Январским вечером в начале семидесятых годов Кристина Нильсон блистала на сцене Нью-йоркской музыкальной академии. Давали «Фауста».
Уже давно ходили слухи, что на окраине, где-то за Сороковыми улицами, вскоре возведут здание нового оперного театра, который затмит своим великолепием театры европейских столиц. А пока, в разгар сезона, светское общество занимало потертые красно-золотые ложи старой доброй Академии. Консерваторы любили Академию за то, что ее здание было тесноватым и неудобным, и благодаря этому ее избегали «новые богатые», которые пугали и одновременно вызывали острое любопытство у коренных обитателей Нью-Йорка. Люди сентиментальные хранили верность Академии ради милых воспоминаний, ценители классической музыки посещали ее из-за великолепной акустики, которой не могли похвастать другие, более современные концертные залы.
В ту зиму мадам Нильсон[1] выступала в Академии впервые, и публика, которую пресса привычно наделяла эпитетом «на редкость блестящая», собралась, чтобы насладиться ее талантом, предварительно преодолев скользкие и заснеженные улицы в каретах, просторных семейных ландо или в скромных, но более удобных «кэбах Бруэма». Прибыть в Оперу в таком экипаже было почти так же почетно, как и в собственной карете. Но, помимо комфорта, у бруэмовских кэбов было еще одно неоспоримое преимущество – выйдя из театра, вы могли сразу же сесть в первый из выстроившихся в ряд экипажей, и не ждать, пока ваш замерзший и накачавшийся джином кучер, сверкая красным носом, наконец-то покажется из-за угла. Это была одна из самых великолепных идей человека, наладившего бизнес наемных экипажей: он первым догадался, что для американцев важнее быстро покинуть то или иное развлекательное заведение, чем явиться туда вовремя.
Когда Ньюланд Арчер открыл дверь и ступил в полумрак своей ложи, занавес уже поднялся, и взору молодого человека открылась сцена в саду. Ньюланд мог попасть в Оперу и пораньше – в семь он отобедал с матерью и сестрой, затем без спешки выкурил сигару в библиотеке, уставленной натертыми до блеска книжными шкафами из черного ореха и стульями с высокими резными спинками. Библиотека – из-за строгой мебели ее называли в семье «готической» – была единственным местом в доме, где мисс Арчер позволяла курить. Но, во-первых, Нью-Йорк был городом столичным, а всем известно, что в столицах приезжать в Оперу рано считается «неприличным». А то, что считалось «приличным» или «неприличным», было такой же важной частью жизни общества, к которому принадлежал Ньюланд Арчер, как и ужас его отдаленных предков перед тотемами и табу, вершившими судьбы тысячи лет назад.
Вторая причина опоздания Арчера была сугубо личной. Он потратил на сигару столько времени потому, что в глубине души был эстетом, и предвкушение наслаждения порой доставляло ему больше радости, чем само удовольствие. А событие, так волновавшее молодого человека, относилось к разряду особо утонченных, как, впрочем, и все, что доставляло ему радость. Момент, которого Арчер с нетерпением ждал, был настолько исключительный, что даже если бы он заранее согласовал свое прибытие с антрепренером примадонны, то не смог бы появиться в ложе Музыкальной Академии в более подходящий момент, чем когда она запела чистым, как хрусталь, голосом, обрывая лепестки ромашки: «Любит… не любит… ОН ЛЮБИТ МЕНЯ!»
Разумеется, прима пела «M’ama!», а не «Он любит меня!», так как неоспоримый закон музыкального мира требует переводить немецкий текст французских опер, исполняемых английскими певицами шведского происхождения, на итальянский – должно быть, затем, чтобы американская публика лучше его понимала. Ньюланду Арчеру это казалось столь же естественным, как и прочие условности, определяющие его жизнь. Так, приглаживать волосы следует двумя щетками, оправленными в серебро и украшенными его монограммой, выведенной синей эмалью, а в обществе ни в коем случае нельзя появиться без цветка в петлице, и этот цветок обязательно должен быть гарденией.
«M’ama… non m’ama…» – пела примадонна. С последними торжествующими звуками финального «M’ama!» она прижала растрепанную ромашку к губам и обратила свой взор к смуглому лицу Фауста. Эту партию пел Капуль[2], облаченный в тесный камзол из фиолетового бархата и шляпу с пером, который пытался придать своему лицу такое же бесхитростное и невинное выражение, как и у его жертвы.
Прислонившись к задней стене ложи, Ньюланд Арчер отвел взгляд от сцены и принялся рассматривать публику. Прямо напротив располагалась ложа старой миссис Мэнсон Минготт. Чудовищная тучность старой леди не позволяла ей бывать в театре, однако на премьерах и модных спектаклях в ее ложе всегда можно было увидеть одного-двух младших членов семьи. На сей раз там находились невестка миссис Мэнсон – Лавелл Минготт, и ее дочь, миссис Веланд. Позади облаченных в парчу матрон сидела молодая девушка в белом платье, не сводившая завороженного взора с влюбленной пары на сцене. Зал притих: любовная ария мадам Нильсен как раз достигла апогея, когда же ее «M’ama!» замерло под сводами, девушка зарделась. Румянец окрасил ее лицо теплым розовым тоном до самых корней светлых волос, затем спустился вниз к полушариям высокой юной груди, где и встретился со скромной тюлевой косынкой, сколотой единственным цветком гардении. Девушка опустила глаза на великолепный букет ландышей, лежавший у нее на коленях, и Ньюланд Арчер заметил, как кончиками пальцев в белых перчатках она нежно поглаживает цветы.
Вздох удовлетворенного тщеславия вырвался из груди молодого человека, и он снова взглянул на сцену.
Нельзя было не заметить, что на декорации не пожалели средств, и это признали даже те, кто был не понаслышке знаком с оперными театрами Парижа и Вены. Передняя часть сцены была затянута сукном изумрудно-зеленого цвета. Посреди располагались симметричные холмики зеленого мха, огороженные воротцами для игры в крокет, и из них поднимались деревца, очертаниями напоминавшие апельсиновые, но усыпанные крупными розовыми и красными розами. Во мху пестрели исполинские анютины глазки, размерами способные соперничать с розами, а кое-где можно было видеть истинное чудо природы – распустившиеся на розовых кустах роскошные ромашки.
Посреди этого волшебного сада стояла мадам Нильсен в белом кашемировом платье, отделанном бледно-голубым атласом, с крошечным ридикюлем на поясе. Ее тяжелые русые косы ниспадали по обе стороны муслиновой шемизетки[3]. Она слушала страстные речи господина Капуля потупившись, и с выражением полной невинности делала вид, что не понимает его коварных умыслов, когда тот многозначительно указывал на нижнее окно симпатичной кирпичной виллы, выступающей из правой кулисы.
«Милая! – подумал Ньюланд Арчер, чей взгляд уже успел вернуться к девушке с букетом ландышей. – Наверно, даже не подозревает, о чем речь».
И молодой человек углубился в созерцание охваченного чувствами девичьего лица с волнением собственника, в котором гордое сознание мужской посвященности в предмет смешивалась с нежным благоговением перед абсолютной чистотой и невинностью.
«Мы будем читать Фауста вместе… на берегах итальянских озер».
В его воображении мечты о предстоящем медовом месяце смешивались с мыслями о том, что ему предстоит открыть перед своей молодой женой мир шедевров высокой литературы. И хотя только сегодня после обеда Мэй Велланд наконец-то дала понять, что он ей «небезразличен» (о, эта сакральная формула, в которую облекают свои признания нью-йоркские барышни!), мечты Арчера мгновенно унеслись вперед, оставив позади помолвку, обручальное кольцо, первый брачный поцелуй и марш из «Лоэнгрина», и он представил ее рядом с собой в окружении волшебного великолепия старой Европы.
Нет, Ньюланд Арчер вовсе не желал, чтобы его будущая жена оказалась простушкой. Он надеялся, что она приобретет светский лоск и остроту ума (разумеется, благодаря его просвещенному влиянию), и займет достойное место в ряду самых известных дам «молодого поколения», окруженных мужским поклонением. Если б ему хватило решимости выяснить причину своего тщеславия, он обнаружил бы, что хочет, чтобы его жена была настолько же искушенной и услужливой в делах любви, как та дама, чей образ волновал его воображение в течение двух последних лет. Естественно, без какого-либо намека на беременность, которая однажды омрачила жизнь той несчастной женщины и, в итоге, разрушила его планы на целую зиму.
Как создать это чудо, сотканное из пламени и льда, как оно уживется в нашем жестоком мире – Арчер не утруждал себя поисками ответа на этот вопрос. Ему было достаточно иметь собственную точку зрения, не анализируя ее, – ведь точно так же поступали все холеные, облаченные в белые жилеты джентльмены с цветками в петлицах, один за другим появляющиеся в клубной ложе, обменивающиеся дружескими приветствиями и тут же наводящие бинокли на дам, критически обсуждая сей «продукт» той же системы.
В сфере мысли и искусства Ньюланд Арчер считал себя много выше этих рафинированных представителей старой нью-йоркской аристократии. Действительно, он больше читал, больше размышлял, гораздо больше путешествовал. Поодиночке каждый из них уступал ему, но вместе взятые они представляли Нью-Йорк, и чувство мужской солидарности заставляло Арчера принимать их точку зрения на моральные устои. Он инстинктивно чувствовал, что идти вразрез с общественным мнением слишком хлопотно, да и неприлично. И потом – это негативно отразится на его репутации.
– Бог мой! Вы только взгляните на это! – воскликнул Лоуренс Леффертс, отводя бинокль от сцены.
Леффертс был признанным авторитетом во всем, что касалось «хорошего тона». Изучению этого сложного и увлекательного вопроса он наверняка посвятил больше времени, чем кто-либо другой, но для полного овладения всеми тонкостями одного изучения было явно недостаточно. Одного взгляда на его высокий и чистый лоб, изгиб ухоженных светлых усов и длинные ноги в изящных лакированных туфлях было бы достаточно, чтобы понять: знание законов «хорошего тона» – это врожденное качество человека, умеющего небрежно носить модную одежду и двигаться с ленивой грацией, нечасто свойственной людям такого роста. Как сказал о нем один из его молодых почитателей: «Если кто и знает, когда, выезжая вечером, следует надевать черный галстук, а когда нет, то это только Ларри». А уж по части бальных туфель и лакированных «оксфордов»[4]авторитет Леффертса был непоколебим.
«О Боже!» – снова произнес он, после чего молча передал бинокль старому Силлертону Джексону. Проследив за взглядом Леффертса, Ньюланд Арчер обнаружил, что причиной этих восклицаний стало появление незнакомки в ложе миссис Минготт. То была стройная молодая женщина, ростом чуть пониже Мэй Велланд, с густыми вьющимися каштановыми волосами, перехваченными узкой лентой, усыпанной брильянтами. Благодаря этой прическе и фасону темно-синего бархатного платья, перехваченного выше талии поясом с большой старомодной пряжкой, в этой женщине чувствовалось нечто театральное. Она на миг замерла посреди ложи и, не обращая внимания на повышенный интерес публики к своей персоне, выразила сомнение, что ей, наверное, не стоит занимать свободное место рядом с мисс Велланд. Затем с легкой улыбкой опустилась в кресло в противоположном углу – рядом с миссис Лавелл Минготт, невесткой мисис Велланд.
Мистер Силлертон Джексон вернул бинокль Лоуренсу Леффертсу. Весь клуб воззрился на старика, ожидая, что тот скажет – мистер Джексон был таким же непререкаемым авторитетом по части «семейных связей», каким слыл Лоуренс Леффертс по части «хорошего тона».
Ему были досконально известны родословные всех аристократических семей Нью-Йорка, и только он мог пролить свет на такие сложные вопросы, как связь семейства Минготт с Далласами из Южной Каролины, или родственные пересечения старшей ветви филадельфийских Торли с Чиверсами из Олбани. Также Джексон мог поведать и о главных отличительных чертах каждого семейства. Так, молодому поколению Леффертсов из Нью-Айленда свойственна просто фантастическая скупость, а Рашуорты подвержены роковой тяге заключать глупейшие браки. Ему было известно и то, что в каждом втором поколении олбанских Чиверсов обязательно появляется душевнобольной, и именно поэтому кузины и кузены из Нью-Йорка избегают вступать в браки с олбанскими родственниками, а если вспомнить катастрофические последствия брака Медоры Мэнсон, которая, как всем известно… да что там говорить, ведь ее мать была урожденной Рашворт!
Помимо тонкостей генеалогии, между впалыми, поросшими седым пухом висками Силлертона Джексона хранилось множество скандальных историй и тайн, накопившихся под невозмутимой поверхностью нью-йоркского общества за последние полвека. Эта информация была до того обширна, а его память так прочна, что Джексон, пожалуй, был единственным человеком, который мог бы поведать о подноготной Джулиуса Бофорта, банкира, и о том, что случилось с красавчиком Бобом Спайсером, отцом старой миссис Мэнсон Минготт, который так загадочно исчез (с огромной суммой доверенных ему денег) через месяц после женитьбы, а именно – в тот день, когда некая восхитительная испанская танцовщица, собиравшая аншлаги в зале старой Оперы, отбыла на Кубу.
Но эти тайны, как и многие другие, хранились в памяти мистера Джексона надежно запертыми – обостренное чувство собственного достоинства не позволяло ему раскрывать чужие секреты. К тому же, он прекрасно понимал, что репутация человека надежного – лучшее средство выяснить все, что его интересует.
Вот почему вся клубная ложа застыла в напряжении, пока старый Силлертон Джексон возвращал Лоуренсу Леффертсу лорнет. Еще пару мгновений Джексон молча взирал своими мутно-голубыми глазами из-под морщинистых век на ожидавшую его реакции молодежь, затем задумчиво покрутил ус и обронил:
– Нет, не думал я, что Минготты решатся на такое…
Этот короткий эпизод поверг Ньюланда Арчера в какое-то странное замешательство. Что хорошего в том, что пристальное внимание мужской половины Нью-Йорка обращено именно к той ложе, где между матерью и тетушкой сидит его невеста? Поначалу он не узнал женщину, носившую платье в стиле ампир, и недоумевал, почему ее появление вызвало такой ажиотаж. Затем его озарило, и он даже покраснел от негодования.
В самом деле: как это Минготты посмели!
Но они посмели, и еще как! Звучавшие за его спиной комментарии не оставляли сомнений в том, что молодая незнакомка была кузиной Мэй Велланд – той самой, которую в семье называли «бедняжка Эллен Оленская». Арчер знал, что пару дней назад она внезапно вернулась из Европы, и даже слышал, как миссис Велланд говорила, что собирается навестить «бедняжку Эллен» у старой миссис Минготт, где та остановилась. В целом, Арчер ничего не имел против семейной солидарности, и одним из качеств Минготтов, которое всегда вызывало у него восхищение, была решительность, с которой семья становилась на защиту «заблудшей овцы», затесавшейся в их безупречное стадо. Великодушный и щедрый от природы, в глубине души он был рад, что его будущая жена лишена ханжеской стыдливости и добра к своей несчастной кузине. Но это касалось семейного круга, а вывозить графиню Оленскую в свет, тем более в Оперу, усаживать в одну ложу с молодой девушкой, чья помолвка с ним, Ньюландом Арчером, должна состояться в ближайшие недели – это нечто совсем иное. Сейчас Арчер полностью разделял чувства старого Силлертона Джексона – действительно, как это Минготты посмели зайти так далеко!
Он, конечно, знал, что все, на что решится мужчина с Пятой авеню, на то решится и старая миссис Мэнсон Минготт, глава семьи. Его восхищала эта надменная и властная старуха, урожденная Кэтрин Спайсер со Стейтен Айленд, чей отец покрыл себя позором при таинственных обстоятельствах, и которая сумела без денег и положения в обществе не только заставить всех забыть об этом, но и заполучить в мужья главу влиятельного и богатого клана Минготтов. Она удачно выдала обеих дочерей за «иностранцев» – итальянского маркиза и английского банкира, а затем, пренебрегая мнением общества, выстроила себе особняк из светло-кремового камня на пустыре близ Центрального парка. А ведь приличия в те времена категорически требовали при строительстве использовать бурый песчаник – точно так же, как и одевать сюртук для послеобеденной прогулки.
Старшие дочери-«иностранки» миссис Минготт стали легендой. Они ни разу не появлялись в Нью-Йорке, чтобы навестить мать, и она, как многие люди, наделенные живым умом и сильной волей, но склонные к малоподвижному образу жизни и излишней полноте, с философским смирением вела жизнь затворницы. Но кремового цвета особняк, спроектированный, как уверяли некоторые, наподобие особняков парижских аристократов, оставался наглядным доказательством ее независимости, и она безраздельно царила в нем среди старинной мебели и безделушек времен Луи Наполеона[5].
Все, включая Силлертона Джексона, признавали, что старая Кэтрин никогда не блистала красотой – тем даром небес, который в глазах нью-йоркского общества считался залогом успеха в обществе и оправдывал любые промахи. Злые языки поговаривали, что она, подобно ее тезке-императрице, добилась успеха исключительно благодаря силе воли, бессердечию, высокомерию и самоуверенности – качествам, которые можно было оправдать разве что ее глубокой порядочностью и чувством собственного достоинства.
Мистер Мэнсон Минготт умер, когда ей было всего двадцать восемь. Однако он не доверял никому из Спайсеров и перед смертью наложил ряд ограничений на право распоряжения его деньгами. Впрочем, жена его совершенно бесстрашно шла своим путем, вращалась в кругу иностранцев, нашла среди них женихов дочерям, водила знакомство с герцогами и послами, фамильярничала с католическими сановниками, принимала у себя оперных певцов и была близким другом самой Тальони[6]. И за все это время на ее репутации не появилось ни пятнышка – именно этим, обычно прибавлял Силлертон Джексон, она отличалась от своей тезки Екатерины Великой.
Миссис Мэнсон Минготт давно добилась права распоряжаться состоянием покойного супруга и уже полстолетия жила в достатке. Однако воспоминания о нужде, пережитой в молодости, сделали ее чересчур экономной. И хотя вещи, которые она покупала, будь то платье или предмет обстановки, должны были отличаться наивысшим качеством, она не могла заставить себя потратить лишний цент на сиюминутные удовольствия. Поэтому ее обеды отличались скудостью, и даже вина не могли спасти эти убогие трапезы. Вся семья считала, что такой аскетизм дискредитирует доброе имя Минготтов, которое всегда ассоциировалось с достатком.
Тем не менее, гости продолжали ездить к ней, несмотря на «готовые блюда» и выдохшееся шампанское, а в ответ на увещевания ее сына Лавелла (тот пытался навязать ей лучшего в Нью-Йорке повара), миссис Минготт только посмеивалась: «Что толку держать хороших поваров, если девочек я уже выдала замуж, а наслаждаться французскими соусами мне уже не позволяет здоровье?»
Размышляя над этим, Ньюланд Арчер еще раз взглянул на ложу миссис Минготт. И обнаружил, что мисс Велланд и ее невестка встречают осуждающие взгляды публики с тем самым «минготтовским апломбом», который старая Кэтрин привила абсолютно всем членам своего клана. Только пылающие румянцем щеки Мэй Велланд выдавали ее волнение. Что касается самой виновницы переполоха, то она сидела в углу ложи, не сводя глаз со сцены и слегка подавшись вперед; ее плечи и грудь были обнажены несколько больше, чем это допускали здешние приличия.
Не так уж много вещей на свете казались Ньюланду Арчеру более ужасными, чем прегрешение против «вкуса», этого заоблачного божества, которому «хороший тон» в нью-йоркском обществе служил всего лишь наместником. Бледное и серьезное лицо госпожи Оленской соответствовало, по его мнению, «хорошему тону» и ее несчастливой судьбе, однако покрой платья, обнажавшего плечи, шокировал молодого человека и внушил ему беспокойство. Арчеру претила сама мысль о том, что Мэй Велланд может оказаться под влиянием молодой особы, столь безразличной к требованиям вкуса.
– В конце концов, – услыхал он голос молодого человека, сидевшего позади (во время дуэта Мефистофеля и Марты в зале обычно возобновлялись разговоры), – что же, собственно, произошло?
– Ну… Она его бросила. Никто и не пытается это отрицать.
– Он что, законченный негодяй? – настойчиво продолжал расспросы молодой человек из семейства Торли, который, должно быть, надеялся возглавить список воздыхателей дамы, о которой шла речь.
– И даже хуже. Я сталкивался с ним в Ницце, – авторитетно заявил Лоуренс Леффертс. – Седой язвительный бездельник аристократических кровей, красивое породистое лицо с густыми длинными ресницами. Из тех типов, кто если не гоняется за женщинами, то коллекционирует редкий фарфор. И при этом щедро платит и за то, и за другое.
Все засмеялись, а юный воздыхатель полюбопытствовал:
– А что же дальше?
– А дальше она сбежала с его секретарем.
– Неужели? – ошеломленно воскликнул воздыхатель.
– Впрочем, это продолжалось недолго. Говорят, уже через пару месяцев она жила в Венеции одна. Кажется, Лавелл Минготт ездил за ней туда. Он утверждает, что она ужасно несчастлива. Ну, да ладно, но появляться с нею в Опере – явный перебор.
– Возможно, – рискнул предположить юный Торли, – она слишком несчастна, чтобы остаться дома в полном одиночестве?
Это замечание было встречено непочтительным смехом, а молодой человек, густо покраснев, сделал вид, будто его слова имеют, как выражаются остряки, некое «двойное дно».
– Да, но зачем тогда было привозить с собою мисс Велланд? – вполголоса проговорил один из присутствующих, искоса взглянув на Арчера.
– О, это же часть наступательной операции, которой наверняка руководит глава семейства! – засмеялся Леффертс. – Уж если старушка за что-то берется, она делает это основательно.
Действие подходило к концу, в ложе началось движение. Ньюланд Арчер внезапно понял, как ему следует поступить: перейти к решительным действиям. Отправиться в ложу миссис Минготт и первым объявить о давно всеми ожидаемой помолвке с мисс Мэй Велланд. Это поможет ей справиться с двусмысленностью ситуации, в которой она оказалась из-за присутствия кузины.
Этот порыв заставил его отбросить все колебания и, покинув мужское общество, поспешить по коридору, устланному красной ковровой дорожкой, в дальний конец театра.
Войдя в ложу, он встретился взглядом с Мэй Велланд и понял, что она мгновенно разгадала его намерения. Однако фамильная гордость, возведенная в ранг добродетели, которую оба ценили очень высоко, ни за что не позволила бы ей сказать об этом. Люди их круга жили в атмосфере легких намеков и утонченной деликатности, и тот факт, что они поняли друг друга без слов, казалось, сблизил их сильнее, чем любые объяснения.
Ее глаза сказали: «Вы же понимаете, почему мама взяла меня с собой», а его глаза ответили: «Я ни за что на свете не хотел бы видеть, что вы спасовали».
– Вы знакомы с моей племянницей, графиней Оленской? – поинтересовалась миссис Велланд, протягивая руку будущему зятю.
Арчер поклонился, не подавая руки, как и полагается мужчине, которого представляют даме. Эллен Оленская слегка наклонила голову в знак приветствия, ее руки в светлых перчатках нервно сжали огромный веер из орлиных перьев. Поприветствовав миссис Лавелл Минготт, крупную белокурую даму в шуршащем атласном платье, он сел рядом с невестой и вполголоса произнес:
– Надеюсь, вы сообщили госпоже Оленской, что мы обручились? Я хочу, чтобы об этом знали все. Вы позволите мне объявить об этом событии сегодня вечером на балу?
Зардевшись, словно летняя заря, мисс Велланд подняла на него сияющий взор.
– Если вы сможете убедить маму, – ответила она. – Но зачем менять наши планы?
Арчер не ответил, но его взгляд был красноречивей слов. Мисс Велланд продолжала уже более уверенным тоном:
– Вы можете сами сказать моей кузине о нашей помолвке, я вам разрешаю. Кстати, она рассказывала мне, что в детстве вы часто играли вместе.
Она отодвинула свое кресло, давая ему пройти, и Арчер демонстративно, словно желая, чтобы все присутствующие в зале видели, что он делает, уселся рядом с графиней Оленской.
– Мы действительно были знакомы в детстве, – подтвердила она, взглянув на молодого человека глубокими и печальными глазами. – Вы были ужасным мальчишкой, и однажды поцеловали меня за дверью. А ваш кузен, Венди Ньюланд, никогда не обращал на меня внимания, хотя я была влюблена в него без памяти. – Ее взгляд скользнул вдоль лож, расположенных дугой, в виде подковы. – Ах, как все это напоминает мне о былом: когда-то все эти люди бегали в коротких штанишках и кружевных панталончиках!» – В ее голосе звучал едва уловимый иностранный акцент.
Затем она снова взглянула на Арчера. И хотя ее взгляд сиял доброжелательностью, молодой человек был шокирован ее словами. Ничто не кажется таким бестактным, как неуместное легкомыслие, и ничто так не изобличает отсутствие вкуса.
Вот почему он несколько натянуто промолвил:
– Да, вас и в самом деле здесь долго не было.
– О, целую вечность! Так долго, – тотчас отозвалась она, – что мне кажется, будто я давным-давно умерла, а этот старый добрый театр – какое-то царствие небесное.
Кто знает, почему, но в этих словах Арчеру послышалось неуважение к нью-йоркскому высшему свету.
Ничто не могло изменить установленный порядок жизни нью-йоркского высшего общества.
Даже в тот день, когда миссис Джулия Бофорт давала свой ежегодный бал, она непременно появлялась в Опере. Казалось, она специально назначала бал на вечер, когда давали премьеру, чтобы тем самым подчеркнуть свое полное равнодушие к домашним хлопотам и наличие достаточного штата прислуги, которая способна справиться со всеми сложностями предстоящего торжества.
Дом Бофортов был одним из немногих в Нью-Йорке, где имелся настоящий танцевальный зал. В те времена уже считалось «провинциальным» убирать наверх всю мебель из гостиной и накрывать паркет грубым холстом на время бала. Наличие бального зала, который использовался только для танцев и больше ни для чего, где окна были закрыты ставнями в течение всего года и открывались лишь на один-единственный день, где позолоченные стулья стояли сдвинутыми в угол, а люстра была затянута кисейным чехлом, являлось большим достоинством. И это достоинство искупало все темные пятна в биографии мистера Бофорта.
Миссис Арчер, любившая выражать свои взгляды на социальное устройство общества афоризмами, как-то сказала: «У каждого из нас есть свои любимчики-простолюдины», и хотя эта фраза звучала довольно рискованно, она пришлась по душе многим избранным.
Бофорты, однако, не были простолюдинами, хотя некоторые считали, что семейство банкира еще хуже, чем те. Миссис Бофорт принадлежала к одной из самых родовитых и почтенных фамилий Америки. В девичестве она звалась Региной Даллас – из тех Далласов, что обосновались в Южной Каролине, и была красавицей без гроша в кармане. В нью-йоркское высшее общество ее ввела кузина, экстравагантная Медора Мэнсон, постоянно совершавшая нелепые поступки из самых благих побуждений. Разумеется, любой человек, состоящий в родстве с Мэнсонами и Рашвортами, имел, так сказать, «права гражданства» в нью-йоркском обществе, но разве Регина Даллас не утратила эти права, сочетавшись браком с Джулиусом Бофортом?
Проблема заключалась в том, кем был этот самый Бофорт? Он считался англичанином, был любезен, красив, вспыльчив, гостеприимен и остроумен. В Америку он прибыл с рекомендательными письмами от зятя-банкира старой миссис Мэнсон Минготт и быстро занял заметное положение в деловых кругах. Однако его образ жизни отличался беспутством, язык – остротой, а происхождение было покрыто мраком. Поэтому, когда Медора Мэнсон объявила о помолвке своей кузины с этим господином, ее восприняли как очередную глупость в длинной веренице экстравагантных поступков бедняжки Медоры.
Но глупость столь же часто выручает своих детей, как и мудрость. И через два года после свадьбы юная миссис Бофорт имела самый изысканный дом во всем Нью-Йорке. Никто толком не знал, как свершилось такое чудо: ленивая и пассивная девица, которую злые языки считали туповатой, превратилась в белокурую, пышно разодетую и увешанную драгоценностями богиню, которая, как казалось, с каждым годом становится все моложе и прекраснее. Она царила во дворце из коричневого камня, который возвел Бофорт, и заставляла все светское общество вращаться вокруг себя, даже не пошевелив тонким пальчиком, унизанным кольцами.
Знающие люди утверждали, что Бофорт собственноручно муштрует слуг, учит повара готовить новые блюда, указывает садовникам, какие цветы выращивать для украшения обеденного стола и гостиных, сам составляет списки гостей, варит послеобеденный пунш и диктует записки, которые его жена отправляет друзьям.
Если это и правда, то все совершалось за закрытыми дверями, а в салоне перед гостями появлялся гостеприимный и беззаботный миллионер, который с небрежным видом ронял: «Не правда ли, сударыни, глоксинии моей жены просто великолепны? Знаете ли, их присылают ей прямо из лондонского Кью[7]».
Секрет мистера Бофорта, по общему мнению, заключался в том, что банкиру удавалось выпутаться из любой ситуации с наибольшей выгодой для себя. Ходили слухи, что покинуть Англию ему «помог» один международный банк, в котором он служил, но Бофорт игнорировал этот слух так же небрежно, как и все прочие, и всегда выходил сухим из воды. И хотя совесть делового Нью-Йорка была не менее чувствительной, чем его моральные устои, городская знать продолжала наполнять его дом. Почти два десятилетия люди произносили фразу «мы собираемся к Бофортам» таким обыденным тоном, как если бы сообщали, что собираются наведаться к миссис Мэнсон Минготт. Вдобавок, в этой фразе звучала и приятная уверенность, что вместо дешевого шампанского и разогретых крокетов, их ждут там жареная утка по-пекински и тончайшие французские вина.
Миссис Бофорт, как обычно, появилась в своей ложе перед исполнением «арии с драгоценностями». Когда же в конце третьего акта она поднялась, накинула на точеные плечи элегантное манто и исчезла, весь Нью-Йорк знал, что означает ее уход: бал начнется через полчаса.
Дом мистера Бофорта был предметом гордости нью-йоркцев, его любили демонстрировать иностранцам, особенно в день ежегодного бала. Бофорты одни из первых обзавелись красным бархатным ковром, который лакеи расстилали на ступенях у подъезда их собственные лакеи, а не те, которых брали напрокат вместе с бальными стульями и ужином из ресторана. Бофорты также ввели правило для дам: снимать манто в холле, а не нести их наверх, в спальню хозяйки, где в прежние времена дамы толпились, приводя себя в порядок и подвивая локоны щипцами, нагретыми на газовой горелке. Кое-кто божился, что собственными ушами слышал, как Бофорт говорил жене, что у всех ее подруг есть горничные, которые обязаны позаботиться о прическах своих хозяек до отъезда из дома.
Особняк был спланирован таким образом, что посетителям не приходилось протискиваться в бальный зал узким коридором. Гости чинно шествовали сквозь анфиладу гостиных – цвета морской волны, спелой малины и лепестков лютика, и еще издали видели отражение множества свечей на полированном паркете, а в глубине зимнего сада, среди темной листвы камелий и древовидных папоротников, манили к себе удобные кресла из черного и золотистого бамбука.
Ньюланд Арчер немного запоздал и прибыл вскоре после того, как бал уже начался. Сбросив пальто на руки лакеям, облаченным в шелковые чулки (новая причуда мистера Бофорта), он заглянул в библиотеку, отделанную тисненой испанской кожей и обставленную булевской мебелью, инкрустированной малахитом, где беседовали несколько мужчин, неспешно натягивая бальные перчатки. Затем он присоединился к процессии гостей, которых миссис Бофорт встречала на пороге малиновой гостиной.
Арчер нервничал. Он не вернулся в клуб после окончания спектакля (как обычно поступали молодые повесы), а прогулялся до конца Пятой авеню, благо вечер был прекрасный, и только потом повернул к особняку Бофортов. Молодой человек опасался, как бы Минготты не зашли еще дальше – старая миссис Минготт могла приказать им привезти графиню Оленскую и на бал.
Судя по разговорам в клубной ложе и их тону, Арчер понимал, что приезд графини будет ужасной ошибкой, и хотя он был по-прежнему полон решимости, но чувствовал себя далеко не так уверенно, как во время короткой беседы с кузиной своей невесты в Опере.
Миновав желтую гостиную, где Бофорт рискнул повесить «Любовь всепобеждающую» живописца Бугро, откровенно скандальное ню, он заметил миссис Велланд и ее дочь – они стояли у входа в бальную залу. Пары уже скользили по паркету, теплый свет восковых свечей озарял кружева вечерних платьев, девичьи головки, украшенные скромными бутоньерками из живых цветов, эффектные эгретки[8]и драгоценные украшения на прическах молодых замужних дам, отливающие мрамором тугие накрахмаленные манишки мужчин и свежие бальные перчатки.
Мисс Велланд, по-прежнему с букетом ландышей в руках, уже готовилась присоединиться к танцующим парам, но замешкалась на пороге. И хотя ее лицо казалось слегка бледноватым, глаза искрились радостным волнением. Окружившие девушку молодые люди и девицы пожимали ее руку, шутили и смеялись, а стоявшая чуть поодаль миссис Велланд взирала на это с одобрительной улыбкой.
Арчер мгновенно понял, что мисс Велланд уже сообщила гостям о своей помолвке, а ее мать пытается изобразить некоторую родительскую неуверенность, соответствующую такому случаю.
Молодой человек немного помедлил. Это было его желание – объявить о помолвке всем присутствующим на балу, однако он хотел, чтобы все это случилось несколько иначе. Объявлять о таких вещах среди шумной бальной залы – все равно, что лишить это известие той интимности, которая сопутствует дорогим сердцу событиям. Радость Арчера была так глубока, что эта рябь на ее поверхности ничего не меняла, но молодой человек все же желал, чтобы и поверхность оставалась зеркальной.
Утешило его то, что и Мэй Велланд явно разделяла это чувство. Их глаза встретились, и в ее взгляде, полном мольбы, он прочитал: «Ты должен понять: мы делаем это потому, что иначе нельзя».
Ему стало легче оттого, что они снова думали и чувствовали в унисон, но лучше бы все это происходило по какой-нибудь иной, более возвышенной причине, чем приезд несчастной Эллен Оленской.
Заметив Арчера, группа гостей, окружавшая мисс Велланд, с многозначительными улыбками расступилась, и, получив свою долю поздравлений, Арчер увлек невесту на середину зала и обнял за талию.
– Теперь можно и помолчать, – произнес он, с улыбкой вглядываясь в ее глаза, полные невинной чистоты, и молодую пару унесли ласковые волны вальса «Голубой Дунай».
Девушка промолчала. Ее губы слегка дрогнули в улыбке, но взор остался отсутствующим и серьезным, словно она созерцала какое-то далекое видение.
– Дорогая! – прошептал Арчер, крепче прижимая невесту к себе. В это мгновение его посетило ощущение, что первые часы после помолвки, даже если провести их в бальной зале, содержат в себе что-то таинственное и священное. Скоро начнется новая жизнь – и рядом с ним всегда будет находиться это белоснежное, излучающее доброту совершенство!
Музыка смолкла, и молодые люди, уже считавшиеся обрученной парой, отправились в оранжерею. Укрывшись от посторонних глаз в тени древовидных папоротников и камелий, Ньюланд прижал к губам затянутую в перчатку руку невесты.
– Видите, я сделала все так, как вы просили, – проговорила она.
– Да, я не мог больше ждать, – ответил Арчер с улыбкой и тотчас добавил: – Я всего лишь хотел, чтобы о помолвке объявили не на балу.
– Я знаю, – девушка подняла на Арчера полный понимания взор. – Но ведь даже и здесь мы все равно вдвоем, словно никого вокруг нет, правда?
– Конечно, любимая! – воскликнул молодой человек.
Какое счастье! Арчер больше не сомневался – она всегда поймет его, всегда поддержит. Это открытие наполнило его блаженством, и он с воодушевлением продолжал:
– Хуже всего то, что я хочу поцеловать вас, но не смею…
Произнеся это, он быстро окинул взглядом зимний сад и, убедившись, что они одни, привлек девушку к себе и бережно прикоснулся к ее губам. Затем, как бы для того, чтобы смягчить дерзость этого поступка, он увлек Мэй к бамбуковой скамье в менее уединенной части оранжереи и, усевшись рядом, выдернул из ее букета стебелек ландыша и стал его теребить.
Мэй сидела молча. Казалось, весь мир, словно залитая летним солнцем долина, лежал у их ног.
– Вы уже рассказали кузине Эллен о нашей помолвке? – словно в полусне промолвила девушка.
Арчер тут же вспомнил, что ничего не говорил. На него нахлынуло непобедимое отвращение от одной мысли, что придется говорить о таких вещах с малознакомой особой, к тому же, иностранкой.
– Нет еще. Как-то не было удобного случая, – поспешно ответил он.
– Вот как… – разочарованно протянула Мэй, но затем с мягкой настойчивостью продолжила: – Но вы обязаны это сделать, ведь я ей тоже ничего не сказала, и мне бы не хотелось, чтобы она подумала…
– Ну разумеется! Но мне показалось, что будет лучше, если она узнает о помолвке от вас.
Девушка на мгновение задумалась.
– Да, если бы я сделала это вовремя. Но раз уж мы промедлили, именно вы должны объяснить Эллен, что я просила вас сообщить ей о помолвке еще в опере, до того, как объявить это во всеуслышание. Ведь она может подумать, что я забыла о ней. Несмотря на то что кузина так долго отсутствовала, она член нашей семьи. И она… такая чувствительная…
Арчер взглянул на невесту с нескрываемым восторгом.
– Дорогая, вы сущий ангел! Разумеется, я все скажу ей. – Он покосился в сторону переполненного зала. – Но я до сих пор еще не видел графиню. Она здесь?
– Нет, буквально в последнюю минуту кузина решила не ехать на бал.
– В последнюю минуту? – удивленно переспросил молодой человек, выдав тем самым свое удивление. Да как она вообще могла помышлять об этой поездке?
– Ну да, ведь она ужасно любит танцевать, – простодушно ответила девушка. – Эллен вдруг решила, что ее платье недостаточно нарядно, чтобы ехать в нем на бал, хотя нам оно очень понравилось. Поэтому тетушка отвезла ее домой.
– Ну что ж… – с притворным равнодушием произнес Арчер, стараясь скрыть радость. Твердая решимость невесты игнорировать «досадные моменты» привела его в восторг. Они были людьми одного круга.
«Мэй, как и я, прекрасно понимает, почему ее кузина предпочла остаться дома, – подумал он. – Но будь я проклят, если хоть полунамеком дам ей понять, что на репутации Эллен Оленской лежит хоть малейшая тень».
На следующий день после помолвки полагалось наносить визиты. И этот ритуал соблюдался неукоснительно и точно. В полном соответствии с ним, Ньюланд Арчер сначала отправился с матерью и сестрой к миссис Велланд, после чего он, миссис Велланд и Мэй покатили к старой миссис Мэнсон Минготт – получить благословение почтенной главы рода.
Визиты к миссис Мэнсон Минготт всегда забавляли молодого человека. Ее дом уже сам по себе являлся музейным экспонатом, хоть и не таким древним, как некоторые другие старинные фамильные особняки на Юниверсити-плейс и в нижней части Пятой авеню. Там в мрачной гармонии сочетались затканные махровыми розами ковры и палисандровые консоли, арочные камины из черного мрамора и огромные застекленные книжные шкафы красного дерева. Миссис Минготт, построившая свой дом позже, выбросила громоздкую мебель времен своей юности и перемешала остатки наследия предков с фривольными французскими гобеленами времен Второй империи. Обычно она восседала у окна гостиной на первом этаже, невозмутимо наблюдая поток современной жизни, который время от времени подкатывал к дверям ее убежища.
О нет, она вовсе не желала торопить этот поток, ибо была настолько же терпелива, насколько уверена в себе. Миссис Минготт точно знала, что придет время – и покосившиеся заборы, каменоломни, грязные салуны, полуразрушенные теплицы в запущенных огородах и пригорки, с которых здешние козы созерцали окрестный пейзаж, исчезнут под натиском таких же, как у нее, а может, и более величественных особняков. Что булыжную мостовую, по которой громыхали старые омнибусы, заменят гладким асфальтом, каким покрыты парижские улицы. А пока что те, кого она желала видеть, вполне благополучно добирались к миссис Минготт, и она ничуть не страдала от своей географической изоляции. Больше того: она могла заполнить свой дом гостями с такой же легкостью, как и Бофорты, не добавляя при этом ни единого блюда к повседневному меню.
Ее собственная плоть, разросшаяся в середине жизни до исполинских размеров, превратила ее из энергичной пухленькой женщины с изящными ступнями и точеными лодыжками в некий величественный природный феномен. Тем не менее, она отнеслась к этой метаморфозе философски, как, впрочем, и ко всем прочим своим злоключениям. Но теперь, в глубокой старости, миссис Минготт была вознаграждена тем, что в зеркале отражалась гладкая, плотная, бело-розовая кожа ее миниатюрного моложавого личика, лишенного даже признаков морщин. Зато ниже многоярусный подбородок складка за складкой спускался в головокружительные бездны ее необъятной груди, прикрытой белоснежным кружевом, скрепленным брошью с миниатюрным портретом покойного мистера Минготта, а еще ниже волны черного шелка переливались через подлокотники широкого и глубокого кресла, а на их гребнях, подобно чайкам, белели две крохотные руки.
Бремя собственной плоти уже давно не позволяло миссис Мэнсон Минготт спускаться и подниматься по лестницам, и она, со свойственной ей решительностью, перенесла комнаты для приемов наверх, а сама, дерзко нарушив здешние представления о приличиях, расположилась на первом этаже. Поэтому, сидя рядом с ней у окна гостиной, вы могли видеть в проеме никогда не закрывавшейся двери, обрамленной желтыми штофными портьерами, ее спальню с гигантских размеров низкой кроватью, туалетный столик с легкомысленными кружевными фестончиками и настенное зеркало в позолоченной раме.
Гости миссис Минготт поражались и восхищались этим «заграничным» расположением комнат, напоминавшим сцены из французских романов, где, как известно, даже архитектура побуждает к такой безнравственности, какую простодушный американец не смеет даже вообразить. В подобных апартаментах как раз и обитали грешные дамы Старого Света, имевшие любовников: все без исключений комнаты расположены на одном этаже в неприличном соседстве одна с другой.
Ньюланд Арчер частенько развлекался, мысленно перенося в спальню миссис Минготт фривольные сцены, вычитанные у французских авторов, и при этом сознавал: если бы этой бесстрашной женщине в самом деле понадобился любовник, она бы его непременно завела.
Во время визита новообрученной пары, графини Оленской, к всеобщему облегчению, не оказалось в гостиной ее бабушки. Миссис Минготт объявила, что Эллен отправилась прогуляться, но прогулка под полуденным солнцем, да еще и в часы, когда полагается совершать покупки, сама по себе выглядела весьма неделикатным поступком со стороны скомпрометированной женщины. Тем не менее, ее отсутствие избавило всех от неловкости и той смутной тени несчастливого прошлого, которая могла бы омрачить настроение жениха и невесты.
Визит прошел успешно, чего и следовало ожидать. Старую миссис Минготт порадовало известие о помолвке, которую уже давно предвидели и одобрили на семейном совете все родственники, а изящное обручальное кольцо невесты с крупным сапфиром, который удерживали в гнезде совершенно невидимые лапки, привело ее в полный восторг.
– Конечно, в этой новомодной оправе камень выглядит куда как эффектно, но для глаза, привыкшего к украшениям прошлых лет, он кажется каким-то голым, – заметила миссис Велланд, искоса поглядывая на будущего зятя.
– Для глаза, привыкшего к украшениям прошлых лет? Уж не мои ли глаза ты имеешь в виду, милочка? Ничего подобного – люблю все новое! – возразила глава семейства, поднося камень к своим маленьким зорким глазкам, никогда не знавшим очков.
– Необыкновенно красиво, – добавила она, возвращая кольцо Мэй. – И выглядит очень богато. В мое время довольно было и камеи, оправленной жемчугом. Но ведь не кольца красят руки, не так ли, дорогой мистер Арчер? – и она помахала крошечной ручкой с острыми ноготками и жировыми складками, охватывавшими запястья, словно браслеты из слоновой кости. – С моей руки однажды делал слепок один великий скульптор в Риме. Вам тоже следовало бы заказать у него слепок руки Мэй, я уверена, он с этим великолепно справится, этот Фарриджани. У Мэй руки крупные – от нынешнего спорта суставы раздаются вширь, но кожа замечательно гладкая и белая… Так когда же свадьба?
Она остро взглянула в лицо Арчера, мгновенно сменив тему беседы.
«Н-ну…» – неуверенно пробормотала миссис Велланд, а молодой человек, улыбнувшись невесте, ответил:
– Как можно скорее, если вы поддержите меня, миссис Минготт.
– Мама, им нужно время, чтобы получше узнать друг друга, – заметила миссис Велланд, изобразив на лице приличествующее случаю сомнение.
Пожилая матрона тут же возмутилась:
– Узнать друг друга? Что за чушь! В Нью-Йорке и так все знают друг друга, поэтому позволь молодому человеку действовать по своему усмотрению, не жди, пока шампанское выдохнется. Пусть поженятся до начала великого поста. Я каждую зиму жду, что вот-вот подхвачу пневмонию, а мне так хочется устроить свадебный завтрак!
Многочисленные изъявления радости, изумления и благодарности постепенно перевели беседу в приятное и полушутливое русло, когда дверь вдруг отворилась и в комнату вошла графиня Оленская в шляпке и меховой накидке, а следом за ней в дверях возник Джулиус Бофорт.
Пока кузины обменивались радостными приветствиями, миссис Минготт протянула банкиру маленькую белую руку, некогда послужившую моделью для великого скульптора, и воскликнула:
– А! Бофорт! Какая редкая честь!
У нее была странная манера обращаться к мужчинам по фамилии – очевидно, приобретенная заграницей.
– Благодарю. Я и сам был бы не прочь, чтобы это случалось почаще, – ответил гость с небрежной самоуверенностью. – Но я вечно в делах, хотя вот сегодня встретил графиню Эллен на Мэдисон-сквер, и она любезно позволила мне ее проводить.
– Надеюсь, что теперь, когда Эллен опять с нами, в доме станет веселее! – воскликнула миссис Минготт с восхитительной бесцеремонностью. – Присаживайтесь, присаживайтесь, Бофорт. Придвиньте поближе это желтое кресло и, раз уж вы здесь, позабавьте нас свежими сплетнями. Говорят, ваш бал был восхитителен, и, насколько мне известно, вы пригласили на него миссис Лемюэл Стразерс? Я тоже была бы не прочь повидать эту особу…
Она уже забыла о родственниках, и те, сопровождаемые Эллен Оленской, уже начали спускаться в холл.
Старая миссис Минготт всегда восхищалась Джулиусом Бофортом – обоих сближало лекое презрение к светским условностям. И сейчас ей не терпелось узнать, что заставило Бофортов впервые за долгое время пригласить миссис Лемюэл Стразерс, вдову «Сапожной Ваксы Стразерса», которая год назад вернулась из длительной поездки по Европе, завершив тем самым ритуал посвящения в члены высшего общества. Едва оказавшись в Нью-Йорке, эта дама энергично приступила к его осаде, словно считала здешнее общество неприступной крепостью.
– Во всяком случае, если вы с Региной ее пригласили, значит, все в порядке. К тому же, мне говорили, что она все еще хороша собой, а наши снобы нуждаются в свежей крови и новом капитале, – с плотоядной улыбкой заявила матрона.
В прихожей, пока миссис Велланд и Мэй облачались в меха, Арчер заметил, что графиня Оленская поглядывает на него с легкой вопросительной улыбкой.
– Вы, конечно, уже знаете о нас с Мэй, – проговорил он со смущенным смешком. – Мэй очень рассердилась, что я не сообщил вам об этом еще вчера в Опере. Она действительно велела мне рассказать вам о помолвке, но там было столько народу, что я просто не мог, в этой толпе…
Улыбка в глазах графини Оленской погасла, теперь улыбались только ее губы. Сейчас она казалась гораздо моложе и живо напомнила Арчеру ту Эллен, которую он знал в детстве – озорную девчонку с копной темно-каштановых волос.
– Конечно, знаю. И очень рада. Вы абсолютно правы, в толпе о таких вещах говорить не следует.
Спутницы Арчера уже стояли на пороге, и Эллен протянула ему руку.
– До свидания. Навестите меня как-нибудь, – промолвила она, все еще не отрывая взгляда от лица Арчера.
Пока экипаж двигался по Пятой авеню, все, кто в нем находился, обстоятельно обсудили миссис Минготт – ее почтенный возраст, силу духа и редкостное своеобразие ее поступков. Никто и словом не упомянул об Эллен Оленской.
Впрочем, Арчер знал, что сейчас думает миссис Велланд: «Со стороны Эллен это большая ошибка – разгуливать по Пятой авеню в обществе Джулиуса Бофорта буквально на следующий день после приезда и в самые оживленные часы…» Мысленно он добавил: «И ей следовало бы знать, что человек, который только что объявил о своей помолвке, не должен тратить время на визиты к замужним дамам. Хотя в том обществе, где она вращалась, только этим и занимаются».
Несмотря на космополитические взгляды, которыми он гордился, молодой человек возблагодарил небеса за то, что живет в Нью-Йорке и намерен жениться на девушке своего круга.
На следующий день вечером у Арчеров обедал мистер Силлертон Джексон.
Миссис Арчер была от природы застенчива и редко появлялась в обществе, но хотела знать обо всем, что там происходит. А ее старый друг Силлертон Джексон занимался копотливым изучением дел и поступков своих друзей, проявляя терпение коллекционера древностей и педантичность натуралиста. Сестра мистера Джексона, мисс Софи Джексон, жила вместе с ним. Ее наперебой приглашали все, кому не удалось залучить к себе ее популярного брата, и она, в свою очередь, приносила оттуда обрывки мелких сплетен, которые заполняли пробелы в составленной братом картине.
Поэтому всякий раз, когда случалось событие, о котором миссис Арчер хотелось бы знать все подчистую, она приглашала мистера Джексона к обеду. Этой чести удостаивались немногие, а поскольку миссис Арчер и ее дочь Джейни были восхитительными слушательницами, мистер Силлертон Джексон не посылал к ним сестру, а являлся собственной персоной.
Если б он мог диктовать условия, то предпочел бы, чтоб эти обеды проходили без Ньюланда Арчера. Но не потому, что молодой человек был чужд ему по духу – они прекрасно ладили в клубе, а потому что старый сплетник порой чувствовал, что Ньюланд относится слегка скептически к его россказням, тогда как дамы никогда не проявляли сомнений и слушали его самозабвенно.
Ну, и ради окончательной гармонии мистер Джексон попросил бы миссис Арчер, чтобы еда во время этих обедов была чуть получше. Но едва ли это было осуществимо: с незапамятных времен светский Нью-Йорк разделился на две фундаментальные группы – в одну входили Минготты, Мэнсоны и весь их клан, чьи интересы ограничивались едой, одеждой и деньгами, а в другую – семейства Арчеров, Ньюландов и Вандерлейденов, тяготевшие к путешествиям, садовой архитектуре, изящной словесности и презиравшие грубые наслаждения.
Что поделаешь – нельзя иметь все сразу. Если отправиться к Лавелл Минготт, то можно насладиться нежнейшей жареной уткой, черепаховым супом и выдержанными винами, тогда как у Аделины Арчер можно побеседовать об альпийских пейзажах и «Мраморном фавне» под бокал неплохой мадеры. Поэтому всякий раз, получив дружеское приглашение миссис Арчер, мистер Джексон, как человек умудренный, объявлял сестре: «После прошлого обеда у Лавелл Минготт у меня случился приступ подагры. Полагаю, диета Аделины теперь мне только на пользу».
Миссис Арчер давно овдовела и жила с сыном и дочерью на Западной Двадцать восьмой улице. Верхний этаж особняка был отдан Ньюланду, а обе женщины теснились в небольших комнатах первого этажа. Их интересы и привязанности вполне гармонировали: они выращивали тропические папоротники, плели макраме, вышивали шерстью по холсту, коллекционировали глазурованную керамику времен Войны за независимость, подписывались на журнал «Доброе слово» и обожали романы Уиды[9]с их итальянской атмосферой.
Кроме того, миссис и мисс Арчер были большими любительницами природы и пейзажей. Именно пейзажами они главным образом интересовались и восхищались во время своих нечастых поездок в Европу. Увлечение архитектурой и живописью, по их мнению, было уделом мужчин, прежде всего высокообразованных.
Миссис Арчер была урожденной Ньюланд, и мать с дочерью, похожие друг на друга как сестры, по общему мнению, также были «типичными Ньюландами»: рослые, бледные, со слегка покатыми плечами, удлиненными носами, любезной улыбкой и теми слегка увядшими томными чертами, что присущи дамам на портретах кисти Джошуа Рейнолдса. Их внешнее сходство было бы совершенным, если бы свойственная возрасту полнота не вынудила миссис Арчер растачать свои черные парчовые платья, тогда как коричневые и лиловые наряды мисс Арчер, оставшейся старой девой, с годами становились все более свободными.
Однако внутреннее сходство между обеими было далеко не так велико, и Ньюланд это знал. Многолетняя жизнь бок о бок наделила их одним и тем же запасом слов и привычкой начинать любое высказывание оборотом «Мама считает» или «Джейни считает», тогда как на самом деле каждая всего лишь хотела высказать собственное мнение. Но невозмутимая приземленность миссис Арчер считалась только с общепризнанными фактами, тогда как натуре Джейни были присущи бурные порывы романтической фантазии, которую питала нереализованная чувственность.
При этом мать и дочь обожали друг друга и благоговели перед сыном и братом. Арчер так же нежно любил обеих, порой испытывая угрызения совести и неловкость от их неумеренного восхищения его персоной. Хотя, порой думал он, это ведь совсем неплохо, когда мужчину уважают в собственном доме – и тут же присущее ему чувство юмора заставляло его усомниться в своем праве на такое слепое почитание.
В тот день, о котором идет речь, молодой человек был совершенно уверен, что мистер Силлертон Джексон предпочел бы не сидеть с ним за одним столом, но у него была особая причина не потворствовать этому желанию.
Разумеется, старый сплетник не прочь поговорить об Эллен Оленской, а миссис Арчер и Джейни уже сгорают от нетерпения услышать этот рассказ. Но теперь, когда всем известно о намерении Ньюланда породниться с кланом Минготтов, его присутствие будет сковывать всех троих, и молодому человеку было любопытно – как они справятся с этим затруднением.
Разговор начался издалека – поначалу речь зашла о миссис Лемюэл Стразерс.
– Как жаль, что Бофорты ее пригласили, – осторожно заметила миссис Арчер. – Хотя Регина всегда поступает так, как скажет муж, а сам Бофорт…
– О, Бофорт совершенно не чувствует некоторых нюансов, – тут же отозвался мистер Джексон, подозрительно разглядывая жареную сельдь и в тысячный раз удивляясь, зачем кухарка миссис Арчер постоянно превращает ее в какой-то уголь.
– Полностью с вами согласна. Бофорт просто вульгарен, – проговорила миссис Арчер. – Мой дедушка Ньюланд всегда говорил маме: «Делай что хочешь, но не вздумай допустить, чтобы этот малый, Бофорт, был представлен нашим девочкам». Правда, ему пошло на пользу общение с настоящими джентльменами, в том числе и в Англии. Но вся его история так таинственна…
Она взглянула на Джейни и умолкла. И мать, и дочь давным-давно знали все, что касалось Бофорта, но на людях миссис Арчер продолжала делать вид, будто такой разговор – не для девичьих ушей.
– И теперь эта миссис Стразерс, – продолжала она. – Что вы можете сказать о ней, Силлертон? Откуда она?
– Из рудников. Вернее, из дешевого салуна неподалеку от входа в шахту. Потом колесила по всей Новой Англии с ярмарочным балаганом «Оживающие восковые фигуры», пока полиция эту лавочку не прикрыла. Потом, говорят, она жила… – Теперь уже мистер Джексон покосился на Джейни, чьи глаза уже начали округляться. Оказывается, в ее знаниях о прошлом миссис Стразерс еще оставались пробелы.
– Потом… – все-таки продолжил мистер Джексон (тут Арчер заметил на его лице удивленное выражение: почему до сих пор никто не объяснил дворецкому, что нельзя резать огурцы стальным ножом). – А потом появился Лемюэл Стразерс. Говорят, его торговый агент использовал эту девицу для рекламы сапожной ваксы, она ведь жгучая брюнетка, в таком, знаете ли, египетском стиле. Как бы там ни было, но в конце концов он женился на ней.
В том, как прозвучало это «в конце концов», таился целый океан намеков, причем каждый слог произнесенной фразы уже сам по себе звучал многозначительно.
– Возможно, это и так, – равнодушно заметила миссис Арчер, – но при нынешних нравах не имеет никакого значения…
На самом деле миссис Стразерс не так уж остро интересовала обеих дам: сейчас на первое место вышла свежая и необычайно увлекательная тема графини Эллен Оленской. Да и само имя миссис Стразерс было упомянуто за столом лишь затем, чтобы получить возможность плавно сменить предмет разговора и произнести:
– А эта недавно объявившаяся кузина Ньюланда, графиня Оленская? Она тоже была на балу?
В том, как прозвучало имя ее сына, присутствовал чуть заметный сарказм, которого Артур, в сущности, ждал. Миссис Арчер, редко восхищавшаяся поступками других людей, в целом была вполне довольна помолвкой Ньюланда. И даже ни разу не вспомнила ту нелепую историю с миссис Рашуорт, когда-то казавшуюся Ньюланду трагедией, шрам от которой останется на его сердце до конца дней. Однако во всем Нью-Йорке не было партии лучше, чем Мэй Велланд, с какой точки зрения на это ни посмотри. Именно такого брака достоин Ньюланд, считала миссис Арчер. Но молодые люди сейчас так неразумны и недальновидны, а некоторые женщины так коварны и неразборчивы в средствах, что просто чудо, что ее сын сумел благополучно бросить якорь в безупречной тиши семейной гавани.
Примерно такие чувства испытывала миссис Арчер, и сын ее прекрасно об этом знал. Но знал он и о том, что его мать встревожена – не столько поспешным оглашением помолвки, сколько причинами, вызвавшими эту поспешность. Именно поэтому он и остался дома в этот вечер. «Я вполне одобряю то, что Минготты горой стоят друг за друга, – ворчала миссис Арчер наедине с дочерью, – но почему помолвка Ньюланда должна хоть в чем-то зависеть от приездов или отъездов какой-то там Оленской?»
В ходе визита к миссис Велланд миссис Арчер вела себя безупречно – а в безупречности манер ей вообще не было равных. Но Ньюланд знал (а его невеста, несомненно, также догадалась об этом), что его мать и Джейни нервничали в ожидании появления госпожи Оленской. Когда же они всей семьей покинули дом Велландов, миссис Арчер позволила себе заметить: «Я так признательна Августе Велланд, что она приняла нас одна».
Арчер был тронут переживаниями матери, тем более, что и сам считал, что Минготты зашли слишком далеко. Но неписаные правила, принятые в их семье, запрещали матери и сыну даже намекнуть на то, что было у них в мыслях, поэтому он просто сказал: «После помолвки всегда устраивают череду семейных приемов, и чем скорее мы с этим покончим, тем лучше».