Я родился в конце лета 1984 года, за несколько месяцев до того, как Папо отдал свой голос – первый и последний раз в жизни – за республиканца Рональда Рейгана. Перетянув на свою сторону демократов Ржавого пояса, Рейган одержал самую сокрушительную победу в истории современной Америки. «Рейган мне никогда не нравился, – говорил потом Папо. – Но этого ублюдка, Мондейла, я вообще ненавидел». Оппонент Рейгана от Демократической партии, прекрасно образованный северный либерал, казался полной противоположностью моего деда-хиллбилли. У Мондейла не было ни единого шанса, и как только он ушел с политической арены, Папо больше никогда в жизни не голосовал против своей любимой «партии рабочих».
Сердце мое жило в Джексоне, штат Кентукки, но большую часть времени я проводил в Мидлтауне, Огайо. Родной город понемногу становился таким же, как тот, откуда мои бабушка с дедушкой уехали четыре десятилетия назад. Численность населения практически не менялась с тех пор, как в конце 1950-х иссяк поток мигрантов. Моя начальная школа была построена в 1930-е годы, еще до того, как бабушка и дедушка покинули Джексон, а старшая школа вообще открылась задолго до их рождения, вскоре после Первой мировой войны. Крупнейшим работодателем города по-прежнему оставалась «Армко»; и хотя на горизонте уже появились первые тучи, серьезные экономические проблемы пока обходили Мидлтаун стороной. «Мы считали, что у нас вполне неплохо, совсем как в Шейкер-Хайтсе или Аппер-Арлингтоне, – объяснял один заслуженный работник образовательной сферы, сравнивая Мидлтаун с самыми успешными городами Огайо. – Кто бы мог подумать, что здесь потом начнется дикий бардак».
Мидлтаун – старейший город в Огайо; его основали в 1800-е годы, выбрав место близ Майами-ривер, которая впадает прямиком в Огайо. В детстве мы шутили, что наш городок настолько непримечателен, что не заслужил даже нормального названия, а Мидлтауном – то есть «Средним городом» – его прозвали лишь потому, что он располагается аккурат между Цинциннати и Дейтоном (и такой «оригинальный» он не один – в нескольких милях от Мидлтауна находится Сентервилл). Мидлтаун служит ярким примером того, как развивалась индустриальная экономика Ржавого пояса. В социально-экономическом плане здесь доминирует рабочий класс. В расовом отношении много белых и темнокожих (чье появление также вызвано процессами великой миграции), представителей же других этносов нет совсем. Что касается культуры, здешние жители очень консервативны, хотя культурный консерватизм не всегда подразумевает консерватизм политический.
Люди, с которыми я рос, мало чем отличаются от жителей Джексона. Особенно заметно это было в «Армко», где трудилось практически все население города. Его рабочая среда буквально олицетворяла собой Кентукки, откуда, собственно, и прибыли многие сотрудники. В одной книге, например, упоминается такая деталь: «Над дверью между двумя отделами висела табличка: “Вы покидаете округ Морган, добро пожаловать в округ Вулф”11». Казалось, что Кентукки со всеми своими конфликтующими округами так и перебрался целиком в Мидлтаун.
Ребенком я делил город на три части. Во-первых, район вокруг школы, открытой в 1969 году, к концу обучения дядюшки Джимми (даже в 2003 году Мамо называла эту школу «новой»). Здесь жили дети богачей. Большие дома перемежались ухоженными парками и офисными зданиями. Если ваш отец – врач, то почти наверняка в этом районе у него был или дом, или рабочий кабинет, или и то и другое. Мне порой снилось, что я живу в Манчестерском поместье – относительно новом жилом комплексе, возведенном в полутора километрах от школы, где недурное жилье стоило в пять раз меньше, чем приличная квартира в Сан-Франциско.
Затем шел район с бедными детьми (очень бедными), живущими близ «Армко». Здания там сами по себе были неплохими, но их поделили на крохотные квартиры, и народу в тех местах жило немерено. До недавних пор я и не знал, что тот квартал тоже делился надвое: одна половина была заселена чернокожими, другая – семьями белых рабочих.
И наконец, был район, где жили мы – там стояли дома на одну семью, а еще заброшенные склады и фабрики. Теперь, оглядываясь в прошлое, я не могу сказать наверняка, отличался ли мой район от того, где жили «нищие», или же это деление было лишь условным, потому что я не хотел считать себя бедняком.
Через дорогу от нашего дома находился Майами-Парк – единственный в городе парк с качелями, теннисным кортом, баскетбольным полем и бейсбольной площадкой. С возрастом я стал обращать внимание, что разметка на корте бледнеет, а власти перестали латать трещины и менять корзины на баскетбольной площадке. Со временем корт превратился в лысую бетонную площадку, усеянную клочьями травы. Окончательно же я убедился в упадке нашего района, когда в течение недели у нас украли два велосипеда подряд. Как говорила Мамо, ее дети всю жизнь бросали во дворе велосипеды, не думая приковывать их тросами. Теперь же ее внуки по утрам видят, что ночью кто-то перекусил пополам толстенные цепи. Этот момент и стал для меня точкой отсчета.
Если прежде Мидлтаун менялся незаметно, то теперь новшества набирали обороты все стремительнее. Многие жители ничего не замечали: все-таки разрушение было постепенным, скорее эрозия, нежели оползень. Но если знать, куда глядеть, все было очевидно – что лишь подтверждали изумленные реплики тех, кто какое-то время отсутствовал в городе: «Глянь-ка, а дела в Мидлтауне обстоят неважнецки». В 1980-е центр города был практически образцовым: людные магазины, рестораны, открывшиеся еще до Второй мировой войны, многочисленные бары, где мужчины собирались после тяжелой смены на сталелитейном заводе пропустить кружечку-другую (а то и десяток). Из магазинов больше всего я любил местный «Кмарт», который был главной достопримечательностью торгового центра рядом с филиалом «Диллмана» – это было нечто вроде продуктового супермаркета на три или четыре отдела.
Теперь же центр стремительно пустел. «Кмарт» обезлюдел, а «Диллман» закрыл сперва крупный филиал, а потом и ряд более мелких магазинчиков. Когда я был там последний раз, от торгового центра оставался только «Арби» (дисконтный продуктовый магазин), да китайский ресторанчик. Судьбу сетевых магазинов разделяли и частные лавочки. Многие едва сводили концы с концами или вовсе снимали вывески. Двадцать лет назад в центре были две крупные торговые аллеи. Теперь же одна превратилась в парковку, а другая – в пешеходную улочку для стариков (правда пара магазинчиков там все-таки осталась).
Нынче центр Мидлтауна – не более чем пережиток былой промышленной гордости Америки. В самом сердце города, на пересечении Централ-авеню и Мэйн-стрит, красуются заброшенные магазины с разбитыми витринами. Ломбард «Ричи» давно закрыт, хотя над ним, насколько знаю, до сих пор висит жуткая желто-зеленая вывеска. Неподалеку от ломбарда прежде была старая аптека, где продавали газировку и корневое пиво. Через улицу стояло здание, похожее на театр, с огромной треугольной вывеской, где было написало «СТ…Л» с разбитыми посередине буквами, которые никогда не меняли. Если вам требовалось перехватить денег до зарплаты или получить наличку под залог ювелирных изделий – центр Мидлтауна был к вашим услугам.
Поблизости от пустых магазинов и битых витрин стоит дом Соргов. Сорги, богатая и влиятельная семья промышленников, в конце XIX века основали в Мидлтауне крупную бумажную фабрику. Они пожертвовали городу немало денег, удостоившись взамен права разместить свои имена на стене местного оперного театра. Именно благодаря их поддержке город разросся настолько, что привлек внимание «Армко». Их дом, гигантский особняк, находится рядом с бывшей гордостью Мидлтауна – загородным клубом. Несмотря на все величие дома, его недавно приобрела пара из Мэриленда всего за 225 тысяч долларов – что вдвое дешевле небольшой приличной квартиры в Вашингтоне, округ Колумбия.
Дом Соргов, фактически расположенный на Мэйн-стрит, соседствует с роскошными домами, где жили богачи в пору расцвета города. Большинство из них ныне представляет унылое зрелище, часть так и вовсе поделили на тесные квартиры для бедняков. Улица, некогда бывшая гордостью Мидлтауна, сегодня превратилась в место для сборищ наркоманов и дилеров. В темное время суток по Мэйн-стрит теперь лучше не гулять.
Все эти изменения отражают новую экономическую реальность: постоянно растущую сегрегацию по месту жительства. Количество белых рабочих, проживающих в районах с высоким уровнем бедности, с каждым годом увеличивается. В 1970-е годы в условиях нищеты жили 25 % белых детей. В 2000-х этот показатель возрос до 40 %. В наши дни наверняка он еще выше. Согласно исследованиям Бруклинского института 2011 года, «по сравнению с 2000-м, в 2005–2009 годы значительно возросло количество обитателей бедных районов, представляющих собой белых коренных жителей города, имеющих среднее образование, жилье в собственности и не получающих государственных субсидий»12. Иными словами, нищета воцарилась не только в городских трущобах, но и в прежде успешных пригородах.
Происходило это по разным причинам. Федеральная жилищная политика – от закона «О реинвестировании сообщества» Джимми Картера[13] до «общества собственников» Джорджа Буша-младшего[14] – активно поощряла покупку собственного жилья. Однако в Мидлтауне приобретение дома или квартиры сопряжено с большими социальными издержками: при снижении количества рабочих мест в определенном районе падает и стоимость жилья. Переехать в другое место вы не можете, потому что цены упали ниже среднерыночных и теперь вы должны банку больше, чем готовы предложить вам покупатели. Стоимость переезда столь высока, что многие жители вынуждены оставаться на месте. В ловушку, разумеется, попадают люди с самым низким достатком, потому что те, кому позволяют средства, предпочитают уехать при первой же возможности.
Власти и общественники пытались возродить центр города. Самый постыдный результат их усилий вы увидите, если проедете по Централ-авеню до самого конца, до набережной Майами-ривер. По каким-то непостижимым мне причинам эксперты-градостроители решили превратить это чудесное место в берег озера Мидлтаун. Амбициозный проект заключался в том, чтобы высыпать в реку несколько тонн песка в надежде, что из этого получится нечто путное. Разумеется, ничего не вышло, хотя теперь посреди реки красуется грязевой остров.
Попытки возродить Мидлтаун всегда казались мне тщетными. Люди уезжали не потому, что в городе не было модных развлечений. Это здешняя культура пришла в упадок, потому что в Мидлтауне не хватало ее потребителей.
И отчего же здесь теперь нет людей, готовых платить за развлечения? Потому что прежде всего не хватает рабочих мест. Безуспешные попытки обустроить центр города стали лишь симптомом того, что происходит с его жителями и, что куда более важно, с «Армко Кавасаки стил».
«АК стил» – это результат слияния в 1989 году «Армко стил» и «Кавасаки» – японской корпорации, которая делала маленькие мощные мотоциклы («ракетницы», как мы называли их в детстве). Однако новую компанию по старой памяти так и называют «Армко», и тому есть две причины. Во-первых, потому что, по словам Мамо, «именно Армко построила наш чертов город». Она не кривила душой – многие парки и городские сооружения и впрямь возведены на средства «Армко». Руководители корпорации занимали важные посты во многих местных организациях, что помогало финансировать школы. Еще они обеспечивали стабильной работой и достойной заработной платой тысячи местных жителей вроде моего деда.
«Армко» имела хорошую репутацию благодаря грамотно выстроенной политике. «До 1950-х годов, – как писал Чед Берри в книге “Южные мигранты, северные изгнанники”, – “большой четверке” работодателей региона Майами-Вэлли – “Проктор энд Гэмбл” в Цинциннати, “Чемпион Пейпер энд Файбер” в Гамильтоне, “Армко стил” в Мидлтауне и “Нэшнл кэш реджистер” в Дейтоне – удалось наладить стабильные трудовые отношения отчасти потому, что они <…> нанимали на работу сотрудников целыми семьями. Например, в цехах Мидлтауна работало 220 выходцев из Кентукки, причем 117 из них приехали из одного округа Вулф». Пусть к 1980-м годам трудовые отношения стали более напряженными, хорошая репутация «Армко» (и прочих предприятий тоже) сохранилась.
Другая причина, по которой корпорацию по-прежнему называли «Армко», заключалась в том, что «Кавасаки» была японской организацией, а в городе жило столько ветеранов Второй мировой войны и их потомков, что новости о слиянии были восприняты так, будто на юго-западе Огайо решил открыть магазин лично генерал Тодзё[15]. Правда недовольные лишь пошумели, да успокоились. Даже Пайо, когда-то грозивший отречься от детей, если те вдруг купят японскую машину, перестал бурчать уже через пару дней. «Дело в том, что японцы теперь наши друзья, – сказал он мне. – Если нам и придется когда-нибудь снова воевать с проклятыми азиатами, то, скорее всего, против нас выступят китайцы».
Слияние с «Кавасаки» обнажило неприглядную истину: производство Америки в условиях постглобализации переживало не лучшие времена. Компаниям вроде «Армко», чтобы удержаться на рынке, приходилось искать пути для модернизации. «Кавасаки» дала шанс, без которого «Армко», скорее всего, не выжила бы.
В детстве мы с друзьями не понимали, как меняется мир. Пайо вышел на пенсию, получал неплохое пособие, еще у него имелись акции компании. У «Армко» был очень красивый частный парк, лучшее место для отдыха в городе, и доступ к нему прежде всего символизировал статус: значит, твой отец (или дед) – человек уважаемый, с хорошей работой. Мне никогда не приходило в голову, что «Армко» не вечна и не всегда будет финансировать школы, возводить парки и устраивать бесплатные концерты.
И все же мало кто из моих друзей стремился там работать. Детьми мы, как и все, хотели стать космонавтами, футболистами или героями боевиков. Я, в частности, мечтал быть профессиональным выгулыциком собак, что в те годы казалось мне чрезвычайно выгодным занятием. К шестому классу мы думали стать ветеринарами, врачами, проповедниками или бизнесменами – но никак не сталеварами. Даже в начальной школе имени Рузвельта (где согласно географии города родители большинства учеников не имели высшего образования) никто не помышлял о карьере рабочего и респектабельной жизни представителя среднего класса. Мы никак не предполагали, что устроиться в «Армко» будет большой удачей; работа там воспринималась как должное.
Многие дети, видимо, считают так и сегодня. Несколько лет назад я общался с Дженнифер Макгаффи, учительницей Мидлтаунской средней школы, которая работает с молодежью из группы риска. «Большая часть моих учеников просто не представляет, что творится за стенами привычного им мира, – сокрушалась она. – Есть дети, которые мечтают о карьере бейсбольного игрока, но в старших классах уходят из команды только потому, что им не нравится тренер. Есть те, кто учится из рук вон плохо, а когда с ними заводишь разговор о будущем, говорят, что пойдут в “АК”: мол, у них там дядя работает. Будто они не видят связи между разрухой в городе и сокращениями в “АК”». Сперва я удивился: как можно не замечать, что происходит вокруг? Ведь город меняется на глазах! Однако потом понял: этого не замечали мы, так с чего должны вдруг прозреть другие?
Для моих бабушки и дедушки «Армко» стала спасением – локомотивом, который доставил их с холмов Кентукки прямиком в средний класс. Мой дед очень любил корпорацию и знал наперечет все марки автомобилей, которые делали из продукции «Армко». Даже после того как практически все американские производители прекратили выпуск машин со стальными кузовами, Пайо всякий раз оживлялся, заметив на трассе древний «форд» или «шевроле». «Эту сталь сделали в “Армко”!» – говорил он мне. Редкие случаи, когда Пайо испытывал чувство подлинной гордости.
Однако невзирая на эту гордость, для меня он желал другой карьеры. «Твое поколение должно работать не руками, а головой», – сказал мне однажды Пайо. Единственной подходящей для меня вакансией на заводе он считал место инженера, но никак не рабочего в сварочном цеху. Многие другие родители Мидлтауна, видимо, думали так же: «американская мечта» требовала от их потомков дальнейшего роста. Физический труд был уважаем лишь для их поколения, а дети и внуки должны были заниматься чем-то другим. Шагать дальше, двигаться вперед. А значит, идти в колледж.
Хотя если высшее образование ты не получал, в тебя никто не тыкал пальцем, скорее даже наоборот. Учителя, конечно, никогда не говорили нам, что для колледжа мы слишком тупы или бедны, однако эта мысль читалась между строк: никто из наших родителей не получал высшего образования, а старшие братья и сестры вполне довольствовались своей нынешней жизнью в Мидлтауне, не помышляя о блестящей карьере. Мы не знали ни одного человека, который окончил бы престижный колледж, зато у каждого было полно знакомых, занятых на неполную ставку или вовсе слоняющихся без работы.
В Мидлтауне 20 % учеников старшей школы не доучиваются до выпуска. Еще меньше идет потом в колледж, причем исключительно местный – никто не пытается поступить в учебное заведение за пределами штата. Ученики просто не верят в свои силы, потому что не видят в окружении достойных примеров. Многие родители с ними согласны. Я не припомню, чтобы меня когда-либо ругали за плохие оценки, пока за мою учебу не взялась Мамо. Если мы с сестрой приносили двойки, на нас лишь махали рукой: «Да ладно, все знают, что Линдси ничего не смыслит в дробях» или «Пустяки, зато Джей Ди неплохо разбирается в цифрах, поэтому какая разница, что он завалил тест по правописанию».
Было (и есть) ощущение, что успеха добиваются только две категории людей. Первые – «счастливчики»: выходцы из богатых семей, у которых есть связи; их жизнь расписана наперед с самого рождения.
Вторые – «гении»: они родились с мозгами и даже при большом желании не могут облажаться. Представителей первой категории в Мидлтауне было мало, поэтому люди искренне считали, что любой человек, добившийся успеха, невероятно умен. В глазах среднего мидлтаунца любые усилия ничего не стоят, главное – иметь прирожденный талант.
Нет, конечно же, родители и учителя заставляли нас учиться. Они никогда не говорили вслух, что не ждут от нас больших успехов. Подобные мысли выражались не словесно, а скорее в действиях. Одна из наших соседок, например, всю жизнь получала пособие, частенько выпрашивала у бабушки машину и предлагала ей обменять продовольственные талоны на наличку с доплатой, а сама при этом рассуждала про важность труда. «Слишком многие живут за счет государства, – говорила она. – Поэтому трудолюбивые люди просто не могут получить необходимую помощь». Она выстроила в голове простую логическую цепочку: большинство бенефициаров государства – редкостные лентяи и дебилы, но сама она – не проработавшая в своей жизни ни дня – разумеется, не такая.
В местах вроде Мидлтауна только и говорят, что о работе. Пройдитесь по городу, где 30 % молодежи не работает полный день – и вы не найдете ни одного человека, который расписался бы в собственной лени. В ходе предвыборной кампании 2012 года Общественный институт религии, аналитический центр левой направленности, опубликовал результаты исследований в среде белых рабочих. Среди выводов была озвучена мысль, что представители рабочего класса работают больше, чем люди с высшим образованием. Однако этот посыл – что среднестатистический белый рабочий трудится больше образованного человека – в корне неверен13. Свои выводы Общественный институт религии сделал на основе результатов опроса, то есть по сути организаторы просто обзванивали людей и интересовались их мнением14. Единственное, что доказывает их исследование – это что люди утверждают, будто работают больше, чем есть на самом деле.
Разумеется, бедняки работают меньше ожидаемого по разным, порой весьма сложным причинам, не стоит списывать все исключительно на лень. Многие просто не могут обеспечить себе полную занятость, потому что в «Армко», теряющей позиции в мире бизнеса, идут сокращения персонала, а в других сферах экономики их навыки не востребованы. Однако каковы бы ни были причины, несомненно одно: слова зачастую расходятся с делом.
И в этом, как и во многом другом, переселенцы ничем не отличаются от своих родственников из Аппалачей. В документальном фильме «Эйч-Би-Оу» о жителях восточного Кентукки был показан один патриарх большой семьи из Аппалачей. В своем монологе он четко описал работу, подходящую для мужчин и приемлемую для женщин. И если с «женскими» обязанностями все было очевидно, то какие именно вакансии он считал пригодными лично для себя, так и осталось неясным. Вряд ли речь шла о наемном труде, ведь, как выяснилось в итоге, этот человек не проработал в своей жизни ни дня. В конечном счете его разоблачил собственный сын: «Отец говорит, что он работал. Однако единственное, чем он занимался – это просиживал задницу. Почему бы не сказать об этом прямо, а, па? Папаша у нас был тем еще алкоголиком. Пил не просыхая, а еду в дом приносила мать. Если бы не она, мы все подохли бы с голоду»15.
Наряду с противоречивыми представлениями о важности низкоквалифицированного труда бытовали заблуждения о том, чем должны заниматься «белые воротнички». В детстве мы не имели ни малейшего представления, что в мире – да что там, даже в нашем городе – уже ведется борьба за право встать хоть на ступеньку выше других. В первом классе каждое утро у нас начиналось с одной игры: учительница говорила число, а мы каждый по очереди приводили математический пример, на который это число было ответом. Например, если объявляли число «четыре», можно было сказать «два плюс два» и получить приз – чаще всего карамельку. Однажды объявили число «тридцать». Ученики до меня говорили простые примеры: «двадцать девять плюс один», «двадцать восемь плюс два», «пятнадцать плюс пятнадцать»… Я нетерпеливо ерзал на стуле, рассчитывая поразить всех своим интеллектом. Когда настал мой черед, я гордо выпалил: «Пятьдесят минус двадцать». Учительница громко восхитилась моим ответом и вручила мне две карамельки за то, что я вспомнил про вычитание, которое мы начали изучать буквально на предыдущем уроке. Однако не успел я погреться в лучах славы, как уже через минуту кто-то в классе произнес: «Трижды десять!» Я вообще не понял, что это. Как это – «трижды»? О чем вообще речь?!
Учительница восхитилась громче прежнего, и мой соперник получил не две, а целых три карамельки. Она в двух словах рассказала про умножение и спросила, кто еще в классе знает о таком математическом действии. Руки никто не поднял.
Я был морально растоптан. Домой вернулся весь в слезах. Наверное, причина моего невежества в том, думал я, что мне не хватает ума. Иными словами, я чувствовал себя тупым.
Не моя вина, конечно, что до того дня я никогда не слышал слово «умножение». В школе нас этому не учили, а дома, разумеется, мы не решали математические задачки. Но для маленького ребенка, который хотел преуспеть в учебе, это был сокрушительный провал. Своим незрелым мозгом я не сознавал разницы между знанием и интеллектом. Поэтому счел себя идиотом.
Однако когда я пожаловался Папо, тот сумел обратить этот промах мне на пользу. Еще до ужина я обучился и умножению, и делению. Следующие два года мы с дедом раз в неделю занимались математикой, за успехи вознаграждая себя мороженым. Если что-то не получалось сразу, я вновь винил себя и, признавая поражение, тут же бросал задачу. Папо, дав мне немного похныкать, приходил на помощь. Мамо была не сильна в математике, зато она, едва я научился читать, отвела меня в городскую библиотеку и объяснила, как пользоваться читательским билетом, проследив потом, чтобы дома всегда были детские книги.
Иными словами, какие бы испытания ни подстерегали меня в окружающем мире, дома я всегда получал поддержку. Наверное, это меня и спасло.