Наконец, отряд добрался до цели своего пути. Это был отрог холма со скальным обрывом в море, обрамлённый дюжиной деревьев. Среди них, словно царь-исполин, особенно выделялся толстенный грецкий орех. К отрогу вёл только один ровный и узкий подход от тропинки, который легко было бы оборонять.

Воевода кадмийцев выставил посты; воины развели костры и плотно поужинали. На следующий день, перед боем, завтрак должен быть совсем легким, чтобы не отяжелеть.

– Отсюда до Доса совсем близко, – сказал своим людям Рубач. – Не больше трёх тысяч шагов. Выступим с рассветом – чем меньше у них будет времени на подготовку, тем лучше.

Ночь прошла неспокойно. Несколько раз раздавались крики, в лагере поднимался шум. Рубач был наготове, но не приказывал фалангитам строиться.

– Лучники, бьют из леса, – сказал он. – Оставайтесь под деревьями. Пусть кадмийцы гоняются за ними ночью по горам, если хотят.

Пескарь едва мог сомкнуть глаза от волнения. Чтобы успокоиться, он решил поискать знакомые созвездия, благо ночь была безоблачной. Он легко нашёл Геллака, великого героя древности, с его огромной дубиной, которой он замахивается на медведицу, водоносицу с её ковшом, и двух братьев – Каспа и Полла.

«Вот Геллак вряд ли так тревожился перед битвой, – подумал Пескарь. – Хорошо всё-таки быть героем: ты тогда точно знаешь, что у тебя всё получится, и боги на твоей стороне…» Отвлечённый этой мыслью, он наконец задремал.

Когда рассвело, оказалось, что трое кадмийцев серьезно ранены и не могут продолжать поход, а одному стрела попала в шею, и он быстро истёк кровью.

Пескарь с интересом рассмотрел стрелу, которую нашел в траве – в Городе-в-Долине луки были не в ходу. Лёгкое, тщательно обструганное и потому абсолютно прямое древко, несколько перьев для стабилизации и зазубренный наконечник из железа. Было очень неприятно представлять себе, что будет, если такой вопьётся в тело.

Наконец, пришла пора выступать. Воины съели по небольшому куску вяленого мяса и оправились. Пескарь увидел, что одного из кадмийцев стошнило от страха. Глядя на него, он сам почувствовал робость. Но потом взглянул на оказавшегося поблизости старейшину Копьё – тот усмехался, глядя на труса, и Пескарь тут же воспрял духом. Все-таки кадмийцы – дрянные бойцы, ни в какое сравнение не идут с воинами Грома!

Раненых оставили под охраной пары лёгких пехотинцев.

– Двое из трёх не выживут, – спокойно сказал Рубач, бросив на стонущих от боли людей равнодушный взгляд.

Выйдя из лагеря, отряд шёл плотным строем, держа щиты наготове: воины Рубача впереди, воины Сафира сразу за ними. Вокруг по лесам так же, как и накануне, рыскали лёгкие разведчики кадмийцев. Ни следа ночных лучников они не обнаружили.

Вскоре тропинка перевалила через невысокий горный перевал и начала спускаться вниз, в долину Доса. Строения города уже были видны кое-где между деревьями.

Тропинка сделала пару поворотов и вывела на пологое место, потерявшись в высокой траве. Вдруг Пескарь услышал тихий неприятный свист, а за ним – крик откуда-то сзади.

– Щиты над головой, – скомандовал Рубач, и над воинами Грома словно вырос непробиваемый панцирь: большие щиты плотно стоявших воинов накладывались друг на друга, так что между ними не оставалось никакого зазора. При этом фалангиты умудрились нисколько не замедлить ход.

– Битва началась, братья! – воскликнул воевода. – Будем же достойны Геллака Сокрушителя, Адма Пронзающего и всех великих героев древности!

«Хайи!» – коротко и грозно ответили воины, не сбивая дыхания.

Время от времени раздавались лёгкие постукивания: одни стрелы впивались в щиты, пробивая медную обшивку, другие соскальзывали на землю.

Щиты кадмийцев не давали такой защиты, и время от времени кто-то из них с криком падал на землю.

Воины переступали через своих павших товарищей. Вернее, старались переступать – и кого-то, возможно, затоптали насмерть.

Вскоре отряд вышел на открытое пространство. Город простирался в паре стадиев впереди и немного ниже. С горного отрога, на котором остановился отряд, были прекрасно видны крыши и улицы Доса, его гавань и пришвартованные в ней торговые корабли, и апельсиновая роща – наверняка святилище Хранящей, богини луны. Четыре небольшие боевые галеры раадосцев выходили в море, разворачиваясь для атаки. Могучие «Крокодил» и «Косатка» поджидали их стадиях в пяти, развернувшись носами к гавани.

Пескарь обратил внимание на то, что смертоносный дождь из стрел прекратился. В лесу, из которого они только что вышли, громко кричал от боли кто-то из раненых.

– Больше не стреляют, – сказал Пескарь.

– Наверное, стрелы берегут, – ответил ему Самшит. – В лесу-то они вслепую стреляли – просто чтобы на страх давить; а тут будут целиться: откроешься – и каюк! Вон на той высоте они, должно быть, стоят.

– Щиты не опускать! – громко приказал Рубач. – Древко, Злодей, со мной, прикрывайте меня щитами, пока я вон ту сосну рубить буду.

Рубач, на ходу выхватывая секиру, пошел мастерить таран. Сафир тем временем приказал своим воинам рассредоточиться, отправив десяток из них на скрытый за деревьями горный уступ, где, как предполагалось, укрылись лучники раадосцев.

– Кого не убьёте – прогоните, – добавил он. – И закрепитесь там, чтобы мы спокойней себя чувствовали – это лучшее место для обстрела. Вперёд!

Кадмийские копейщики побежали к деревьям, когда один из них вдруг завыл и покатился по земле – стрела попала ему в ступню и пробила ее насквозь. Еще несколько воткнулись в легкие щиты. Наконец, воины, отправленные на холм, скрылись за деревьями, и следить за ними стало невозможно.

Пескарь, не опуская щита, посмотрел на город, стараясь обнаружить слабое место в частоколе. Это было несложно. Стена города действительно больше походила на забор от коз, чем на защитное сооружение – свалить ее можно было в любом месте парой хороших ударов – никакого сравнения с той, что окружала Кадм. С другой стороны, вокруг Города-в-Долине вообще не было стен.

«Какие-то они непуганые, эти пираты, – подумал Пескарь (хотя думать было непросто – очень мешали всё не унимающийся плач раненого из леса и крики кадмийца с пронзённой ступнёй). – Сидят на своём острове и думают, что ничего им не грозит. Хотя, может… может, всё не так просто, как кажется?»

Похоже, эта же мысль пришла в голову не только ему.

– Козлик! – позвал старейшина Копьё. – Беги к Сафиру и скажи ему, чтобы послал пару воинов проверить подходы к частоколу. Там ловушки могут быть.

Козлик немедленно побежал исполнять приказание, и воины тут же сомкнулись плотнее, чтобы закрыть брешь, оставленную там, где был его щит.

В лесу было тихо – возможно, лучники раадосцев просто сбежали от кадмийцев. Значит, те должны были закрепиться на холме.

Пескарь бросил взгляд на море и увидел, что там битва в самом разгаре.

Корабли кадмийцев, подгоняемые мощными толчками вёсел, на огромной скорости неслись на две раадосские галеры, при этом другие две, как казалось, убегали в южном направлении прочь из гавани. Еще несколько ударов сердца – и раздался жуткий треск, когда «Крокодил» врезался в нос одной из маленьких галер. Таран большого корабля был намного длиннее, чем у его жертвы, поэтому сам «Крокодил» никаких повреждений не получил.

Результат столкновения стал понятен, только когда гребцы «Крокодила», по команде кормчего, несколькими могучими усилиями отбросили тяжёлый корабль назад. Повреждённая галера стала резко оседать на нос. Матросы обречённого корабля прыгали в воду. Пара кадмийцев пытались добивать их с носовой надстройки «Крокодила» длинными узкими копьями.

«Косатке» не удалось протаранить свою мишень – маленький корабль в последний момент повернул вправо, и смертоносная бронза лишь проскребла по его обшивке. Однако моряки-кадмийцы не теряли времени – они запустили крючья на длинных верёвках, уцепились за корабль раадосцев и притянули его к своему борту. Мгновенно собравшиеся напротив галеры кадмийцы разом обрушили на матросов вражеского корабля целый ливень дротиков, потом ещё один, и ещё. Так как палубы на пятидесятивёсельной галере не было, раадосцы оказались у копьеметателей как на ладони: локтей на шесть-семь ниже, и спрятаться негде. После третьего залпа абордажники стали спрыгивать на палубу галеры и добивать немногих оставшихся.

Казалось, разгром был полным. Воины на берегу охрипли от радостных криков, которые заглушали любые звуки морской битвы.

Но тут оказалось, что празднование было преждевременным. Две галеры раадосцев, которые, как подумал Пескарь, спасались бегством, быстро развернулись и полным ходом шли к беззащитному борту «Косатки».

Кадмийцы на большом боевом корабле замерли, понимая, что ничего уже не успеют предпринять: отцепиться от взятого на абордаж пятидесятивёсельника и набрать скорость, а тем более развернуться – времени ни за что не хватит. Пескарю показалось, что он разглядел на палубе «Косатки» царского сына Турупа, который жестами приказывал матросам перебираться на захваченную раадосскую галеру. Флотоводец выделялся среди прочих моряков своим начищенным бронзовым панцирем, который сверкал на солнце.

Один за другим раздались два резких удара, когда маленькие корабли на полном ходу протаранили «Косатку» – один примерно посередине, другой ближе к корме. Корабль вздрогнул, и все, кто был на палубе, попадали, а кто-то и вылетел за борт.

Пескарь не отрываясь смотрел на крошечную фигурку Турупа. Тот схватился за борт, который атаковали раадосцы, и удержался на ногах.

Гребцы на маленьких галерах направили свои корабли задним ходом, и тогда случилось самое страшное – длинный узкий корабль с оглушительным треском переломился пополам в том месте, где пробоина пришлась на его середину, и стал быстро тонуть.

Встряска, разломившая корабль, вырвала борт из рук Турупа, тот упал в воду и мгновенно скрылся в волнах, утянутый в пучину тяжёлым бронзовым доспехом.

– Айяа-а! – протяжно застонали кадмийцы на берегу. – Горе нам!

– Соберитесь, псы! – заорал Сафир. – Позже будете выть! Сначала надо отомстить за царского сына!

Тем временем «Крокодил» обошел тонущую «Косатку» со стороны носа и погнался за ближайшей из двух оставшихся галер раадосцев. Тех кадмийцев с «Косатки», кому удалось выплыть, поднимали на борт захваченной галеры их товарищи. Абордажники успели перерубить веревки кошек, чтобы тонущий корабль не утянул галеру за собой на дно.

Треск падающей сосны отвлёк воинов на берегу от непоправимой трагедии. Рубач принялся обтесывать ветви дерева, чтобы его можно было использовать в качестве тарана.

Кадмийские разведчики, отправленные Сафиром к стене города, действительно обнаружили несколько замаскированных ветками ям-ловушек. Защитники Доса обстреливали их с крыш домов стрелами и дротиками, поэтому они лишь примерно наметили границы ям и отступили на безопасное расстояние, не понеся потерь.

Вернулся и один из копейщиков, посланных на холм на охоту за лучниками. Последних действительно удалось разогнать, одного даже поймали и убили. А самое главное – кадмийцы захватили на холме большой запас стрел. Вряд ли бежавшие лучники сумели забрать с собой много снарядов.

Воины Города-в-Долине наконец опустили щиты, не опасаясь больше неожиданных подлых атак.

– Пробьём брешь в стене, и город наш, – уверенно заявил Копьё. – Готовьтесь пировать на трупах врагов, воины!

– Хайи! – поддержал его боевой клич.

Но оказалось, что раадосцы ещё не собирались сдаваться.

В северной оконечности города открылись ворота, и из них стали выбегать тяжеловооружённые воины. Не меньше пятидесяти тяжёлых копьеносцев с большими круглыми щитами, в шлемах и доспехах, и примерно столько же легких воинов с луками и дротиками.

От них до экспедиционного отряда было около четырёх стадиев.

Тяжёлые воины построились в фалангу и стали медленно приближаться к противнику на расстоянии полустадия от стены – видимо, чтобы не загреметь в собственные волчьи ямы.

– К бою, сыны Грома! – изо всех сил своих лёгких закричал Рубач, бросивший изготовление тарана и вернувшийся к своим бойцам. – Наконец-то добрая битва! Покажем этим прощелыгам силу Города-в-Долине!

Клич «Хайи!» был ему ответом, когда фалангиты стали строиться в боевой порядок.

Ненадолго их отвлек раздавшийся со стороны моря треск – это «Крокодил» нагнал одну из оставшихся галер раадосцев. Последний корабль осаждённого города скрылся за ближайшим мысом, теперь, видимо, ударившись не в мнимое, а в истинное бегство.

– Они могут высадиться на берег и ударить нам в тыл, но скоро не подоспеют, – громко сказал Рубач. – К тому времени, если что, мы успеем разобраться с этим сбродом!

Фаланга Города-в-Долине построилась фронтом длиной в пятнадцать и глубиной в три воина; оставшиеся пятеро бойцов укрепили ее по флангам, до четырёх человек. Глубина раадосской фаланги, сколько видел Пескарь, была тоже в три воина, но фронт их вышел большей ширины, чем у осаждавших. Тогда воинам Грома пришлось растянуть свой фронт, и с левого фланга глубина оказалась всего в два воина – слишком мало, а значит, опасно.

Воины Грома запели боевой пеан: «Хайи! Кровавые копья! Хайи! Отведают плоти! Хайи! Щиты из дуба! Хайи! Раздавят кости!» – и пошли на сближение с врагом. Пескарь встал в первом ряду, ближе к правому краю, как и обещал ему Рубач – между самим воеводой и старейшиной Копьё.

Кадмийцы и легкие воины раадосцев скоро вступили в перестрелку, кидая друг в друга дротики и пуская стрелы.

Фалангиты между тем сближались друг с другом в плотном, но пока ещё не боевом строю, и ритм пеана помогал им идти в ногу. Пескарь видел роскошные гребни на шлемах раадосцев, их раскрашенные жуткими рисунками щиты.

– Я вижу воеводу, вон он, в шлеме с разноцветным гребнем и в самом дорогом доспехе, – сказал Рубач; Пескарь не понял, о ком он говорит: ему все раадосцы казались одинаковыми. – Но это не Фемистокл – тот на голову выше самого высокого из воинов, и в два раза шире в плечах самого могучего.

– Это, наверное, царь Раадоса Поликарп, – догадался Копьё.

«Эх, сейчас бы я метнул в них пару ядер», – подумал Пескарь, легко обнаруживший незащищенные места в фаланге. Свинцовый снаряд, выпущенный из пращи, вполне может разломать щит, а ударив в шлем, при доле удачи, может оглушить и надолго вывести воина из строя, или даже убить. Но нечего было и думать о том, чтобы сейчас покинуть строй.

В щит Пескаря уже воткнулась пара стрел. Что-то проскользнуло снизу, легко задев по поножу. И вдруг прямо мимо шлема со свистом пронеслось копьё. Пескарь присел и на миг сбился с ритма.

– Держись, сын царя! – подстегнул его Рубач, и юноша снова приноровился к шагу фаланги, лишь крепче сжав кожаную рукоятку щита и копьё.

Пескарь не мог определить, с каким успехом продолжается бой застрельщиков. Все, что он способен был заметить – что ни один из воинов в фаланге рядом с ним не упал. Был ли кто-нибудь из них ранен?.. А впереди всё ближе и ближе придвигался к нему строй раадосских тяжёлых копьеносцев.

Вот они уже в двадцати шагах. В десяти…

– Сомкнись! – выкрикнул Рубач, и воины Грома прижались друг к другу так, что круглые щиты, накладываясь один на другой, образовали бесконечную стену, при этом щит каждого из них прикрывал и самого бойца, и его соседа слева. Фаланга ощетинилась ежом копий: воины первого ряда держали их ниже щитов, на уровне бедра, воины второго – прямо над щитами, на уровне шеи, а воины третьего ряда – кинжальным хватом над головой, чтобы бить врагов поверх щитов.

Теперь все они двигались вперед в идеальном ритме – шаг левой ногой с громким уханьем, потом приставить к ней правую.

Наконец, до фаланги раадосцов осталось всего несколько локтей – достаточно, чтобы дотянуться копьём. И тогда ожил вопль.

– Э-ле-ле-ле-ле-леф! Э-ле-ле-ле-ле-леф! – словно одна глотка великана, закричали все воины Грома разом на высокой ноте. Ярость в этом крике была такая, что Пескарь, сам издававший боевой клич, почувствовал, как дрогнули души в телах воинов Раадоса. Ведь это был не просто крик, а знаменитый на весь мир элелеф непобедимых воинов Грома, вселяющий ужас в сердца врагов!

И тогда заработали копья. Глядеть, куда бьёшь, было почти невозможно – задача была не столько поразить врага, сколько сбить его с толку, испугать, заставить опустить щит, поэтому бить нужно было не только сильно, но и быстро, раз за разом – и изо всех сил держать собственный щит, чтобы самому не открыться.

Пескарь колол под щитом, абсолютно не глядя куда; где-то слева раздалось несколько воскликов и криков боли – там кто-то был убит или ранен. Вдруг упал вниз и словно исчез противник, стоявший справа от Пескаря, напротив Рубача; кто и как его поразил, Пескарь не заметил. Стоявший за ним воин сразу занял место павшего.

– Толчок! – тут же изо всех сил заорал Рубач.

– Хайи! – отозвались воины Грома, и Пескарь, подчиняясь зазубренной команде, всем своим весом бросился вперед.

Щиты столкнулись с жутким треском. Сразу кто-то закричал. Пескарь почувствовал, что удар чуть не опрокинул его на спину, но тут же изо всех сил навалился на щит левым боком, уперевшись в землю правой ногой, и продолжал с остервенением бить копьём, не видя куда, хоть замах сделать почти не получалось.

В правый бок ему уперся щит стоявшего в заднем ряду Самшита, и он почувствовал, что задыхается. Вдруг что-то сильно стукнуло Пескаря по шлему, и тот, хоть и был старательно подогнан, все же немного съехал вбок, и теперь молодой воин мог видеть что-либо только правым глазом. В голове загудело.

Пескарь чувствовал страшную жару и духоту, и ещё что его ребра вот-вот сломаются под напирающей спереди и сзади неодолимой силой. Перед правым глазом у него мельтешило туда-сюда копьё Самшита, и Пескарь вдруг сообразил, что сам давно уже не пытается поразить врага. Он снова стал стараться ткнуть невидимого противника под щитом, но никак не мог хорошенько размахнуться для удара.

Чьё-то копьё оцарапало ему шею, потом он почувствовал резкую боль в бедре – оставалось надеяться, что рана не очень серьезная. И вдруг в охватившую его горячку ворвался яростный крик Рубача:

– Толчок!

– Хайи! – отозвались воины Грома, и Пескарь почувствовал, что тоже кричит. А потом, сам не зная как, неимоверным усилием удесятерил напор. И тут случилось непонятное – сила, давившая на него спереди, исчезла, и Пескарь провалился вперёд. Сначала он испугался, что потеряет равновесие, но тут же вернул щит на прежнюю высоту. Фаланга вновь двигалась: «Ух!» – шаг левой; приставить правую. Под ногами было что-то неровное и хрипящее, и юноша чуть не поскользнулся.

Тут только Пескарь понял, что произошло: потеряв нескольких воинов в столкновении щит в щит, раадосцы уступили давлению и отодвинулись.

Пескарь тряхнул головой, и, слава богам, шлем встал на место. Теперь он снова мог видеть, что находится впереди. Фаланга раадосцев была в шаге от него – они ещё не бежали, но, похоже, уже начали пятиться.

«Ух!» – еще шаг.

– Толчок! – снова проорал Рубач, и теперь Пескарь уже не механически, а осознанно вложил в бросок всю свою ярость. Щиты снова ударились друг о друга, но в этот раз молодой воин сразу почувствовал, что воля врага сломлена и его удалось опрокинуть. Раадосец, которого толкнул Пескарь, исчез из виду – наверное, упал.

Юный воин Грома приподнял свой большой щит, чтобы освободить обзор ниже груди – и, раньше чем успел сообразить, что делает, ударил копьём в шлем противника, который, как оказалось, от толчка щитом упал на колени. Острие копья легко прошло в обзорную щель шлема, расширив ее и частично разорвав тонкую бронзу. Вверх по копью брызнула кровь, и Пескарь понял, что там, где была голова его врага, теперь есть место только для острия его копья. Раадосец точно был мертв.

Пескарь дернул копьё назад, но оно застряло в обломках шлема. Тогда он наступил на шлем ногой и ещё раз дернул. Копьё освободилось, и Пескарь поспешил опустить щит на прежнее место.

И увидел, что фаланги раадосцев перед ними больше нет. Несколько воинов в тяжёлых доспехах бежали, бросив щиты.

Пескарь уже готов был радостно кинуться в погоню, когда новый приказ Рубача остудил его:

– Разворот влево!

Тут только Пескарь вспомнил предательскую особенность фаланги: правому краю часто удается сокрушить врага, при том что левый фланг терпит поражение. Это связано с тем, что в боевом построении все воины держат в правой руке копьё, а в левой щит, и справа теснить врага удобнее; а если ещё удастся его немного окружить, то сломить будет уже нетрудно. Но то же самое нередко удается сделать врагу на вашем левом фланге – и происходит это подчас одновременно.

Поэтому, прежде чем бросаться в погоню за бегущими, нужно убедиться, что вам удалось сокрушить всё боевое построение врага.

Пескарь вместе с другими воинами быстро двинулся вперёд и влево. Действительно, оказалось, что часть раадосцев еще держится. Но когда воины Грома зашли им во фланг и нескольких убили, остальные пустились спасать свои жизни, бросив щиты.

– Хайи! Победа! – закричал Пескарь, ткнув обагренным кровью копьём в небо: пусть Пробудившийся будет свидетелем. – Кровавые копья!

Победа действительно была абсолютной.

Все враги бежали, часть из них к лесу, чтобы затеряться в горах, часть пыталась укрыться за воротами Доса. Но легковооружённые кадмийцы без труда нагоняли их, били в спину или по ногам, чтобы остановить и взять в плен.

Два десятка тяжелых копьеносцев одновременно сдались, побросав оружие, окруженные воинами Города-в-Долине.

– Вон их царь! – закричал кто-то. – Ловите царя!

На этот раз Пескарь легко опознал вожака раадосцев. В шлеме с огромным гребнем и тяжёлом, зеленоватого цвета бронзовом панцире он грузно бежал к воротам города. Но спастись надежды не было. Скоро два кадмийца догнали царя, окружили его и, угрожая булавами, заставили сдаться. Пленник бросил им под ноги свой меч.

После этого раадосцы окончательно прекратили сопротивление. Никто из них не нашел в себе силы задержать врагов, хотя бы попытавшись закрыть городские ворота. Побеждённые переставали бежать и просто садились на землю в ожидании решения своей судьбы. Кадмийцы принялись собирать их в кучу, подгоняя дубинками и древками копий.

Пескарь пошел следом за Рубачом, который несколькими окриками собрал воинов Города-в-Долине. Одной толпой, но уже без всякого боевого порядка, они направились в город.

Юноша вдруг почувствовал невероятную усталость. Он еле-еле переставлял ноги, а ставшие вдруг в десять раз тяжелее обычного щит и копьё оттягивали руки так, что приходилось волочить их по земле.

Войдя в ворота города, он понял, что больше не выдержит, и буквально рухнул в пыль. «Надо бы разузнать, кто остался жив, а кто умер», – промелькнула в голове мысль, но потом ушла, не сумев зацепиться в рассеянном сознании.

Пескарь из последних сил снял шлем, на мгновение закрыл глаза, но так и не смог их открыть.

Он очнулся, когда кто-то позвал его по имени.

– Пескарь, ты живой? – повторил Увалень.

Саднили раны на шее и на бедре, да на лбу слева вскочил огромный желвак – там, где кто-то ударил его в шлем.

– Вроде да, – ответил Пескарь. – А ты?

– Никогда не чувствовал себя лучше! – улыбнулся Увалень. – Ты много убил?

– Не помню, – искренне сказал Пескарь, пытаясь копаться в памяти. – Да, одного точно убил.

– А я никого, – чуть расстроенно признался Увалень. – Под конец только одного сбил с ног, но он сразу сдался. Но я на левом фланге был, нас так давили!

– А как остальные? – нашёл в себе силы спросить Пескарь. Он убедился, что раны больше не кровоточат, и попытался встать. Не с первого раза, но с помощью товарища ему это удалось.

– Пальцеруба точно убили, – сказал Увалень. – Ему копьём в плечо попали, он уронил щит, и тогда его всего истыкали. А больше я не знаю.

– А Козлик как?

– Козлика уже в город пронесли. Я не понял, он вроде не ранен. Может, как ты, просто свалился от усталости? Ящерка тоже храбро бился.

«Хорошо, что с Козликом все в порядке», – подумал Пескарь.

– А где все наши?

– Наверное, на площади. Пойдем посмотрим.

Пескарь размял затёкшие мышцы, отчего боль в ранах резко усилилась, поморщился и поднял с земли щит и копьё. Потом понял, что забыл шлем, снова бросил оружие, прицепил шлем к поясу и второй раз поднял щит и копьё.

Он сделал несколько шагов и почувствовал, что силы возвращаются к нему.

Дос был, конечно, не так велик, как Кадм, но всё же больше и богаче Города-в-Долине. Попадалось немало двухэтажных домов, в окнах вторых этажей которых висели занавеси из дорогой ткани. Некоторые из них были безмолвны, из иных раздавались крики и женский плач.

Прямо на улице лежал труп женщины с разорванным животом. На выставленных под бесстрастный взгляд солнца внутренностях уже начали собираться мухи.

На рыночной площади, соседствовавшей с портом, возвышалось огромное недостроенное здание с большими белыми колоннами. Пескарь заметил его ещё раньше, когда смотрел на город с отрога горы перед боем, но тогда ему показалось, что это такая скала необычной формы. Он и представить себе не мог, чтобы один дом мог быть таким большим.

– Это дворец их царя? – спросил Пескарь.

– Я не знаю, – пожал плечами Увалень.

Воины Грома разбили лагерь в центре площади – чтобы проще было найти друг друга. Но здесь было всего человек двадцать: остальные вместе с кадмийцами грабили город или собирали пленников. Пескарь сбросил у бивака своё оружие и пожитки, оставив лишь меч на поясе. Силач, стоявший на страже, кивнул ему:

– Славный бой, сын царя!

– Славный бой, Силач.

Потом Пескарь повернулся к Увальню и сказал, указывая на гигантское здание:

– Пойдем, посмотрим, что это.

Увалень, так и не отложивший копьё и щит, послушно пошел следом за своим вожаком.

Но тут Пескарь увидел Козлика, который лежал на земле неподалеку. Пескарь сразу понял, что тот очень плох. Козлик был бледен и время от времени сплёвывал кровь.

– Я справился, Пескарь, – прошептал Козлик. – Теперь я воин. Сейчас только отлежусь… – он тяжело закашлялся, изо рта брызнула кровь.

Древко, сидевший рядом на земле, подал ему флягу с водой.

– Ну, Козлик за Пальцерубом стоял, – стал рассказывать Древко, хоть его никто не спрашивал. – Ну, когда тычка копьями пошла, Пальцеруба убили, а Козлик занял его место. Ну, всё правильно. Ну, а глубина у нас была всего в два воина, так что раздумывать некогда было. Я-то слева стоял, ну, подпирая Силача. Ну, сами подумайте, Силач или этот… воин? Ну, они же в три ряда напирают. Ну, я Силача и бросил, подпер Козлика, чтобы его с ног не сбили… А тут Рубач: «Толчок!» – мы как толкнули! Ну, в общем, подавило его. Теперь вот кровью харкает.

– Ты расскажи… про щит, – хрипло перебил его Козлик.

– Ну, это да, – ухмыльнулся Древко. – Он раадосцу, который Пальцеруба победил, с наскоку всадил копьё в щит. Ну, хорошенько так, пробил бронзу и прямо между досок, наверное, попал. Ну, и не стал снова бить, а давай расшатывать. Влево-вправо – и вперед, влево-вправо – и вперед. Ну, и быстро-быстро, он же маленький, но вёрткий. Ну, он так просунул копьё поглубже, у того щит чуть не развалился! Ну, и потянул его на себя. Как дёрнет – тот щит опустил! Ну, я тогда его сверху копьём и приласкал. Ну, потом-то Козлику тяжело пришлось – копьё-то уже не вытащить, а ихний из второго ряда уже вышел, а тут толчок – ударил его щит в щит, а сзади я подпираю… Ну, хорошо, что они скоро после этого побежали и посдавались все. Хотя всё равно подавило его хорошенько…

– У меня все кости… затрещали, – прохрипел Козлик, улыбаясь окровавленным ртом.

– Ну, Козлик-Щитолом! – воскликнул Древко.

– Щитолом! – поддержал Пескарь. – Щитолом! – одновременно выкрикнули Силач, Увалень и остальные воины, что собрались рядом.

– Я Щитолом! – изо всех сил захрипел молодой воин и трижды повторил своё новое имя.

– Тебе что-нибудь нужно, Щитолом? Помочь как-нибудь? – спросил Пескарь.

Раненый лишь махнул рукой в ответ.

– Идите. Я отдохну… – прошептал он из последних сил и закрыл глаза.

13

Пескарь и Увалень поднимались по широким каменным ступеням, которые вели ко входу в огромное здание с колоннами. Пескарю показалось странным, что победители, которые грабили город и обшаривали дома в поисках пленников, еще не кишели тут в поисках самой богатой добычи.

Позади ограждавших портик колонн внутрь здания вели массивные бронзовые двери. Они были приоткрыты – если кто-то и был внутри, он, видимо, не собирался обороняться от захватчиков.

Оказавшись наверху лестницы, Пескарь огляделся. «Крокодил», вернувшийся из погони за галерами раадосцев, входил в порт.

– Пойдем внутрь? – робко спросил Увалень.

– Да. Мы же победители, – ответил Пескарь, на всякий случай вытащив из ножен меч.

Восприняв это как приказ, Увалень первым вступил в бронзовые двери, прикрывшись щитом и выставив вперёд копьё. Пескарь проследовал за ним.

Внутри было темно – особенно после яркого солнца снаружи. Пришлось остановиться на некоторое время у входа, чтобы глаза привыкли.

Пескарь постепенно осматривал помещение. Здесь тоже было много колонн, подпиравших терявшуюся где-то в вышине крышу. С противоположной от входа стороны Пескарь разглядел гигантскую фигуру сидящего человека.

– Да ведь это храм! – воскликнул Пескарь. – Как же я сразу не догадался: вход точно к востоку… А это статуя Пробудившегося!

– Нет, это не Пробудившийся, – с сомнением сказал Увалень. – У него трезубец в руке.

– Вы в храме Текущего, Милосердного к морякам, величайшего из богов, святотатцы! – услышали они гневный отклик. Из глубины храма к ним шёл высокий старик, который не мог быть никем иным, кроме местного жреца. – Захватили мирный город, а теперь собираетесь ограбить святое место?! Воры!

– Воины Грома никогда не грабили жилища богов! – с вызовом ответил Пескарь, выходя вперёд с мечом в опущенной руке. Жрец опирался на крепкий посох, но юноша сомневался в том, чтобы старик решился на них напасть. – Кто ты, назовись!

– Я Пеликан, жрец храма Текущего, Милосердного к морякам! – ответил тот. – А ты кто, святотатец?

– Я сын царя Тверда из Города-в-Долине, по имени Пескарь, – ответил юноша. – И мы не святотатцы. Мы чтим Текущего, как и прочих богов, величайшим среди которых является Отец все сущего Пробудившийся.

– Быть может, в эту ересь и верят у вас в Городе-в-Долине, – запальчиво продолжил препирательство Пеликан. – Между тем, всем известно, что Пробудившийся пробудился из волн морских, и лишь затем взлетел в небеса. А откуда, по-твоему, взялось море, недоверчивый сын царя?! Его создал Текущий, величайший и первейший из богов!

– Я не знал, – удивленно выдал Увалень.

– А ты не верь всему подряд, – тихо сказал ему Пескарь. – Кто построил этот храм? – спросил он жреца.

– Строительство началось при Самарии, отце Поликарпа – нынешнего царя Доса, – солидно ответил Пеликан. – Двадцать вёсен назад это было. И теперь, когда строительство почти завершено, из-за вас, варваров, всё погибло!

– Хватит ругаться, жрец! – угрожающе сказал Пескарь. – Мы так же чтим Текущего, как и ты, и ни одна рука не коснётся его сокровищ. Ты же видишь, здесь нет ни одного из воинов Кадма или Города-в-Долине!

– А ты и твой слуга?

– Мы не грабить пришли, а узнать, что это за величественный дом. Я думал, это дворец царя.

– Наши цари не так самолюбивы, как тираны Кадма! – запальчиво ответил жрец. – Они не мнят себя существами, что выше богов!

– В Кадме есть храмы и Текущего, и Пробудившегося, и Матери-Земли, – возразил Пескарь.

– Но храмы эти малы и совсем не так величественны, как обиталище царя!

Пескарь не знал, что на это ответить, потому что жрец, возможно, был прав – но соглашаться с ним желания не было. Юный воин вложил меч в ножны и прошелся по храму, осматривая его убранство. Храм был богатый: были здесь и великолепные росписи, и мозаики, и золотые курильницы, и разнообразные сокровища – явно подношения Текущему. Перед статуей огромного сидящего бога возвышался круглый медный алтарь диаметром в три-четыре локтя. На нем можно было приносить и кровавые жертвы, и во всесожжение.

Сама статуя, выполненная из бронзы, золота и слоновой кости, была самым величественным сооружением, которое доводилось до сих пор видеть Пескарю. Бог был почти как живой. Казалось, он вот-вот встанет и пробьёт головой крышу храма – так он был велик и могуществен.

– Чувствуешь трепет?! – обратился к нему жрец. – Знай, что ты полностью во власти Текущего! Помни и не забывай об этом!

Похоже, жрец привык к тому, что посетители храма восхищаются статуей. И когда Пескарь повел себя так же, как обычный прихожанин, тот немного успокоился. Страх его начал проходить – по крайней мере он понял, что захватчики не собираются убивать его на месте.

– В любой миг Текущий может покарать вас, разрушителей мирных городов, убийц женщин и детей, осквернителей святости домашнего очага!

– Ты уже второй раз называешь жителей Доса мирными, – с раздражением ответил Пескарь. – Хотя всем известно, что вы сами – грабители и пираты.

– Мореходы Раадоса нападали на корабли Кадма, это верно, – сказал жрец противным тоном всезнайки. – Но не мы первые начали эту войну! Кадмийцы еще раньше стали топить корабли, идущие в Дос.

– Неправда! – выкрикнул Увалень.

– Нет, правда! – по-детски возразил Пеликан. – Раадос лежит на выходе из Кадмийского залива, и морякам других городов и стран незачем терять два лишних дня, чтобы плыть в Кадм и обратно, если они могут здесь обменять свои богатства на все те же товары, что есть там. Поэтому кадмийцы издревле завидуют нам, раадосцам, и всячески очерняют и притесняют.

– Но вы грабите и корабли других городов, не только кадмийские, – припомнил Пескарь.

– Раадосцы не грабят, а берут подать за проход через свои воды, – стоял на своём жрец. – За то, что мы охраняем торговцев от настоящих пиратов: таглакских налётчиков и душегубов из Кадма.

– С чего это мы должны тебе верить? – подозрительно спросил Увалень.

– Каждый пират скажет, что он никого не грабил, а лишь защищался от напавших на него торговцев, если его припереть к стенке, – поддержал Пескарь.

– Вы вольны верить, во что хотите, – свысока заявил жрец. – Но от этого правда не перестанет быть правдой!

– Все вы, чужаки, странные, – пробурчал Увалень. – Говорите-говорите, и не поймешь, не то правда, не то врёте или хвастаетесь. Вот мы, воины Грома, всегда говорим правду. Нам просто незачем изворачиваться. Если мы говорим, что наша фаланга непобедима, то это потому, что нас никому ещё не удалось одолеть в открытом бою. А не потому, что нам так хочется.

– Пойдем, Увалень, – сказал Пескарь. – Да, вот ещё, жрец! – он вытащил из кармашка на поясе медную монетку, которую выиграл у Копера. – Возьми, это мое подношение Текущему. Я дал бы больше, но у меня больше никаких сокровищ нет.

Пеликан недоверчиво принял жертву.

– Текущий, Милосердный к морякам, принимает твое подношение, – положенной формулой ответил он. – Да будет на тебе его благословение.

Молодые воины направились к выходу из храма, когда путь их прервало неожиданное движение справа, за колоннами.

– Подожди, воин! – услышал Пескарь взволнованный, но храбрый женский голос. Он даже схватился было за рукоять меча, но потом отпустил ее. – Ты правда сын царя Города-в-Долине?

– Я не привык, чтобы в моих словах сомневались! – грозно ответил Пескарь. – А ты ещё кто?

Девушка вышла из-за колонны.

– Я Марина, дочь царя Доса Поликарпа, – ответила она, стараясь держаться гордо. Ей было вёсен двадцать пять, на ней был просторный хитон до лодыжек, а ее распущенные светлые волосы были украшены лёгкой золотой диадемой с бриллиантом. – Что с моим отцом? Ты можешь мне сказать?

– В последний раз, когда я его видел, он был жив и здоров. Его взяли в плен кадмийцы.

– Горе нам! – всплеснула руками женщина. – Что теперь с ним будет?

– Я не знаю, – признался Пескарь. – Наверное, станет рабом, как и остальные раадосцы.

– Горе, горе нам! – повторила Марина, и из глаз её хлынули давно сдерживаемые слезы. – За что послал нам Текущий это испытание? За что наказывает нас?

– За пиратство, – немного злорадно сказал Увалень.

– Мой отец не пират и не разбойник! – с чувством воскликнула женщина. – Это всё кадмийская ложь!

– Откуда тебе известны дела мужчин? – спросил Пескарь. – Может, он просто держал это от тебя в тайне?

– Я его дочь, а не рабыня! – гневно ответила Марина.

– Ну, теперь-то точно станешь рабыней, – сделал вывод Увалень.

Женщина не нашла, что ответить, но слова воина явно испугали её ещё сильнее.

Пескарь вдруг вспомнил первый вечер в Кадме и женщину, послужившую утехой для нескольких десятков воинов. Ее серое безразличное лицо. Представить, что такое же лицо будет и у этой гордой свободной девушки, было невыносимо.

«Всё когда-то бывает в первый раз», – вспомнил он слова Щитолома и решился.

– Я беру тебя в плен, принцесса Доса, – сказал Пескарь. – Теперь ты в моей воле, и я буду решать твою судьбу.

Увалень посмотрел на своего вожака с восхищением.

– Обещаю тебе, что рабыней кадмийцев ты не станешь, – продолжил сын царя. – Иди следом и ничего не бойся.

Марина кивнула головой – наполовину со страхом, наполовину с благодарностью.

– Вот так трофей! – воскликнул Увалень. И беспечно брякнул: – А что Сана скажет?

О Сане Пескарь заранее не подумал. «Ох, что-то будет, когда я приведу домой морскую царевну… Правда, она разрешила мне брать в плен сколько угодно раадосок, а Марина – как раз одна из них!» Логический выход был найден, но Пескарю почему-то казалось, что его логика вряд ли обрадует ревнивую дочь старейшины.

14

Когда молодые воины и их пленница вернулись на рыночную площадь Доса, кадмийцы собрали там уже большую толпу пленников. Самых крепких начали на всякий случай заковывать в цепи. Здесь же было немало и женщин, вытащенных из их домов.

Вдруг один из кадмийцев набросился на пленника и принялся жестоко его избивать, отчаянно ругаясь. Пескарь заметил, что кадмиец коротко острижен и одет слишком плохо для воина, в одну лишь драную рубаху. «Это раб, которого мы освободили! – догадался юноша. – Кадмиец, когда-то попавший в плен к раадосцам, отыгрывается на своём бывшем хозяине. И теперь сам хозяин превратится в раба… если переживёт эту ночь, конечно».

Царь раадосцев сидел отдельно. Роскошный шлем исчез в чьей-то походной сумке, и Пескарь смог опознать его лишь по цельному бронзовому панцирю, который пока снять не успели.

Воины Города-в-Долине притащили к своему биваку несколько бочек с вином, открыли их и принялись пировать, хвастаясь друг другу своими трофеями.

Пескарь обратил внимание, что к Самшиту привязался какой-то толстяк в богатом одеянии.

– Я не раадосец! – кричал он тонким голосом. – Я купец из Белых Камней. Между нашим царем и Кадмом заключён мир, вы не можете меня грабить! Вон у причала стоит мой келет, а это – мои товары!

Самшит пил вино из серебряного кубка и, казалось, не мог решиться – ударить купца или просто напугать его.

Пескарь приблизился к торговцу и примирительно сказал:

– Много ли на твоём келете товаров, что ещё не разграблены?

Купец обернулся, и лицо его побелело от ужаса.

– Что ты хочешь сказать? – спросил он.

– Выход из гавани открыт. Сажай своих людей на корабль и отплывай, пока не поздно, – пояснил Пескарь. – А этот кубок – запиши его в расход как подарок добрым воинам Города-в-Долине.

– Вот-вот, в подарок, – угрожающе добавил Самшит и сделал ещё один большой глоток вина.

Торговец, как показалось Пескарю, только сейчас осознал истинную опасность своего положения. Воины пьянели с угрожающей скоростью.

– Хорошо же, – сказал он, суетливо подбирая полы своего халата, – пусть этот дар послужит вящей дружбе между нашими городами, – и рысью понёсся в сторону своего пузатого корабля. Самшит рассмеялся, глядя, как смешно убегает толстяк, в котором сложно было заподозрить подобную прыть.

– Спасибо, Пескарь! – сказал Самшит. – Я уж не знал, как от него отделаться. Мы с Белыми Камнями действительно не враги, так что как-то нехорошо было бы его прибить. Подарок – это ты хорошо придумал!

Пескарь кивнул в ответ и отошёл в сторону, внимательно оглядывая площадь. Он искал взглядом Рубача.

– Сын царя, – услышал он тихое обращение Марины. – Я хотела бы подойти к отцу, перевязать его раны.

– Он не ранен, – ответил Пескарь. – Поговоришь с ним позже, сейчас не время. Не отходи от меня далеко, а то не избежать беды.

Рубач о чем-то беседовал с Сафиром у входа в самый богатый дом на площади; их окружало несколько воинов обоих городов. Сафир, как понял Пескарь, после гибели Турупа оказался главным в отряде кадмийцев.

Пескарь, Увалень и пленница приблизились к ним.

– Хорошо, воевода, – заканчивал спор двух предводителей Сафир. – Вы тоже отплываете завтра утром. На «Крокодила», конечно, придётся посадить намного меньше пленников, но мы возьмем вас на борт первым же рейсом. Без «Косатки» нам всё равно понадобятся еще корабли.

– Вот и прекрасно, – отрезал Рубач.

– Прости мне этот вопрос, воевода, – добавил Сафир. – Но почему ты так стремишься скорее уплыть? Ваши воины могли бы грабить город ещё несколько дней – наш договор позволяет это.

– Нашим воинам ни к чему безделушки ваших городов, – неприязненно ответил Рубач. – Ничего хорошего нет в ваших морских товарах. Сначала молодежь пристрастится к золоту, а потом начнёт воевать грязным железом, забыв про добрую бронзу.

– Так и добрая бронза приплывает к вам из-за моря! – усмехнулся Сафир. – Может, воинам ходить в шкурах и колоть врага костяными копьями?

Но Рубач не принял подколку на свой счёт:

– В костяном копье и каменном топоре больше благородства, чем во всех ваших кораблях и железных стрелах – главное, чтобы держала их верная рука.

– Я не настаиваю, – ответил Сафир. – Нам достанется больше.

– Сафир! – вмешался в их разговор Пескарь, понимавший, что лучшей возможности не представится. – По праву победителя я заявляю, что беру в плен дочь царя Доса Поликарпа, – он указал рукой на девушку.

Кадмиец изменился в лице.

– Воины Грома не должны брать пленников на Раадосе! Об этом вы договорились с царём Василием!

– Меня не было при том разговоре, – возразил Пескарь. – Тогда я не был воином, но после сегодняшней битвы я – наследник Тверда, царя Города-в-Долине. И не обязан держать слово, которого не давал. Или ты, простой воевода, решишься спорить с сыном царя?

Сафир заскрежетал зубами.

– Нет, сын царя, я не буду спорить с тобой. Это между тобой и царём Василием. Бери пленницу, хоть и без моего согласия, мои люди на Раадосе и на пути в Кадм не будут чинить тебе препон.

Пескарь удовлетворенно кивнул и отошёл в сторону. Рубач направился за ним следом.

– Опасную игру ты затеял, Пескарик, – сказал он, но от юноши не укрылось, что на губах воеводы заиграла улыбка. – Дочь царя – не простая пленница, ведь Раадос, хоть и захвачен, но не покорён.

– О чем это ты, Рубач? – нахмурился Пескарь.

– Я не могу проникать в мысли царей, но я долго беседовал с Василием, – ответил воевода. – Чем хмельней он становился, тем больше лишнего говорил. Не думаю, что царь Кадма хочет разрушить Дос до основания и посыпать солью здешнюю землю. Ему гораздо выгоднее сделать раадосцев своими данниками. А управлять ими проще всего, если держишь за горло признанного ими царя. Думаю, что на дочь Поликарпа были у него свои особые планы. Конечно, есть ещё Фемистокл, его старший сын, но мы пока не нашли его ни среди мёртвых, ни среди пленных; скорее всего, его просто не было в Досе, когда мы напали. Пиратствует где-то, даже не подозревая, что его дом разорён. А может, он ушёл на той галере, которой удалось сбежать…

Пескарь хмыкнул.

– Кажется, именно это называется словом «политика», не так ли, воевода? Раньше я не понимал его смысла.

– Я замечаю, что с каждым днём ты понимаешь всё больше. Этот поход уже сделал из тебя мужчину. Теперь придется приложить усилия, чтобы он не сделал из тебя мертвеца.

Пескарь кивнул и отвел в сторону Марину:

– Теперь можешь пойти поговорить с отцом. Но лучше не задерживайся надолго.

Подобрав в одной из куч товаров какую-то бедную шерстяную тряпку, он накинул её поверх дорогого хитона царевны, предварительно сняв с её головы бриллиантовую диадему. Женщина ничего не сказала, хоть и заметно помрачнела, а затем поспешила на встречу с царём Поликарпом.

Захваченное сокровище Пескарь бросил в общую кучу трофеев: десятая часть пойдёт царю, десятая часть – храму Пробудившегося, десятая часть – старейшинам, ещё две десятых части – на общие нужды города, а оставшуюся половину воевода разделит по справедливости между воинами, участвовавшими в битве, и семьями павших в бою.

Празднование победы было в самом разгаре. Многие из победителей были уже пьяны и распевали радостные и шутливые песни. Другие хвастались своими подвигами, совершенными во время битвы.

Пескарь обратил внимание, что далеко не всем понравилось решение воеводы: уплыть с острова завтра же, вместо того чтобы продолжать грабеж. Но по-настоящему роптать никто не решился.

– Сыны Грома! – выкрикнул Рубач, принимая поднесенный ему кубок. – Щиты из дуба выстояли вновь!

– Хайи! – ответили воины.

– Кровавые копья отведали плоти врагов!

– Хайи!

– Славная победа, достойная памяти предков!

– Хайи!

– Сегодня они гордились нами и радовались нашим подвигам!

– Хайи!

– Выйди вперед, Рукоед! Сегодня ты пронзил копьём двух врагов!

– Рукоед! Хайи!

– Сегодня пал Пальцеруб, наш брат, прошедший множество битв! Мы будем помнить его!

– Айя-а, Пальцеруб!

– Выйди вперёд, Увалень! – юноша смело вошёл в круг воинов Грома. – Ты храбро бился и стойко держал строй, ни на шаг не отступил под натиском врага. Ты одолел и взял в плен вражеского воина. Отныне ты достоин называться воином Грома, Увалень Стойкий!

– Стойкий! Хайи, Стойкий, – поддержали воины.

Стойкий трижды повторил своё имя, вонзая в небо копьё, и на лице его заиграла блаженная улыбка. Его отец Силач тут же поднес ему кубок с вином, и воин одним духом осушил его.

– Наконец-то я дожил до этого дня. Горжусь тобой, сын! – сказал могучий старейшина и знатно хватанул Стойкого каменной лапищей по спине.

– Выйди вперед, Ящерка! – вызвал Рубач.

Ящерка выпустил из рук объёмистый и явно потяжелевший заплечный мешок.

– Ты бился достойно, не давая врагу спуска! Противовесом копья ты оглушил и затем пленил вражеского воина. Как скорпион, который пугает врага клешнями и неожиданно бьет хвостом. Жало!

– Жало! – подхватили воины.

– Жало! Жало! Жало! – задорно выкрикнул воин своё новое имя.

– Выйди теперь ты, сын царя, Пескарь! – и Пескарь вступил в круг воинов, стараясь держаться важно. Но улыбка непроизвольно зацвела у него на губах.

– Ты сразил вражеского воина камнем, – начал Рубач. – Ты стоял в фаланге как скала. Ты вонзил копьё в лицо врага. Ты взял в плен царевну Доса! Много имен предлагали тебе воины Грома. Выбери то, что тебе по вкусу!

– Скала! – раздались крики. – Пленитель! Лицеруб!

Пескарь поднял руку, требуя тишины.

– Храбрый Щитолом раньше предложил мне имя. Отныне я – Длиннодум! – воскликнул воин, выхватив меч и устремив его в небо. – Длиннодум! Моё имя – Длиннодум!

15

Ночью ветер принёс с моря дождь и грозу. Гром грохотал, и молнии яростно обрушивались на землю с небес. Воины Города-в-Долине, подхватив свои вещи, попрятались в окружаюших рыночную площадь домах. Перенесли и раненого Щитолома. Он не проснулся, лишь громко стонал во полусне.

Воины восхищённо наблюдали за бьющими в море и землю огненными стрелами, сопровождая каждую короткой формулой – просьбой к Пробудившемуся о милосердии:

– Пощади нас, бог Грома!

С началом грозы вернулась Марина. В глубине души Длиннодум надеялся, что девушка сбежит из города и спрячется, и ему не придётся всерьёз о ней заботиться. Но судьба распорядилась иначе.

Когда рассвело, дождь прекратился, но небо всё ещё было затянуто тучами. Улицы захваченного города были мокры, тут и там образовались грязные лужи.

Вскоре явился гонец от кадмийцев, приглашавший их подняться на борт «Крокодила», который должен был отплывать с первой партией пленников.

Воины первым делом хотели погрузить на корабль Щитолома. Но оказалось, что он был мёртв.

– Пробудившийся приходил ночью, чтобы самолично забрать его на одной из молний, – сказал Стойкий. – Такой чести удостаиваются лишь величайшие герои.

– Айя-а, Щитолом! – говорили соратники погибшего, подходя к нему по очереди. Теперь два тела принесут в Город-в-Долине на щитах воины Грома.

Длиннодум опустился на колени перед мертвым другом, не сдерживая слез. В его смятенной душе боролись гордость за прекрасную смерть доблестного воина и горечь – несмотря на все благоприятные знаки богов, он ощущал, что судьба была несправедлива к Щитолому.

– Ты герой, Щитолом, – тихо сказал он. – Ты был храбр и силен духом. Но тело твое не было достаточно крепким для того, чтобы выстоять в фаланге. Так неужели геройская смерть – это все, чего ты был достоин?

Рубач, стоявший рядом, вмешался в его разговор с ушедшим другом:

– Такова стезя воинов Грома. Иной судьбы желать незачем.

Длиннодум поднялся с колен и, не отирая слёз с лица, внимательно посмотрел в равнодушные глаза старого воеводы. Но ничего не стал возражать. Он вдруг понял, что объяснять что-то стоит лишь тому, кто способен тебя понять.

– Задержи отплытие, воевода, – приказал Длиннодум. – Ненадолго. У меня ещё остались здесь незавершённые дела.

Рубач кивнул:

– Я сделаю это, сын царя.

Длиннодум направился к храму Текущего. Стойкий, подхватив копьё и щит, как обычно, увязался за ним следом. Когда он поднимался по высоким ступеням, мокрый ветер рвал его плащ. Незаметной тенью последовала за своим пленителем и Марина.

– Ты здесь, жрец?! – закричал Длиннодум, вбежав в бронзовые двери храма.

– Это ты, Пескарь, сын царя Города-в-Долине? – Пеликан, казалось, ничуть не удивился его появлению.

– Пескарь умер, – нетерпеливо ответил воин. – Вчера родился Длиннодум, новый воин Грома.

– Значит, Длиннодум, – кивнул жрец. – Что привело тебя в храм Текущего, Милосердного к морякам?

– Вопросы.

– Спрашивай, – кивнул старик.

– Скажи мне, жрец, знаешь ли ты о пророчестве, несущем гибель? Правда ли, что каждые триста девяносто девять вёсен боги, оскорбленные преступлениями людей, очищают от них землю, чтобы населить её новыми безгрешными созданиями?

Жрец кивнул, напустив на себя особенно важный вид:

– Я слышал об этой ереси. Неужели это то, во что верят в Городе-в-Долине?

– Так говорит жрец Храма на Холме, служащий Пробудившемуся, его имя Солодан.

– Ты боишься, что срок гнева скоро настанет? – спросил Пеликан.

– Нет, – твёрдо ответил Длиннодум. – Я боюсь… нет, я не боюсь, я… сам не знаю, что.

– Во-первых, хочу сказать тебе, сын царя, что мы, служители Текущего, не разделяем веры в пророчество о круговороте божественного уничтожения, – солидно начал Пеликан. – Мы считаем, что Текущий, величайший из богов, может в любой момент покарать любого нечестивца, если посчитает нужным, или корабль, или целый город, буде у него явится такое желание. И ему нет нужды ждать сколько бы то ни было вёсен для этого. Во-вторых, если уж вступать в дебри теологических диспутов, не стоит воспринимать число «триста девяносто девять» буквально. Я удивлен, что ваш жрец Солодан не сказал тебе этого. Пророчество о циклической гибели идёт от волхвов и магов Востока, и на языке их мудрости иносказательно означает длинный срок. Например, если спросить волхва, когда океан поглотит горы, он может ответить: «Через триста девяносто девять вёсен», – что значит «одни боги знают, когда, но очень нескоро».

– Значит ли это, что жрецы разных племён верят в разное? – мгновение назад сам Длиннодум не знал, что задаст этот вопрос. – И проповедуют разное? Известна ли вам – жрецам – истина?

– Воля богов, их пророчества и угрозы никогда не звучат для людей явно, – ответил Пеликан. – Мы же, их скромные слуги, пытаемся в меру сил трактовать сии окутанные тайной послания. Жрецы Текущего считают, что это в природе верховного бога – как сам он является вечно изменяющейся сущностью, и никогда не бывает прежним в следующий момент времени, так и воля его, слова его могут течь и изменяться.

– А ты уверен, что это Текущий – верховный бог, а не Пробудившийся? Ведь это Пробудившийся смотрит на землю своим гневным оком, дающим жизнь, и это он бьёт могучими молниями с небес?

– И ты смеешь вести подобные речи в храме Текущего, Милосердного к морякам? – возмутился жрец. – Из моря поднялась суша, и в море вернётся. Из моря вышел Пробудившийся, и вместе с ним из моря родилась Небо, супруга Пробудившегося. Однако если Текущий, владыка вод, решит наказать своего громовержущего отпрыска, он утянет того назад в море, и ярость его потухнет, как дымящаяся головешка, окунутая в океан! Выйди на берег и оглянись – почти всё, что ты увидишь вокруг, будет море. Океан простирается так далеко, что не имеет краёв.

Длиннодум, казалось, не слышал окончания речи жреца, погружённый в собственные мысли.

– Если у меня будут еще вопросы, я вернусь, – сказал он наконец. – А до тех пор – прощай, жрец. Желаю тебе блага.

– Удачи в поисках, сын царя, – ответил тот.

Выходя из храма, воины не заметили, как тихо и печально прощалась со жрецом Марина.

– Странные речи ведёт этот жрец, – сказал Стойкий, когда они спускались по ступеням. – Вроде выглядит умным, и говорит уверенно, но всё какие-то глупости. Разве может Текущий быть верховным богом? И разве море такое уж бескрайнее? Как по мне, суши гораздо больше, чем этого его океана. Если подняться на самый высокий хребет из окружающих Город-в-Долине гор, море будет едва видно. А с Холма его не видно вообще.

– Я тоже подумал об этом. К тому же я никогда не слышал о богине Небо; разве у Пробудившегося вообще может быть жена? – шутливо спросил Длиннодум, и Стойкий улыбнулся, радуясь тому, что их мысли сошлись. Но вслух Длиннодум не сказал, что его мысли простирались дальше…

Сафир и Рубач вместе ожидали на каменном причале, когда придёт сын царя. Кадмийский воевода ничем не выразил своего неудовольствия из-за задержки в отправлении «Крокодила».

Когда Рубач поднимался по верёвочной лестнице на борт корабля, Сафир, который оставался командовать войском Кадма в Досе, уловил момент, чтобы вполне сочувственно сказать Длиннодуму:

– Я рад, что не мне придётся сообщать царю Василию о почётной гибели в бою его возлюбленного среднего сына. Не торопись, выбирая слова, когда будешь говорить с ним.

Длиннодум посчитал, что это действительно был добрый совет.

– Мне приятно было биться бок о бок с тобой, воевода, – сказал он в ответ. – Славная была победа.

Сафир кивнул, и они пожали друг другу локти.

На обратном пути Длиннодума не покидали мрачные мысли. Он, как и в прошлый раз, стоял на носу корабля, глядя на волны. В этот раз они были гораздо выше, но теперь не так пугали воина – он уже знал, что «Крокодил» – корабль вполне надёжный; главное – не поворачиваться к волне бортом.

Марина сидела рядом, следуя за ним, словно тень – безмолвная и незаметная.

Око Пробудившегося скрылось за облаками, и море, словно загрустив, тоже было серым. Правда, это не мешало воинам, собравшимся на палубе, продолжать праздник победы над раадосцами.

Примерно в полдень корабль нагнала одинокая русалка. Длиннодум заранее заметил её изогнутый спинной плавник над волнами.

– Тирри-лирри! – сказала русалка, подплыв к Длиннодуму и высунувшись из воды. На вытянутом рыльце её играла уже знакомая улыбка. – Тирри-лирри!

«Дураки вы!» – послышалось в этом зове Длиннодуму.

– Ты права, хитрая наяда, – ответил воин. – Я дурак. Я, правда, понял, что ничего не понимаю, – а это уже что-то. Другим за всю жизнь и этого понять не удастся…

Русалка попрощалась с ним радостным щебетом и резво поплыла прочь от корабля. А Длиннодум вернулся к своим невесёлым размышлениям.

«Сыну бедного козопаса не дано стать жрецом», – сказал Щитолом. А почему, собственно? Неужели сами боги установили такие правила? Слова богов неясны, как и их приказания, и их пророчества, – так утверждает Пеликан. Так кто же превращает божественные намеки в людские правила? И откуда вообще берутся эти «слова богов»? Кто в последний раз видел богов живьём, или хотя бы говорил с ними? Откуда снисходит на нас их воля?

Иногда жрецы говорят, что боги обращались к ним напрямую. Но как это происходит? Боги являются к ним во плоти, или лишь звучат голосами в голове? Чаще всего Солодан говорит, что Пробудившийся являлся к нему во сне. Но с чего он взял, что это сам Пробудившийся, а не просто сон самого жреца? Как может он быть уверен в том, что ему приснилась именно воля бога?

Неужели Козлик… то есть Щитолом – неужели он был бы худшим жрецом, чем Солодан или этот странный Пеликан? Взял бы себе какое-нибудь диковинное имя, вроде Небокан или Горыкан – и служил бы в храме, общался бы с богами… и ему не пришлось бы умирать.

Почему нельзя отремонтировать храм, если от этого зависит судьба всех людей? Или… все-таки не зависит?

Мир создан богами, учили его с детства. Боги создали также и людей, и правят ими по собственному усмотрению. По решению богов люди делятся на мужчин и женщин, воинов и рабов, по велению богов у них есть цари. Боги жестоки, и боги же милосердны. Почему? Да не почему, просто они таковы, каковы есть. А люди? Люди могут быть и жестокими, и милосердными, как сами захотят. Люди могут преступать волю богов. Правда, боги их наказывают за это… но вроде бы не всегда?

Длиннодум почувствовал, что в очередной раз залез в какие-то дремучие мысленные заросли и запутался. Что-то важное ускользало от него, что-то, без чего все размышления вели в глухие тупики.

Как хотелось ему сейчас взглянуть в глаз Пробудившегося, чтобы прочесть в нём ответы на все свои вопросы! Но небо всё так же было затянуто тучами. Жестокий бог отвернулся от своего творения…

«Для чего вообще живёт на свете человек? – вдруг подумал юноша. – Если для того, чтобы выполнять волю богов – то что в том богам? Что за дурацкая игра – сначала наделить человека свободой нарушать эту волю, а потом пристально наблюдать за ним: будет он себя вести как велено, или ослушается? Зачем им это?»

Можно ли вообще понять те или иные причины действий или желаний богов? С одной стороны, всё, что, как с детства помнил Длиннодум, говорил Солодан о богах, было предельно ясно. Боги хотят того и не хотят этого. Например, Пробудившийся хочет, чтобы ему принесли в жертву двух козлов в Храме. Пробудившийся не хочет, чтобы Тревога засадил виноградом выпас, на котором кормятся быки Шустрого. Но, может быть, Пробудившийся хотел вовсе не этого? Может, он сказал Солодану отдать двух козлов Шустрому, чтобы тот уступил Тревоге свой выпас под виноградник, а Солодан просто всё перепутал?

Последняя мысль неожиданно сильно испугала Длиннодума. Он ещё не понял, почему, но внезапно вспомнил слова матери: все эти сложные вопросы про богов – это слишком запутанно, чтобы нам понять. «Не думай об этом, Пескарик».

Так и живёт большинство, понял он. Не думают вообще, или принимают на веру самые простые ответы. Слишком сложно… или слишком страшно? Эх, был бы жив Козлик – было бы с кем хоть всё это обсудить! То есть, конечно, Щитолом! А впрочем, какая вообще теперь разница?..

На глазах Длиннодума вновь выступили слезы, размывая облик сырой и неуютной вселенной – совершенного творения богов.

16

Обратный путь с Раадоса занял гораздо больше времени, чем путь на остров – как объяснили мореходы, ветер не был попутным. Корабль причалил в гавани Кадма лишь на рассвете следующего дня.

Огромная толпа горожан ожидала его прибытия.

Царь Василий был уже в порту. Он бросил свой трон-носилки и с явным нетерпением ожидал, когда «Крокодил» наконец-то пристанет. Рядом с ним стояли воевода Барам – тот самый, который стоял во главе посольства, уговорившего Тверда участвовать в войне – и еще один сановник в богатых одеяниях, которого Длиннодум раньше не видел. Тот был уже немолод, но всё же много моложе царя, и юноша заключил, что это должен быть старший сын Василия – Пареций.

– Воевода Рубач! – позвал стоящего у борта пожилого воина Василий, когда корабль ещё только приближался к пирсу. – Скажи мне, что «Косатка» охраняет гавань Доса! Скажи мне, что мой сын, мой любимый Туруп остался в захваченном вами городе!

– Мы действительно захватили город, царь, – ответил Рубач и замолчал.

– На «Косатку», наверное, всё ещё грузят богатую добычу? – в голосе царя чувствовалось истинное волнение. «Он не в шутку любит своих сыновей», – с сочувствием отметил Длиннодум.

Рубач тяжело вздохнул:

– Нет, владыка. Потери Кадма в битве были велики – «Косатка» пошла ко дну.

– Не тяни же, скажи, что с моим сыном! – волнение в голосе царя начало перерастать в гнев. Обычно бесстрашный воевода молчал, ни одним движением не выражая своих чувств.

«Ну что ж, Сафир, попробую последовать твоему совету!» – подумал Длиннодум и громко сказал:

– Сегодня день скорби для тебя и для всего Кадма, царь Василий! Ибо сын твой, достойнохрабрый Туруп, пал в бою. Он разгромил раадосцев в морском сражении, те сделали вид, что отступают, но неожиданно их галеры напали на «Косатку». Капитан достойно принял удар, но погиб вместе с кораблем, и море стало его могилой.

На долгий миг над портом повисла тягостная тишина, а потом повсюду зазвучал скорбный плач: «Айя-а, Туруп! Айя-а, прекрасный сын Кадма! Горе нам!»

– Клянусь, что спалю дотла этот проклятый город! – закричал, перекрывая общий вой, Василий. – Вырежу всех скотов до последнего сосунка! Богами клянусь и беру их в свидетели!

– Отец! – вторгся в речь царя его наследник. – Подожди, отец!

Но исполненный скорби повелитель и не думал останавливаться:

– Камня на камне там не останется, и сама память о Досе исчезнет! Я засыплю их поля солью, как и собирался вначале, и не буду больше слушать ничьих безумных советов! Я заставлю всех забыть самоё имя проклятого острова, да поглотит его Ад! Отныне он называется Туруп, в память о моем несчастном сыне, и если кто скажет Раадос – лишится головы! В последний раз звучало в подлунном мире это гнусное слово!

Выкрикнув свой ужасный приговор, царь замолчал, а потом изменившимся голосом, тихо и печально сказал:

– Айя-а! Горе мне. Горе мне, несчастному отцу.

Василий развернулся и, склонив голову, медленно побрел прочь. Он прошёл мимо своих носилок, казалось, даже не заметив их. Не сказав никому больше ни слова, он направился в сторону своего дворца. Царские гардерии безмолвно следовали за ним, и рабы потащили пустые носилки.

Длиннодум обратил внимание на то, что Пареций взволнованно перешёптывается о чем-то с Барамом. Барам настаивал, а Пареций всё больше раздражался.

– Позже! – выкрикнул наконец наследник царя Кадма. – Сейчас у меня слишком много дел.

– Как скажешь, владыка порта, – склонился в неглубоком поклоне Барам. – Поговорим в другой раз. Но и тянуть нельзя, ты же сам всё только что видел…

Первыми с «Крокодила» сошли воины Города-в-Долине. Они же спустили и тела своих павших. Пальцеруба и Щитолома несли на их же щитах, просунув и укрепив под ними копья, каждого – по четыре соратника; копья клали на плечи. Только так: со щитом или на щите – возвращались в родной город воины Грома. Уставших носильщиков сменяли их товарищи: нести героев, отдавших жизнь за свою родину – это была большая честь и возможность отдать дать уважения погибшим.

– Мы не задержимся в Кадме ни на день? – спросил Длиннодум Рубача.

– Мы не задержимся в Кадме ни на один лишний миг, – ответил воевода. – Воинам Грома ни к чему перенимать здешние тлетворные обычаи. Представь, я уже видел у воинов эту дрянь, которую пихают себе в еду, а потом в рот кадмийцы.

– Ты говоришь… о ложках? – удивленно переспросил Длиннодум, припомнив, что одна, выточенная из дерева Щитоломом, прямо сейчас лежит в его собственном заплечном мешке.

– Как будто трудно есть мясо руками, а суп хлебать обычными раковинами! – фыркнул воевода. – Сначала им захочется иметь ложки и железное оружие, потом – ходить в дорогих одеяниях вместо доспехов. А потом, чтобы купить всё это, они примутся гоняться за богатством. Нет, это не путь Города-в-Долине!

– У кадмийцев много плохих традиций, – осторожно заспорил Длиннодум. – Взять хотя бы их неудержимую страсть к порабощению свободных людей… но у них много и хорошего! Ложки, корабли, стены, колокола…

– Ни к чему воинам Грома, – сухо отрубил Рубач.

– Всё равно, мы не можем уйти прямо сейчас, – сказал Длиннодум. – Мы должны сначала поговорить с царём. Нам многое нужно обсудить!

– Ты имеешь в виду девчонку? – воевода махнул головой в сторону Марины. – Ты же слышал, что сказал царь, – он хочет убить их всех. Лучше не показываться ему на глаза с этой пленницей, во всяком случае не сейчас. Авось, о твоей игрушке просто забудут.

– Мой отец! – не удержавшись, воскликнула Марина. – Он же в брюхе этого «Крокодила» – его ведь убьют!

– Такова судьба воина, – снизошёл до ответа рабыне Рубач. – Если твой отец был им – он с достоинством примет смерть.

– В смерти нет никакого достоинства, – неожиданно для самого себя, c необычной для него злой интонацией в голосе сказал Длиннодум. – Смерть – это просто смерть. Если умирает хороший человек – это всегда плохо. А если плохой – хорошо.

– Мой отец – хороший человек! – с вызовом воскликнула пленница.

– Твой отец был пиратом. Не важно, как он это объяснял тебе, – равнодушно сказал Рубач. – Вдовы многих моряков и торговцев с радостью узнают о его кончине.

Девушка, громко всхлипнув, заплакала.

– Неправда! – закричала она сквозь слёзы. – Всё равно вы все поплатитесь, когда придут кентавры! Мой отец заключил с ними договор, мой брат приведёт их в ваши земли, и они всех вас перережут, как скотину!

– Кентавры, говоришь? – усмехнулся шедший рядом Самшит. – Это всё детские сказки. Не забудь попугать ими малышей Города-в-Долине.

– Попробуй скажи это получеловеку-полуконю, когда он поставит свои копыта тебе на грудь!

– Держи себя в руках, – оборвал рыдающую женщину Длиннодум. – Даже если ты пленница царского сына, это не даёт тебе права перечить, а тем более грубить воину. Знай свое место.

Марина испуганно замолчала, даже слёзы прекратили течь из её глаз.

«Мне самому было бы интересно узнать, что это за «место», которое тебе нужно знать, – подумал Длиннодум. – И что мне с тобой делать».

Вскоре отряд Города-в-Долине покинул Кадм. Не замедляя шага, воины вышли за ворота, и знакомым путем направились по горной тропе к перевалу.

День прошёл без происшествий, разве что Марина сбила ноги на камнях, непривычная к долгим путешествиям пешком. Длиннодум несколько раз советовал ей снять сандалии, чтобы они не натирали – жители Города-в-Долине все как один ходили босиком. Но женщина отказалась.

Вечером она стонала от боли и плакала от обиды. Один из воинов сжалился над ней и поделился мазью из козьей мочи.

– Как я буду жить? – вдруг спросила она Длиннодума, неумело накладывая мазь на израненные ноги. – Я должна буду прислуживать тебе? Стать твоей наложницей?

В глубине души мысль показалась Длиннодуму заманчивой. Он подумал, что его сограждане могли бы принять введние института наложниц вполне благосклонно. Если всё когда-то бывает в первый раз, то может быть и это… Но тут же что-то внутри него воспротивилось циничной идее.

Владеть человеком, словно козой, из прихоти имея право в любой момент перерезать ему горло. Что-то в этом было глубоко неправильное. Всё его существо восставало против этого. «Кто угодно, только не я», – подумал Длиннодум.

– Кто угодно, только не я, – сказала Марина. – Я убью себя, если ты только попробуешь.


Сидя вкруг большого костра, вновь пели воины Грома скорбную песнь, поминая павших. «Помни нас, помни нас, брат…»

И среди долгого перечня имен в эту ночь появились новые.

– Пальцеруб, – спел Древко.

– Щитолом, – спел Длиннодум. – Помни нас, помни остров Раадос.

– Помни нас, помни нас, брат, – подхватил стройный хор голосов. – В чертогах подземных бога, что мёртвыми правит, мы ждем вас в холодном дворце…

К вечеру следующего дня отряд вошёл в Город-в-Долине. Радости встречающих не было предела. Лишь жена и дети Пальцеруба, да старик-отец Щитолома предались скорби.

Остальные же закатили весёлый пир в честь победы. Больше других чествовал своего сына царь Тверд. Раз за разом просил он воинов расписывать подвиги Длиннодума.

– Камнем?! Простым камнем, даже не свинцовым ядром? – восхищался уже далеко не трезвый царь. – Неужели копьём прямо в лицо, и шлем не спас?! Вот он, мой первенец!

Лишь раз тень набежала на его лицо – когда он усомнился в выборе сыном имени.

– Камнемёт лучше звучит, – тихо, так, чтобы не слышали остальные, сказал он юноше.

– Для воина или для царя? – глубокомысленно ответил Длиннодум.

– Царь Длиннодум. Царь Камнемёт… – задумчиво пробормотал Тверд, словно взвешивая эти сочетания слов на невидимых весах. И внезапно широко улыбнулся, – а ты умеешь думать наперед, Пескарик! То есть, прости отцовский хмель, Длиннодум. Ты знаешь, как получилось с моим именем?

– Ты не раз рассказывал, отец.

– Его предложил мне мой папка, царь Огонь, – не обратил никакого внимания на реплику сына Тверд. – Мужик был страшно умный, настоящий царь! Мы были в походе против черноруких таглаков. Я первый раз обагрил копьё кровью в битве при Дреднах. Тогда много народу полегло, и какого народу! Один воевода Доска чего стоит, дядька мой. Стапеля и Крепыша стрелами, как ёжиков, истыкали. Потир, такой хохмач был… жалко мужика. И Рубачу тогда досталось. Две стрелы схватил, одну в ногу, поэтому упал, другую в руку – и щит выронил. Тут на него налетает огромный такой таглакский мечник, на башке волчий череп вместо шлема… не знаю уж, как он его к своей макушке присобачил… Так вот, Рубач руку вперед выставил – тут этот здоровяк ему её и отсек. Ну, он ему рубилом по колену, приподнялся, вторым ударом по башке, по черепу этому самому. А таглаки на склоне уже опять луки натянули. Ну, я подскочил и накрыл нас своим щитом. Но смотрю – не помещаемся мы! Рубач обрубок свой к груди прижимает, не соображает ничего… Тогда я копьё своё бросил и Рубача щит подобрал, и так, закрываясь обоими, с Рубачом до леса доползли. Тем вечером мне воины начали имена предлагать: Два Щита, да просто Щит, Стрелолом, Крыша… еще какие-то, забыл уже. А папка возьми и выдай – Тверд! Я сразу согласился. Потому что Огонь – он, как и ты, наперед думал. А то что это за имя для царя – Два Щита? Все равно что Два Сарая. Или вообще – царь Крыша?..

– Так Рубач с тех пор стрелы не любит? – вклинился в отцовские воспоминания Длиннодум.

– А? Да он и до того не особенно их жаловал. Но с таглаками совсем нехорошо вышло. Мы ж привыкли, что они олухи дикие, с каменными топорами да костяными копьями бегают. Бронзы никогда не знали. А тут вдруг у них железо появилось, и сразу вдруг – так много! Чуть не каждая вторая стрела с железным наконечником. Кость-то, если льняной панцирь и пробьет, то оцарапает только. А железные – дело другое. Как нож в масло, в тело входят. Иные и бронзовый доспех могут пробить.

Тверд продолжал рассказывать о подвигах прежних дней, но Длиннодум незаметно для самого себя отвлёкся, и мысли его потекли куда-то – он и сам не мог понять, куда – поначалу без особого направления. Он думал о том, что в Городе-в-Долине всё было таким же, как до похода. С завтрашнего дня должна была начаться обычная мирная жизнь под необременительным водительством царя Тверда. Скоро поспеет второй урожай, потом наступит зима…

Но сам Длиннодум изменился. На войну ушёл ребёнок, а вернулся с неё воин. И впервые именно сейчас, сидя подле праздничного костра, он окончательно осознал это. Пескарь действительно мёртв, и его прежняя беззаботная жизнь не вернётся никогда. «Всё когда-то бывает в первый раз». Длиннодум в первый раз почувствовал, что он стал взрослым. Что это значит? Это значит, что теперь есть люди, судьба которых зависит от него. Теперь они – его ответственность. Его долг. Вот только что делать с этим долгом?

В один миг ему казалось, что всё должно устроиться как-то само собой. Примерно так, как получается у его отца. А впрочем, так ли это просто? Быть может, каждый день Тверд принимает десятки изнуряющих решений, касающихся других людей. А все настолько привыкли к этому, что не замечают лежащего на нём бремени.

И вот уже Длиннодуму кажется, что он не может пускать жизнь на самотек. Сана, Марина, Стойкий – вдруг они ждут от него чего-то? Каких-то активных действий, какого-то судьбоносного выбора?

– Утро вечера мудренее, – сказала тихо подошедшая мама. Она всегда могла распознать, что на душе у её Пескарика какая-то тяжесть.

Длиннодум глубоко вздохнул, кивнул и попробовал улыбнуться.

17

– Что-то я совсем запутался, – Длиннодум тяжело рухнул на старинную скамеечку, прислонённую к стене дома. – Два дня всего прошло, а уже полный кавардак.

– Что, Сана с Мариной? – Стойкий чинил деревянную лопату. Старый штифт, скреплявший плоскую часть с длинной ручкой, совсем сгнил. Работник уже вытащил его и теперь подгонял по размеру новый, из крепкого дерева.

– Весь город уже знает, да? – вопросом на вопрос ответил Длиннодум.

– Я не удивлюсь, если и дикие козопасы знают, – с необычной для него глубокомысленностью заметил Стойкий. – Что крику-то было!

– Я боюсь, она её убьет, – сокрушенно сказал Длиннодум. – И на меня смотрит волком, так что и не подходи. Марина, наоборот, всё время прячется.

– Хотела бы убить – уже бы убила, – пожал плечом Стойкий. – Хотя, может, ещё и убьет. Кто знает, что придёт этим женщинам в голову. Особенно такой как Сана. Женись на ней поскорее, так и успокоится. Наверное.

– Женись… – пробормотал Длиннодум. – С одной стороны, конечно, да. И все этого ждут. А с другой…

– А что с другой? – не понял Стойкий.

– Увалень ты все-таки, – беззлобно ругнулся царский сын; в очередной раз он почувствовал, как не хватает ему проницательности Щитолома. – С другой – Сариза…

– Я думал, её зовут Марина, – удивился Стойкий.

Длиннодум только помотал головой от разочарования. Но – чего уж тут расстраиваться! – хвала богам, хотя бы один друг у него всё ещё остался, так что нечего привередничать.

– Сариза – дочь царя Василия. Они же мне намекали, что непрочь с Твердом породниться.

– О как! – присвистнул Стойкий. – Я-то и не знал.

– Да-а, – тихо протянул Длиннодум. – Ну ладно, пойду я. Ты, я смотрю, занят всё равно.

– Ничего. Заходи, если что.

Длиннодум тяжело вздохнул, поднялся и побрел прочь по узеньким городским улочкам. В пыли купался поросенок. На приземистой крыше, в тени оливы, спала старая кошка. Какой-то карапуз гонялся за курами.

Молодой воин припомнил один из немногих своих разговоров с Мариной.

– Ваш Город-в-Долине – просто какая-то деревня козопасов. Сколько здесь, двадцать домов?

Длиннодум оскорбился:

– Семьдесят два домохозяйства вообще-то. Да ещё Самшит сейчас строится. Хороший дом возводит, из камня и дерева, не из сырца. С очагом.

– Ни городской стены…

– Крепкое копьё в надежной руке – вот наши стены! – не скрывая хвастовства, перебил юноша.

– …Ни одного двухэтажного здания нет. Ни единой лавчонки. Даже храм у вас – какие-то развалины на холме.

– Это древнее святилище богов! – возмутился Длиннодум. – Хотя с вашим, конечно, не сравнить…

Никогда в голову ему бы раньше не пришло, что их Город-в-Долине может быть другим. С царским замком-дворцом. Может быть, с высокими башнями…

Навстречу юноше шёл жрец Солодан.

– Я хотел поговорить с тобой, Длиннодум! – позвал он. Жрец был мрачен, и костяшки с ракушками в его ожерелье стучались друг о друга с особенным возмущением.

– Как скажешь, жрец, – ответил молодой воин.

– Пойдём ко мне домой, незачем смущать иных нашим разговором.

Солодан жил в одном из домов, выходивших на центральную площадь, в самане с земляным полом – служителю богов, по его словам, роскошь ни к чему. Двое его сыновей давно выросли, стали воинами, один из них уже погиб в военном походе, второй жил отдельно, в собственном доме. С жрецом осталась только старуха-жена, кое-как ходившая по хозяйству.

Солодан усадил гостя на деревянную лавку, сам же опустился на надежный трёхногий табурет.

– Я слышал, сын царя, что ты побывал в храме Текущего, Милосердного к морякам, в Досе, – начал жрец, разливая ракию по маленьким стеклянным стопкам – такие, сколько знал Длиннодум, выдували в Белых Камнях.

– Да, я был там, – ответил юноша. «Так вот о чём пойдет речь», – подумал он.

– Ты беседовал с тамошним жрецом?

– Да. Его зовут Пеликан. Странный малый.

– Не смутился ли твой разум от бесед с этим глупцом? – напористо спросил Солодан. – Я знаю, что жрецы Текущего часто высказывают безумные мысли. Например, о том, что Текущий будто бы старше Пробудившегося. И чуть ли не могущественнее первого из богов?

– Он говорил это, – подтвердил Длиннодум.

– Я рад, что ты не стал относиться всерьёз к его дурнодиким россказням. Разве может быть что-либо более нелепое?!

Длиннодум был неожиданно рад, что ему не пришлось сердить старого жреца; или говорить неправду. «Он слишком боится услышать ответ, поэтому не задает вопроса, – догадался сын царя. – Ну что же, тем лучше, тогда это сделаю я».

– Я тоже хотел спросить тебя кое о чём, жрец.

– Спрашивай, сын царя.

– Этот Пеликан… Он высказал одно предположение, которое могло бы объяснить кое-что.

– Вряд ли это так, не стоит доверять речам безумца, – вновь взволновался Солодан. – Но что же он наплёл тебе?

– Он сказал, что срок в триста девяносто девять вёсен – это не точный счет. Будто бы волхвы на Востоке называют так очень долгое время. Словно им лень сказать «вечность».

– Так ты усомнился в цикличности божественного возмездия? Быть может, ты считаешь, что и вины пред богами нет на людях? И искупление им не нужно?

– В чем же вина?

– Да хоть бы в кощунственных помыслах! Почто ты сомневаешься? Почто не берёшь мои слова на веру? Ведь моими устами говорит Пробудившийся!

– Кстати, а как он разговаривает с тобой? – спокойно спросил Длиннодум.

– Мне не позволено рассказывать об этом, – взъярился жрец. – Во всяком случае, не каждому вотще вопрошающему я должен отвечать. Но тебе отвечу, сын царя. Я говорю с Пробудившимся так же, как с тобой. Он приходит ко мне в облике могучесильного мужа, нагой, с блеском в очах. Он произносит слова, которые я не понимаю, но у меня в голове, словно сны наяву, проступает его воля. И яснее этих образов не может быть ничего в целой Вселенной – её невозможно трактовать двояко. Божество знает, как именно общаться со своими слаборазумными творениями.

– Значит, никогда у тебя не возникает никаких сомнений?

– Ни разу не было такого, сын царя.

– А где Он является тебе?

– Чаще всего – на Холме, возле храма древних богов. Но иногда спускается и сюда, в мою скромную хижину, буде явится ему такое желание.

Жрец говорил уверенно. Слова его были как никогда прямолинейны, и сила их была велика. Но впервые в жизни молодой воин почувствовал настоящее недоверие к Солодану. Так же, как до этого в разговоре с царём Василием. «Да ведь он просто врёт!» – догадался Длиннодум. И понял, что ни в коем случае нельзя показать, что догадался. Это было бы неразумно и даже – опасно.

Никогда ещё он не чувствовал настоящей опасности для себя здесь, в самом центре Города-в-Долине, в двух шагах от главной площади, на которой под навесом был установлен трон его отца. Словно заноза впилась в самое сердце его уютного, родного маленького мира.

– Спасибо, что рассказал мне об этом, жрец, – сказал Длиннодум. – Я ценю это, и не забуду твоей доброты.

– Прекрасно, сын царя! – улыбнулся Солодан. – Приходи ко мне снова, если возникнут вопросы.

Длиннодум очень сомневался, чтобы, когда в следующий раз у него возникнут вопросы о богах, он решил задать их жрецу. Теперь вряд ли на этот счёт он поверит кому-нибудь, кроме самого бога.

Выйдя из дома Солодана, Длиннодум медленно направился к Холму. Он вспомнил, как всего несколько дней назад ребёнок, которым он был тогда, радостно взбирался на Холм, чтобы заглянуть во всеведающий зрак благоволившего ему божества. Теперь же он шел наверх с трудом, словно глубокий старик, для трудного и неприятного разговора.

Когда Длиннодум добрался до вершины, око бога уже склонилось к закату. Взгляд Пробудившегося был таким же, как всегда. Но теперь воин не чувствовал в нем ни теплоты, ни взаимопонимания. Он смотрел просто на солнце, равнодушно светившее всему, что есть под ним.

«Почему ты оставил меня?.. Нет. Что ты такое?.. Нет, не то. Можешь ли ты говорить со мной?..» – перебирал он в уме вопросы, которые хотел бы задать своему прежнему наперснику.

– Ты всё ещё здесь?! – закричал Длиннодум изо всех своих сил.

Ничто в природе не ответило на его вопрос. Око Пробудившегося коснулось горного хребта.


Когда Длиннодум спустился в город, навстречу быстро наползающей ночи, у двери своей пристройки он встретил Сану. И сразу почувствовал неладное – в её глазах не было прежней сердитой неприступности. Что-то случилось.

– Её нигде нет, – тихо сказала девушка.

– Кого? – не сразу понял Длиннодум.

– Твоя рабыня сбежала, – быстро заговорила Сана. – Я достала нож и хотела зарезать эту разлучницу, но не смогла нигде найти! – она даже продемонстрировала короткий изогнутый бронзовый кинжал, который, видимо, стащила у отца.

– Что значит – не смогла найти? – опешил Длиннодум. – Она, наверное, здесь, – он подошел к бывшему дровяному сараю, где поселили Марину. Внутри никого не было. Никакими вещами рабыня ещё не успела разжиться, поэтому нельзя было понять, сбежала ли она насовсем или просто где-то бродит.

– Никто в городе её не видел с самого вчерашнего дня, – продолжала Сана. – Я, наверное, всех спросила, кроме Кропаря, который где-то коз пасет. Сбежала, это точно!

Длиннодум промолчал.


Поиски ничего не дали – пленницы действительно не было в Городе-в-Долине. И тогда Длиннодум неожиданно для себя вздохнул с облегчением – решение, что делать дальше, пришло само. Теперь ему нужно было лишь следовать за судьбой, которую избрали для него боги.

18

– С чего ты взял, что она пошла в Кадм? – спросил Стойкий. Он ни на волос не сомневался, когда Длиннодум сказал, что ему нужна будет помощь, – и сразу начал собираться в дорогу.

– Я уверен, что Марина попытается помочь своему отцу, – ответил сын царя. – Ну, или сначала найти брата, а потом освободить отца…

– Ну и пускай пытаются! Их поймают и убьют, – заключил Стойкий, не переставая, однако, складывать в заплечный мешок вещи для похода.

– Я… почему-то не хочу этого, – неуверенно сказал Длиннодум. – К тому же в Кадме у меня все равно остались неоконченные дела.

– Опять эта твоя Сариза?

– Да. И не только. Я, наверное, просто не хочу просидеть всю жизнь в Городе-в-Долине, как мой отец.

– Как скажешь, Длиннодум, – просто сказал Стойкий. – Я всегда с тобой. Можешь не сомневаться.

– А Силач что скажет?

– Я теперь сам воин, и не должен отца спрашивать. А ты – сын царя. Ты говоришь – я делаю. Всё просто.

«Эх, если бы и для меня всё было так же просто», – на какой-то миг Длиннодум почувствовал неуверенность. Но тут же постарался взять себя в руки и отринуть сомнения.

– Мне вот интересно, что Сана скажет… – продолжал Стойкий.

– Мне тоже, – искренне ответил Длиннодум.

Они вышли из Города-в-Долине тайно, как только спустилась ночь, – это было на следующий день после побега Марины. Длиннодум долго сомневался, но потом всё же решил не сообщать о своём уходе отцу. Будь что будет, решил он. А спорить с Твердом ему сейчас вовсе не хотелось.

Правда, исчезать без всякой весточки не годилось тоже. Поэтому незадолго до заката он нашёл Жало и рассказал ему, что уходит.