Моя рука подрагивает, словно благодаря пуле зажила самостоятельной жизнью. Трис касается моего плеча и указывает на что-то справа от нас. Вижу ряд длинных, низких строений, озаренных голубым светом, похожим на свет аварийный ламп.
– Что там? – спрашивает Трис.
– Теплицы, – пожимает плечами Джоанна. – Они не требуют серьезной заботы, а наш город растет, следовательно, растет и потребление. Нам требуются животные, сырье для производства тканей, пшеница и так далее.
Стекла блестят в свете звезд, скрывая от наших взглядов воображаемые мною сокровища: маленькие кустики со свисающими с веток ягодами или ряды картофельной ботвы, под которой в земле зреют клубни.
– Ух, ты! – восклицаю я.
– У Товарищества свои секреты, – в голосе Джоанны отчетливо слышатся нотки гордости.
Перед нами расстилается длинная прямая дорога с трещинами и колдобинами. По обочинам торчат корявые деревья, сломанные фонарные столбы и старые опоры линий электропередач. Бетон тротуара зарос сорняками, за ними темнеют кучи гнилых деревяшек: это заброшенные дома.
Здания здесь гораздо ниже тех, которые мы оставили позади, но не менее многочисленны. Древний город, уничтоженный для того, чтобы Товарищество могло заниматься сельским хозяйством. Он был разорен, сожжен дотла. Его дороги тоже исчезают, – земля медленно, но верно одерживает верх над асфальтом.
Я чувствую ветер, который перебирает пряди моих волос. Когда я был маленьким, моя мама изображала, что создает из воздуха разные вещи: молотки, гвозди, мечи или роликовые коньки, и «отдавала» их мне. Это была игра, в которую мы играли по вечерам, на лужайке, пока Маркус не возвращался домой. Так мы преодолевали страх.
В кузове сидят Калеб, Кристина и Юрайя. Последние двое соприкасаются плечами, но смотрят они в противоположные стороны, как чужие. Следом едет еще один пикап, управляемый Робертом, в нем – Кара и Питер. А Тори уже нет. Она проводила мой тест на пригодность той или иной фракции. Первой натолкнула меня на мысль, что я могу и должен оставить альтруистов. Я знаю, что не оплатил свой долг перед ней.
– Прибыли, – произносит Джоанна. – Вот внешняя граница, охраняемая патрулями лихачей.
Оказывается, тут нет никакой жуткой ограды, которая бы отмечала границу между городом и внешним миром. Но лихачи следят за тем, что происходит, из диспетчерской. Они контролируют, чтобы никто не пересек линию, отмеченную на их дисплеях рядом значков «Х». А маршруты самих патрулей проложены таким образом, чтобы у них кончался бензин, если они заедут слишком далеко. Это – тонкая система сдержек и противовесов, которая много лет хранила безопасность города и, конечно, не выдавала посторонним тайны альтруистов.
– Кто-нибудь пересекал границу? – интересуется Трис.
– Бывало, – кивает Джоанна. – В обязанности нашей фракции входило разбирательство с подобными ситуациями.
Трис вопросительно смотрит на нее.
– У каждый фракции есть свои сыворотки, – поясняет Джоанна. – Сыворотка лихачей вызывает галлюцинации, правдолюбов – заставляет говорить правду, Товарищества – позволяет примириться с судьбой, а сыворотка эрудитов несет смерть…
Трис вздрагивает, но Джоанна спокойно продолжает:
– Сыворотка альтруистов – стирает память.
– Что?
– Такое случилось с Амандой Риттер, – напоминаю я.
– Да, – подтверждает Джоанна. – Товарищество применяет сыворотку альтруистов к тем, кто пересекает границу. Я уверена, некоторые из них все же умудрились проскользнуть мимо нас.
Мы замолкаем. Я перевариваю услышанную информацию.
Существует что-то глубоко неправильное в самой идее стирания человеческой памяти. Я, конечно, знаю, это быда вынужденная мера, но мне очень неуютно. Такого не должно быть. Заберите у человека память, и вы присвоите его личность.
Я так возбужден, что мне хочется выпрыгнуть из собственной шкуры. Чем дальше мы удаляемся от патрулей и внешней границы, тем ближе к неизведанному миру. Я и в ужасе, и в восторге, смущен и воодушевлен, а также испытываю великое множество разнообразных иных чувств.
Вдруг в свете раннего утра я замечаю что-то впереди. Хватаю за руку Трис и кричу:
– Смотрите!