Сам Борис Николаевич Ельцин вообще не любил говорить о себе, своих мыслях, чувствах, эмоциях, планах и идеях. Никто, за исключением самых близких людей, не слышал его откровений. Если он вообще был способен на откровенность. Книги, написанные за него, не в счет. Другие, конечно, много чего наговорили о Ельцине, в том числе и всякой несусветной и обидной бессмыслицы. Надо отдать должное Ельцину. Он вел себя достойно. Стойко переносил клевету и никогда не отвечал ни на брань, ни на критику.
В январе 2000 года через девять дней после ухода Ельцина в отставку в Большом театре вручали премии «Триумф», присуждаемые выдающимся мастерам литературы и искусства. В царской ложе появился Борис Николаевич с Наиной Иосифовной. Зал встал. И тогдашний художественный руководитель Большого театра Владимир Васильев сказал ему фантастические слова:
– Вы триумфально пришли и триумфально ушли.
Зал вновь встал. Это было признание. Ему забыли все плохое. Люди отходчивы. Самый талантливый режиссер не сумел бы так искусно покинуть политическую сцену, как это сделал первый президент России, который в последний день XX столетия передал свое кресло в Кремле Владимиру Владимировичу Путину.
Высокий и немногословный Ельцин с его твердым характером более всего соответствовал вошедшему в нашу плоть и кровь представлению о начальнике, хозяине, вожде, отце, даже царе, и нашему желанию прийти к лучшей жизни, которое должно совершиться по мановению чьей-то руки. Как выразился один замечательный историк, в самом глухом уголке самой религиозной страны на нашей планете не встретишь такого упования на чудо, какое существует в России, в которой атеизм многие десятилетия был одной из опор государственного мировоззрения.
Все его существо было настроено на достижение власти и ее удержание. Летом 1989 года помощник президента СССР Георгий Шахназаров спросил Горбачева:
– А почему бы вам не удовлетворить амбиции Ельцина? Скажем, сделать его вице-президентом?
Михаил Сергеевич отрезал:
– Не годится он для этой роли, да и не пойдет. Ты его не знаешь. Ему нужна вся власть.
Ельцин принадлежал к числу людей, которые лучше всего проявляют себя в роли полновластного хозяина. Он родился таким, такова была его генетическая структура. Вся его жизнь была подчинена этой внутренней программе. И даже когда он уходил в отставку (а он делал это дважды), то с глубоким смыслом. Не стоит забывать, что в его жизни первая отставка привела к победе и президентству, вторая – избавила от всех проблем, которые преследовали его все последние годы.
Ельцин нисколько не сомневался, что его роль в истории России будет оценена по достоинству. И это произойдет вне зависимости от того, как поведет себя его преемник – будет ли он с уважением относиться к ушедшему в отставку первому президенту России или же по традиции возложит на него вину за все беды и неудачи.
Хотя Ельцин понимал, что при неблагоприятном развитии событий его, конечно, могли бы привлечь к ответственности за то, что при нем происходило. Один из его помощников говорил мне тогда, что Борис Николаевич, наверное, даже готов стать жертвой. Значит, он тем более войдет в историю. Говоря шахматным языком, это жертва ферзя ради выигрыша партии. Но, похоже, Борис Николаевич решил не рисковать и не захотел жертвовать собой, поэтому преемника тоже выбрал по собственному вкусу.
– Мне всегда говорили – и его охранники, и те из помощников, кто был к нему близок, – что он любит напористых, даже хамоватых, – рассказывал мне бывший руководитель президентской администрации Сергей Филатов. – Ему нравились люди инициативные, безусловно преданные, те, кому можно доверить свои тайны. Он стал Путиным восхищаться, потому что тот смело и твердо проводил линию в Чечне. А вот хлипких Ельцин не любил. И я заметил, он не любил совестливых глаз. Боялся их. Может быть, поэтому он не очень часто раскрывался, не хотел показать себя.
Считал ли Ельцин себя вождем, лидером? Размышлял ли о себе и своем месте в истории?
Андрей Козырев, первый министр иностранных дел новой России:
– Он о себе вслух никогда не говорил. Это ему не было свойственно. Никогда не слышал, чтобы он занимался каким-то самоанализом. Но у него был ярко выраженный советский вождизм. Он же секретарь обкома. Он считал, что может и должен руководить, что это естественная для него роль. Но при этом о себе не говорил! Это тоже представление о мистичности власти. Советская бюрократия была страшно замкнутая и закрытая. Мы ведь видели только портреты, и эти люди старались вести себя как портреты даже между собой. С определенного уровня человек вел себя особым образом: мало говорил и только произносил лозунги, отдавал руководящие указания, в том числе своим детям. Почему в этих семьях было много наркоманов и пьяниц? Потому что у них не было нормального общения с родителями, в семье не было отца или деда, а был член политбюро. Внуки и дети не знали, что думает отец или дед… У Бориса Николаевича это тоже чувствовалось. Хотя в своей семье он был нормальным папой и дедушкой, я это видел…
– И все-таки он, наверное, думал о себе: «Это я построил новую Россию»? – спросил я у Георгия Сатарова, бывшего помощника президента.
– Сложно ответить. Ельцин – человек, который не признавал местоимения «я». Это особенно заметно по его выступлениям. Когда я стал участвовать в подготовке его речей, один из первых уроков, которые мы получили: Ельцин не любит местоимения «я». Это проявлялось и в общении. Он про себя очень не любил говорить. Мне просто трудно вспомнить, чтобы он произнес: «Мне это неприятно». Когда нужно было сказать о себе, он говорил в третьем лице: президент. Журналисты его на этом ловили – но это не мания величия! Это совсем другое! И о своих чувствах, эмоциях он не говорил. Так что можно только строить предположения.
– Когда он разговаривал с окружающими, видно было, что Ельцин всякую минуту помнит, что он – президент?
– Да, безусловно. Это часть его игры. «Я первый президент России и поэтому должен быть именно таким».
– А это сознание собственного величия переходило в обычное начальственное барство?
– В личном кругу, среди помощников, членов президентского совета я этого не замечал. Рассказы такого типа слышал, но это, может быть, касалось самых близких людей, которых Борис Николаевич использовал, чтобы сорвать на них напряжение, разрядиться как-то. Он мог бросить какую-то не понравившуюся ему бумагу, но не в лицо. Конечно, мог проявить раздражение… Но это видели только самые близкие люди.
– Грубости я никогда не видел, – вспоминает Козырев. – Барского, советского хамства тоже не встречал – ни по отношению к себе, ни к другим. Он всегда обращался на «вы» – за исключением редких случаев интимного общения вне работы. И по имени-отчеству. Он вообще не ругался матом. У нас в ряде случаев это просто общепонятный технический язык, а он этого не выносил. В работе с ним было много приятных сторон, царила более культурная, интеллигентная обстановка, чем в советские времена.
В президентском клубе, где собиралось высшее руководство страны – заниматься спортом или ужинать, – Ельцин даже ввел штраф: сто рублей за каждое нецензурное слово. Желающие рассказать скабрезный анекдот сразу выкладывали деньги, а потом веселили публику. Но Ельцин к этому все равно относился неодобрительно, хотя анекдоты любил.
– Звучит удивительно! Всегда считалось, что Ельцин – обкомовский человек, чуть что – кулаком по столу. Или это он не со всеми себя так вел? – продолжаю я беседу с Сатаровым.
– Он же артист, – отвечает мой собеседник. – Умел играть. Он, может быть, не всегда правильно строил свою роль, но всегда играл. Он, может быть, с нами тоже играл, но то была другая игра – с теми, кого он сам выбрал, кто ему должен помогать. Он иногда любил говорить добрые слова. Например: «Георгий Александрович, я наблюдаю за вашей работой, даже знаю о ней больше, чем вы думаете, и я вами доволен». В этих словах тоже была своя игра. Но приятная…
Ельцин тоже совершал ошибки, ведь и самый гениальный шахматист иногда проигрывает. Он потерпел множество мелких поражений, оставил страну в бедственном положении, но в борьбе за власть выиграл все основные битвы. В этом его отличие от Горбачева, блистательного тактика, который одерживал одну мелкую победу за другой, но проиграл главную битву и лишился власти. Ельцина никто не сумел лишить власти. Он ушел сам, когда счел это целесообразным.
Борис Николаевич вступал в борьбу, когда становилось ясно, что возможен проигрыш. Тогда он брался за дело, и ситуация сразу менялась. В нем решение должно было созреть. Когда это происходило, он действовал. А так он мог как бы дремать, порождая самые странные предположения на свой счет.
– Он хитрый, – говорит Андрей Козырев. – Он следил за всем полем. И многие ошибались, думая, что он уже потерял хватку. Впечатление создавалось такое, будто крокодил спит. И я видел, как многих людей это подводило. Он, возможно, специально делал вид, что спит. Хотел посмотреть: а как они себя поведут?..
Противники Ельцина относились к нему уничижительно. Но как же в таком случае ничтожны его противники, которые постоянно ему проигрывали! Наверное, многим это сознавать неприятно, но он побеждал во всех выборах, в которых уча-ствовал. Ему дважды пытались объявить импичмент. Причем оба раза депутаты – сначала Верховного Совета, потом Государственной думы – были уверены, что избавятся наконец от этого человека. И все равно Ельцин их обставил. Мелкий политик, как и шахматист средней руки, ставит перед собой конкретную цель, достигнув ее, переходит к следующей, словом, карабкается наверх шаг за шагом, всякий раз просчитывая всего лишь несколько ходов вперед. Гроссмейстер, шахматист от бога, сразу представляет себе, как будет развиваться вся партия и какая позиция ему нужна, чтобы добиться успеха. Так и прирожденный политик Ельцин сначала формулировал в голове окончательную цель и лишь потом думал о том, как к ней приблизиться, что нужно сделать сейчас, а что потом. По словам некоторых его помощников, наблюдать за действиями и ходами Ельцина было так же интересно, как следить за игрой шахматного чемпиона Гарри Каспарова или слушать лекции гениального физика Льва Ландау.
Занимаясь политикой всю жизнь, Ельцин, конечно же, многому научился. Но главное было заложено в нем с детства. В прежние времена Ельцин завоевывал сердца избирателей в тот момент, когда неожиданно улыбался, крепко жал кому-то руку и произносил одну, максимум две фразы. И это не те фразы, которые в состоянии выдумать самые талантливые консультанты. Это простые фразы, которые подсказывал Ельцину его политический инстинкт.
– Это был беспредельно талантливый человек, – вспоминает Георгий Сатаров. – Борис Николаевич учился, впитывал все от других. У него была колоссальная память. Он любил ею блеснуть, фундаментально готовился к поездкам, и мы ему всегда организовывали общение с интеллектуалами, независимыми экспертами, чтобы он мог обогатиться. Ему это дико нравилось!
На серьезной международной встрече он мог повергнуть своего партнера на переговорах в полное недоумение интересными подробностями, неожиданными поворотами. Он это обожал! Поэтому ценил, когда ему предлагали оригинальные идеи, выкладывали интересную информацию. Он все впитывал, понимал с ходу. Это не было систематическим образованием, но внутренний талант позволял ему умело эксплуатировать новые идеи.
Советское, конечно, в нем тоже оставалось. Прежде всего это касалось каких-то общих вещей, понимания принципов управления страной. Ему все-таки самым важным казалось управление через кадры. Это классическое советское искусство. Новый принцип – естественное управление посредством законов – давался Ельцину тяжело…
– Он все и всех помнил, – говорит Евгений Савостьянов, бывший заместитель руководителя президентской админи-стра-ции. – Ему не надо было, называя фамилию, объяснять, о ком идет речь… Ельцин все мгновенно усваивал и умело пользовался информацией. Причем цитировал и цифры, и факты на память, не заглядывая в бумаги. Он сначала побаивался поездок за границу, поэтому, готовясь, собирал специалистов, внимательно слушал их и очень многое запоминал.
Он получал огромное количество информации, все читал и запоминал. Он человек с феноменальной памятью, это свойство многих партийных работников, можно сказать, критерий профессионального отбора. Без отличной памяти невозможно было продвинуться наверх, потому что приходилось часто менять сферу деятельности и заниматься вещами, о которых еще вчера не имел ни малейшего понятия.
Поэтому, когда Ельцин принимал заведомо неудачные решения, никто не хотел верить, что это он сам придумал. Грешили на других, на тех, кто дает ему советы. Хотя его окружение никогда не позволяло себе выходить из определенных рамок. Ссылки на окружение лишь маскировали ясно выраженную президентскую волю. Он менялся. Он расстался со многими представлениями и мифами советских времен.
После того как осенью 1999 года в немецкой клинике умерла от лейкемии Раиса Максимовна Горбачева, Ельцин послал за ее телом самолет из правительственного авиаотряда. Вражда двух президентов осталась в прошлом, делить больше нечего и незачем. Возможно, Ельцин понял, что все в жизни преходяще и перед лицом смерти уже ничто не имеет значения. Он многое в себе поборол.
Он так и не захотел стать диктатором, даже не пытался. Средства массовой информации годами буквально обливали его помоями. А он решил для себя, что свобода печати должна сохраниться, и ни один журналист его не боялся. Разносить президента было безопаснее, чем любого чиновника в стране.
Его не раз толкали в сторону чуть ли не военной конфронтации с Западом. Анатолий Чубайс однажды рассказал журналистам о том, как шло совещание в Кремле по поводу расширения НАТО:
– Какие там варианты обсуждались! Просто волосы дыбом вставали. Пересмотр бюджета, деньги на военно-промышленный комплекс, а также поддержать Федеральную службу безопасности и другие спецслужбы, усилить разведку, мобилизовать экономику, Центральному банку денег напечатать…
И все-таки Ельцин на это не пошел. Чувствовал, что может погубить страну. Аналитикам казалось, что Ельцин постоянно ошибается, все делает не так, как надо. Но аналитики руководствуются обычной логикой, основываясь на известных им фактах, на анализе ситуации. А у него была совершенно иная логика, основанная на интуиции, а не на изучении деталей.
– Он производил впечатление человека, который не хотел вникать в детали, хотел из всего сразу получить главное, конкретное, – вспоминает генерал армии Андрей Николаев, бывший директор Федеральной пограничной службы. – Он не хотел вникнуть в суть вопроса. Он хотел получить ответы на тот блок вопросов, который был ему интересен, и извлечь главное звено – то, что он считал важным… Ельцин очень опытный политик.
– Когда я обращался к нему с каким-то делом, он иногда мог сказать: «Ну что, вы сами не можете решить этот вопрос?» – рассказывает Андрей Козырев. – Это означало, что он оставляет себе свободу рук, чтобы потом, в случае неблагоприятного развития событий, иметь возможность сказать: вот я вам доверил, а вы ошиблись. Но мне важно было позвонить и доложить. Я, по крайней мере, честен: я не взял на себя то, что не должен был брать. А если он хочет оставить себе свободу рук – это его право…
Ельцин быстро принимал решения, но не спешил их обнародовать. Устраивал совещания, выслушивал противоположные мнения, иногда казалось, что он склоняется в сторону тех, с кем в реальности не согласен. Те, кого он в действительности поддерживал, уже готовы были подать в отставку, и тут он объявлял решение, которое для многих становилось неожиданным.
– Он полагался на мнение окружающих его людей? Или как-то сразу понимал: это хорошо, а это плохо? – задал я вопрос Георгию Сатарову.
– Во-первых, он для себя решал, можно ли полагаться на то, что говорит этот человек, или нельзя. Я уверен, что он собирал информацию об окружающих его людях, да ему и стучали на всех. Во-вторых, конечно, у него были собственные представления о том, как надо решать многие проблемы.
Однажды Сатаров пришел к президенту с аналитической запиской, в которой предсказывались напряженные политические баталии:
– Борис Николаевич, вы, конечно, все знаете и без меня, но нас ждут такие вот потрясения…
Ельцин положил руку на стол:
– Давайте поспорим, что все будет нормально?
Сатаров заулыбался:
– Борис Николаевич, я с удовольствием поспорю и с еще большим удовольствием проиграю, но я обязан отработать и наихудший вариант.
Президент согласился:
– Это правильно, это ваша обязанность.
Но в конце концов президентская интуиция победила расчет его помощников…
– Значит, он действительно обладал интуицией, о которой некоторые говорили с восхищением?
– Он хорошо знал политическую элиту, знал людей, с которыми имеет дело, и это помогало его интуиции. Вот пример – отставка Примакова. Если бы в тот момент я был помощником президента, я бы ему сказал, что ни в коем случае этого не надо делать. Нельзя трогать Примакова – будут большие потрясения. Я был в этом уверен на сто процентов. Он бы мне так же протянул бы руку: давай поспорим, что все пройдет спокойно! И оказался прав…
История болезни Бориса Николаевича Ельцина составляет не один толстенный том. Букета даже известных всем нам заболеваний достаточно, чтобы другого человека – не президента – давно отправили бы на покой. Правда, нам постоянно говорили, что его интеллектуальные способности не затронуты. Но в последние годы на телевизионном экране мы видели малоподвижного человека, который говорил крайне медленно и с видимым трудом.
– Обычно человек говорит так же, как и думает. Борис Николаевич только на экране был такой или в жизни тоже? Он производил впечатление тугодума. Или же это стало следствием одолевавших его болезней?
– Он был интровертом, – отвечает Георгий Сатаров. – Интроверты всегда говорят медленно. У них процесс речи связан с приоткрыванием самого себя, это проблема для них. Он не был человеком живой речи. Такова его физиология, личная психофизика.
Со стороны странно было наблюдать, как Борис Николаевич медленно, словно с трудом, букву за буквой выводит на документе свою простую подпись. Когда нам показывали такую сцену по телевидению, это воспринималось как очевидный симптом каких-то серьезных болезней. То ли рука ему не подчиняется, то ли он вообще с трудом управляет собой.
Но люди из ближайшего окружения Ельцина уверяют, что так было всегда. Многие подписываются быстро и размашисто. Борис Николаевич всегда медленно и старательно выводил свою подпись. Вообще относился к этому делу всерьез.
Возможно, в молодые годы он не был таким. Но, обосновавшись в Кремле в роли президента самостоятельной России, Борис Николаевич серьезно изменился. У него были свои представления о том, как должен вести себя президент великой России, и он старательно играл эту роль. Изменились его манеры, взгляд, даже походка стала неспешной. Он стал избегать стремительных движений – теперь они казались замедленными…
– Подпись под указами или распоряжениями – дело десятое. Значительно важнее другой вопрос – как он реагировал на поступающую к нему информацию, понимал ли, что ему хотят сказать, объяснить, доказать? Его реакция была такой же замедленной? Или же он достаточно быстро соображал, но не подавал вида, не спешил проявить свои эмоции? – продолжал я задавать вопросы Сатарову.
– По глазам, по мимике можно были видеть, как он реагирует – и ловит быстро. А выдавал свою реакцию медленно. Может быть, внутри переваривал… Но ловил быстро.
– Он вообще был человеком немедленных, быстрых реакций, – считает Сергей Филатов. – Если его что-то зацепило, он мог тут же по селектору позвонить: тут у меня Филатов, есть интересная мысль, давайте сделаем то-то и то-то… Если его идея захватывала, он тут же начинал действовать.
– В разговоре Ельцин предпочитал слушать или говорить? – спросил я у Евгения Савостьянова.
– Как правило, больше приходилось говорить самому. Он слушал. Не отличался говорливостью. Он вызывал человека не для того, чтобы при нем произносить речи. Он вызывал, чтобы выслушать подчиненного о его работе, иногда дать какие-то указания, замечания.
– Ельцину интересно было беседовать с человеком, который приходил к нему по делу? Он внимательно слушал, вникал? Смотрел в глаза собеседнику или безразлично отводил взгляд?
– Пока ты говорил, он всегда смотрел тебе в глаза. По всей вероятности, хотел понять, насколько ты сам готов к разговору, в какой степени владеешь материалом. Обычно такие встречи длились минут двадцать. За это время надо доложить, как идут дела по тем направлениям, которыми занимаешься. На каждый вопрос уходило три-четыре минуты. Нельзя растекаться мыслями по древу и философствовать.
– Вас заранее предупреждали, по какому вопросу предстоит докладывать президенту?
– Нет, просто говорили: «Президент вызывает сегодня на двенадцать часов. Встреча в таком-то помещении». Дальше это его дело, о чем он будет спрашивать. Ты идешь докладывать свое. Но через двадцать минут надо встать и уйти. С Ельциным можно было спорить. Но желательно не публично. Не следовало, скажем, на совещании обязательно стараться настоять на своей точке зрения, чтобы президент вначале сказал одно, а потом признал: вот, Иван Иванович все правильно придумал, а я ошибался…
Но спорить можно было, с этим соглашаются все, кто работал с президентом. Он всегда выслушивал своих сотрудников и никогда не говорил: «Заткнитесь, замолчите!» Он любил полагаться на профессионалов. Резолюцию «Не согласен!» можно было увидеть очень редко. Как ни странно.
Ельцин был надежным партнером: если принял решение, то от него не отступался. Это происходило только в том случае, если ему подсовывали какую-то ненадежную бумагу, которую потом оспаривали другие чиновники. Если его с аргументами в руках убеждали в необходимости какого-то решения, он соглашался. Вел себя порядочно. Он знал, что принял это решение и разделяет ответственность за него. Даже если не подписал документ, а всего лишь сказал: «Действуйте по своему усмотрению».
Бывало другое: он знал, что решение заведомо непопулярное, и хотел, чтобы критиковали какое-то ведомство, а не его самого. Тогда разыгрывалась соответствующая игра: президент возмущался тем, что принимаются какие-то решения, о которых он ничего не знает! Таким образом он выводил себя из-под удара.
Вопрос к Андрею Николаеву, бывшему директору Федеральной пограничной службы:
– А переубедить Ельцина можно было? Или если он занял какую-то позицию, то будет до последнего стоять на своем? И его с места не сдвинешь?
– Вполне можно было. Он совершенно точно чувствовал, когда человек квалифицированно докладывает, а когда пытается лапшу на уши вешать. Мгновенно мог оценить ситуацию и сказать: «Хорошо, спасибо, идите работайте». Он не занимался политесами, мог любого остановить, сказать: «Разберитесь, мы к этому вопросу еще вернемся». Как правило, в следующий раз этому человеку нескоро предоставлялась возможность докладывать президенту.
Но мстительным он не был. Плохого работника мог без сожаления уволить, но поверженного не топтал. И тех, кто не подчинялся его воле, тоже не заносил в черный список.
– На людях он воплощался в личность жесткую, бескомпромиссную, на первый взгляд откровенно пренебрежительно эксплуатирующую человеческий материал, – рассказывал журналистам Геннадий Бурбулис, который когда-то был очень близок к Ельцину. – Но наедине он был совсем другим человеком: достаточно мягким, внимательно относящимся к своему собеседнику…
Эдуард Россель, губернатор Свердловской области, рассказывал журналистам, как в семидесятые годы, когда он работал на комбинате «Тагилтяжстрой», его пытались сделать председателем горисполкома в Нижнем Тагиле. Ельцин, тогда еще секретарь обкома, приехал в город, вызвал Росселя и сказал:
– Вы, конечно, знаете, что у нас нет председателя горисполкома?
– Знаю.
– Так вот, я переговорил с секретарями райкомов партии, парткомов, рабочими, Советом директоров Нижнего Тагила – все единогласно рекомендуют вас.
И Россель вдруг отказался. Ельцин был изумлен. Он всегда вертел в левой руке, на которой не хватало двух пальцев, карандаш. Услышав отказ, Ельцин от раздражения сломал карандаш и металлическим голосом произнес:
– Я ваш отказ запомню и не прощу.
Тем не менее Ельцин продолжал ценить Росселя и продвигал его по строительной части.
Генералу Николаеву президент сказал:
– Вы будете ко мне приходить раз в неделю в такой-то день.
Николаев попросил сделать так, чтобы он имел возможность обращаться к президенту по делам службы в любое время.
– Поэтому мы достаточно часто встречались, – вспоминает Николаев. – К каждой встрече предварительно готовили материалы, которые позволяли президенту заранее вникнуть в тему. Как правило, начало разговора показывало, что он читал, разобрался и понимает, о чем идет речь и какие проблемы я бы хотел решить. Я надеялся обсудить один-два вопроса, самых важных, но в беседе мы выходили на решение, может быть, и десяти вопросов. Он сразу давал необходимые поручения.
– Вам приходилось его заставлять принимать нужные вам решения? – спросил я. – Или он в принципе прислушивался к вам как к специалисту?
– В девяти случаях из десяти принимал мои предложения. Мы никогда не предлагали президенту непродуманные, спонтанные решения. Если он не считал возможным согласиться, то говорил: «Давайте еще подумаем, а вы посоветуйтесь». И называл имена людей, с которыми я должен встретиться. Добавлял: «Вернемся к этому вопросу через две недели». Не было случая, чтобы он не вернулся к этому вопросу в условленное время. Пустых разговоров, не связанных с темой, у нас практически никогда не было. Никаких бесед о жизни. Только то, что касалось работы и службы.
– То есть президент не испытывал желания просто поговорить, расспросить, что-то рассказать?
– Нет. И у меня никогда не было в мыслях использовать время, которое мне было предоставлено, для того чтобы решать какие-либо иные вопросы, кроме службы.
– Вы могли разбудить его среди ночи? Была такая техническая возможность?
– Если возникала нужда, то да.
– Он не обижался?
– Он просто знал, что я никогда не сделаю этого зря. Если Николаев звонит ночью (а это случалось, может быть, раза два), значит, это совершенно необходимо.
– А не было случая, когда он реагировал эмоционально: ну что вы ко мне с этим пристаете?..
– Нет. Никогда не было. Он знал, что я не пристану к нему, как вы выразились, с чем-то несерьезным…
Многие знающие Ельцина отмечали его очень сильное качество – умение слушать. Тот, кто умел убедительно говорить, способен был добиться от президента большего, чем тот, кто представил самый точный и разумный анализ, но в письменном виде. Ельцин предпочитал не читать, а слушать.
Но, как известно, недостатки – это продолжение наших достоинств. Тот, кому удавалось втереться в доверие, кто научился убеждать президента, использовал свое умение себе во благо. Когда Ельцин прислушивался к таким людям, это приводило к печальным последствиям.
– Я понимаю, что руководитель все в голове держать не может, – говорит Сергей Филатов. – Он доверяет своим помощникам, доверяет тем, с кем общается, кто к нему приходит. Не случайно говорили: у Ельцина мнение последнего посетителя.
– Да вы поймите, что в тот момент решения принимались с ходу, времени на анализ не было! – возражает Андрей Козырев. – История не отпускала времени на долгие размышления. Было так: человек приходил к президенту не с идеей, а с последней новостью – что-то случилось! Это же меняет ситуацию, верно? Если дом горит, надо вещи выносить. А человек, который утром приходил, он еще не знал, что дом сгорит. И советовал проводить капитальный ремонт. Решение изменилось, но изменилась и ситуация. Так что не совсем честно его за это упрекать.
Люди, добравшиеся до вершины власти, кажутся нам какими-то особенными. В определенной степени это так и есть. Испытывал ли Борис Николаевич какие-то обычные чувства, доступные всем нам? Точный ответ могут дать только самые близкие люди. Он был закрытым человеком и скрывал эмоции. Но ни чувством юмора, ни чем-либо иным природа его не обделила.
Осенью 1995 года на пресс-конференции Ельцину прислали записку: «Думаете ли вы о Боге, Борис Николаевич?»
Ельцин удивленно переспросил:
– О чем?
Его тогдашний пресс-секретарь Сергей Медведев повторил:
– О Боге, о великом. Это записка от тверских журналистов.
Ельцин ответил охотно:
– Вчера полдня только о Боге и думал. Был на богослужении, потом участвовал, хоть и немного, значит, в крестном ходе. Потом был, значит, на крестинах своего внука, успел под самый конец, чтобы, не дай бог, без меня другим именем не назвали. И только, понимаешь, отец Георгий хотел имя назвать, я говорю: «Глеб», и он сказал: «Глеб». И все, и на этом дело закончилось… Конечно, думаю.
Медведев обратился к залу:
– Еще вопросы?
Ельцин проявил инициативу:
– Ну дайте девушке, уж вся извелась, понимаешь.
Медведев попросил другого журналиста потерпеть:
– Уступите девушке? Уступает девушке.
Корреспондентка петербургского телевидения спросила Ельцина:
– Борис Николаевич, в народе есть свое представление о российском президенте. Ну общеизвестно, что крепкий политик, сибирский мужчина, семьянин, теннисист, а что бы вы сами добавили к этому?
– Что, и негативные стороны тоже говорить?
– Нет, просто как вы думаете, что бы вы сами добавили, чтобы образ получился цельный?
– Нет, я согласен с тем, что вы сказали.
Журналисты расхохотались и захлопали.
Профессиональный политик по определению циничен, иначе он едва ли добьется успеха.
– Ельцин был равнодушен к горестям и трагедиям жизни? – обращаюсь я к Андрею Козыреву.
– Я был очень близок с ним в первую чеченскую войну, – отвечает Козырев, – и видел: он чудовищно переживал, видя гибель гражданского населения, разрушения. Другое дело, что в нем политик и администратор всегда брали верх над личными переживаниями. Но только незнающие могут говорить, что ему все было безразлично. Никакого цинизма в нем не было. В нем была политическая рациональность.
– Но Борис Николаевич так легко расставался с самыми близкими людьми, что создавалось ощущение, будто он вовсе не способен испытывать обычные человеческие эмоции.
– У него личные привязанности не довлели над политической целесообразностью, как он ее понимал. За это его можно критиковать, но политик такого плана должен ставить во главу угла дело, а не личные отношения. И я бы мог сказать: мы пять с лишним тяжелых лет были вместе, и вдруг он меня сдает… Но я понимаю, что он руководствовался только политическими интересами. Нельзя критиковать его за то, что он политические соображения ставил выше личных отношений… Соратники, союзники и помощники были нужны Ельцину для выполнения определенной цели. Как только цель была достигнута, он расставался с этим людьми. Особенно если они начинали говорить о нем что-то плохое, как это произошло с Коржаковым.
Он уволил своего помощника Льва Суханова, который прошел с ним самые трудные годы и был исключительно ему предан, и даже не нашел времени для прощальной аудиенции. Суханов вскоре умер, так и не услышав слов благодарности за верную и беспорочную службу. Расставшись с ненужными работниками, Ельцин тут же набирал себе новую команду, которая добивалась вместе с ним следующей цели.
Общение с Ельциным не было простым. Человек он был очень разный. И заранее невозможно было узнать, с кем сегодня встретишься.
– Я это наблюдал много лет, – вспоминает Андрей Козырев. – Может утром раздаться звонок человека, который говорит медленно, с трудом – такое впечатление, что у него в голове проворачиваются какие-то жернова. А вечером вы встречаетесь с человеком, который очень быстро на все реагирует, шутит. Причем это могло произойти за несколько часов. Мы разговаривали с ним минимум раз в день. Всякий раз я пытался в первую же секунду оценить: с кем я беседую? От этого многое зависело: как докладывать? В какой форме? Либо совсем упрощенно – в расчете на жернова, тогда и сам начинаешь говорить медленно, чтобы это проникло в жернова. Либо ты должен был делать это в совсем иной манере – с шутками.
– А с чем это было связано? – задаю я вопрос.
– Не могу вам сказать.
– Но была какая-то закономерность?
– Не определил. Я просто знал, что это так. Особенно это важно было понять при телефонном разговоре. При встрече сразу можно определить, в каком он состоянии. А по телефону это гораздо сложнее, ты же человека не видишь. Легче было, если он сам звонил. Пока он выговаривал первые фразы, можно было представить, в каком президент настроении.
– А если сам звонишь?
– Он откликается: да, здравствуйте. А дальше надо излагать дело, но совершенно не знаешь, с кем из двоих ты сейчас столкнешься. А от этого многое зависит. Если вы человеку, который находится в заторможенном состоянии, начнете быстро, с шуточками, с вензелями что-то рассказывать, он ничего не поймет. В то же время, если человеку, который находится в прекрасном расположении духа, все соображает, начнете медленно что-то втолковывать, вы и половины не расскажете из того, что нужно.
– На службе он был один, а в неформальном общении, где-нибудь на даче, – совсем другой?
– Нет. Уезжая с работы, Ельцин, насколько я знаю, никогда не прекращал работать, заниматься политикой. Он не переключался, за исключением игры в теннис. Да и на корте мог начать говорить о том, что обсуждалось днем.
– А зачем он вас звал к себе на дачу? Вы с ним такие разные люди.
– Он считал, что с теми, с кем он часто общается – это некое политбюро, состоящее из наиболее важных министров, – у него должны быть не только официальные, но и дружеские отношения. И он их целенаправленно развивал. Потом уже и привычка к общению возникла. Это было движение не столько души, сколько ума, он говорил, что с этими людьми должны быть и неформальные, товарищеские отношения…
В прежние годы Ельцин активно общался со своими приближенными. Пока был здоров, играл с ними в волейбол, потом в теннис – четыре-пять раз в неделю. Если проигрывал, то настроение у него безнадежно портилось. Он любил купаться, даже если температура воды не превышала одиннадцати градусов. Весной и осенью плавал в Москве-реке, буквально расталкивая льдины, чувствовал себя после этого прекрасно. Любил застолье, устраивал званые ужины в президентском клубе – в особняке на Ленинских горах.
Жизнь высшего эшелона власти в России была устроена несколько необычно. Собирается министр вечером после работы домой, ему звонит президент:
– Ну как, сегодня в теннис играем? Поужинаем?
Могло быть иначе. Министр уже садится в машину, когда его охранник спрашивает невинным голосом:
– Ну как, в президентский клуб поедем?
– А почему в клуб?
– Потому что там Борис Николаевич, – со значением говорит охранник.
Министр откладывал любые дела и ехал в клуб. Отказ не предполагался. Причем было известно, что если президент не желал кого-то видеть, то охрана о клубе не напоминала. Когда Ельцин стал болеть, посиделки с обильной выпивкой и закуской прекратились. Смена образа жизни была полезна для печени. Но одновременно Борис Николаевич лишился общения, распался круг людей, которые худо-бедно рассказывали ему о происходящем вокруг.