год дебюта Сары. «Любовь к разговорам в ней столь крепка, – сетовала она, – что я считаю необходимым ее проверять при всякой возможности». Юных созданий наподобие Изабеллы и Сары с подросткового возраста учили хорошей осанке и походке и, конечно же, всесторонне оттачивали танцевальные па, прежде чем выпустить в свет, но в придачу к этому заранее показывали им во всех деталях еще и как устроен сезон. Будучи в городе, девочки имели возможность воочию наблюдать, как их старшие родственницы наряжаются к приемам при дворе; давали им заглянуть и за кулисы подготовки танцевальных и банкетных залов к большим балам и ужинам; наконец, для оттачивания практических навыков танца и светских манер для них устраивались детские балы.

Определенно, и Сара, и ее младшая сестра Джорджиана (в кругу семьи – Джин) и до выхода в модный свет не раз проводили в городе много времени вместе с родителями. Сара, в целом, конечно, предпочитала совместное пребывание всей семьей в Элторпе, их усадьбе в Нортгемптоншире, где они обычно зимовали, или на вилле в Уимблдоне. Политическая карьера графа Спенсера, однако, требовала от них подолгу оставаться в их откровенно роскошной резиденции дворцового типа в Сент-Джеймсе. Зато тогда все дети Спенсеров могли бывать в театре и на прогулках по окрестным паркам, где они часто имели возможность лицезреть модные компании. Обе девочки в периоды пребывания в столице получали также уроки музыки и живописи от лучших наставников в дополнение к общему образованию под надзором швейцарской гувернантки мадмуазель Мюллер.

Когда же им пришло время выходить в свет эпохи Регентства, обе уже были в курсе истинного глубинного предназначения всего этого: найти себе респектабельного мужа, если и не сразу, то со временем – определенно. Таким образом ничего удивительного – ни для них, ни для их современников – не было в том факте, что с момента их официального выхода в свет смысл каждого их сезона в Лондоне состоял в том, чтобы познакомиться и пообщаться по возможности с бо́льшим числом потенциальных женихов из приличествующего круга.

Дневные часы дебютантки проводили по вполне предсказуемому распорядку: «отвертеться от гениальных учителей, сделать обычные покупки и визиты; погулять по Гайд-парку и посмотреть на людей на площади», – так описывала свой типичный день Марианна Спенсер-Стэнхоуп (не имевшая отношения к графу Спенсеру) в письме старшему брату в 1806 году. Обходы с визитами не только ближних, но и дальних родственников и знакомых были крайне важны, поскольку могли при случае обеспечить доступ в лучшие бальные залы Лондона. По-настоящему заботливая мать обязательно следила, чтобы на каминной полке всегда имелась щедрая россыпь пригласительных билетов на популярнейшие вечера сезона, как это обычно и делалось у леди Спенсер к апрелю, когда мир веселья окончательно пробуждался от зимней спячки и начиналось то, что ее дочь сухо называла «весенней кампанией».

Типичный сезон при наличии хороших связей включал приглашения на все подряд – от грандиозных балов и завтраков на свежем воздухе на 1500 персон до малых званых вечеринок, концертов и ужинов с танцами. Не менее важным, однако, было светиться и в более публичных местах. На самом деле, многим девушкам особо восхитительной перспективой предстоящего «выхода» в свет виделась возможность вкусить, наконец, всех радостей от головокружительного набора вечерних лондонских развлечений и увеселений – от знаменитых садов наслаждений Воксхолл-Гарденз с их сказочной иллюминацией и фейерверками до постановок шекспировских драм на сцене Королевского театра на Друри-Лейн.


Зрительный зал Королевского театра на Хеймаркет в Лондоне, где в эпоху Регентства шли итальянские оперы, а в освещенных наравне со сценой ложах – свои мини-спектакли


«Анна упивается Лондоном в целом, и при всей пока что малости выходов на ее счету, все они ей пришлись по душе, – писала Марианна Спенсер-Стэнхоуп в 1806 году о своей только что вышедшей в свет сестре. – Опера же и вовсе привела ее в полный восторг». Сара же превыше всего оценила драматический театр; настолько, что заявила бабушке: «…если бы другие развлечения в этом грязном городке были хотя бы наполовину столь же хороши, я бы им гордилась наравне со всеми». У Спенсеров был абонемент в ложу Ковент-Гардена, где, как и на сцене Друри-Лейн, ставили по королевской лицензии серьезные драмы, но они были не прочь насладиться и фарсами, шедшими в театре Лицеум в течение сезона. Регулярно бывали они и в Королевском театре на Хеймаркет, на сцене которого шли итальянские оперы, а в зале – «смотрины».

Оперные спектакли весь сезон шли по вторникам и субботам и собирали в основном аристократическую публику, для которой общение было гораздо большим соблазном, чем пение. Подковообразные зрительные залы театров того времени с их многоярусными золочеными ложами для бомонда весь вечер оставались освещенными – иногда даже ярче, чем сцена, – и это делало ложи идеальными «витринами», в которых матери и выставляли своих дочерей на выданье (правда, по иронии судьбы, в части лож на показ выставляли свои красоты куртизанки высшего класса). Высокопоставленные и светские мужчины могли бродить из ложи в ложу, когда им заблагорассудится уговаривая друзей познакомить их с дамами (в том числе, и «легкого поведения»), которые привлекли их внимание, и навещать тех, с кем они уже были знакомы; этой практике способствовал тот факт, что в опере царила атмосфера скорее частного клуба, где состоятельные члены наподобие Спенсеров сезон за сезоном снимали одну и ту же ложу.

Как и у других богатых наследниц, ложа Фрэнсис Уинкли была «всегда полна prétendants [3] настолько», что ее будущему жениху «было и за дверь-то не проникнуть». Но суженый проявил не столько изобретательность, сколько настойчивость и стал раз за разом пользоваться другим путем, возможным для ухажеров, и неизменно, вспоминала она, «в нужный момент встречал меня на выходе и галантно предлагал проводить до кареты; а это по тем временам означало по меньшей мере час тет-а-тет в давилке», то есть в фойе, где публика терпеливо дожидалась подачи экипажей к подъезду по завершении спектакля.

Была, конечно, и еще одна разновидность присутственных мест, где имели возможность регулярно появляться в эпоху Регентства нацеленные на замужество дамы, – залы собраний. Самыми известными на сегодня остаются легендарные лондонские клубные залы Альмака, но в начале XIX столетия у них имелся достойный конкурент. У Аргайла могли похвастаться «великолепно украшенным» бальным залом в голубых и золотых тонах и рядами алых скамеек для сопровождающих, и он пользовался не меньшей популярностью в качестве места проведения не только балов, но и маскарадов, и концертов. Однако к 1810-м годам все-таки именно билеты на балы у Альмака стали пользоваться самым горячим в городе спросом. Еженедельно по средам клуб открывал по вечерам доступ в собственный бальный зал на первом этаже своего впечатляющего неказистостью здания на Кинг-стрит, – и он битком набивался и супружескими парами, и одиночками, без разбора пускавшимися в галоп по кругу танцпола. По периметру же лениво сплетничали или флиртовали за миндальным оршадом, лимонадом или жидким чаем с черствыми бутербродами и кексами не занятые танцами гости клуба, славившегося «убогостью меню».

Однако для встречи сыновей и дочерей с прицелом на их знакомство и обручение клуб Альмака служил идеальным в родительском понимании пространством, поскольку, будучи публичным местом, предусматривал доступ строго по приглашениям подобно сугубо частному бальному залу для избранных. Допускались же под его священные своды лишь те, кто сподобился заручиться санкцией покровительницы из высшей аристократии, а получить подобный допуск в ту пору считалось делом «крайне трудным» для любого, кто не «принадлежал к высшему или моднейшему миру».

Но каково было тем, кто в этот высший свет так или иначе проник? Тем же девушкам-подросткам, сновавшим туда-сюда между театральными ложами и клубными бальными залами в поисках подходящего жениха?

Прежде и превыше всего лондонский сезон требовал от участниц энергии и энтузиазма. Сложившийся режим предусматривал посещение двух, а то и трех событий за вечер, – и так по нескольку дней подряд неделя за неделей, в чем имела возможность убедиться Марианна Спенсер-Стэнхоуп, оказавшаяся в 1805 году ровно в той же ситуации первого погружения в свет, что и Сара. Вечер 18 марта для нее начался с посещения концерта у миссис Матэн, оттуда она прямиком отправилась на прием у Тауншендов, а затем лишь к полуночи добралась до званого бала на дому у герцогини Болтонской неподалеку от ее собственного дома на Гровенор-сквер. Там она и протанцевала до пяти утра с неким милым гвардейцем по фамилии Кук. «Марианна в порядке», – бодро отрапортовала ее мать наутро, будто обе они хорошо выспались и планировали теперь продолжить прогулки в карете по свежему воздуху. И то верно, ведь наступила среда, и Марианна не могла не быть «очень даже предрасположена отправиться к Альмаку этим вечером», а на четверг у них в планах значился еще и званый бал на дому у баронессы Диспенсер.

Как и снование с места на место, ночной образ светской жизни был неотъемлемой частью сезона. В период пребывания в городе высший свет, по меткому наблюдению сатириков и заморских гостей, жил будто в ином, нежели прочие лондонцы, часовом поясе. Балы обычно начинались не раньше десяти часов вечера, а разъезд с лучших из них начинался в пять часов утра, а это означало, что редкие представители аристократии вставали с постели раньше полудня, а к «утренним» визитам и походам за покупками подавляющее большинство и вовсе приступало в лучшем случае где-нибудь в третьем часу дня. «Шесть часов вечера тут конец утра», – сухо зафиксировал американский посол результат своих наблюдений за улицами и парками Вест-Энда, отметив далее, что вскоре после этого город снова пустеет, поскольку бомонд в громыхающих каретах разъезжается по домам наряжаться к ужину и последующему очередному раунду вечерних развлечений.

«Никто из жителей Земли не получает меньше полезного для здоровья солнечного света, нежели люди высокой моды, – саркастически иронизировал фельетонист, – так что, если бы не факелы, свечи и [масляные] лампы, они друг друга и в лицо бы не знали». Однако тот факт, что чуть ли не вся их светская жизнь проистекает при свечах, сами люди света за недостаток не считали. Действительно, получив единожды возможность лицезреть восемьсот членов бонтона на ярком послеполуденном солнце во время беспрецедентно раннего званого завтрака у себя на вилле в Уимблдоне, Сара не без удивления обнаружила, что «некоторые плохо переносят дневной свет», и к тому же вообще «трудно поверить, что это все те же люди, которые так восхитительны ночью». Так что рассеянный искусственный свет был для них и впрямь благодатью…

Реальное же неудобство светской жизни состояло в невыносимом столпотворении на любом балу. «На минувшей неделе нам пришлось очень весело – в том смысле, что нас несколько раз чуть насмерть не раздавили собравшиеся во всяких-разных местах несметные толпы», – с ироничной усмешкой сообщала Марианна брату в апреле 1807 года. Ровно такими же ощущениями поделилась в мае 1808 года со своим братом Бобом и Сара, написавшая, что уповает лишь на то, что им удастся избежать приглашения на собрание у леди Лонсдейл, «где всех ждет участь быть раздавленными насмерть, я так понимаю».

Давка обычно начиналась даже раньше бала, еще на дальних подступах к месту его проведения, как верно подметил американский турист Луис Саймонд в 1810 году: «…лишь простояв в очереди к подъезду верные полчаса на улице, битком заполненной каретами», гости получали возможность спешиться и присоединиться к вечеринке. Как-то раз Марианне с матерью и вовсе пришлось простоять полтора часа в длиннющей веренице экипажей, выстроившейся на подъезде к особняку знатока и ценителя искусств Томаса Хоупа, прежде чем признать поражение и в час ночи, изыскав возможность развернуться, отправиться восвояси.


На карикатуре 1818 года Джордж Крукшенк высмеял неимоверную толчею на все более редких приемах у королевы Шарлотты


Хотя особняки под бал обычно изнутри «вычищались сверху донизу» от всего, что только можно было вынести, кроме роскошной резной мебели, дабы освободить место долгожданным ордам гостей, лишь самые величественные лондонские резиденции – такие как особняк графа Эгремонта «с анфиладой из семи проходных залов», снискавшей одобрение леди Сары, – были достаточно вместительны для комфортного приема до тысячи гостей, стекавшихся обычно на лучшие и наимоднейшие балы. Поскольку душный ветерок летней ночи дул из раскрытых окон, чтобы обеспечить приток воздуха, на большинстве собраний ощущались знойная духота и густой запах пота. Леди Спенсер, когда становилось невмоготу, «с кряхтением и работая локтями» протискивалась через толпу к окну, а вот дочь ее старалась сохранять самообладание до последнего. «Голова, конечно, кружилась, и просто дурно мне было от жары, – сетовала она в письме Бобу после очередной давки у леди Эссекс в 1808 году, – а поскольку по мне так лучше дотанцеваться до рогов на голове, чем упасть в обморок в собрании, я была всем сердцем рада, когда мы оттуда убрались».

Саре было мало радости от бесконечной круговерти балов и приемов, дававших, как полагали в эпоху Регентства, дебютантке наилучшие шансы встретить подходящую пару. Битком набитые бальные залы и вереница бессонных ночей вкупе с физической нагрузкой танцами часами напролет плохо вязались с ее хрупкой, по словам матери, конституцией, а хорошее образование, любовь к чтению и высокая осведомленность о текущих делах и событиях делали для Сары невыносимо скучной бессмысленную светскую болтовню. Темы бесед, объясняла она Бобу, ограничивались «размером и формой залов, жаркой погодой, да толпой в дверях», – и ее воистину ужасало бесконечное повторение одних и тех же «ненавистных фраз: „Ах, как душно!“ и „Ах, как тесно!“».

Имея разумную голову на плечах и решительно предпочитая семейный круг светскому обществу и сплетням, Сара была склонна скорее окидывать своих ровесниц цинично-презрительным взглядом, нежели вступать в их сколь взволнованные, столь и пустые разговоры. Свои юмористические наблюдения она приберегала для Боба. «Оттанцевала я тут… два последних – с лордом Перси, самим будущим герцогом Нортумберлендским и к тому же лучшим в Лондоне партнером, по единодушному мнению всех юных леди, которые сходятся на том, что он самый очаровательный, интересный, околдовывающий и обворожительный юноша с легчайшей походкой из всех когда-либо ступавших пальцами дивных ног на мелованные полы бальных залов Европы, – шутила она в 1808 году. – А вот согласна ли я с ними – это уже другой вопрос».

Но тогда Сара, «со все еще девственно цельным сердцем и вполне счастливая», – судя по всему, вовсе не торопилась подыскивать себе мужа, благо и родители на нее в этом плане не давили. К тому же, решение «умерить пыл с посещением раутов и вечеринок», о котором она чуть ли не с ликованием писала Бобу в январе 1809 года, стало следствием прямого запрета врачом пребывания Сары в жарких и многолюдных помещениях. В результате граф и графиня Спенсер согласились изменить свои планы и решили провести большую часть сезона за городом, а ко времени возвращения семьи в Лондон в следующем году Сара, похоже, была окончательно избавлена от повинности появляться на балах и собраниях, являвшихся основными площадками брачного рынка Лондона. К двадцати трем годам она уже говорила о тех днях в прошедшем времени: «…когда я выходила в свет». Речь, понятно, шла о балах и собраниях, поскольку театры и обеды с вечеринками она посещать продолжала, очаровывая гостей своим «красивым и певучим голосом».

Однако не все родители могли себе позволить столь расслабленное отношение к брачным перспективам дочерей, как родители Сары. Участие даже в одном лондонском сезоне было делом до крайности дорогим. Съемная меблированная квартира в заветном Вест-Энде могла в 1818 году обойтись в 60 фунтов в неделю, что эквивалентно почти 20 000 фунтов в месяц по нынешним ценам. Конечно, у Спенсеров имелся собственный особняк рядом с Грин-Парком, а у родителей Марианны – дом на площади Гросвенор, вот только позволить себе такую роскошь как собственная недвижимость в центре Мейфэр было дано немногим. В начале 1810-х годов у домовладельцев на содержание слуг, лошадей, экипажей и конюшен, налоги и прочие накладные расходы уходило от 2000 до 10 000 фунтов в год в зависимости от размеров дома и их склонности к роскошествам. Снимающим аналогичные дома приходилось дополнительно раскошеливаться на арендную плату в размере от 400 до 1000 фунтов в год.


Лондонский особняк Спенсеров, вид из Грин-Парка, литография 1815 года


В любом случае, расходы на проживание были более чем внушительными. Миссис Калверт была дочерью виконта, оставившего ей в наследство около 20 000 фунтов, но к 1810 году, когда дебютировала в свете ее дочь Изабелла, им с мужем пришлось променять слишком просторный и дорогой дом на Албемарл-стрит, который они арендовали на протяжении пяти лет, на домик подешевле на Ганновер-сквер. К 1815 году семейные финансы истощились настолько, что Калверты вынуждены были вовсе отказаться от съемного дома в Лондоне, но вскоре мистеру Калверту посчастливилось перед самым дебютом их второй дочери Фанни получить дом в наследство, пусть и далековато, по мнению его супруги, – на Уимпол-стрит.

Помимо дома на сезон требовался еще и неимоверный набор всевозможных нарядов для дочери-дебютантки. Даже если ей не нужно было появиться во дворце в парадном платье, откровенно разорительном для семейного бюджета, приобретение в достаточном количестве утренних платьев для визитов и прогулок и вечерних платьев из столь дорогих материалов как атлас и кружево все равно требовало внушительных вложений. Сюда же добавлялись и расходы на вечерние развлечения. В 1807 году герцог Девонширский выделил своей младшей дочери леди Гарриет Кавендиш, кузине и близкой подруге Сары, 400 фунтов в год на текущие расходы. Правда, из них Гаррио, как ее звали в семейном кругу, приходилось, вероятно, самой оплачивать расходы на наряды и, конечно же, свою долю в оперной ложе, – их часто снимали вскладчину, поскольку цена сезонного абонемента в шестиместную ложу составляла двести гиней [4].

Ночь в Воксхолле обходилась в смехотворные два шиллинга, а балы у Альмака – в разумные семь шиллингов шесть пенсов за раз. Стоимость же приема дебютного бала дочери у себя на дому, однако, выходила за всякие пределы разумного. Путеводитель по Лондону 1818 года издания сообщал читателям, что некий дворянин потратил на проведение у себя одного-единственного большого бала умопомрачительную сумму в 1500 фунтов (свыше 100 000 фунтов по нынешним деньгам). Сложилась она, скорее всего, из расходов на заказ ужина и сладостей от обожаемого высшим светом повара и кондитера мистера Гюнтера плюс проката недостающих стульев, бокалов и посуды. Все это могло потянуть на любую сумму в интервале от 400 до 1000 фунтов, а все, что сверх того, очевидно, ушло на вина и цветы для убранства, а также оркестр для танцев.


Леди Гарриет «Гаррио» Кавендиш в год свадьбы,1809


Ясно, что мало кто из девушек располагал столь роскошными стартовыми позициями для выхода в свет, что и Сара. Но ведь там существовало еще и неписаное правило, согласно которому всем посещавшим в ходе сезона частные вечеринки приходилось отвечать сопоставимыми приглашениями подобного же рода, – а уж особенно тем, кто располагал деньгами и семейными особняками. «Вижу, что от нас этого ждут», – писала леди Спенсер мужу в июне 1807 года, добиваясь одобрения скромных танцев с ужином у них в Спенсер-хаусе, – «вот мы одним махом и закроем все счета и ответим на ожидания наших знакомых». В тот раз им удалось принять гостей уже в следующем месяце и просто-таки блистательно: завтрак в Уимблдоне на 800 персон, несколько оркестров по садам, танцы дотемна. Миссис Калверт, побывав там и на подобном приеме годом позже, отметила, что «стечение людей неимоверное, и все гуляют такие нарядные», видимо, сокрушаясь, что сама она ничего подобного устроить не может по скудости средств. Так что ее Изабелле, похоже, так и суждено погрязнуть в дешевых вечеринках под скрипочку с жалкой дюжиной танцующих пар.

Для не самых богатых семей каждый лондонский сезон был возможностью, которую нельзя упускать, и Изабелла Калверт была лишь одной из множества юных дам, которым приходилось мириться с избыточными требованиями родителей, озабоченных впечатлением, которое их дочери произведут. Мужчинам она могла казаться хоть «блистательной как солнце» красавицей, но мать Изабеллы заботил «малый рост» ее старшей дочери, который она почитала за недостаток, а потому только и требовала от нее распрямиться и приосаниться. Представлением Изабеллы при дворе в 1810 году мать осталась недовольна, заявив, что ее ожидания были обмануты и написав в дневнике: «Манеры у нее были хороши и слажены, а вот статности недоставало».

Но не только родители окидывали придирчивыми взглядами выпускаемых ими в свет дочерей. Той же миссис Калверт было прекрасно известно, что юные девушки сразу же оказываются внезапно для себя выставленными на всеобщее обозрение, куда бы они ни отправлялись: и красоту-то их оценивают, и за поведением наблюдают, и разговоры подслушивают, и партнеров по танцам обсуждают. По периметру всякого бального зала непременно толпились не только молодые люди, без стеснения глазеющие на фигуры танцующих девушек, но и множество светских матрон и тертых экс-дебютанток, многие из которых просто-таки обожали сплетничать. Улыбки, румянец, отведенные глаза или, напротив, переглядывание, – все что угодно могло вызвать подозрение на влюбленность или завязывающийся роман. Также и в опере ослепительное освещение зрительного зала превращало ярусы лож во вторую сцену. Число посетителей мужского пола, наведавшихся в ложу дебютантки, их личности и ее реакция на их появление – все это не ускользало от взглядов светской публики и занимало ее ничуть не меньше спектакля. Посещения, – или, вернее, их отсутствие, – быстро преображались в слухи порою самые нелепые. К примеру, Марианна Спенсер-Стэнхоуп признавалась в 1808 году, что вовсе не может взять в толк, с какой стати все заговорили о помолвке виконта Примроуза с младшей (и некрасивой) мисс Бувери. «Он ни разу ни малейшего намека не подал и в Опере к ней близко не подходил даже в давилке», – докладывала она брату. Она подозревала, что на самом деле виконт получил отказ от старшей сестры, и добавляла, что он теперь отбыл в Бат, «вероятно, во избежание пересудов и сплетен в Лондоне до публичного объявления об этом».

В той или иной мере сплетни и домыслы были неизбежным следствием ухаживаний на столь публичной арене как Мейфэр с его бальными залами и театрами, чем-то похожими на аквариумы с золотыми рыбками. Помимо дам, перебравшихся в город на время сезона и в письмах разносивших родным и близким по всей стране вести и слухи о флиртах и помолвках, ровно тем же самым занимались и газеты, публиковавшие свежие слухи на потребу читателям. «Леди Гарриет Кавендиш, говорят, ответила согласием на предложение достопочтенного г-на Баррела, который так долго вздыхал по ее нежной ручке и милой улыбке», – сообщалось в Morning Post в марте 1804 года, и это был далеко не первый и не последний раз, когда бедную кузину Сары сватали за кого ни попадя безо всяких на то оснований.

Опасаться завидным невестам наподобие Гарриет приходилось не только сплетен среди гостей многолюдных собраний сезона: рои слуги, вьющихся вокруг величественных особняков Вест-Энда, вносили своим жужжанием не меньший вклад в распространение слухов о намечающихся браках. В 1807 году Гарриет (Гаррио) неимоверно долго смеялась после того, как ее горничная Уокер сообщила, да еще и с неким негодованием в адрес своей госпожи, что не только в доме Девонширов, но вообще в каждом доме, где ей доводится бывать, ее товарки-служанки только и говорят о том, что ее госпожа собирается замуж за мужчину, который «вьется за нею хвостом, куда бы она ни пошла», – за собственного «кузина Уилли», то есть, Уильяма Понсонби. Конечно, у того развилась к ней некая мальчишеская tendre [5], и все замечали его внезапные заходы в ее комнату наверху или привычку уходить из гостей от бабушки с нею за компанию. Пока Гаррио силилась понять, как бы ей это мальчишество обуздать «без притворства и ханжества», многочисленная прислуга происходящее заметила, растрезвонила и, как выяснилось, осудила «постыдную связь». «Видано ли, чтобы ничем не связанную с молодым человеком девушку молва навеки повязала с ним, а гордую унизила? – жаловалась она сестре после того, как терпеливо выслушала упреки от Уокер. – В высшем свете я теперь, выходит, обещана Фредерику Бингу, а в низшем – Уилли!».

Всевидящие очи светской публики и длинные языки горожан не только сильно осложняли всем участникам навигацию по брачному рынку, но и препятствовали многообещающим во всем остальном ухаживаниям. После того, как в мае 1818 года юные дамы занялись измышлениями относительно якобы достигнутого понимания между леди Элизабет Левесон-Гоуэр и лордом Белгрейвом, будущим графом Гровенором, он «сделался сам не свой и танцевал со всеми подряд красавицами, кто только был в зале, кроме Нее», – писала леди Уильямс Уинн невестке о своих наблюдениях у Альмака, подливая масла в огонь слухов. Пара в итоге заключила-таки брак, но лишь через год с лишним после всех этих пересудов. «Очень утомляет, что молодой человек не может лишний раз пригласить на танец приглянувшуюся девушку из опасения, что люди сочтут это за сватовство», – сокрушалась миссис Калверт после того, как ее дочь Фанни лишилась одного из постоянных кавалеров, видимо, испугавшегося пошедших слухов о предстоящей женитьбе.

Если привлекательный знакомый с перепугу начинал девушки сторониться, неписаные правила благопристойности вынуждали ее смиренно это принимать. Неприличным для юной леди считалось и проявление знаков внимания к симпатичному незнакомцу. Даже завязывать беседу ей было строго воспрещено; сначала нужно было дождаться, чтобы их друг другу представили. И в опере благородной девице праздно прогуливаться по залу в отличие от ее брата возбранялось; нужно было смирно сидеть в ложе в ожидании гостя. Не могла она и сама пригласить кавалера на танец; оставалось лишь ждать, не сделает ли он этого сам; а вот отказываться от чьего бы то ни было приглашения на танец было чревато риском просидеть без движения до конца бала, и приходилось протягивать руку любому пригласившему кавалеру вне зависимости от ее личного мнения о его человеческих и танцевальных качествах. Она могла лишь неявным образом приободрять потенциального ухажера, хотя и тут слишком откровенный флирт или фамильярность с мужчиной были чреваты тем, что острые на язык светские дамы или, хуже того, патронессы клубов Альмака навесят на нее ярлык «шустрой» или «пронырливой».

Эстер, единственная наследница Ричарда Аклома, богатого землевладельца из Ноттингемшира, своими вольными манерами и склонностью к флирту заработала себе репутацию решительной кокетки. «Ни единого мужчины не пропустит, и ручку всем подает, и интимничает», – осуждающе отозвалась об Эстер Аклом миссис Калверт после утомительного вечера в роли ее старшей сопровождающей на одном балу в 1809 году. Всевозможные книги о хорошем тоне, поведении и этикете наставляли молодых женщин эпохи Регентства, что любые проявления дружелюбия и знаков внимания к мужчинам аморальны. «Легкое прикосновение, рукопожатие» было одним из немногих допустимых способов выражения женщиной своего особого почтения, как следует из книги по этикету «Зеркало граций», изданной в 1811 году, вот только одаривать им «всех подряд» считалось «бестактной экстравагантностью». Зато этот учебник рекомендовал читательницам без стеснения использовать рукопожатие «с показным неудовольствием и брезгливостью» для отваживания неугодных и прилипчивых ухажеров.

На брачном рынке, однако, откровенно флиртующая и острая на язык мисс Аклом все равно ходила в фаворитках. Любая дама, сочетавшая благородство кровей с заманчивым приданым, пользовалась послаблениями и могла позволить себе такие вольности, как Эстер, которой вообще многое прощалось с видимой легкостью. На самом деле, перспектива получения внушительного наследства или богатое приданое были заведомо и по вполне понятным причинам главным достоянием девушки, ищущей любви. За это, вне всяких сомнений, сходили с рук не только дурные манеры и бестактное поведение, но и отсутствие красоты или шарма. Надо полагать, именно это имела в виду миссис Спенсер-Стэнхоуп, когда отозвалась о некоей мисс Шакбург: «Округ [избирательный] и двенадцать тысяч в год – вот о чем, должно быть, думает каждый сподобившийся помыслить о ней».

Юные и заведомо богатые особы обычно оказывались на осадном положении с первого же их лондонского бала, если не раньше. Ну а уж если помимо несметных сокровищ они обладали еще и на зависть милым личиком цвета сливок в обрамлении черных кудрей и ладной фигурой, как леди Сара Фейн, то фурор производили полнейший. Ее дебют при дворе «привлек туда всех юных красавцев и молодых аристократов семьи и моды», – извещала читателей Morning Post в феврале 1803 года. В отчете поименно перечислялись виконт, граф и два маркиза, а затем сообщалось о главном: «Ее светлость – наследница 45 000 фунтов в год и, как следствие, воистину дорогое дитя».


Леди Сара Фейн (впоследствии леди Джерси), светская львица эпохи Регентства, патронесса клубов Альмака


Отец леди Сары, десятый граф Уэстморленд, прославился в 1782 году тайным венчанием с ее матерью Сарой Чайлд, дочерью и наследницей банковского магната Роберта Чайлда. Тот, возмутившись этой выходкой новобрачных, поклялся, что ни один будущий граф не получит ни пенса из его огромного состояния и оставил завещание в пользу Сары, своей старшей внучки, а не ее старшего брата лорда Бургхерша. Ну а поскольку Сара отличалась небывалой по тем временам болтливостью, всем вскоре стало известно, что по достижении совершеннолетия ей будут причитаться по наследству годовой доход почти 60 000 фунтов и поместье Остерли-парк в Мидлсексе.

Ухаживания и комплименты обрушивались на любую до неприличия богатую женщину, и кавалеры преследовали Сару не только при дворе, но и буквально повсюду вплоть до закрытых загородных вечеринок; они призраками обступали ее ложу в опере и чуть ли не на дуэли друг друга вызывали, сражаясь за право пригласить ее на тур танца в бальном зале. Размер состояния также превращал ее в одну из любимых тем светских бесед наряду с гаданиями относительно того, кто из вьющихся вокруг Сары красавчиков влюблен в нее саму, а кто без ума от ее банковских счетов. Вскоре появились два по-настоящему серьезных претендента на ее руку и сердце с приданым. Лорд Джордж Вильерс, сын и наследник титула и состояния графа Джерси, слыл писаным красавцем и великолепным наездником и по всеобщему мнению был «по-настоящему и воистину влюблен» в Сару. Главным же его соперником являлся молодой дипломат лорд Гренвиль Левесон-Гоуэр [6], подобный Адонису младший сын маркиза Стаффорда. Предположения о том, кто из двух воздыхателей возьмет верх, и язвительная критика манеры обращения наследницы по отношению к ним заполнили страницы писем хозяек светских раутов и завистливых соперниц. «В жизни еще не видела такого кокетства, какое в среду ночью явила леди С. Ф. лорду Г.», – неодобрительно писала, к примеру, та же Гаррио. Но победу в итоге одержал все-таки лорд Вильерс, к которому, как позже выяснилось, Сара давно была неравнодушна.