Эвелин Гленни
Эвелин ошеломила меня с момента нашего знакомства. Это было в 2002 году. На сцене перед огромным залом маленькая босоногая женщина лихо управляла гигантской армией музыкальных инструментов. После концерта нас представили. Меня предупредили, что она читает по губам и поэтому особенно пристально смотрит на собеседника. Известно, что Эвелин практически глухая, и хотя давно носит слуховой аппарат, привычка читать по губам осталась с детства. Впрочем, ее внимание к собеседнику этим не ограничивается, и оно очень искреннее. Более приветливого, доброжелательного и чуткого человека я, наверное, не встречала.
Когда мы приехали к ней в Хантингдон на съемку, перед зданием, где располагается ее студия и хранится коллекция музыкальных инструментов, стоял огромный, сверкающий, навороченный мотоцикл, на котором висел не менее впечатляющий шлем. Оказалось, что Эвелин сама примчалась на нем из дома на встречу к нам. Поразительно, что, несмотря на свою глухоту, она настолько адаптировалась в окружающем мире, что действительно ничего не боится.
Ирина: Эвелин, я очень рада нашей встрече в твоей студии в Хантингдоне. Объясни, почему выбор пал на Хантингдон? Ты же шотландка, родилась на севере Шотландии?
Эвелин: Я родилась в Шотландии, в Северном Абердине, потом училась и жила в Лондоне. Когда у меня собралась огромная коллекция инструментов, я осознала, что она растет и растет, и я не могу уже позволить себе жить в Лондоне и арендовать гараж или склад. Так я занялась поиском помещений вне Лондона, в итоге я нашла подходящий вариант и разместилась здесь. Внизу у нас офисы, наверху менеджеры. Так что это здание используется, скорее, как хранилище и демонстрационное помещение, а занимаюсь музыкой и репетирую я у себя дома. Я живу недалеко отсюда, и у меня тоже хранится много инструментов.
Это вообще очень интересный район – здесь родился Кромвель, в каком-то смысле Хантингдон – точка пересечения многих дорог, это больше похоже на перекресток – очень много людей проходят через него. И сама область, графство Кембриджшир, уникальное место, так как здесь все передовые технологии, медицина и, конечно, Кембриджский университет.
Ирина: И аэропорт Хитроу совсем рядом. Удобно ведь, ты путешествуешь по всему миру!
Эвелин: Да, Хитроу рядом, но также Станстед, Лутон, Бирмингем, тут хороший выбор мест, откуда можно отправиться куда угодно.
Ирина: А не скучаешь по Шотландии?
Эвелин: Конечно, скучаю, вся моя семья по-прежнему живет в Шотландии, но туда ведь очень просто и быстро можно добраться. Буквально на днях я ездила на поезде в Эдинбург. У нас был проект «Звуки науки», мы проводили его в рамках Эдинбургского международного фестиваля науки. Эдинбург вообще прекрасное место, там масса фестивалей, а вся Шотландия дала нам много изобретений.
Но что самое интересное в Британских островах? То, что тут такое разнообразие. И не только природы, но и диалектов, на которых говорят. Легко увидеть, какие разные люди бывают, и какая разная история у каждой части страны. Мне кажется, для страны, которая на самом деле очень небольшая, это разнообразие просто огромно. То же относится и к музыке, к поэзии, танцам, фольклору, к тому, как все это отображается в истории и как это затем влияет на творчество.
Ирина: Эвелин, это твоя личная заслуга, что репертуар для ударных инструментов невероятно расширился. Как минимум, в три раза. Сколько сочинений написано для тебя?
Эвелин: Думаю, около двухсот уже. А сейчас, может, даже больше. Когда я только начинала и решила стать профессиональной солисткой перкуссионисткой, то ясно понимала, что существующего репертуара недостаточно. Критически важно иметь бо́льший репертуар для развития карьеры. Понимаешь? Надо было двигаться вперед. И, кроме того, вдохновлять новое поколение. Мне хочется сделать музыку для ударных востребованной, тогда и во мне, как в исполнителе, потребность возрастет, и в других ударниках.
Ирина: Также ты очень влияешь на развитие самих музыкальных инструментов.
Эвелин: Как раз расширение репертуара дало толчок тому, чтобы изготовители инструментов увеличивали возможности инструментов. Ведь не существует пока, например, маримбы Страдивари или вибрафона Стейнвей… Все время надо работать совместно с изготовителями музыкальных инструментов, даже с производителями палочек для ударных.
Ирина: Маримба особенно наглядно видоизменяется…
Эвелин: Да, исполнители на каком-то этапе сталкиваются с людьми, которые задают вопросы: «Как мы можем улучшить наш инструмент?» Получается, что исполнители и композиторы оказываются очень тесно связанными друг с другом и часто работают вместе. Композиторы спрашивают у исполнителей, какое звучание возможно, или позволит ли диапазон инструмента сыграть произведение.
Ирина: Значит, это работа музыкантов, композиторов и изготовителей инструментов в одной команде?
Эвелин: Работа в команде, совершенно верно! Командная работа важна во всем, что делаешь. Но здесь, понимаешь, важно, в какой степени ты чувствуешь развитие. Именно в работе с моими инструментами можно понять, как создается что-то новое на стольких уровнях одновременно, потому что я работаю вместе и с изготовителями инструментов, и с композиторами. Только так я могу передать свои эмоции через игру, например, на малом барабане или на тарелках.
И я прекрасно помню, как некоторое время назад я открывала партитуру и видела, что композитор включил в произведение, скажем, три вида тарелок, – помимо других инструментов, конечно, – малые тарелки, средние и большие, и на этом всё. А сегодня такое почти что недопустимо, композиторы должны гораздо лучше разбираться в том, звук какого оттенка они хотят получить от тарелок: хотят они тарелки-«шипучки», или крэш-тарелки, или сплэш-тарелки, хотят ли они китайские сплэш-тарелки, или китайские крэш-тарелки, или специально изготовленные тарелки; нужно ли им мрачное звучание, или резкий всплеск сплэш-тарелки. Какой тип звучания им нужен? Это сейчас очень важно.
Ирина: Эвелин, давай уточним размеры маримбы, почему они все время увеличиваются? Удобно ли так играть?
Эвелин: Ух, что интересно, когда я начинала играть, маримба на четыре октавы считалась стандартной, по размеру она была почти как ксилофон. А затем она увеличилась до размера четыре октавы и одна треть, потом четыре октавы и половина, затем добавились еще четыре пластины, чтобы подогнать под гитарный репертуар. Мы в то время транспонировали многие гитарные и виолончельные произведения. Таким образом, маримба существенно увеличивалась в размерах, и сейчас стандартной считается маримба на пять октав.
Ирина: Это весьма длинный инструмент!
Эвелин: Даже слишком длинный. А недавно, представь себе, один мой знакомый композитор написал мне письмо и сообщил: «Эвелин, у меня появился доступ к маримбе на шесть октав. Стоит ли мне писать для шести октав, несмотря на то, что это пока еще не стандартизированный инструмент? Или стоит писать для шести, но делать еще одну альтернативную версию для пяти октав?» И я рекомендовала писать для шести, но делать и версию для пяти октав – людям нужно время, чтобы приобрести этот инструмент, надо ведь обладать достаточными средствами, и, само собой, еще и разместить его где-то. Понимаешь, это громоздкая вещь.
Ирина: И большая физическая нагрузка для музыканта.
Эвелин: Вот здесь ты права. Мне кажется, это тот вопрос, над которым стоит хорошенько подумать. Ведь не так просто переходить от одного края инструмента к противоположному. Можешь себе представить, что фортепьяно расширится на две октавы, а ты по-прежнему сидишь на одном месте. Как ты сможешь контролировать звук без того, чтобы не вывихнуть руку или вроде того? Надо внимательно прислушиваться к себе, к своему телу, и производители инструментов должны советоваться и обсуждать эти вопросы с исполнителем.
Ирина: Может быть, стоит играть вдвоем? Дуэтом? В 4 руки?
Эвелин: Ну да, а потом втроём, вчетвером, да? Но вот что интересно, мне начинает казаться, что стоит рассмотреть возможность, просто рассмотреть в качестве эксперимента, возможность изготовления инструмента более естественных форм. Так, чтобы они отвечали естественным движениям тела.
Ирина: Известно, что в свое время на тебя огромное впечатление произвела личность Жаклин Дю Пре, знаменитой британской виолончелистки.
Эвелин: Да. Она потрясающий глубокий музыкант, конечно. Но самое важное то, что ее искусство было тем даром, который она по-настоящему отдавала людям. Едва ли можно найти другого музыканта, который играл бы так, как она. Жаклин была совершенно бесстрашна как музыкант. Чувствовалось, что все, что она отдает, идет от чистого сердца, прямо из глубины ее существа, от ее собственной природы. И чего в ней совершенно не ощущалось – так это того, о чем обычно говорят: чувствуется рука учителя или чувствуются долгие, долгие часы репетиций. Это было что-то изначально ей присущее, её истинная природа, что просто невероятно. Хотя, конечно, были и многочисленные наставники, и, понятно, ей приходилось репетировать, репетировать и репетировать. Но в конечном результате, мы видели ярчайшую творческую личность, которая увлекала слушателей своей страстью к музыке.
Ирина: Да, это редкость. Мы знаем многих исполнителей, которые прежде всего жаждут успеха. А музыкантов, которые по-настоящему готовы отдавать, их очень, очень мало в мире.
Я правильно поняла, что Жаклин поражала тебя невероятной естественностью музыкальной фразы? Но ведь у виолончели в основе мелодия, а у барабана – прежде всего ритм.
Эвелин: Ты должна была задать подобный вопрос, но я, пожалуй, не совсем соглашусь. Да, ты права, может показаться, что ритм – это самая главная, то есть очевидная составляющая в перкуссии, тем более в ударных. Но великие ударники, великие джазовые ударники, были исключительно мелодичны. Они отлично разбирались в оттенках звука и в оркестровке. Они понимали гармонию, понимали текст. Они выделяли музыкальные фразы…
Ирина: Музыкальные фразы?
Эвелин: Не просто тук-тук-тук…
Ирина: Но и дыхание…
Эвелин: Совершенно точно. У них были как бы спуски и подъемы в динамике исполнения, так что в каком-то смысле можно было почувствовать их дыхание. Надо иметь в виду, что у перкуссии есть все составляющие, как и у других инструментов: будь то скрипка или виолончель, вокал или труба, кларнет или гобой. У каждого из них есть ритм, мелодика, гармония, фразировка, текстура, динамика и все прочее. И каждому из этих аспектов нужно уделять внимание. Если мы что-нибудь из этого исключаем, то возникает опасность того, что мы все сведем к утверждениям вроде: «Перкуссия – это в первую очередь ритм» или «Скрипка – это в первую очередь мелодия». На самом деле, если взять ритмы скрипки, то есть из партитуры выделить ТОЛЬКО ритм, это было бы отличное упражнение для малого барабана. Да-да, отличное упражнение для барабана. Но если адаптировать партию ударных так же, как это делается для скрипки, дать ударным сыграть мелодию, тогда можно будет получить совсем другое впечатление от ударных.
Ирина: Ты согласна с тем, что расцвет звуковой палитры ударных инструментов приходится на XXI век?
Эвелин: Да, конечно, мы же используем такое большое количество инструментов, в каждом из которых есть много разных звуковых оттенков.
С молодых лет я работаю с композиторами и требую от них, чтобы они боролись за все звучащие предметы, включая даже какую-нибудь кухонную раковину! Я всегда на сцене хочу иметь все и сразу. Но! Вначале, конечно, у тебя больше энергии со всем этим возиться и разбираться, и ты получаешь огромное удовольствие, но со временем начинаешь задумываться: «Так кто же я? Я музыкант». Начинаешь искать произведения, выражающие не только эффекты, но что-то сильное и в музыкальном смысле. И это уже гораздо меньше похоже на цирковое представление. Затем, опять-таки со временем, приходит осознание того, что музыкант на самом деле – это создатель звука, музыкант имеет дело со звуком. И ты приходишь к тому, что берешь какой-то один предмет и начинаешь размышлять: «Так, чего я могу добиться с этим одним-единственным предметом?» Понимаешь? У скрипача есть только скрипка. У виолончелиста – виолончель. Так что для нас, перкуссионистов, отличным упражнением будет просто взять какой-то один инструмент и хорошенько подумать, что с ним можно сделать, как связать его с другими, как сделать более выразительным.
Ирина: Эвелин, в детстве у тебя начались проблемы со слухом, что привело практически к полной глухоте. Тем не менее ты выбрала профессию музыканта.
Эвелин: Да, когда мне было шесть лет, я переболела свинкой, и это дало осложнение на слуховые нервы. Когда мне было уже восемь, стало заметно, что я воспринимаю речь не так, как другие. Я ходила в малюсенькую государственную начальную школу в Шотландии, там было всего два учителя и самое большее 42 ученика на всю школу – то есть довольно нестандартная ситуация, потому что классы составлялись из детей в возрасте от 5 до 11 лет, и одиннадцатилетние должны были как бы шефствовать над пятилетними. Если мы играли на улице, на площадке, старшие ученики несли ответственность за младших, получалось, что учитель наблюдал со стороны и на уроках, и на прогулках. Так создавались условия, при которых каждый отдельный ученик получал большую дозу внимания, и учителя могли заметить, если с кем-то из учащихся было что-то не совсем в порядке. Случилось так, что я в какой-то момент перестала обращать внимание на окружающих. Понимаешь, дети есть дети, они носятся, шумят, устраивают беспорядок, но мне на самом деле стоило больших усилий участвовать в разговоре, мне было очень тяжело в классе, я стала отставать с домашними заданиями. Учителям показалось, что в этом есть что-то странное, и они захотели разобраться в причинах. К тому же, в то время был налажен прекрасный диалог между школой и семьей…
Так что к моменту, когда мне было 12 лет, я уже пользовалась слуховым аппаратом. В 12 лет я перешла в большую среднюю школу, и вот что удивительно, это была первая средняя школа инклюзивного образования в данном районе. В этой школе были созданы отличные условия: бассейн, спортивное подразделение, проводились какие-то вечерние уроки в школе искусств. И кроме того, школа была оборудована пандусами для инвалидных колясок, была оборудована для слабовидящих, для слабослышащих и так далее. Там было отличное так называемое «подразделение для детей с особыми потребностями». И там учились дети со всевозможными нарушениями. Эта школа подразумевала, что каждый ученик может заниматься в любом подразделении, у каждого ученика была своя особая история, но каждому были предоставлены все возможности. Это была задача школы – посеять зернышко, сделать так, чтобы у ученика могла появиться идея: «Знаете, я хотел бы попробовать заняться вот этим». И это как раз то, что произошло со мной. Я была новенькой, и когда вместе с другими новыми учениками мы вошли в школьный зал, то увидели, как играет школьный оркестр. И вот когда я это увидела…
Ирина: Но ты ведь не могла слышать?
Эвелин: Ну, я слышала с помощью слухового аппарата. Но не в этом дело. Главное было то, что я увидела, как молодые люди играют музыку. И я всматривалась в оркестр и думала: «Так, струнные, как-то не очень интересно учиться играть на струнных, или вот духовые, или медные духовые, и что там еще… Ударные! Хотела бы я узнать, как это делается!» А если бы я не увидела этот оркестр, если бы в школе не было оркестра, я бы, вполне возможно, не сидела бы тут и не беседовала б с тобой. Я могла стать совсем иным человеком, выбрать совсем иную профессию. Но этот школьный оркестр посеял во мне зерно. Я просто решила, что надо попробовать. Конечно, я не думала тогда, что стану профессиональным музыкантом, но главное то, что именно там и тогда открылась эта возможность.
Ирина: Браво этой школе!
Эвелин: Да, я тоже так думаю. Но знаешь, по всей стране были школы такого рода. В них были и школьные оркестры, и школьные группы, множество групп, множество хоров.
Ирина: И даже в такой, по сути, деревне?
Эвелин: Да, это связано со спецификой Британских островов, их историей. Любительское исполнение музыки всегда было очень распространено у нас. Будь то молодежные оркестры, или оркестры, состоящие из людей от 10 до 90 лет, все вместе. Народные ансамбли, очень много народных хоров и, конечно, огромное количество поп-групп зародилось в Соединенном Королевстве. Очень много всего разного, и у нас в школе тоже была поп-группа, и хор, и вокальный ансамбль, и рок-группа, и фолк-группа, и это было совершенно обычным явлением.
Ирина: Все музыкальные направления! А петь не пробовала?
Эвелин: Пение мне дается с трудом, я не вокалистка от природы. Я занималась в молодости, но не могу сказать, что получала большое удовольствие. Мне довольно сложно направить голос, чтобы точно попасть в ноту, и я думаю, здесь еще дело в уверенности. Я себя чувствую куда лучше за фортепьяно или за ударными. Да.
Ирина: Эвелин, барабаны – это инструмент, который у многих людей ассоциируется с шаманами, с эзотерикой. Ты тоже так считаешь?
Эвелин: Это очень интересно, правда?! Знаешь, многие из инструментов, которые ты здесь видишь, имеют эти коннотации или ассоциации, или что-нибудь в этом роде. В этом есть что-то почти эфемерное, или потустороннее, что-то невещественное. Особенно это верно для инструментов американских индейцев. Но, в конце концов, для меня они всего лишь объект. Мне приходится размышлять: «Так, а что у меня с этим связано, какая у меня история?» Все, что издает звук, для меня потенциальный инструмент. Я всегда отношусь с уважением к тому, что держу в руках, но в итоге я должна вернуться к вопросу – а кто есть я? Я создатель звука. И что я могу создать с помощью этого конкретного объекта?
Один из проектов, которым я занимаюсь сейчас, называется «Звуки науки». Он охватывает десять тысяч лет открытий, сделанных человечеством. Там речь идет, например, об изготовлении каменных орудий труда, о том, как стучали камнем о камень, когда обтесывали камни.
Ирина: То, с чего все началось?
Эвелин: Вот именно. Изготовление орудия труда. А затем, смотри, огонь, как он изменил, по-настоящему изменил мир – и мы воссоздаем звук огня из всего, чем можно его воссоздать: с помощью пакета, наполненного рисом, шуршащего пластикового пакета, или чего-то ещё. Изобретение топора – как это помогло нам рубить лес и согреваться теплом от костра, и так далее. Это очень интересный проект, потому что он о том, что мы есть… Мы столько внимания уделяем тому, что мы видим или что мы чувствуем, но замечаем ли мы то, что мы слышим, если только это не музыкальное произведение? То, что мы слышим, это звуки повседневности. Понимаешь? И мы это делаем в историческом аспекте. Проект «Звуки науки» объединяет историю с техникой, наукой, звуковоспроизведением, перкуссией, музыкой и так далее, в итоге мы создали 20-минутное музыкальное произведение.
Конечно, этот музыкальный эпизод можно расширять, потому что наука создает и постоянно приносит в мир что-то новое. И сочинение этой музыки продолжается. Легко себе представить, например, множество молодых ребят, которые никогда в жизни не слышали стук пишущей машинки! Но и звук новейшего компьютера, это может быть что-то такое, чего совершенно не улавливают 80-летние… Или звук взрыва ядерной бомбы, шум парового двигателя, звук яблока, падающего с дерева. Можно продолжать и продолжать. Или часы с заводом. Представь себе звук механических часов. Я считаю, осознание важности звука и того, как мы связаны с ним… ну, вроде: «О Боже, конечно, я помню!..», или «Я уже и забыл, как это было!», или: «Я такого не слышал никогда»…
Ирина: Слуховая память очень прочная. Даже существует терапия для людей, которые проходят реабилитацию после инсульта или инфаркта. С помощью музыки помогают вернуть память.
Эвелин: Совершенно верно. В Великобритании официально применяется такая практика в больницах и проходят консультации по музыке. Это невероятно интересно – стоит просто взять песню из какого-то периода их жизни – и внезапно, хотя до этого люди и говорить-то не могли, они начинают подпевать песне. Как важно осознать эту силу музыки!
Ирина: Да! Эту практику надо распространять шире. Внедрять в образование, в медицину. Любопытно, а что ты думаешь о звуках природы. Как они действуют и что они значат для тебя?
Эвелин: Есть много примеров того, что в древние времена у людей был экстраординарный слух и необычайное терпение, чтобы слушать. И это поразительно. Недавно кто-то выдвинул новую теорию об объемном звуке, потому что, если задуматься, пещерные люди постоянно же имели дело с объемным звуком. Каждый день. Понимаешь? Сочетания звуков и резонанс. И они реагировали на это. Это могли быть звуки, предупреждающие об опасности, или дружественные звуки, или какие-то иные, побуждающие к действию. Так что слуховые способности наших пращуров – это то, о чем мы должны серьёзно задуматься в нашем современном грохочущем мире.
Ирина: Мне кажется, наш слух сегодня уже не такой тонкий, потому что вокруг нас так много шума, часто неприятного.
Эвелин: Да, действительно много. Если привести аналогию с едой, это будет похоже на то, что мы берем в рот и поглощаем все вокруг. Нам, конечно, стало бы плохо, но мы отдаем себе отчет в том, что всё, сейчас уже хватит есть. Однако мы не поступаем так с тем, что слушаем. Мы не даем себе возможности побыть в таком месте, где было б чуть меньше шума. Не существует такого понятия, как тишина, но мы можем взглянуть на наш дом и спросить себя: «А можем ли мы устроить тут генеральную уборку шума? Смотрите, нет ли в нашем доме таких звуков, которые нам на самом деле не нужны? У нас в каждой комнате есть телевизор. А нужен ли нам этот звук в каждой комнате?»
Ирина: Эвелин, насколько вообще важна тишина?
Эвелин: Тишины не существует. Мы думаем, что она существует, но мы все равно что-то проговариваем про себя, мы всегда в процессе обдумывания какой-то мысли. Я думаю, не так уж сложно присесть спокойно, и ничего не делать, ничего не говорить, не думать ни о чем конкретном – вот что дает ощущение, иллюзию тишины. Тишина – просто состояние спокойствия тела. Это относится не только к тому, что буквально попадает в наши уши, но к тому, чтобы тело на минутку пришло в спокойствие. Мне кажется, очень важно поддерживать этот баланс. Я правда так думаю. Но не хочу сказать, что все немедленно должны стать дзен-буддистами… надо к этому стремиться…
Ирина: По-твоему, тишина – это иллюзия?
Эвелин: Точно!
Ирина: А в чем разница между СЛЫШАТЬ и СЛУШАТЬ?
Эвелин: Надо постараться понять разницу между двумя этими понятиями. Слышать – это физический процесс в нашем организме; частично мы его контролируем, частично – нет. Если я выйду на улицу и мимо проедет машина, я, в какой-то мере, услышу эту машину. И благодаря тому, что я увижу эту машину и услышу какие-то звуки, я буду знать, пересекать мне улицу или уйти с дороги, я смогу рассчитать скорость этой машины. Однако если я хочу СЛУШАТЬ эту машину, то я должна внимательно всматриваться в каждую деталь: скорость машины, какие у нее покрышки, какой тип двигателя, какой марки эта машина, какое покрытие на дороге, что-то еще. Надо все учитывать, и это поможет мне суметь СЛУШАТЬ машину. Так что концентрация внимания требуется именно для того, чтобы СЛУШАТЬ, а чтобы услышать – достаточно протянуть руку и взять уже готовое. Но что мы сделаем потом с тем, что мы слышим, чтобы из этого создался наш опыт слушания? Я могу сказать: смотри, я хлопнула себя по ноге. И так как я сама это проделываю, я уже готова к данному звуку, готова к тому, как моя рука опустится на мое бедро. А вот до тебя доносится только «Хлоп! Хлоп!» Для тебя это будет просто звук, который ты услышишь. Но если бы ты хотела СЛУШАТЬ, ты бы могла вообразить, как звучит это движение, когда рука опускается на бедро. Это само по себе является звуком. Даже если не воспринимать посредством уха, наше воображение дает понять, что было движение в воздухе. Это с одной стороны. Скорость, сила удара, она велика? Или это легкий удар? Мягкий удар? И звук, который ты услышала, может дать представление о том, каков этот звук. Но затем ты можешь двинуться дальше и размышлять: «Наверное, было довольно больно!» Так что те ощущения, которые испытывает тело после удара, это уже то, во что можно вслушиваться. Итак… «Хлоп!» …вот только теперь боль ушла. Ты понимаешь, что я имею в виду? Может быть, мои пальцы до сих пор чувствуют удар?
Таким образом в концертном зале, когда люди слышат какой-то звук, резонанс там тоже присутствует. Вибрация, движение звука тоже есть, но дальше уже зависит от человека, концентрировать на этом своё внимание или нет. Даже если он не слышит никакого звука. И от исполнителя зависит, осознавать и принимать ли тот факт, что в воздухе еще присутствует звук. Это может очень сильно влиять на исполнение.
Ирина: Именно поэтому так важна тишина в зале после последнего звука, чтобы вибрация успела затихнуть…
Эвелин: Так и есть!
Ирина: Это так… но люди в концертном зале слушают по-разному: кто-то смотрит на исполнителя, кто-то наслаждается музыкой, прикрыв глаза.
Эвелин: Что совершенно нормально. Именно поэтому для меня так важно в любом случае не смешивать понятия и не пытаться научить мир, КАК слушать. Я здесь не для того, чтобы учить людей, КАК НАДО слушать, они могут слушать с закрытыми глазами, с одеялом поверх головы, как им только угодно. Но факт в том, что чтобы слушать, надо сосредоточиться. Здесь важна концентрация, понимаешь? Важно сосредоточить внимание, важно отнестись с уважением к тому, что представлено перед нами, так как будто это званый обед. Если перед нами изысканные блюда, но их подают, скажем, на пластиковой тарелке и с одноразовой вилкой… это как-то…
Ирина: Обесценивается качество?
Эвелин: Будет совсем другое дело, понимаешь? Если налить вино в бумажный одноразовый стаканчик, может быть, это замечательное, очень дорогое вино, но появляется какой-то предмет, который недостаточно хорошо способствует восприятию, и мы получаем другой вкус. Надо с уважением относиться к тому, что перед нами, перед кем мы выступаем, в каком окружении мы находимся.
Ирина: Очень часто ты выходишь на сцену босиком. Однако в последний раз в Санкт-Петербурге ты выступала в обуви, чему я, честно говоря, удивилась. Что влияет на твое решение быть обутой или нет?
Эвелин: Это зависит от многих факторов. Иногда невозможно изменить высоту инструмента, и тогда я должна заранее принять решение, выступать босиком или в обуви. Мне необходимо находиться на достаточной высоте, чтобы иметь контроль над звучанием, то есть быть чуть выше инструмента. Ведь если снять обувь, а инструмент окажется слишком высоким, то придется держать руки высоко, это создаст напряжение в руках, и я потеряю часть контроля над звуком. Иногда я выступаю на открытых площадках, где довольно прохладно, или даже внутри соборов и церквей, где часто пол сделан из камня и от него исходит жуткий холод, и мне приходится надевать носки или низкие туфли. Бывает по-разному. Но чаще всего я без обуви. Это дает мне чувство уверенности. Без обуви чувствуется более тесная связь…
Ирина: Более тесная связь твоего тела с инструментом?
Эвелин: Да, и довольно сильная. Кроме того, сама природа перкуссии подразумевает то, что большую часть времени ты твердо стоишь на земле. Понимаешь, что я хочу сказать? Если представить себе флейтиста, у которого из рук вынули инструмент, его поза будет выглядеть неестественно. То же самое со скрипкой, а в случае с перкуссией туловище дает тебе вес, дает возможность как бы всем весом тела направить звук. Это твой собственный вес, понимаешь? Именно за счет этого у нас выходит такое разнообразие звучания, потому что мы естественным образом как бы наращиваем своё физическое тело. Вес тела – как будто наша движущая сила.
Ирина: Как ты себя определяешь: ты классический музыкант или музыкант-экспериментатор?
Эвелин: Я вижу себя музыкантом.
Ирина: Просто музыкантом?
Эвелин: Просто музыкантом. Мне очень сложно определиться с категорией музыки. Даже если я даю сольный концерт с оркестром, это все равно очень новая музыка, слишком современная музыка, чтобы ее можно было однозначно отнести к какой-то категории. Это музыка сегодняшнего дня. Понимаешь? Музыка композитора, живущего в одно время с нами, исключительно актуальная музыка. Это все, что я могу сказать о том, как ее классифицировать.
А что касается природы самих ударных, да, они могут быть задействованы и в рок-группах, и такими экспериментирующими музыкантами, как Бьорк, или рэперами, кем угодно. Перкуссия отлично подходит ко многим жанрам музыки. Если бы я попыталась саму себя отнести к какой-нибудь категории: сегодня я, знаете ли, музыкант вот такого плана, а завтра другого, а в среду и вовсе третьего, – было бы нелепо. Так что я просто вижу себя музыкантом.
Ирина: Музыкант, открытый всему новому?
Эвелин: Абсолютно открытый всему новому. Например, рэп очень схож с перкуссией, это очень выразительная чувственная музыка, по-своему.
Ирина: Но в рэпе очень важен именно голос, и надо хорошо владеть языком, чтобы читать рэп.
Эвелин: Обязательно. Но самое поразительное – это фразировка, на самом деле. Многие рэперы сейчас приходят к тому, что слегка выраженная мелодичность современного рэпа очень важна. Это дает ощущение пластичности рэпера, потому что искусство рэпа достаточно большая нагрузка, и требует хорошо развитого чувства языка. Когда получается – это настоящий восторг. Само собой, рэп очень жизненный, рассказ идет о жизни людей, о их сложностях, и привнести туда мелодические аспекты не просто и очень любопытно. Недавно я неделю провела с американским рэпером по имени Шон Форбс. Мы работаем над программой для нас двоих, Шона и меня, там хотим представить разные виды звуковых элементов, добавленных в рэп, с использованием маримб, и вибрафонов, и трубчатых колоколов, и разных других инструментов со звуковыми эффектами, которые ты точно никогда не видела и которые раньше никогда не использовались в рэпе.
Что любопытно в случае с Шоном: помимо того, что он очень хороший и интересный музыкант, он родился глухим, но голосом пользуется просто здорово: он и говорит, и рэп читает. Одновременно с произнесением текста он показывает слова языком жестов. Вообще в рэпе, в принципе, много физики, движения, и то, что он использует язык жестов, читая рэп, оставляет очень любопытное впечатление. Именно выразительность отличает его от всех остальных рэперов, и меня интригуют некоторые элементы в его исполнении.
Ирина: Ты выступаешь с концертами по всему миру: Азия, Америка, Россия – в Москве и Санкт-Петербурге. А что с твоей мечтой побывать в Сибири?
Эвелин: Сибирь! О, Боже мой, конечно! Когда я смотрю на свою карту мира внизу, в офисе, я ясно вижу, что действительно была во многих странах, но есть и огромные территории, где я еще не побывала: Сибирь, Монголия, большая часть Африки, например, Южная Америка – я там не была, множество небольших островов, и так далее. Так что… Конечно, во многих местах я бывала более одного раза, но мечтаю поехать в такие места, куда вряд ли смогла бы попасть с выступлениями. И еще, мне кажется, я никогда не умела одновременно хорошо заниматься работой и отдыхать. Так что, если я еду куда-то, чтобы работать, я только этим и занята.
Ирина: Не смешиваешь отпуск и работу?
Эвелин: Да, это у меня не очень выходит. Так что мне бы хотелось выделить время и поехать куда-то, не взяв с собой никаких ударных инструментов, и просто путешествовать!
Ирина: Эвелин, удивительная коллекция, которая здесь представлена, – и это только лишь половина, как ты сказала, верно? Сколько всего предметов в твоей коллекции?
Эвелин: Я думаю, что-то около двух тысяч. Плюс-минус…
Ирина: А откуда берутся все эти инструменты? Ты их покупаешь, заказываешь, находишь?
Эвелин: Все из перечисленного правда. Когда я еще была молодым музыкантом-перкуссионистом, еще в школе, я помню, мой учитель сказал, что мне надо приобрести новые палочки для ксилофона или чего-то в этом роде. Само собой, я пошла к родителям, и, конечно, мои родители купили мне палочки для ксилофона. Затем, может быть, недели через две: «Ой, вы знаете, теперь мой учитель попросил купить мне палочки для литавр». И опять-таки мои мама и папа согласились: хорошо, купим. И еще через несколько недель – барабанные палочки! И тут уже было: «Эй, когда это прекратится?!» Это перпетуум-мобиле… А потом я уже стала более независимой, студенткой на дневном отделении, и зарабатывала свои собственные деньги, тогда я купила себе разные треугольники, тамбурин, кастаньеты, еще какие-то тарелки, кажется. Но я старалась покупать лучшее из того, что могла себе позволить в то время. И я все это храню. Всем, что я приобретаю, я хочу пользоваться долго, всю жизнь, поэтому это самого высокого качества.
Конечно, какие-то инструменты мне подарили, и это всегда приятные неожиданности. Кое-какие инструменты я приобретаю, путешествуя по миру, и это всегда очень любопытно, потому что часто есть возможность познакомиться с теми, кто изготавливает инструменты. Бывают курьезные случаи. Например, я помню свою поездку в Венесуэлу и одного прекрасного человека, который делал традиционные венесуэльские длинные барабаны. Я попала в квартиру в старом многоэтажном доме, где у него была комната, в которой ютилась вся семья, и там же он изготавливал свои барабаны. Он очень настаивал на том, чтоб мне эти барабаны подарить, но я сказала: «Ни в коем случае!» и оставила ему деньги за них. Есть чудесные истории о том, как я разыскивала инструменты в Индонезии или в Индии. Всякое бывало. Ах да, и конечно, с распространением Интернета стало можно много чего разыскать по самым разным сайтам и найти такие штуки, которые ни в одном магазине не продаются.
Ирина: Хорошо, а у тебя есть какие-нибудь русские инструменты?
Эвелин: На самом деле, нет. Впрочем… есть гусли, которые мне подарил один джентльмен, он живет в паре миль отсюда, но, правда, они неисправны. Они хранились у этого джентльмена в гараже, и когда он услышал мое выступление по радио – я рассказывала про музыкальные инструменты, он сказал: «Я знаю, кому я хочу передать этот инструмент». И он был очень любезен, связавшись со мной потом.
Ирина: А без какого инструмента ты бы не смогла прожить?
Эвелин: О, это нечестный вопрос. Что-то вроде: «Назовите своего любимого ребенка, да?» Ох, это совсем… Я не могу ответить. Нет, в самом деле, очень сложно ответить, потому что в каком-то смысле каждый из моих инструментов по-своему особенный. Ведь началось все, еще когда я училась в школе, представь себе. Каждый ребенок по-своему особенный. И здесь то же самое… Дети есть дети, знаешь, у каждого инструмента своя история, так что я… Уф, я вот смотрю на них, и я всех их люблю, да, да, в самом деле люблю. Мне было бы очень тяжело выбрать что-то одно.
Ирина: Эвелин, наверное, твоя самая многочисленная аудитория была на Олимпийских играх 2012 года?
Эвелин: Да, да, много людей, очень много! Я думаю, если считать телезрителей, наверное, 80 миллионов. Это было действительно выдающееся представление. Там была командная работа в лучшем своем проявлении. Можно было по-настоящему почувствовать человеческую мощь, в позитивном смысле. Когда люди объединены одной целью и еще действует сила музыки – это оказывает очень сильное влияние на людей. Я помню, когда меня попросили заняться этим, то задали вопрос: «Какой вид барабанов мы возьмем? Что мы дадим в руки тысяче человек, чтобы они барабанили?» Я задумалась, размышляя: «Так, малый барабан – не совсем то, что надо, или джембе, африканский барабан, или какой-нибудь еще туземный барабан, нет, это все не даст правильного звучания, соответствующего промышленной революции». Знаешь, мы должны были отразить период промышленной революции. При мысли об этом на ум приходят тяжелые удары, грубые поверхности, пот, суровые рабочие с запачканными лицами, с закатанными рукавами, – следовательно, тяжелые удары, какой-то металлический звон, суровый, настоящий звук, не какие-то легкие милые барабаны. Кроме того, если дать человеку в руки барабан и попросить сыграть какой-нибудь ритм, то чаще всего он скажет что-то вроде: «Ой, я такой немузыкальный, ой, у меня нет чувства ритма, а как надо правильно держать палочки, а как надо держать барабан?» Сразу всплывают все эти вопросы. Но вот если дать человеку железное ведро… дело пойдет! Это что-то психологическое. Ну так вот, как только люди получили свои железные или пластиковые ведра, или что-нибудь еще, связанное с образом промышленной революции, у них не возникло ни одной проблемы с тем, чтобы воссоздать этот ритм.
Ирина: И они испытали радость и восторг.
Эвелин: О, невероятно! Поразительно, как они почувствовали, что каждый из них был исключительно важен для общего дела и результата. Понимаешь? А мы не стремились к идеалу, мы хотели что-то вроде: Кхрррр, кхррр! Не тук-тук-тук, но кхррр, кхррр. Такой ощутимо тяжёлый, как бы нависающий звук. Вот чего мы хотели добиться. И у нас это получилось. А все люди, за исключением профессиональных перкуссионистов во главе каждой группы – у каждой группы был один профессиональный перкуссионист или студент старших курсов, который должен был вести, быть лидером, – все остальные, то есть 99 % всех наших барабанщиков были волонтерами. И это было потрясающе.
Ирина: Вот как музыка может объединять людей! То же происходит и с хоровым пением. А вот со скрипками труднее было бы, потому что не так уж много людей умеют играть на скрипке.
Эвелин: Совершенно верно. Перкуссия представлена инструментами самых разных форм и размеров, как ты знаешь: от маленьких до огромных, от слабого звука до сильного звука, от тонкого до толстого, от нежного до агрессивного, и так далее. То есть можно подобрать звук для каждой эмоции, в какой-то мере. Или для каждого момента дня, если понадобится. И вот итоговое звучание, и сам физический процесс извлечения этого звука производят большое впечатление.
Ирина: Да. Как мы знаем – музыкой можно прекрасно манипулировать людьми.
Эвелин: Это возможно. Если мы вспомним обо всех политических маршах или о религиозных шествиях, там часто используется очень агрессивное музыкальное сопровождение, чтобы сильнее воздействовать на людей. Думаю, с теми же целями во время войн применяли волынки. Знаешь, ведь была большая разница, использовались они или нет. В них не было никакого практического смысла – просто тревожный звук. И он сам по себе давал мощный эффект. Но в конце концов, сила музыки – это лекарство, на самом деле. И это может принести много добра огромному количеству людей, как каждому в отдельности, так и всем вместе.
Ирина: Полностью согласна. Несмотря на то, что мы живем в таком агрессивном мире, ты с оптимизмом смотришь в будущее мира и планеты?
Эвелин: По правде говоря, у нас нет иного выбора. Я хочу сказать, если нет ничего позитивного, то какова альтернатива? Не быть позитивными и через это допустить агрессию, нетерпимость, эгоизм, и, понимаешь… мне кажется, если просто прислушаться к себе и прийти в согласие с самим собой, тогда это чувство уверенности можно уже передать другому. И затем другому. И так далее. Это примерно то же самое, что сочинять музыкальное произведение: начинаешь с одной ноты, затем следующая, еще одна, и не успеваешь заметить, как уже вышла первая музыкальная фраза. Вот так, понимаешь? Вот оно начало. А дальше, имея в своем распоряжении эту музыкальную фразу, можно ее развивать и использовать и так и эдак. И точно так же можно дать себе хотя бы возможность проявить внимание к соседу, к какому-нибудь другому человеку, вместо того чтобы, едва бросив взгляд, немедленно выносить ему приговор.
Ирина: Ты получила титул Дамы-Командора. Это ведь первый случай, когда женщина-музыкант, перкуссионист, получает такой титул?
Эвелин: Да, это и правда необычно… Музыканты получают рыцарские титулы, конечно, но обычно это певцы, дирижеры или пианисты. Среди музыкантов достаточно много сэров, конечно, но что касается присвоения почетных титулов женщинам, то обычно рассматривают певиц, как в случае с Кири Те Канава, например. Так что из перкуссионистов я была первой, что стало полной неожиданностью, я на это вовсе не рассчитывала, никак не ожидала. Но всегда интересно, когда с тобой происходят такие события, потому что сразу вслед за этим случились две вещи. Во-первых: все решили, что я отправлюсь на пенсию, сразу и немедленно. Потому что обычно так и происходит. А этого и близко не было на тот момент. И второе: то, что вместе с титулом приходит и огромная ответственность. Вдруг в один момент на тебя все обрушиваются: можете ли вы сделать это, можете ли вы сделать то, можете ли вы поддержать это, приехать на такое-то мероприятие, можно ли использовать ваше имя… И остается только сделать глубокий вдох и крепко подумать: «Так, что это значит, что означают эти слова? Что значит быть кавалерственной дамой Ордена Британской империи? Как это влияет на то, что я делаю?» Так что я с большой трепетностью отношусь к этому званию и использую его только в том случае, если это кому-то может помочь как ходатайство или рекомендация.
Ирина: Как правило, ударника, будь то даже группа «Битлз» и их ударник Ринго Старр, всегда упоминают в конце. В первую очередь рассказывают о Поле Маккартни, о Ленноне. Подобно тому, как барабаны на сцене всегда на заднем плане. Приходилось ли тебе сталкиваться с таким отношением?
Эвелин: О, я понимаю, почему ты спрашиваешь. Мне кажется, что лично мой опыт в этом вопросе чуть-чуть отличается. Когда я только начинала давать сольные концерты – а во время сольного концерта обычно находишься на первом плане, перед оркестром, – я помню, как договаривалась с оркестрами об этом. Мне говорили: «Вы можете расположиться со своими ударными сзади?» Даже при том, что это был сольный концерт для перкуссии! Чрезвычайно странно! Я отвечала: «Что ж, я с большим удовольствием поступлю именно так, при условии, что, когда вы будете давать следующий фортепьянный концерт, рояль вы тоже поставите позади оркестра. Или, если это скрипичный концерт, то скрипач разместится позади оркестра. Если вы собираетесь так поступать со всеми другими сольными концертами, которые у вас в программе, то я непременно поставлю перкуссию сзади». И конечно, они представляли себе, как бы смотрелся рояль позади оркестра. Просто нелепо!.. Так что, пойми, с ударными то же самое – ни при каких обстоятельствах я не буду играть на заднем плане.
Ирина: Но подобные ситуации, наверное, уже в прошлом. Или сейчас тоже такое случается?
Эвелин: Нет, совсем нет. За исключением тех случаев, когда композитор намеренно располагает инструменты на площадке каким-то особым образом. Тогда, конечно, это справедливо. Вообще-то свой последний сольный концерт в первом и третьем отделениях я играла, как раз стоя позади, но на возвышении, а во втором отделении – впереди. Но надо отдавать себе отчет в том, что это зачем-то нужно, а не просто потому, что дирижер тебе приказал отодвинуться назад. Это некоторый психологический барьер, который, мне кажется, мы уже преодолели. И в отношении дирижеров кое-что изменилось. Раньше они смотрели на партитуру концерта для перкуссии и, независимо от того, какие именно инструменты задействованы, следили только за ритмом, исключительно за ритмом. А ведь это то же самое, что взять фортепьянный концерт…
Ирина: Без мелодии?
Эвелин: Без мелодии! Без динамики, без всего! И просто следить за та-та-та-та, только ритмический рисунок. Они совершенно не могли понять, что там используется либо тэмпл-блок, либо маримба, или что-то еще. Но сегодня, поскольку уже многие дирижеры не раз давали концерты для перкуссии, они стали больше разбираться в звуковых оттенках, у них есть опыт работы с маримбой, или вибрафоном, или ударной установкой, или литаврами, и так далее. Так что звучание перкуссии в сольном режиме им уже лучше знакомо, и они гораздо успешнее подстраиваются под него, не просто следят за ритмом, а обращают внимание: «так, вот здесь сустейн, звук дольше затухает, тарелка дает сустейн, здесь кротали дают сустейн, а вот здесь отрывистый звук». Это определяет то, как они дирижируют остальными инструментами. Произошли большие изменения в хорошую сторону.
Ирина: И все благодаря тебе!
Эвелин: Это, наверное, просто эволюция.
Ирина: Эволюция с революцией?
Эвелин: Отчасти.
Ирина: Хантингдон – здесь родился Кромвель и живет Эвелин Гленни! Революционный город! Революция в музыке, произведенная с помощью перкуссии. А что ты думаешь по поводу названия нашей программы – «Энигма»?
Эвелин: Мне очень нравится это название. В нем есть какая-то загадочность, его можно отнести к любому нашему переживанию, жизненному опыту. И это слово с очень широким смыслом. Понимаешь? Никогда не знаешь, куда оно тебя приведет. И мне это нравится. Кроме того, Э-ниг-ма – просто звучит красиво.
Ирина: Ты просто фантастический гость нашей программы. Мы так много от тебя узнали. Желаем тебе огромных успехов.
Эвелин: Спасибо большое!