Часть 1. Экстремальная музыка
Одно из самых великих открытий, которые делает человек, один из самых больших сюрпризов для него – обнаружить, что он в состоянии совершить то, о чем он со страхом думал, как о превосходящем его силы.
Сентябрь, шестое число 2018-го года. Около трех пятидесяти дня.
Я только что закончила играть самый высокий концерт на рояле в мире.
Гималаи, Кашмир, высота над уровнем моря – 5000 метров.
“Спасибо Дезмонду за эту идею”, – говорю я в две камеры.
“Спасибо спонсорам за то, что доставили рояль на перевал Сингге-Ла.”
“Мамочка…, – мой голос срывается, слезы мгновенно и жгуче подступают в нос, в горло, в глаза. – Почему ты этого не увидела?
Если я получу мировой рекорд – это все для тебя!”
Я говорю что-то еще, но в этом шумном ветре даже камера не может четко уловить мои слова.
Глава 1
Мы наслаждаемся красотой бабочки, но редко понимаем все те изменения, через которые она прошла для достижения этой красоты.
– Мама, можно выйти в туалет? Пожалуйста!
– Иди, но сразу возвращайся!
Выбегаю в коридор музыкальной школы, в пустоте гулко раздаются мои шаги – сегодня воскресенье, никого нет – мама взяла ключи от музыкальной школы и занимается со мной в школе, а не дома, чтобы я вообще не могла ни на что отвлечься – мы только что отыграли 40 минут невыносимого Ганона[1], а теперь нас ждет программа.
Бегу в туалет, пытаюсь плеснуть холодной воды в лицо, но вода в умывальнике бежит тонкой струйкой и надо долго ждать, чтобы в ладони достаточно набралось.
Из глаз льются горькие слезы – ненавижу, ненавижу эти постоянные занятия! Ненавижу эту музыкальную школу!
Хоть бы она сгорела вместе со всеми инструментами. Сгорела!
Неужели это вся моя жизнь, только и слышу "садись заниматься" – в музыкальной школе, дома, везде…?!
Мама – мой преподаватель, мне нигде не спрятаться.
Я прихожу из общеобразовательной школы в час тридцать дня, быстро ем укутанный мамой в одеяло и оставленный под подушкой (чтобы не остыл) обед, пытаясь в это время проглотить заодно и несколько глав любимой книги, к часу пятидесяти я уже должна быть в музыкальной школе, где я буду заниматься специальностью, ансамблем, музыкальной литературой, сольфеджио, хором. С урока на урок…
Около восьми вечера мы с мамой плетемся домой, иногда заходя в магазин за хлебом, там я заодно могу выпить стакан томатного сока, набирая и размешивая соль общей алюминиевой ложкой – или стакан любимого березового сока, который мама домой не покупает, потому что он слишком похож на воду. Дома ужин, домашнее задание и спать.
Мама хочет вечером смотреть кино, а мне нельзя. Однокомнатная квартира, я сплю в раскладном кресле, в нем есть маленькие “перильца” и можно было бы увидеть телевизор через них, но мама их прикрывает коричневым пледом.
Тихо, как мышка, я проделываю дырочку между складками пледа, чтобы хоть одним глазком видеть телевизор. Если мама заметит – мне конец. Так проходит каждый мой день.
Мне 12 лет. Через два года поступать в музыкальное училище. Теперь от музыкальной школы нет спасения даже в воскресенье – мама берет ключи от школы и мы занимаемся в ее классе.
Я не могу сказать, что я ненавижу музыку – я обожаю музыку, я люблю импровизировать, я люблю выступать, я люблю аплодисменты… Но я ненавижу тот факт, что у меня нет выбора – что это то, чем я должна была заниматься. Мама часто вспоминает, как она меня “задумала и сделала” еще до моего рождения. Она всегда знала, что у нее будет девочка Эвочка, которая будет классической пианисткой и добьется большего, чем она.
Я чувствую себя обреченной на чужую судьбу. Иногда я подозреваю, что у меня есть талант – и мне уже начали говорить об этом другие люди, к тому же у меня есть всякие грамоты и победы в конкурсах, но мама быстро разубеждает меня в этом – по ее мнению я бездарь, она боится, что если я узнаю, что я способная, то я буду “почивать на лаврах” и разленюсь.
А кто есть я вне музыки? Может, я хочу танцевать? Может, я хочу рисовать? Может, я хочу играть в теннис или быть журналисткой или космобиологом? Иногда я ухватываю кусочки времени и пытаюсь записаться на какой-то кружок или сбежать в дом пионеров и попробовать что-то другое, кроме музыки. Но эти попытки пресекаются довольно быстро.
Сижу на закрытом унитазе в туалете. Я знаю, что прошло уже минут 5, мама начинает злиться и мне влетит, как только я вернусь в класс. В моей душе что-то происходит, я чувствую, что просто не могу, не могу, не могу так больше. Но мне некуда деваться!
Может, я могла бы убежать к любимому дедушке, но он умер несколько месяцев назад…
Куда, куда мне деться от этого неумолимого расписания, от этого обреченного посвящения классической музыке и маминым планам на меня?
Я срываюсь с места, кубарем скатываюсь на первый этаж и выбегаю через черный ход из школы на улицу. Там светло, ярко светит солнце, идет жизнь. У меня отключается рациональный ум, есть только инстинкт – “драться или бежать”. Так как драться с мамой я не могу, остается бежать.
И я бегу – куда глаза глядят.
Через полчаса я обнаруживаю себя на кладбище, на скамейке рядом с дедушкиной могилой. В истерике, я судорожно рассказываю дедушкиному памятнику, как я ненавижу свою жизнь, принесенную в жертву музыке…
Дедушкина фотография на памятнике совсем на него не похожа, он сам не любил эту фотографию и мама ее тоже не любила, но, по каким-то причинам, на памятник повесили именно эту фотографию.
Теперь, когда вся моя семья лежит под одним камнем, я заказала выточить на памятнике их всех молодыми – дедушку и бабушку с фотографии, где им около 40 с лишним лет, они там еще с еще лукавыми глазами…
И мамино великолепное изображение с доски почета, в таком же возрасте – и все они теперь на памятнике как-будто ровесники друг другу, и ровесники мне, ведь мне в этом году исполнилось 42.
Но тогда я рыдаю и жалуюсь непохожему на себя дедушке на маму, на ее драконовские порядки, на ее требования, на постоянные занятия, на жесткую критику, на сравнение меня с другими детьми – “Почему у Риты нормальные дети, а ты у меня идиота кусок?!”
Проходит час, два… Я выговорилась, выплакалась. Теперь меня постепенно начинает охватывать ужас от того, что ожидает меня вечером дома. Ведь мама же точно сходит с ума, она обежала всю музыкальную школу, она наверняка выскочила на улицу, сходила в магазин – “девятку”, спросила, не видел ли меня кто-то…
Наш городок – малюсенький, а наша “сфера влияния” еще меньше – от квартиры до музыкальной школы 5 минут, от школы до “девятки” – 3 минуты, а до кулинарии еще ближе.
Маму все знают, многие любят, некоторые боятся, некоторые завидуют, почти все восхищаются.
Она работает в одной и той же музыкальной школе (на тот момент) уже 22 года, она воспитала самых лучших учеников, которые, уже выросшие, продолжают к ней приезжать, или, как минимум, писать письма.
Бывшие ученики приводят на обучение уже своих детей.
Ее фото висит на доске почета лучших людей города, она стильная красавица, ее речь правильная и четкая, как у диктора на телевидении, она читает все самые лучшие книги и журналы (на нее музыкальная школа выписывает все советские журнальные издания, такие как “Нева”, “Иностранка”, “Красное Знамя” и прочие, а она их потом выдает, как в библиотеке, другим преподавателям), она играет с хором завода Электрон, все ее ученики без проблем поступают в училище, ее считают строгой, но справедливой…
Конечно, на меня распространяются совсем другие правила. Меня можно стукнуть нотами по голове иногда, или отлупить телефонным шнуром и напомнить о том, какое я разочарование.
И вот теперь я выкинула еще такой крендель – как же я могла решиться сбежать на кладбище в середине важнейшей подготовки к очередному конкурсу?!
Вечереет. На кладбище никого нет. Там уютно, не страшно.
Сейчас эта часть кладбища полностью забита – когда мы несли маму, то было трудно пробраться к нашей ограде.
А в то время там еще было не так много могил – большие, красивые аллеи, калина возле соседнего памятника, которую я тайком ела. Сторожка, в которой я когда-то нашла очень милого пушистого щенка, взяла его домой и назвала Ковбоем, но мама велела отдать его соседям…