Ренессанс теории добродетелей произошел только в конце ХХ в. Сначала это случилось в этике после поворотной публикации Элизабет Энском186. А с 1980-х гг. – в эпистемологии. Все началось со статьи Эрнеста Соузы «Плот и пирамида», в которой он предложил, что понятие добродетели, по аналогии с этикой, может быть использовано для преодоления тупика, в который зашли основные подходы теории познания. Как и Аристотель, Соуза понимал под ИД познавательные превосходства, которые он определял как истино-индуцирующие, или по-другому, обладающие истинностной проводимостью (truth-conducive) когнитивные способности, такие, как хорошая память, хорошее зрение, хороший слух, способность к дедукции и индукции. Его подход развил в своей статье 1979 г. Элвин Голдман, который назвал свою теорию релайабилизмом (от англ. reliable – надежный), так как под ИД он понимал когнитивные процессы, которые надежно ведут к истинным убеждениям. Позже, когда Голдман перешел в стан ЭД, понятия «эпистемология добродетелей» и «релайабилизм» стали применяться взаимозаменяемо.
В тот период споры внутри эпистемологии добродетелей были посвящены традиционным вопросам, таким, как проблема скептицизма и природа обоснования знания. Хотя интеллектуальные добродетели были частью этой дискуссии, они рассматривались инструментально для решения традиционных проблем.
Вторая волна ЭД связана с публикацией Лоррейн Коуд «К респонсибилистской эпистемологии» (1984), в которой она ввела различение между двумя типами ИД: способностями и качествами интеллектуального характера. Поскольку последние тесно связаны понятием интеллектуальной ответственности, свой подход она назвала «респонсиби-лизм». Она определила ИД как качества ответственного познающего. Подход Коуд развили в своих работах Джонатан Кванвиг (1992), Джон Монтмаркет (1993), Линда Загзебски (1996). В частности, Загзебски в книге «Добродетели ума» впервые предприняла попытку дать синтетическое описание ЭД с точки зрения респонсибилизма. Поскольку Загзебски провозгласила возврат к Аристотелю в теории познания, то ее подход также называют неоаристотелизмом в эпистемологии. Под неоаристотелизмом здесь не понимается некая реконструкция (или деконструкция) учения Аристотеля о дианоэтических добродетелях. Речь скорее идет об использовании определенных понятий Аристотеля в дискурсе современной теории познания. Причем эта «кооптация» осуществляется не только из теории познания Аристотеля, но также из области его этики. И не только потому что интеллектуальные добродетели Аристотель обсуждает в труде, посвященном этике, но и потому что интеллектуальные добродетели в ЭД моделируются по образцу моральных добродетелей. Основная особенность второй волны – это преобладание интереса к понятиям «плотного смысла» (thick concepts) и объяснение «дисперсных понятий» (thin concepts) через «плотные»187.
То, что объединяет релайабилизм и респонсибилизм – это проблема ценности знания, и, в целом, реабилитация аксиологического дискурса в эпистемологии.
С середины 2000-х гг. началось сближение этих двух ветвей ЭД, и некоторые авторы уже стали говорить не о двух видах ЭД, а о двух типах самих ИД, а ЭД предложили рассматривать как единый подход в теории познания. В то же время эти предложения, в большей мере, являются отдельными декларациями, а целостной концепции ЭД, на наш взгляд, не было создано. В данной монографии обосновывается двухуровневая концепция ИД, которая включает в себя и «релайабилистские» и «респонсибилистские» ИД.
Тем не менее, сначала необходимо рассмотреть становление понятия ИД в историческом контексте. Поскольку релайабилизм возник исторически раньше, а респонсибилизм появился, отчасти, как критический ответ релайабилизму, то уместно начать с изложения идей релайабилизма.
Сразу необходимо отметить, что релайабилизм развивался в нескольких версиях, но здесь нас интересует развитие релайабилизма в рамках эпистемологии добродетелей. К основным представителям релайабилизма в эпистемологии добродетелей относятся Э. Голдман, Э. Соуза, Дж. Греко и Д. Притчард. К релайабилизму также можно отнести уже упомянутую концепцию А. Платинги188. Голдман изначально не называл свою концепцию эпистемологией добродетелей, но позже официально примкнул к лагерю сторонников ЭД. Позднее сторонники этого направления уже не использовали явно термин «надежный процесс», предпочитая понятия «добродетель», «компетенция», «навык» или «способность». Как считается, впервые понятие надежности в эпистемологическом контексте употребил Ф. Рамсей189. В отечественной философии о релайабилизме писали: М. В. Лебедев190, А. З. Черняк191, В. А. Лекторский192, С. Д. Лобанов193 и др.
Для понимания того, что представляет из себя релайабилизм, сначала обратимся к locus classicus – статье Эрнста Соузы «Плот и пирамида: согласованность против оснований в теории познания», опубликованной в 1980 г194. Соуза исходит из трехчастного определения знания, которое сложилось в пост-Геттиер период в современной эпистемологии: знание как истинное обоснованное убеждение. Подход Соузы можно рассматривать и как стратегию поиска удовлетворительного определения знания в свете кейсов Геттиера. Как было показано в предыдущей главе, Э. Геттиер представил ряд кейсов, в которых показал, что трехчастное определение знания не является достаточным, поскольку оно не исключает роль эпистемической удачи из познавательного процесса, а удача не совместима со знанием. С тех пор в эпистемологии продолжались поиски определения знания, преодолевающего проблемы, которые ставят кейсы Геттиера. Это породило большое количество работ со сложным техническим анализом. Но поскольку к концу 1980-х гг. постепенно приходило осознание, что эпистемология здесь не продвигается и удовлетворительного противоядия для кейсов Геттиера не находится, то наступило разочарование по отношению к традиционным подходам в определении знания. Главным преткновением в этом определении знания является третье условие – обоснование. Проблема в том, как его трактовать. По этому поводу в традиционной теории познания сложилось два основных подхода, которые метафорически можно обозначить как «пирамида» (фундаментализм) и «плот» (когерентизм).
Фундаментализм как подход к обоснованию знания можно проследить еще от Аристотеля («Вторая аналитика»). В Новое время и Декарт, и Юм полагали, что знание имеет архитектоническую структуру, где убеждения связаны между собой иерархическим образом. Отношения между разными уровнями убеждений в этой архитектонике несимметричны: одно поддерживает другое. Декарт и Юм расходились в том, что лежит в основании этой пирамиды. Декарт считал, что в качестве такого основания можно принять ясные и самоочевидные идеи. Юм в качестве оснований признавал чувственные впечатления. Важно, что в основании этой пирамиды должны находиться суждения, которые являются истинными без возможности ошибки. Данное условие является фатальным для фундаментализма, потому что трудно вообще найти такие суждения, которые не могли бы при определенных условиях оказаться ложными. Например, к очевидным суждениям Декарт относит «Бог существует». Но эта очевидность вовсе не была таковой для эмпириков. Но то же самое касается суждений, основанных на чувственном восприятии. Таким образом, фундаментализм неизбежно приводит к скептицизму. Если таких бесспорных оснований для пирамиды знания не существует, то поскольку пирамида устроена иерархически, она неизбежно рушится. Какая альтернатива?
Другая альтернатива – когерентизм. Традиционно когерентизм связывают с идеалистическими концепциями. Но в ХХ в. он нашел сторонников среди позитивистов. Известная метафора Отто Нейрата гласит, что «мы подобны морякам, которым нужно переделать свой корабль в открытом море и которые не имеют возможности поставить его в док, чтобы использовать для этой цели новые лучшие материалы»195. Знание можно уподобить плоту, который свободно плавает в море. Убеждения связывает между собой не опора на нерушимое и безошибочное основание, а взаимная слаженность, согласованность. Когерентизм отказывается от тезиса, что наши идеи каким-то образом должны быть связаны с реальностью. Подтверждением одной идеи является другая идея. Важно подчеркнуть, что критика фундаментализма со стороны когерентизма также заключается в том, что последний в качестве оснований предъявляет идеи, т.е. субъективные состояния ума: очевидные идеи (Декарт) или состояния чувственного восприятия (Юм).
В обеих концепциях – и в фундаментализме, и в когерентизме – присутствует то, что Соуза называет интеллектуалистской моделью обоснования. Обоснование убеждения зависит от определенного логического отношения между суждениями. Например, мое убеждение, что асфальт на улице мокрый, может быть обосновано с помощью пары суждений, связанных между собой логическим отношением modus ponens: 1) идет дождь; 2) если на улице идет дождь, то асфальт мокрый. Но когда я нахожусь в определенном субъективном состоянии – созерцаю очевидные идеи Декарта или испытываю ощущения, – я в любом случае не нахожусь в прямом контакте с реальностью. С этой точки зрения, аргумент против фундаментализма можно сформулировать в виде набора из четырех посылок и заключения.
1. Находясь в определенном ментальном состоянии (восприятие, рефлексия), мы не имеем прямого контакта с реальностью.
2. Если ментальное состояние не дает нам прямого контакта с реальностью, то оно не гарантирует от ошибки.
3. Если ментальное состояние не дает гарантию от ошибки, то оно не может служить основанием для познания.
4. Но в качестве основания для убеждения может быть только какое-то ментальное состояние.
5. Из пп. 1–3 вытекает, что для знания не может быть основания.
Однако интеллектуалистская логика обоснования может быть применена и для критики когерентизма. Согласно когерентизму, основанием для убеждения является принадлежность к некоторому взаимосогласованному классу убеждений. Тогда любое убеждение зависит от логической связи с цепью других убеждений. Но поскольку эта цепь суждений является замкнутой, постольку логически это будет классический порочный круг в объяснении. Помимо этого, поскольку существуют альтернативные когерентные системы, ни одна из которых не связана с реальностью, то невозможно выбрать из них правильную. Таким образом, если фундаментализм логически ведет к скептицизму, то когерентизм логически ведет к релятивизму. В обоих случаях получаем неутешительный вывод – знания не существует.
Но, возможно, есть другой выход. Для этого Соуза предлагает обратиться к модели рассуждения в этике. В некоторых случаях невозможно решить, какой поступок является морально правильным. Этика добродетелей велит поступать так, как поступил бы человек обладающий добродетелями, т.е. стабильными морально положительными диспозициями поступать определенным образом. Возможно, что в эпистемологии следует поступить сходным образом. Тогда основанием для убеждения будет то, что оно является результатом действия надлежащих интеллектуальных добродетелей. В статье 1980 г. Соуза только вводит понятие добродетели (virtue).
Параллельно сходную идею обосновывает Э. Голдман в своей концепции релайабилизма. Исторически первым типом релайабилизма можно считать «релайабилизм процесса» (process reliabilism) Голдмана196. Голдман отождествляет обоснованное убеждение и убеждение, сформированное в результате действия интеллектуальной добродетели. Интеллектуальные добродетели он определяет как такие познавательные качества, которые производят у субъекта более высокое соотношение истинных убеждений над ложными, а, соответственно, интеллектуальные пороки как имеющие более низкое соотношение197.
Свой подход Голдман называет теорией обоснованного убеждения. Это теория, которая призвана объяснить, почему некоторые убеждения обоснованы, а некоторые – нет. Объяснение должно быть субстантивным. Чтобы объяснение было субстантивным, оно не должно быть выражено в категориях того же рода, что и объясняемое. Оно должно объясняться через нечто иное. Голдман приводит параллель с этикой. Когда мы хотим объяснить, что значит, что поступок является правильным, мы должны взять какую-то неэтическую категорию, как-то: польза, удовольствие, счастье и т.д. Например, поступок является правильным, если он ведет к максимальному счастью для максимального количества людей (утилитаризм). Нельзя сказать, что нечто является морально правильным, потому что оно справедливо. Данное обоснование не будет субстантивным, потому что мы обосновываем одну этическую категорию через другую. То же можно отнести к эпистемологии. Теория обоснованного убеждения должна обосновывать убеждение в неэпистемических терминах. Эпистемические термины – это термины, относящиеся к знанию. К эпистемическим терминам Голдман относит: «знает, что», «обосновано», «считает обоснованным», «имеет причины полагать», «видит», «понимает», «устанавливает» и т.д. К неэпистемическим терминам он относит все чисто доксастические (относящиеся к вариациям убеждения), метафизические, модальные, семантические, синтаксические термины: «убежден, что», «истинно», «следует», «необходимо», «дедуцируемо из». Термин «вероятно» может употребляться как в эпистемическом смысле (например, «вероятно, завтра будет дождь»), так и в неэпистемическом смысле («вероятность выпадения дождя завтра составляет 80%»)198.
Второе ограничение, которое должно быть наложено на любую теорию обоснования, согласно Голдману, состоит в том, что она должна давать «глубокое и не оставляющее неясности» объяснение, почему убеждение является обоснованным. Например, если мы скажем, что убеждение, что это яблоко красное, является обоснованным, потому что я вижу, что это яблоко красное, то такое обоснование не годится, так как всегда можно спросить: почему тот, кто видит яблоко, убежден, что он обоснованно видит яблоко красным.
Рассмотрим несколько кандидатов на определение обоснованности.
1. Если S убежден, что р (во время t), и р является несомненным для S, то убеждение S, что р, является обоснованным.
Проблема с данным определением заключается в том, что если «является несомненным для S» читать как «у S нет оснований не верить, что p», то тогда оно не отвечает условию 1), поскольку «основание» относится к эпистемическим терминам.
2. Если S убежден, что р, и р является самоочевидным, то убеждение S, что р, является обоснованным.
Здесь то же самое. Если «самоочевидный» означает что-то вроде «непосредственно обоснованный» или «интуитивно обоснованный», то тогда это условие относится к эпистемическим терминам. Если «самоочевидный» означает что-то вроде «истинный в силу значения слов» или «тот, кто понимает значение слов, соглашается с их истинностью», то в таком случае мы имеем дело с особым классом суждений, к которому относятся истины логики и математики, а также истинность высказываний, а также аналитические высказывания. О проблеме обоснованности аналитических высказываний мы писали в другом месте199.
Голдман полагает, что теория обоснования должна показывать, что каузально вызывает и поддерживает, или «подпирает» (sustains), убеждение. Предполагается, что уязвимость, ущербность процесса формирования убеждения влияет на его обоснованность, как показано в кейсах Геттиера. Весь вопрос в том, что считать «хорошим» процессом формирования убеждения, а что считать «ущербным». Голдман предлагает отталкиваться от контрпримеров хорошей обоснованности и посмотреть, что в них не так. Такими контрпримерами он называет спутанное рассуждение, принятие желаемого за действительное, влияние эмоциональной привязанности, поспешное обобщение. Что у них общего? Согласно Голдману все они разделяют свойство ненадежности – они имеют тенденцию производить ошибки в большом числе случаев. Например, я бы не хотел, чтобы авиадиспетчер формировал свое убеждение по поводу того, свободна ли полоса для посадки моего самолета, выдавая желаемое за действительное. С другой стороны, стандартные процессы перцепции, запоминания, последовательного рассуждения и интроспекции являются надежными: те убеждения, которые они производят, в большинстве случаев оказываются истинными. В связи с этим Голдман предлагает нижеследующее определение обоснования.
Обоснованность убеждения (или, другими словами, позитивный эпистемический статус убеждения) «является функцией от надежности процесса или процессов, где (в первом приближении) надежность процессов состоит в тенденции процесса производить скорее истинные, чем ложные убеждения»200.
Обоснованность имеет степень. Например, если я имею перцептуальное убеждение, что я вижу перед собой горного козла, то обоснованность этого убеждения будет зависеть от того, увидел ли я его мельком издалека или хорошо рассмотрел с расстояния в 10 метров (при прочих равных). Другими словами, процессы, отвечающие за зрительное восприятие, имеют тенденцию производить истинные убеждения в зависимости от того, на каком расстоянии мы воспринимаем объекты. То же самое касается и памяти. Краткое впечатление, которое не оставило существенного следа в памяти, будет производить неясные воспоминания, в отличие от ясного воспоминания, оставленного ярким событием. То же самое касается более сложных эмпирических и теоретических методов. Например, социологический опрос, основанный на случайной выборке, является более надежным, чем тот, который основан на субъективной выборке.
Понятие надежности Голдман относит к нечетким понятиям, с точки зрения логики. Мы употребляем такие понятия, как «богатый», «лысый», «старик», хотя не можем однозначно зафиксировать их экстенсионал. Так же как нельзя точно определить, сколько нужно денег, чтобы быть богатым, сколько волос потерять, чтобы быть лысым, и т. п., так и нельзя точно определить, насколько обоснованным должно быть убеждение. Поэтому совершенная надежность, по Голдману, не требуется. Иногда надежный процесс формирования убеждения может давать ошибку. Отсюда следует, что обоснованное убеждение вполне может быть ложным.
Понятие «процесс формирования убеждения» также нуждается в прояснении. Голдман определяет процесс здесь как «функциональную операцию или процедуру, т.е. нечто, что порождает отображение определенных состояний – “входов” – в другие состояния – “выходы”»201. В данном случае выходами считаются состояния убеждения в чем-то в данный момент, а в качестве входов могут быть предшествующие убеждения, восприятия, воспоминания, желания, надежды и т.д.
Еще одно условие концепции надежности знания: процесс, который приводит к обоснованному убеждению, должен быть контент-нейтральным, т.е. не учитывать содержание пропозиции. Данное условие, по Голдману, дает возможность избежать гипотетической ситуации, когда мы в качестве надежного процесса будем признавать, например, процесс вывода р всегда, когда Папа Римский говорит, что р. Если Папа Римский непогрешим, то подобный процесс будет весьма надежным. Тем не менее, далеко не все согласятся, что данный процесс является обоснованным. В рассматриваемом случае убеждение ограничено определенным контентом, а именно, что «Папа Римский говорит, что р». Но, по условию, в качестве входных процессы должны допускать любые типы убеждений. Следовательно, данный случай не будет примером надежного процесса.
Последнее условие концепции надежности знания состоит в том, что конечным источником обоснования является внутренний когнитивный процесс, даже учитывая, что человек имеет дело с «внешним» миром. Все сводится к тому, как познающий обрабатывает внешний стимул. Внутренний процесс не означает, что здесь предполагается осознанный или целенаправленный процесс. Здесь речь идет о том, что обоснованное убеждение – это такое убеждение, которое производится надежными познавательными операциями. А под познавательными операциями имеются в виду действия познавательных способностей, внутренне присущих человеческому организму. Тогда:
«Если убеждение S, что р (во время t) является результатом надежного когнитивного процесса формирования убеждения (belief-forming process), то убеждение S, что р, является обоснованным»202.
Голдман признает, что это условие является необходимым, но не достаточным. Дело в том, что надежные процессы могут иметь на «входе» различные убеждения. В результате, даже если сам процесс, например, память, является надежным, но на «входе» имелось ложное убеждение, то на «выходе» все равно получится ложное убеждение. Поэтому это условие дополняется еще одним:
«Если надежный когнитивный процесс “на входе” зависит от предшествующих убеждений, то он является условно надежным. Это значит, что он является надежным, при условии что входные убеждения сами являются результатом надежного когнитивного процесса»203.
Данное условие подразумевает, что убеждение не просто сформировано благодаря надежному когнитивному процессу, но и имеет надежную «родословную». Свою теорию обоснования Голдман называет исторической или генетической теорией и противопоставляет ее теориям «текущего временного среза» (current time-slice theory). Теории «текущего временного среза» рассматривают обоснованность как функцию от текущего эпистемического статуса убеждения. Примером такого рода теорий являются как фундаментализм (Декарт), так и когерентизм. Историческая теория обоснования делает ставку на историю того, как сформировалось убеждение. Поэтому Голдман называет свою теорию «исторический релайабилизм». Примером генетической теории обоснования является платоновская теория припоминания. В исторической теории обоснования, в отличие от теорий «текущего временного среза», не предполагается, что субъект имеет привилегированный доступ к обоснованию собственных убеждений. Он может осознавать, почему его убеждение обосновано, но не обязан. Так же как можно знать, не зная, что ты знаешь, можно иметь обоснованное убеждение, не зная, что оно обоснованно. Допустим, убеждение изначально было обоснованно, но субъект со временем забыл, как именно оно было обосновано. Несмотря на это, оно продолжает оставаться обоснованным.
Был выдвинут ряд возражений против релайабилизма процесса. Многие из них были преодолены в более поздних версиях релайабилизма Э. Соузы и Дж. Греко.
1. Некоторые убеждения не требуют каузальной родословной. Например, это текущие феноменальные состояния (я испытываю боль) или логические или концептуальные отношения («холостяк есть холостяк» или «холостяк есть неженатый мужчина»). Ответ Голдмана заключается в том, что здесь все равно есть каузальная история (или когнитивный процесс), хоть и очень короткая, и неосознаваемая.
2. Мы можем себе представить такой возможный мир, в котором принятие желаемого за действительное будет надежным когнитивным процессом. Допустим, что в данном мире существует Добрый Демон, который делает реальными все желания. Тогда в данном возможном мире принятие желаемого за действительное будет обоснованным. Здесь может быть несколько ответов: 1) можно ограничить теорию только нашим миром; 2) можно ограничить теорию ближайшими возможными мирами, по крайней мере теми, где не существует Доброго Демона, который манипулирует объективными событиями; 3) можно, наконец, признать, что принятие желаемого за действительное не всегда является ненадежным процессом. Сам Голдман не склонялся ни к одному из этих вариантов. Нам ближе второй вариант.
3. Картезианский «Злой Демон». Это возражение против того, что релайабилистские условия являются необходимыми для того, чтобы считать убеждения обоснованными. В мире Злого Демона Декарта чувства и способности суждения индивидов контролируются Злым Демоном. Таким образом, пользуясь своими способностями, которые они считают надежными, субъекты накапливают массу эмпирического и теоретического знания. Интуитивно кажется, что их убеждения являются обоснованными. По крайней мере, с нашей точки зрения, в актуальном мире их обоснованность ничем не отличается от обоснованности в мире Злого Демона. И там и там субъект ссылается на чувственное восприятие, память, умозаключение и т.п. Но из-за влияния Злого Демона их эмпирические и теоретические убеждения по большей части являются ложными; т.е. их познавательные процессы по большей части являются ненадежными. Таким образом, релайабилист приходит к противоречию; он вынужден признать, что его способности в этом мире являются и надежными, и ненадежными.
На это можно ответить, что убеждения должны оцениваться не просто для нашего мира, а для «нормальных» возможных миров, т.е. тех, в которых актуально присутствуют качества нашего мира. Поэтому понятие надежности должно быть релятивизировано относительно возможных миров204.
4. Проблема генерализации (generality problem). Проблему генерализации для релайабилизма Кони и Фелдман формулируют следующим образом205. Допустим, что убеждение обосновано тогда и только тогда, когда оно произведено процессом, который надежно ведет к истинному убеждению. О каких процессах идет речь? Можно ли их конкретизировать? Предположим, что субъект смотрит на дерево. В это время, среди других, задействуются следующие процессы: визуально-инициированный процесс формирования убеждения, процесс отображения на сетчатке глаза образа с такими-то и такими-то характеристиками, процесс опознавания формы листа для определения типа дерева и т.д., а также бесчисленное множество других процессов. И все они должны быть надежными. Каждый данный случай служит примером многих, бесконечно многих, процессов. Так какой тип процесса должен быть надежным? Сказать, что это просто процесс релевантного типа, недостаточно. Например, некто скажет, якобы то, что требуется для победы лошади в забеге, – это обладание релевантными качествами. Но если не уточнить, какими качествами, то это заявление является лишенным объяснительной силы. Подобное решение не может быть и ad hoc решением – процессы, которые являются надежными только для данного случая. Ответ должен, по мнению Кони и Фелдмана, касаться всех случаев. Как они считают, полная релайбилистская теория должна уточнить все эти процессы. Однако поскольку, очевидным образом, она этого сделать не может, то, следовательно, релайабилизм остается «радикально незавершенной» теорией. Это является, по их мнению, фатальным для любой версии релайабилизма, а перспективы решения проблемы генерализации для релайабилизма являются туманными206.
Настолько ли последнее возражение фатально для релайабилизма, как полагают его оппоненты? Возможный ответ заключается в том, что наше понятие знания отвечает прежде всего практическим нуждам. Понятие знания используется для того, чтобы отличить хорошую информацию и хорошие источники информации для целей практического мышления. Тогда мы имеем прагматическое решение данной проблемы генерализации: релевантные параметры должны быть конкретизированы с учетом интересов и целей соответствующего рассуждения на практике. М. Хеллер в статье «Простое решение проблемы генерализации» также полагает, что релевантный уровень обобщения определяется прагматическим контекстом:
«“Надежный” – это совершенно обычное слово, которое в совершенно обыденных ситуациях применяется к конкретным случаям, которые являются проявлениями общих типов, имеющих разную степень надежности. Тем не менее, мы каким-то образом используем этот термин в повседневном дискурсе в контексте, релятивном по отношению к различным целям различных говорящих по различным поводам использования. “Надежный” есть также контекстуально зависимое понятие. Как только этот неудивительный факт понимается, мы видим, что проблема генерализации возникает лишь если на релайабилиста накладываются неразумные требования. Неразумно требовать фиксированный принцип для выбора правильного уровня обобщения в том, что различается от контекста к контексту»207.
Другой подход к решению этой проблемы представлен Дж. Толли, который посвятил целую диссертацию этой проблеме208. Ответ Толли заключается в нескольких пунктах. В целом, Толли считает, что претензии к релайабилизму не являются теоретически и концептуально обоснованными.
Толли начинает рассуждение с того, что релайабилизм все-таки является философской теорией, а не естественно-научной. Возражение по поводу генерализации является слишком требовательным для философской теории. Кони и Фелдман требуют, чтобы определение релайабилизма уточняло для каждого случая полный перечень надежных процессов, которые участвуют в данном примере. Возьмем в качестве примера любую философскую теорию, например, этику утилитаризма. Согласно утилитаризму, Х является морально правильным, если он приносит максимальное благо максимальному количеству людей (Милль). Должна ли эта теория еще также объяснять, какое благо должно иметься в виду в каждом конкретном случае? Подобное кажется чрезмерным. С этой точки зрения, любая философская теория будет «радикально незавершенной».
Далее. Релайабилизм – это теория обоснования, следовательно, она должна объяснять необходимые и достаточные условия для обоснования, что она и делает. Она объясняет, какой процесс подпадает под определение надежного: а именно, такой, который ведет скорее к истинному, чем к ложному убеждению. Теория может привести примеры надежных процессов, которые достаточны для понимания того, чтó подразумевается под надежным процессом, – что она опять же и делает. Должен ли при этом релайабилизм присовокуплять полный перечень таких процессов? Это кажется абсурдным требованием.
Данное возражение, по Толли, является чрезмерным также в другом смысле. Оно, по-видимому, предполагает, что мы должны принять следующий принцип:
– для любой теории верно, что если после долгого и тщательного исследования мы не имеем завершенной теории некоторого понятия, то, возможно, данное понятие является несостоятельным.
На это Толли отвечает, что у нас нет полной и завершённой теории того, что понимать под понятием «стол». Следует ли отсюда, что столов не существует? То же в еще большей мере относится к абстрактным философским понятиям. Является ли полной и завершенной дефляционная теория истины? Очевидно, что нет. Может ли это быть доводом за то, что эта теория находится в стагнации?
Наконец, quid pro quo это возражение должно быть адресовано прежде всего тем, кто его выдвигает, т.е. представителям эвиденциализма (Кони и Фелдман). Имеется ли на данный момент полный перечень того, что можно считать доказательством для каждого конкретного случая?
Отсюда можно заключить, что претензии, предъявляемые к релайабилизму в данном аргументе, не являются уникальными для релайабилизма. И в целом, данное возражение является чрезмерным для философской теории.
C развитием релайабилизма для более четкого позиционирования себя в рамках ЭД появился термин «релайабилизм добродетелей» (virtue reliabilism), наиболее яркими представителями которого являются Э. Соуза, Дж. Греко, Д. Притчард. Э. Соуза (Университет Ратгерс, США) в фундаментальном труде «Эпистемология добродетелей» формулирует понятие добродетелей в релайабилистском ключе209.
ААА-теория (Э. Соуза)210. Для определения интеллектуальной добродетели Соуза использует в качестве аналогии стрельбу из лука. Когда лучник целится и стреляет, его выстрел можно оценить в трех отношениях. Во-первых, мы можем оценить, добился ли он своей задачи: в данном случае, попал ли он в цель. Во-вторых, мы можем оценить, был ли он ловким, проявил ли он мастерство лучника. Однако выстрел может быть точным и мастерским, но без того, чтобы успех можно было поставить в заслугу. Возьмем в качестве примера выстрел, который при нормальных условиях попал бы в цель. Но предположим, что ветер оказался слишком порывистым, поэтому он отклонил стрелу от первоначальной траектории полета. Тем не менее следующим порывом ветер вернул стрелу на прежнюю траекторию. Тогда выстрел будет точным и мастерским, но не точным благодаря мастерству (или не в полной мере благодаря ему). Он не является адекватным мастерству лучника. Таким образом, оценка выстрела может проводиться по трем параметрам: точность (accuracy), мастерство (adroitness) и адекватность (aptness). Эту структуру оценки Соуза называет ААА-структурой по первым буквам английских слов, составляющих критерии оценки.
Соуза утверждает, что убеждения также попадают под ААА-структуру оценки. Мы можем выделить 1) точность убеждения, т.е. его истинность; 2) его мастерство, т.е. проявление в нем эпистемической добродетели или компетенции; и 3) его адекватность, т.е. его истинность благодаря компетенции субъекта211.
Третье условие – это то, что позволяет решить проблему Геттиера. Как справедливо отмечает А. А. Шевченко, сам по себе факт реализации какой-то надежной способности, даже если он соединяется с истинным убеждением, еще недостаточен для знания212. Необходимо еще, чтобы это истинное убеждение возникло благодаря этой способности, а это и есть условие адекватности по Соуза.
Еще одно свойство убеждения, которое вводит Соуза, это «безопасность» (safety). По Соуза, это свойство является общим для любого действия. Соуза называет действие безопасным, если оно нелегко терпит неудачу, нелегко не достигает своей цели. Для безопасности убеждения достаточно, что оно нелегко может быть неистинным. По определению Соуза, убеждение, что р, является безопасным, если скорее всего р213.
Также Соуза вводит понятие «чувствительности» (sensitivity) убеждения. Это контрфактическое качество, которое Соуза определяет следующим образом: убеждение субъекта S, что р, является чувствительным тогда и только тогда, когда если бы не р, то субъект S (скорее всего) не имел бы убеждения, что р.
Убеждение может быть безопасным, не будучи при этом чувствительным. Примером являются радикальные скептические сценарии. Допустим, что я являюсь мозгом в чане. Убеждение «Я не мозг в чане»214 безопасно, но не является чувствительным, т.е. оно нелегко окажется ложным. Маловероятно, что я мозг в чане. Но если все же оно ложное, то я все равно думал бы, что оно истинное. Если я все же мозг в чане, я все равно не думал бы, что я мозг в чане. В этом смысле Соуза защищает здравый смысл Мура против скептиков, которые, на его взгляд, смешивают эти два качества убеждений.
Но даже безопасность Соуза считает чрезмерным требованием к знанию. Предположим, что меня ударили, и я чувствую сильную боль. На основании этого я формирую убеждение, что у меня сильная боль. Но возможно, что меня просто слегка ударили, и я чувствую просто некий дискомфорт, хотя убеждаю себя, что чувствую сильную боль. Это, может быть, связано с видом крови или состоянием ипохондрии. Однако я все равно знаю, что претерпеваю сильную боль, если меня действительно сильно ударили. Хотя это мое убеждение будет не безопасным, поскольку я мог быть убежденным в этом даже в случае дискомфорта, а не настоящей сильной боли.
Согласно Соуза, знание требует не совершенной безопасности, а по крайней мере – безопасности относительно основания (basis-relative safety). Чтобы убеждение стало знанием, требуется лишь, чтобы оно, по крайней мере, имело некоторое основание, которое нелегко могло бы иметь, если было бы ложным, – некоторое основание, которое оно могло бы (скорее всего) иметь, только если оно истинно. Когда убеждение, что ты испытываешь сильную боль, основано на твоей сильной боли, оно удовлетворяет этому требованию. И это несмотря на то, что оно не является совершенно безопасным, поскольку ты мог легко думать, что у тебя сильная боль, хотя ты просто испытывал некий дискомфорт.
Убеждение является чувствительным относительно основания тогда, когда оно базируется на таком основании, что если бы было ложно, что р, то субъект не легко был бы убежден, что р. Тогда правдоподобно, что для знания требуется не совершенная чувствительность, а чувствительность относительно основания (basis relative sensitivity).
Подобное разграничение позволяет дать альтернативное решение проблемы скептицизма, довлеющей над теорией познания с ее возникновения. При этом данное решение формулируется независимо от экстерналистского подхода к обоснованию, хотя совместимо с ним. Это решение Соуза формулирует в нескольких пунктах.
1. Отрицать требования скептика, что знание должно быть совершенно чувствительным и даже чувствительным по отношению к основанию.
2. Указать на интуитивное преимущество требования безопасности над требованием чувствительности.
3. Предположить, что скептик смешивает требования чувствительности и требования безопасности.
4. Заключить, что скептик не опровергает здравый смысл, поскольку, с точки зрения здравого смысла, нас интересует безопасность относительно основания, а не чувствительность относительно основания.
Поскольку Соуза устанавливает два требования для знания, то возникает вопрос, каким образом они связаны. Вытекает ли напрямую безопасность из его адекватности? Необязательно. Рассмотрим еще раз кейс со стрельбой из лука. Предположим на этот раз, что 1) стрелок принял наркотик, который снижает его мастерство до такого уровня, что он легко может промахнуться; 2) метеорологические условия таковы, что порыв ветра легко может отклонить стрелу от цели. Другими словами, этот выстрел легко может не попасть в цель, или в терминологии Соузы, не является безопасным. Тем не менее, если все же выстрел окажется точным, то в этом нельзя отрицать заслуги стрелка, поскольку он все равно будет точным благодаря мастерству, т.е. адекватным. То, что выстрел мог легко не попасть в цель из-за сниженного уровня мастерства или метеорологических условий, делает его небезопасным, но не неадекватным.
Более того, действие может быть безопасным, но неадекватным. Предположим, что Добрый Демон всегда обеспечивает, что выстрел лучника попадает в цель, манипулируя полетом стрелы. В этом случае выстрел будет безопасным, хотя и неадекватным, потому что является точным не благодаря мастерству лучника.
Для корректного действия познавательных компетенций необходима также соответствующая среда. Возьмем опять наши перцептуальные убеждения, т.е. убеждения, сформированные на основе чувственного восприятия. Предположим, что вы видите поверхность, которая выглядит красной при нормальных условиях. Но предположим, что, без вашего ведома, освещение в данном месте контролируется каким-то шутником, так что эта поверхность могла быть освещена таким образом, что она кажется белой. Ваше убеждение, что вы видите перед собой красную поверхность, является адекватным. Но трудно сказать, что вы знаете, что поверхность является красной, поскольку вы предполагаете, что ваша способность зрительного восприятия осуществляется при нормальных условиях. Но эти условия контролируются шутником, и эта поверхность могла бы казаться белой. Таким образом, необходимо добавить еще одно условие:
– для любого корректного убеждения, что р, корректность этого убеждения может быть атрибутирована соответствующей компетенции, только если оно происходит из реализации этой компетенции в подходящих условиях, и если реализация ее в этих условиях не слишком легко порождает ложные убеждения215.
В случае если действует шутник, субъект адекватно убежден, что перед ним белая поверхность. Но он не адекватно убежден, что он адекватно убежден, что перед ним белая поверхность. Иными словами, субъект имеет «животное» знание (animal knowledge), но не имеет рефлексивного знания, что поверхность является белой, поскольку он не учитывает изменения окружающей среды. В этом проблема любого перцептулаьного знания, потому что оно не обязательно предполагает рефлексию. «Животное» знание здесь необязательно понимать буквально как знание животных. (Хотя в зоопсихологии, в принципе, принято приписывать животным желания, убеждения и даже знание). Животное знание Соуза определяет как соответствующее ААА-структуре, т.е. адекватное, потому что точное благодаря компетенциям. Тогда рефлексивное знание можно определить как адекватное убеждение, которое сам субъект адекватно считает адекватным, т.е. это убеждение второго уровня по поводу убеждения первого уровня. Животное, если оно вообще способно иметь знание, не имеет рефлексивного знания. Но человек может иметь чисто животное знание в данном выше смысле, если он не потрудился сделать его объектом своей рефлексии. Более точно: S обладает животным знанием, что р, только если:
1) р истинно, и
2) убеждение S, что р произведено одной или несколькими интеллектуальными добродетелями S.
S обладает рефлексивным знанием, что р, только если:
1) р истинно, и
2) убеждение S, что р произведено одной или несколькими интеллектуальными добродетелями S; и
3) S имеет истинное убеждение, что р произведено одной или несколькими интеллектуальными добродетелями, каковое убеждение само, в свою очередь, произведено интеллектуальными добродетелями S.
Какие условия для познания мы должны считать нормальными? Соуза признает, что невозможно дать такое определение, которое включало бы все условия, необходимые и достаточные для знания. Любое такое перечисление будет необходимо неполным. Но он не считает это концептуальной проблемой. Очевидно, что кислород необходим для того, чтобы субъект S знал, что р. Но никто же не считает, что определение знания неполно, если оно не включает условия, что без кислорода человек не может познавать. Такое требование было бы абсурдным. В конце концов, так можно прийти и к выводу, что необходимым условием познания является Большой Взрыв (или Господь Бог).
Согласно Соузе, о знании можно говорить в определенной степени. Семантика глагола знать в обычном словоупотреблении вроде бы не позволяет атрибутировать степень к знанию. Кажется, что можно что-нибудь либо знать, либо не знать, нельзя знать что-то в большей или меньшей степени. Тем не менее, ААА-структура оценки предполагает, что знание может иметь степени, по меньшей мере, в 3 отношениях:
• Насколько точным является его убеждение;
• Насколько была проявлена та или иная компетенция;
• В какой мере точность убеждения зависит от проявленной компетенции.
Запомним эту мысль, так как в дальнейшем мы будем обосновывать подход к ЭД, с точки зрения которого знание также имеет степени216.
В более поздних публикациях Соуза усовершенствовал свою систему и дополнил ААА-структуру SSS-структурой. Аббревиатура «SSS» означает, соответственно: «seat» (основание), «shape» (форма) и «situation» (ситуация). Эту новую структуру он поясняет на примере:
«Что касается способности к вождению автомобиля, к примеру, то мы можем различать между: а) самой внутренней компетенцией, которая заложена в мозге, нервной системе и теле, и которая сохраняется даже когда человек спит или пьян; б) более широкую внутреннюю компетенцию, которая требует также находится в определенной форме, т.е. быть в сознании, трезвым, внимательным и т.д.; и с) полную компетенцию или способность к хорошему вождению (на определенной дороге, в определенной местности), которая также требует, чтобы субъект находился в подходящем окружении, дорога была ровной, соответствующем образом освещена и т.д.»217.
Все это может быть применено и к познавательной компетенции. Согласно Соузе, эти два триплета с учетом понятий безопасности и чувствительности, а также животного и рефлексивного знания целиком описывают эпистемическую ситуацию, в которой находится субъект. Если выполняются AAA-условия и SSS-условия, тогда мы имеем определение надежного знания. Соответственно, в разных скептических аргументах не выполняются какие-то из компонентов этих триплетов.
Одним из ведущих представителей современного релайабилизма является также Дж. Греко (Университет Сент-Луиса, США). Греко обосновывает идею, что знание есть успех благодаря способности (или благодаря превосходству, или добродетели)218. Греко считает, что этот тезис касается эпистемической нормативности, т.е. нормативного статуса, которым обладает знание. Понятие успеха благодаря способности выходит за пределы эпистемологии и существует в любой области человеческой деятельности. Таким образом, в любой человеческой деятельности, где возможен успех, можно провести разделение между успехом благодаря способности и успехом благодаря удаче. Греко приводит в пример футбольного игрока, который может забить гол благодаря своим способностям (например, когда Пеле забивает гол, точно целясь в угол ворот), и обычного игрока, который намереваясь сделать пас, случайным образом попал в угол ворот. Знание в данном случае рассматривается как частный случай этого более общего вида. Греко дает следующее определение знания:
S знает, что р, тогда и только тогда, когда S убежден в истине (в отношении р), потому что убеждение S, что р произведено интеллектуальной способностью219.
Выражение «потому что» здесь призвано указать на каузальное объяснение. Идея Греко состоит в том, что в случаях знания факт, что у S есть истинное убеждение, что р, объясняется фактом, что S убежден благодаря способности: «Когда мы говорим, что S знает, что р, мы имеем в виду, что это не просто случайность, что S истинно верит в р. Напротив, мы имеем в виду, что S занимает правильную позицию в отношении р, потому что S рассуждал подходящим образом, или воспринимал вещи адекватно, или хорошо помнил и т.д. Мы имеем в виду, что правильное убеждение должно быть вызвано собственными способностями субъекта, а не слепой удачей, или случайностью, или чем-то еще»220.
Важным аргументом в пользу философской теории является ее объяснительный потенциал, т.е. способность решать проблемы в своей области. В отсутствие возможности эмпирической проверки философской теории аргумент к наилучшему объяснению может быть решающим аргументом в пользу философской теории. По мнению Греко, ЭД предоставляет решение проблемы Э. Геттиера. Данную проблему он рассматривает на примере кейса Чизома:
Кейс «Овца». Субъект полагает, что в поле есть овца. Для него этот факт очевиден. Но предположим, что он ошибочно принял собаку за овцу, поэтому он вовсе не видит овцу. Тем не менее, хотя этого и не подозревает сам субъект, на другой части поля действительно есть овца221.
Греко предполагает, что в кейсах Геттиера и Чизома субъект имеет истинное убеждение, но субъект имеет истинное убеждение не благодаря способности. Следовательно, здесь отсутствует каузальная связь между убеждением и способностью. Поэтому там, где субъект действительно обладает знанием, тот факт, что субъект обладает им благодаря способности, объясняет, почему у S истинное убеждение. В кейсах Геттиера – не объясняет. В них каузальная цепь является девиантной. Согласно Греко, субъект имеет истинное убеждение благодаря способностям, только если 1) эти способности формируют важную и необходимую часть общего целого каузальных факторов, которые порождают истинное убеждение; и 2) никакие другие факторы не мешают способностям субъекта.
Способность может быть развитой в большей или меньшей степени. Например, игрок в футбол может быть хорошим игроком для низшей лиги, но плохим игроком для высшей лиги. То же касается познавательных способностей: архитектор будет лучше разбираться в особенностях строений, а ботаник определять тип растения по форме листа. В этом проявляется контекстуалистский подход Греко к объяснению способностей.
Но данный подход не применим ко всем разновидностям кейсов Геттиера. Рассмотрим кейс Голдмана:
Кейс «Фасады амбаров». Генри путешествует на автомобиле по сельской местности и видит перед собой амбар. На основании этого он убежден, что объект, которой он видит – это амбар. Но, хотя Генри не знает об этом, вся местность в этом районе уставлена фасадами амбаров, которые неотличимы на первый взгляд от настоящих амбаров (возможно, в данной местности проводятся съемки голливудского фильма). Тем не менее, Генри случайно проезжает мимо единственного настоящего амбара, так что он смотрит на настоящий амбар222.
В данном случае каузальная связь между убеждением и способностью присутствует. Так что для объяснения этого случая нужна другая стратегия. Греко предлагает такое альтернативное объяснение. Способности, как правило, релевантны в отношении окружения. Например, в обычном случае гольфист Тайгер Вудс легко может засадить мяч в лунку с 10 шагов. Но предположим, что в данной местности ураганный ветер, поэтому ему будет сложно попасть в лунку даже с 3 шагов. Или, например, он не может этого сделать ночью в полной темноте. Поэтому, когда мы приписываем кому-то способность, например, загонять мячи в лунку, мы имеем в виду, что эта способность будет реализовываться в подходящих условиях. Когда игрок в бейсбол Х имеет способность ударять по бейсбольному мячу, мы также имеем в виду, что эта способность эффективна относительно определенной окружающей среды. Например, в случае если бы игрок играл в бейсбол в зоне военных действий, он вряд ли смог бы целиком сосредоточиться на игре, а вместо этого думал бы о том, не зацепит ли его шальная пуля. Значит, у Х. есть способность играть в бейсбол в определенной окружающей среде. Соответственно, в кейсе с фальшивыми амбарами у Генри нет способности различить амбары и фасады амбаров. Греко дает следующее определение связи способности с релевантным окружением:
«S обладает способностью А относительно окружения Е в классе релевантных ближайших возможных миров, где S в Е имеет относительно высокую степень достижения успеха»223.
Кроме того, нам представляется, что здесь необходимо понимать, что имеется в виду под каузальной связью между убеждением и способностями. Предположим, что убеждение в том, что Генри видит перед собой амбар, является знанием, если оно возникает благодаря способности. Это можно понимать двояко. Можно сказать, что когнитивный успех здесь лучше всего объясняется его способностью. А можно сказать, что когнитивный успех демонстрирует способность. В первом случае это было бы неправильно. Но во втором понимании это вполне допустимо. В конце концов, Генри действительно демонстрирует некоторую способность.
Греко также объясняет, что вопрос, почему в кейсах Геттиера субъект не обладает знанием, возникает из-за того, что эпистемически добродетельное поведение, с помощью которого он формирует истинное убеждение, не является самым явным (salient) объяснением, почему они получают истинное убеждение. Вместо чего в объяснение вкрадывается посторонний случайный элемент.
В более поздней работе Греко развивает свою теорию и определяет знание как разновидность достижения, понимая достижение очень широко. В частности, на обложке его монографии «Достижение знания» изображен игрок в бейсбол, ударяющий по мячу224. Общая идея Греко такова: знание есть вид достижения (achievement), которое познающему можно поставить в заслугу (credit). Свою концепцию он также называет субъектный релайабилизм (agent reliabiliam), так как центральную роль в нем играет понятие знания как когнитивного достижения субъекта.
Для Греко эпистемология имеет дело с ценностями. В частности, он пишет: «Когда мы говорим, что кто-то знает что-то, мы делаем ценностное суждение. Мы подразумеваем, например, что его суждение более предпочтительно, чем чье-то простое мнение. Но тогда атрибуция знания имеет нормативное и ценностное измерение. Эпистемология – это нормативная дисциплина (курсив наш. – А. К.)»225.
С точки зрения ЭД, нормативность не должна пониматься в традиционном, деонтологическом смысле – как нормативность правил или норм. Деонтологическая концепция норм в эпистемологии традиционно пытается установить какие-то правила, которым должно следовать познание. Эти правила могут быть такого вида: «В X поступай Y» или «В условиях X разрешено поступать Y». Напротив, аретическая концепция нормативности определяет нормативные свойства убеждений через имеющие ценность свойства людей, т.е. стабильные диспозиции или черты характера, которые составляют ИД субъекта. Согласно Греко, добродетели должны включать три компонента: 1) ответственность в эпистемическом поведении субъекта и 2) надежность в 3) достижении эпистемического успеха. Объединяя эти три условия, Греко предлагает следующее определение эпистемической нормативности:
«Убеждение S, что р, имеет релевантный для знания нормативный статус (имеет все нормативные свойства, которые требует знание) тогда и только тогда, когда S верит в истину, потому что убеждение S является эпистемически добродетельным»226.
Само по себе релайабилистское условие является нормативно релевантным. Согласно Греко, эпистемически лучше, если убеждения субъекта сформированы надежно, а не иначе. Если убеждение сформировано ненадежно, это его недостаток с эпистемологической точки зрения. Учитывая это, неудовлетворительность простого релайабилизма процесса Голдмана состоит в том, что он недостаточно нормативен:
«Знание есть превосходное (superior) состояние. Должно быть что-то хорошее и заслуживающее похвалы в человеке, который знает, по сравнению с человеком, который просто имеет мнение. Однако убеждения могут быть сформированы с помощью надежного процесса, но тем не менее не иметь этого превосходного статуса. Релайабилизм оставляет за скобками это нормативное измерение знания. Как кажется, он вообще упускает из виду ценностную составляющую эпистемической оценки»227.
Понимание эпистемической нормативности с точки зрения ЭД означает, что знание объясняется в терминах «превосходств личности», под которыми Греко понимает такие превосходства, как интеллектуальные способности. Но поскольку Греко рассматривает способности как диспозиции на уровне личности (person-level), постольку его концепция и называется «субъектный релайабилизм».
Греко рассматривает следующий кейс, изначально предложенный Платингой против релайабилизма228:
Кейс «Повреждение мозга». Предположим, что у S есть такое редкое повреждение мозга, одно из следствий которого заключается в том, что оно надежно вызывает истинное убеждение в том, что у субъекта повреждение мозга. Даже если этот процесс совершенно надежен, тем не менее кажется, что никто не может прийти к знанию на этом основании.
На это Греко отвечает, что в данном случае отсутствует успех благодаря способности. Такие «странные» способности как «повреждения мозга» не могут быть способностями в релевантном смысле, т.е. релевантном для знания. Если способность является добродетелью, она должна быть стабильной в ближайших возможных мирах. Понятие возможных миров для определения знания использовал Э. Голдман229. Модальное определение знания предложено также Д. Притчардом230.
Возможное возражение против субъектного релайабилизма заключается в том, что он не дает адекватного объяснения врожденного знания. Вкратце, кажется неправильным понимать врожденное знание как достижение. Также кажется неправильным понимать врожденное знание как нечто, что можно поставить в заслугу познающему. Греко предлагает различать два смысла выражения «успех благодаря способности»: в первом смысле истинное убеждение субъекта является результатом реализации релевантной интеллектуальной способности. Во втором случае знание есть истинное убеждение, которое (частично) конституирует интеллектуальные способности231. Идея Греко заключается в том, что человеческие существа вполне могут иметь когнитивные способности, структурированные врожденно определенным образом. Например, как считал Кант, наше пространственное восприятие может быть структурировано врожденным знанием определенных пространственных отношений. В этом смысле врожденное знание также «завязано» на способностях. Соответственно, такое знание также является знанием «благодаря способности».
Еще одним представителем современного релайабилизма в эпистемологии добродетелей является Д. Притчард (Университет Эдинбурга, Великобритания). Он сформулировал так называемую «слабую версию» ЭД.
Любая теория знания должна сформулировать условия, которые по отдельности являются необходимыми и все вместе достаточными для знания. Такая теория должна иметь форму: S знает, что р, тогда и только тогда, когда 1), 2), 3), где 1), 2), 3) – это условия, которые являются необходимыми и достаточными для знания. Соответствует ли этим требованиям эпистемология добродетелей?
Сформулируем еще раз определение знания в эпистемологии добродетелей:
1. (ЭД) S знает, что р, тогда и только тогда, когда истинность убеждения S, что р – иными словами, когнитивный успех S, – обусловлена реализацией его интеллектуальной добродетели.
Это определение, согласно Притчарду, можно толковать двояко232:
1. (Сильная версия ЭД) Когнитивный успех S обосновывается исключительно благодаря интеллектуальным добродетелям.
2. (Слабая версия ЭД) Когнитивный успех S является, в целом, демонстрацией использования интеллектуальных добродетелей S.
Притчард утверждает, что определение ЭД может быть принято только в слабой версии. Но тогда оно не соответствует требованию, что представленное условие должно быть необходимым и достаточным для знания. Для обоснования этого он приводит два аргумента: проблема кейсов Геттиера и проблема коммуникативного знания.
Кейс «Стрелок» (модификация кейса «Фасады амбаров»). Лучник стреляет по единственной обычной мишени, тогда как все остальные мишени окружены силовым полем, которое отталкивает стрелы. Когда лучник стреляет в единственную нормальную цель он 1) попадет; 2) его попадание обусловлено его способностями. Но этого недостаточно, если мы не учитываем внешние условия. Он мог легко промахнуться, если бы стрелял в другую цель. По аналогии, если мы не учитываем условия среды, истинное убеждение благодаря способностям не является знанием. Таким образом, ЭД не формулирует достаточные условия знания.
Греко на это возражение отвечает следующее233. Как мы уже установили в предыдущем параграфе, способности следует рассматривать по отношению к подходящим условиям. Поскольку в кейсе «Фасад амбара» Голдмана и в кейсе «Стрелок» Притчарда имеются такие условия, относительно которых у стрелка Х нет способности попадать по мишеням (в случае с фасадами – нет способности отличать настоящие фасады от фальшивых), то его успехи в данном случае не являются успехами благодаря способности.
Вторая проблема, которую ставит перед ЭД Д. Притчард, это проблема коммуникативного знания. Этой проблеме у нас посвящена отдельная глава234. Здесь ограничимся следующими замечаниями. В целом, мы согласны с тезисом Притчарда, что знание не обязательно обусловлено исключительно интеллектуальными добродетелями. Могут быть дополнительные ситуативные факторы, которые влияют на познание. Но этот вывод не проистекает из аргументов, которые сам Притчард выдвигает против сильной версии ЭД. Как мы видим, ЭД эффективно решает проблему с кейсами Геттиера и, как мы намерены показать в дальнейшем, справляется также и с проблемой коммуникативного знания. Мы полагаем, что интеллектуальные добродетели играют наиболее важную роль для порождения наших убеждений (включая коммуникативное знание). Но они не обязательно должны быть единственной причиной. Данный тезис более полно будет развернут в дальнейших параграфах. Здесь же подходит следующая аналогия для иллюстрации этого тезиса. Мать рождает ребенка, и в этом смысле мать является наиболее явной причиной появления ребенка на свет. Но ведь в процессе порождения ребенка участвуют и другие факторы. Помимо отца, к ним относятся другие люди, которые помогали ребенку родиться, – акушеры, гинекологи. Косвенно для факта рождения здорового ребенка также важными являются: питание, экология, эмоциональная среда вокруг матери и множество других факторов, включая тот факт, что для жизни матери и ребенка, например, необходимы кислород, определенная температура воздуха и даже масса электрона. В этом смысле дать исчерпывающий список всех условий, которые необходимы и достаточны для рождения ребенка, не представляется возможным. Но все это не мешает нам сказать, что ребенка рождает мать. То же самое, по аналогии, можно отнести и к роли интеллектуальных добродетелей для познания. Множество других факторов влияют так или иначе на процесс формирования убеждений, но мы будем защищать тезис, что интеллектуальные добродетели являются наиболее важным фактором.
Собственный подход Притчард называет «эпистемология добродетелей с критерием анти-удачи» (anti-luck virtue epistemology)235, так как его особенностью является решение известной проблемы Геттиера с помощью эпистемологии добродетелей. Суть подхода Притчарда заключается в том, что субъекту необязательно ставить в заслугу когнитивное достижение, чтобы он обладал знанием, достаточно, чтобы субъект сделал какой-то нетривиальный вклад в процесс познания. Притчард комбинирует ЭД с идеей «безопасности» Э. Соузы, которую он трактует как модальное понятие. Чем более безопасной является эпистемическая среда, тем меньший когнитивный вклад требуется от субъекта для того, чтобы его истинные убеждения можно было рассматривать как знание. В формулировке Д. Притчарда модальное определение знания звучит следующим образом: для любого субъекта S, если субъект знает пропозицию р, тогда почти во всех ближайших мирах, в которых субъект формирует убеждение, что р, таким же способом, что и в актуальном мире, его убеждение истинно236.
В модально безопасной среде (т.е. в таком возможном мире, где твои выводы не легко могут оказаться ложными) вклад, основанный на добродетельных способностях субъекта, может быть весьма малым. Но в ситуации, когда атмосфера является эпистемически проблематичной, только активное использование интеллектуальных добродетелей, по Притчарду, может превратить просто истинное убеждение в знание.
Представляется, что подход Притчарда путем введения понятия модально безопасной эпистемической среды, в целом, решает для ЭД проблему ценности знания, о которой подробнее мы поговорим в следующем параграфе. Но если мы хотим развивать «сильную версию» ЭД, то проблема коммуникативного знания все же остается237.
Почему знание является более ценным, чем просто правильное мнение? Традиционный ответ, который находим у Платона в «Меноне» и «Теэтете», заключается в том, что знание более ценно, чем простое мнение, потому что связано с обоснованием. Но это трехчастное определение привело к пост-геттиеровскому тупику, поэтому необходимо было искать новые подходы. Кроме того, с практической точки зрения между знанием и правильным мнением по поводу того, как попасть из пункта А в пункт Б, нет принципиальной разницы – оба приведут в пункт Б. Как мы покажем, эта проблема может быть нивелирована с помощью эпистемологии добродетелей.
Допустим: S знает, что р тогда и только тогда, когда он/а проявляет некоторую интеллектуальную добродетель, и следовательно, заслуживает похвалу за своё истинное убеждение в том смысле, в котором человек, просто имеющий истинное убеждение, еще не заслуживает похвалы.
Критики релайабилизма полагают, что он не может объяснить, чем знание более ценно, чем просто обоснованное мнение. Согласно процессуальному релайабилизму, субъект знает, что р, тогда и только тогда, когда: 1) р истинно; 2) S убежден, что р истинно; 3) убеждение S, что р, произведено надежным процессом; 4) анти-геттиеровское условие соблюдено. Но, как полагает У. Джонс, при таком определении непонятно, чем знание лучше просто истинного мнения: «Вкратце, если дан концептуальный каркас релайабилизма, то нет причины заботиться о том, с помощью какого метода мы пришли к истине, если она является истиной. Мы ценим более хороший метод потому, что мы ценим истину. Но это не говорит нам, почему мы должны ценить истинные убеждения, полученные с помощью данного метода, больше, чем другие истинные убеждения, полученные с помощью менее надежного метода» (например, с помощью гадания на чаинках)238. Очевидно, что хорошо, если наши убеждения соответствуют релайабилистскому критерию, так как это будет означать, что они будут скорее всего истинными. Но если данное мое убеждение истинно, то в чем смысл его соответствия релайабилистскому требованию? Если известно, что это убеждение истинно, то кажется, что тот факт, что процесс, который сформировал его, обычно производит истинные убеждения, не делает это убеждение более значимым. Данный аргумент еще называют аргументом давления истины (swamping argument). Поскольку истина является высшей ценностью, то ее ценность нивелирует даже ценность надежности.
1. Знание равно надежно произведенному истинному убеждению (простой релайабилизм).
2. Если данное убеждение истинно, его ценность не возрастает, если оно произведено с помощью надежного процесса.
3. Следовательно, знание не является более ценным, чем ненадежно произведенное, но при этом истинное убеждение.
Л. Загзебски полагает, что надежность познавательного процесса автоматически не добавляет ценность истинному убеждению. В защиту этой позиции она приводит следующий пример239. Чашка хорошего кофе, который произведен надежной кофемашиной (т.е. такой, которая регулярно делает хороший кофе), не лучше, чем чашка такого же по качеству кофе, который произведен ненадежной кофемашиной. Но убеждение в своих релевантных аспектах не отличается от кофемашины. Следовательно, истинное убеждение, сформированное путем надежного процесса, не лучше, чем истинное убеждение, сформированное в результате ненадежного процесса, например, гадания на чайных листьях. В обоих случаях ценность зависит от того, насколько процесс способствует успеху – истинному убеждению или хорошей чашке кофе. Но поскольку нужный эффект достигнут, то уже не важно, каким способом он достигнут. В случае с кофе ценность хорошего эспрессо не повышается от того, что он произведен надежной кофемашиной, если вкус кофе – это все, что имеет значение. Точно так же ценность истинного убеждения не повышается от того, что оно получено с помощью надежного процесса, если истина – это все, что имеет значение. Такое понимание базируется на условии веритизма:
(Веритизм) Единственное, что имеет значение в познании, это достижение истины.
Таким образом, проблема возникает, если к релайабилизму прибавить веритизм. Здесь можно провести аналогию с эстетикой. Допустим, что кто-то рассуждает, что ценность произведения искусства, если оно является прекрасным, не уменьшается от того, что она произведена путем случайного пролития красок на холст. Или другой пример. 1000 рублей, которые я нашел на улице, не являются менее ценными, чем 1000 рублей, которые я заработал, хотя последний метод является более надежным в плане получения денег.
Голдман предлагает два независимых решения проблемы ценности знания для релайабилизма240.
Первое решение: условная вероятность. Согласно этому решению, если истина была получена благодаря надежному процессу, то возникает некое новое обстоятельство, которого не существует, если такого надежного процесса не существовало. И это обстоятельство является эпистемически ценным. Что это за свойство? Это свойство делать более вероятным, что наши будущие убеждения (такого же типа) будут истинными. Вероятность здесь понимается объективно. Это решение может быть проиллюстрировано примером с кофе. Если эспрессо получился хорошим в результате работы надежной кофемашины, то вероятность того, что следующая чашка эспрессо также будет хорошей, выше, чем в случае, если кофе был сделан на ненадежной кофемашине. Такое свойство надежной кофемашины является весьма ценным. Конечно, подобный вывод основан на индукции, а индукция может ошибаться. Но в целом, если метод оказался надежным в одном случае, высока вероятность, что он окажется надежным в последующих случаях.
Второе решение: автономизация ценности. По Голдману, условная вероятность объясняет, почему надежная истина обычно, но не всегда является более ценной, чем просто истина. Суть аргумента заключается в том, что надежность имеет автономную ценность, т.е. ее ценность независима от того, ведет данный конкретный процесс к истине или нет. Голдман приводит аналогию с деньгами. Деньги могут приносить нам некие блага: товары, услуги, удовольствия, и т.д. Но не всегда деньги приносят ожидаемое благо. Например, деньги могут быть потрачены на акции, которые позже потеряли в цене из-за банкротства компании. Но тот факт, что в данном конкретном случае деньги не приносят благо, не делает их неценными в принципе. То же самое касается надежного процесса. Надежный процесс ценен сам по себе, даже если в данном случае он не приводит к своей цели – истине. Иными словами, надежный процесс имеет независимую автономную ценность.
К решению проблемы ценности знания обращается Э. Соуза241. В терминологии Соузы, знание ценно, потому что является адекватным, т.е. истинным благодаря компетенции. Он приводит аналогию с искусством. Почему мы считаем ценным произведение искусства? Предположим, мы наслаждаемся грациозными движениями балерины, мы восхищаемся и аплодируем им. Но потом мы узнаем, что танцовщица была в состоянии наркотической интоксикации, а ее движения были всего лишь спотыканиями и не более того. Соуза полагает, что для многих это стало бы разочарованием. Все-таки мы заплатили не за то, чтобы видеть спотыкания, какими бы грациозными они ни были. Мы заплатили за то, чтобы увидеть перформанс, продукт артистического мастерства и контроля. «Мы получаем удовольствие от лицезрения грации движения, это истинно, но мы получаем особое удовольствие, зная, что эта грация обязана балерине, а точнее ее искусству. Именно ее действиями мы обычно восхищаемся и их ценим»242. В данном примере именно движения под контролем танцовщицы являются предметом нашего восхищения.
Другой пример можно взять из живописи. Предположим, говорит Соуза, мы смотрим на полотно в музее и восхищаемся рисунком на нем. А что если это полотно на самом деле просто заплата, закрывающая дыру в стене на время ремонта? И, соответственно, рисунок на полотне получился путем того, что оно случайно обтерлось о стену со свежей краской? Предположим далее, что под этим полотном не успели убрать табличку, которая посвящена одному из полотен Пикассо. Мы по-прежнему будем восхищаться им, даже после того, как узнали его истинное происхождение? Соуза убежден, что нет, потому что есть разница. Конечно, не сам тот факт, что полотно было написано Пикассо придает ему художественную (но, возможно, не рыночную) ценность. Наше восхищение не обязательно должно возрастать от того, что мы прочитали табличку с именем художника. То, что ценится, – это само произведение искусства, а не тот факт, что оно создано кем-то. Однако Соуза настаивает: «Обычно имеет значение, результатом чего явился рисунок: просто случайного трения об окрашенную поверхность или благодаря артистическому гению […] Происхождение имеет значение. Как отмечено, случайное трение не является произведением искусства»243.
По аналогии, то же самое верно и для эпистемологии. Действительно, если принять простой релайабилизм процесса Голдмана, то здесь трудно возразить что-то против примера с кофемашиной. Если истина является единственной ценностью, то ценность процесса является чисто инструментальной, так же как если единственной ценностью является ценность вкуса жидкого кофе, то труд выращивающих кофе, производящих его и приготавливающих его является чисто инструментальным. Однако в представленной модели оценки убеждения на основе ААА-структуры истина является лишь одним из компонентов. Убеждение должно соответствовать критерию адекватности, а именно быть истинным благодаря компетенции. А для рефлексивного убеждения это дополнительное условие – адекватное восприятие адекватности первого уровня. Поэтому так же, как и в искусстве, в эпистемологии, по замечанию Соуза, акцент должен делаться не просто на результате, а на том, каким образом получен этот результат. В ЭД это – истинное убеждение благодаря интеллектуальной добродетели. Как пишет Соуза: «Когда успех, интеллектуальный или практический, атрибутируется субъекту, он получен благодаря способности (компетенции, навыку или добродетели), сидящей (sitting) в субъекте, и чья реализация достигает успеха в его действии или [интеллектуальной] установке»244.
В связи с вышеизложенным можно выделить теоретические преимущества релайабилизма добродетелей. Во-первых, релайабилизм объясняет, почему знание лучше, чем просто истинное убеждение – вопрос, который был центральным начиная еще с Менона. Мы ценим достижение выше, чем успех. Например, если рисунок на полотне стал результатом творческих талантов художника, то мы ценим его выше, чем если бы этот рисунок был результатом случайно пролитой уборщиком краски. Соответственно, истинное убеждение, в котором проявляются познавательные способности, имеет более высокую ценность, чем случайная догадка. Во-вторых, релайабилизм показывает важность атрибуции знания. В различных областях, будь то искусство или спорт, нам важно знать, как результат соотносится со способностями (ср. негативное отношение к допингу в спорте). Опираясь на это, релайабилизм решает упрямую проблему эпистемической удачи (проблему Геттиера). Знание как результат действия интеллектуальных добродетелей не является случайно истинным245